Статьи и проповеди. Часть 2 (04.12.2008 – 28.10.2010)

Что же такое «Русский мир» Патриарха Кирилла? (31 мая 2010г.)

Римский архиерей обращается к «городу и миру» регулярно. Слушает ли его «мир», понимает ли его «город», это вопросы отдельные. Но в своих собственных глазах понтифик является той фигурой, которая обязана время от времени, не в силу личной святости, а в силу должностного положения, говорить с ойкуменой на темы догматические и нравственные.

До недавнего времени не было никаких намеков на то, что подобная уверенность в необходимости обращения ко всему миру, может проявиться и у других Патриархов. И ведь вопрос не в том, что нечего сказать, а в том, что наши недостатки являются продолжением наших достоинств. Мы как-то уж очень крепко схватились за слова «спаси себя и хватит с тебя». Мы решили, что молчаливое удаление от мира является не уделом одних лишь истинно монашествующих, а всех православных вообще. Решили и молчим. Между тем, преподобный Серафим, сказавший «спасись сам и тысячи вокруг тебя спасутся», сказал не только это. Он говорил также: «Когда надо — не премолчи, и когда надо — не возопий». Т.е. бывает время, когда лучше промолчать. Но бывает и время, когда молчать нельзя. Это время давно наступило. Молчаливая и уклончивая позиция во времена великого смущения умов может быть ни чем иным, как скрытой формой предательства и бегства от борьбы. Осознавая Себя хранительницей Истины, Православная Церковь должна осознавать, что хранит она Её не для личного только пользования. Исполнилось то, что предчувствовал гениальный Федор Михайлович. Мир стосковался по новому русскому слову. Христос известен миллионам людей той опасной формой известности, при которой нет ни любви, ни покаяния, но есть иллюзия просвещенности Евангелием. Некоторые монологи героев Достоевского уже читаются не как литературный текст, а как сбывающиеся пророчества. «Мир ждет от нас одного лишь меча и насилия», — говорит князь Мышкин, — «потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства. Надо чтобы воссиял… наш Христос, Которого мы сохранили, и Которого они и не знали!»

И вот на наших глазах, в наши дни, в духе сбывающихся пророчеств, Святейший Кирилл начал разрушать вредные стереотипы и действовать с «силою многою» не просто, как Патриарх поместной Церкви, а как обладатель сокровища, предназначенного для всех. Этим он заставил одних испугаться, других задуматься, третьих обрадоваться. Лично принадлежа к категории «обрадовавшихся», я хочу говорить в надежде на внимание «задумавшихся», даже если эти последние одновременно являются «испугавшимися».

Если Патриарх пугает и удивляет своих непривычной смелостью и энергией, то чужие предпочитают удивляться «русской теме». Сама «русская тема», таким образом, играет роль индикатора и обнаруживает чужих среди тех, кого привычно считали своими. Что же такое «Русский мир» Патриарха Кирилла? Или, правильнее спросить, что такое вообще этот «Русский мир»?

Мы не можем говорить об этом явлении современным языком до тех пор, пока разговор не коснется Петра Великого. До него Русь — спящая красавица, красота которой, к тому же, незамечена. Прав Тютчев: Не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный.

До Петра Русь исполняет охранительную функцию. У неё есть только одно сокровище — Православие, и хранит она его не столько во всеоружии знания и силы, сколько самим фактом исповедания на огромной территории. У других народов уже есть наука, регулярные армии, всемирные амбиции, бурная политическая жизнь. У Руси есть Православие. Все остальное не принципиально. Точно так и в древности хранитель Истины — еврейский народ — был богат только Богооткровенной верой, тогда как остальные народы богатели, кто, чем мог. Греки — философией, римляне — дисциплиной государственного строительства, египтяне — общением с потусторонним миром, etc.

Петр Алексеевич в тяжелой книге Истории перевернул очередную страницу. По слову Пушкина, он сам был — «целая эпоха». Св. Николай Сербский говорит, что энергии этого человека могли бы позавидовать самые дерзкие и предприимчивые представители американской цивилизации. Какое-то шестое чувство подталкивало царя к переменам, словно нашёптывало, что времени мало. Действительно, опоздай Петр со своими волюнтаристскими реформами на пару десятков лет, Россия не смогла бы ни воевать, ни конкурировать с более развитыми и более агрессивными соседями. Что говорить? Стрельцы никогда бы не совладали с Карлом.

Петру нужен флот, нужны мануфактуры, нужна регулярная армия и чиновничий аппарат. Вектор исторического движения он меняет с таким усилием, словно собственными руками вытягивает из грязи увязшую телегу. Россию наводняют иностранцы. Все будущие Барклай де Толли, Белинсгаузены, фон Визены и Ланжероны, имже несть числа, массово заполняют холодную Московию именно с тех пор. Сам престол царский с тех пор занимаем все больше людьми, в чьих жилах течет более немецкая, чем русская кровь. Но опять оказывается прав Федор Михайлович: русский — это не состав крови, а отношение к православию. Малокультурная с точки зрения техники и удобств, законсервированная дотоле в обычаях древности страна обнаруживает великую внутреннюю живучесть. Она меняет облик медленно, но гораздо быстрее её меняют облик те, кто приехал вершить перемены.

В своем большинстве приехавшие обрусели и не только. Они полюбили новую родину, полюбили её религию и народ. Русь обнаружила в себе нечто такое, что можно полюбить раз и навсегда, а полюбив, отдать себя на служение.

Православие остается сердцем Руси и при Петре, хотя возникает «брат наш — Синод», и его обер-прокуроры бывают атеистами или вольтерьянцами. Золотое сечение Православия в области догматики — это отцы-каппадокийцы. Этот мир созерцаний на Руси понимали и любили далеко не все и далеко не всегда. Но в области морали и быта, православие — это терпеливое спокойствие и неприхотливость. Таким народ был со времен незапамятных. Это — трезвая храбрость перед лицом опасности. Таким был на протяжении столетий русский солдат. Лев в бою, и агнец — во время мира. Это труд на грани полного самоотречения, труд без жажды личной славы, ради идеи. Такими были ученые, первопроходцы, путешественники, мыслители. Это любовь ко всем, а не только к людям твоего племени, что так ярко засияло в литературе и в религиозной философии, чего днем с огнем не сыщешь в таком количестве в иных культурах. Это, наконец, подлинная святость, в лице Святого Серафима или Иоанна Кронштадского доходящая до сияния в масштабе вселенной. Святость, никуда не исчезавшая, но лишь уходившая подальше от суетных глаз, чтобы исполнить сказанное: «не нам, Господи, не нам, но Имени Твоему дай славу» Все это в совокупности и стало тем русским миром, который одних испугал, других обрадовал, в третьих вселил надежду. Этот мир стал говорить на языке, понятном цивилизованному миру, его идеи были записаны не клинописью и не иероглифами, а современным языком. Более того, иногда — немецким или французским, что не отнимало новизны, но еще более обязывало к уважению. С этим миром надо было отныне считаться. Конечно, были чиновники-воры, были лентяи, предатели, пьяницы. Но они были везде и будут всегда. Не они формировали лик нового культурного феномена, и мы смело оставляем их без внимания.

Русский мир продолжает быть наследником Византии. Это не та «la miserable Byzance», в которой Чаадаев видел только сонное царство и придворные интриги. Русский мир проявил и продолжает проявлять себя в областях близких православному мироощущению. Если наука, то — фундаментальная. От русских ученых никто не ждал изобретения зубной щетки на батарейках. Говорящий унитаз в будущем тоже будет придуман не ими. Это сделают народы земные и предприимчивые. Русский ученый хочет полететь в космос или открыть тайну атомного ядра. Он понимает науку не в прикладном, а в глубинном смысле, и хочет скорее служить истине средствами науки, чем быть изобретателем.

Если искусство, то — опять-таки служение красоте. Пусть Большой театр никак по видимости не связан с православием, пусть нам кажется, что русский балет или опера — это виды секулярного искусства, которыми нельзя хвалиться. На самом деле можно. Поскольку русский певец, танцор, художник, актер тоже будет не работать, а служить. Он вложит в свое дело столько крови и боли, столько бессонных ночей и прочитанных книг, что «господин из Сан-Франциско» в очередной раз уронит монокль и прослезится в ложе, а пресса неделю будет мусолить тему о «загадочной русской душе».

Не надо думать, что изучение Русского мира совпадает с изучение истории Церкви по семинарскому учебнику. Мусоргский и Шостакович это тоже русский мир. Суворов и Ушаков — тоже. И Лазарев , и Беринг. И Чехов, и Платонов. И Эйзенштейн, и Тарковский. И Ахматова, и Пастернак. Я мог бы продолжать очень долго, а там, где я ничего не знаю — в шахматах и архитектуре, в живописи и медицине, меня могут подменить другие.

И я намеренно не говорю о храме Покрова на Нерли, о соборах Кижей, о монастырях и старцах, о колокольном звоне, о том, что «под венец — в слезах, а на войну — с песнями, и все — всерьез». Все это как бы знакомо. Подчеркиваю — «как бы». Об этом нас ждут длинные и предметные разговоры. Но сейчас я хочу сказать, что все лучшее в русской истории тайно вскормлено православием, всего этого лучшего так много, что борьба с гордостью представляется одной из главных аскетических задач. Военные победы, наука, искусство, святость — это плоды той эстафеты, что передала при Владимире дряхлеющая Византия-мать неожиданному северному приёмному ребенку. Русь многое реализовала, и прошли века. Но время требует новых трудов, быть может еще больших. Способна ли она на эти труды? Я думаю, да. В своей внутренней жизни Русь сохранила монолитную цельность и верна себе. Если бы так думал только я, можете смеяться в мою сторону своим ехидным либеральным смехом. Но так думает Патриарх. А это уже гораздо серьёзнее.

По всему периметру своих немыслимых, богатырских размеров Россия соприкасается со всеми культурно-религиозными мирами. Мысленно окинем их взглядом, начав оттуда, где восходит солнце. Япония — дзен и синто, Китай — конфуцианство, Монголия — ламаизм, буддизм, Средняя Азия и Кавказ — ислам. Пропустим единоверных молдаван, украинцев, белорусов. Калининград — католицизм. С евреями и протестантами мы знакомы внутри страны. Также внутри мы знакомы и со всеми остальными, но уже сам факт соседского соприкосновения по границам требует от России того, чего жизнь не требует ни от кого больше. Россия обязана учиться говорить о вере со всеми. Россия умеет быть податливой и восприимчивой. Она же по имени — женщина, а по жизни, та, что «коня на скаку остановит». Мир чужих идей она способна почувствовать как никто другой. А, почувствовав, она должна раскрыть богатство православного христианства очередному соседу с максимальной степенью доходчивости. Это — вызов времени, это — задача.

Я опять докажу это из смежной области, а не прямо из религии. Ливанов и Соломин — это лучшие исполнители ролей Холмса и Ватсона, хотя они — не англичане. Таких примеров в русской культуре множество. «Нам внятно все: и острый галльский смысл и сумрачный германский гений». Это свойство национального характера нам дано не случайно. Проповедуя иным, мы менее всего склонны штамповать их на свой манер и способны полюбить, понять и оценить уникальный лик другого. Русский проповедник может быть как Герман Аляскинский нежен со своей паствой, словно с ребенком — кормилица. Приводите мне противоположные примеры из истории. Я ни мало не смущусь, поскольку знаю, что КПД не бывает равно 100%. Были ошибки и будут. Но я говорю о принципе, и он верен, как и то, что хлеб — всему голова.

Я начинал статью со слов о Римском архиерее. Коснусь его и заканчивая статью. Прежде чем Вечный город стал административным центром христианского мира, он был ареной долгих мучений за веру. И земля Рима, и его камни долго были вынуждены пропитываться кровью тех, кто ценою мук доказывал верность Воскресшему Спасителю. Эта кровь, вопиющая к небу доныне, подобно крови Авеля праведного, стала фундаментом Римской церкви. Простите мне экономическую лексику, но накопленный капитал был так огромен, что ни безбожные папы средневековья, ни религиозные войны, на долгие брожения умов не смогли заставить рождественские и пасхальные песни смолкнуть, а храмы — закрыться. Рим и сейчас продолжает жить в кредит, на средства, скопленные святостью первых веков. Такова кровь мучеников. Она — семя христианства.

Я говорю об этом потому, что совсем недавно на огромных просторах нашей, когда-то одной, а теперь — нескольких стран, за Христа было пролито еще больше крови, чем когда-то в Риме. Эта кровь — залог будущих трудов, залог величия, залог неудержимой проповеди. Это — капитал, который нельзя транжирить. Им нужно научиться благоговейно и разумно пользоваться. И имя Третьего Рима Москва носит не зря, хотя в годы появления этой фразы она была не более чем недоуменным вздохом. Москва уже — Третий Рим. Но ей предстоит стать еще «больше» Римом, еще «крепче» Римом, еще «глубже» Римом, если мы не проспим свое время, и если все святые нам помогут.