Статьи и проповеди. Часть 2 (04.12.2008 – 28.10.2010)

Задача номер один (1 июля 2010г.)

Человек ищет человека. Но ещё более человек ищет Бога. Во все времена и на всех континентах наша общая задача — встретить Его и ответить на Его любовь. Как легче это сделать — живя среди людей или удалившись от мира? Где человек, любящий Бога, может обрести подлинную свободу?

Чтобы меньше грешить, нужно меньше говорить — silendo nemo peccat. Молчать совсем — это то же, что уйти от людей, поскольку пребывание в мире людей предполагает неизбежное общение, приноравливание, подлаживание друг под друга, скрытый обмен грехами и добродетелями. С людьми, не желающими спасаться, невозможно спастись. Поэтому великий Арсений услышал: «Арсений, бегай людей, и спасёшься».

Когда человек не ест или почти не ест, он ослабляет связь с землёй и всем видимым миром. Через чрево, грубо сказать, через брюхо, мы связаны с «этим миром», как через пуповину — с матерью. Пост — это перерезание пуповины, попытка выхода в самостоятельное личное бытие. Уйти от людей, чтобы не грешить и не есть, чтобы не рабствовать у стихий — вот, вроде бы, и монашество. Однако — ещё нет.

Древние многое поняли, ещё больше ощутили, но не сумели высказать. И бегство от мира, и воздержание с молчанием были им понятны и ими похвалены. Однажды стоики спросили иноков (дело было в Египте), в чём между ними разница. Ведь не женаты, бедно одеты и постятся как те, так и эти. Иноки сказали: «Мы уповаем на Бога и пребываем в благодати». Стоики смиренно сказали: «Этого у нас нет».

Можно гордо уйти от людей, буквально плюнув в их сторону на прощанье. Можно из гордости ни с кем не общаться. Может быть, это будет бесовский подвиг. Может, бес не будет нападать на такого отшельника, но будет с ним незримо собеседовать, подбрасывать «глубокие мысли».

Уйти от мира нужно ради Бога и ради людей, которых подвижник видимо покидает, но ещё более с ними сращивается в молитве. Молитва нужна. Всё предыдущее — неядение и добровольное одиночество — лишь вспоможение для молитвы. Нет молитвы — нет ничего. И тогда незачем куда-либо убегать, поститься тоже незачем, поскольку это будет бесполезным. Если же есть молитва, или хотя бы зародыш её, тогда остальное приложится.

Молитва даст свободу. Дерзну сказать, что кто не молится, тот никогда свободным не бывал. Свобода перемещений — разве подлинная свобода, если, перемещаясь, человек грешит теми же грехами и мучится теми же угрызениями совести? Свобода потребления — разве подлинная свобода, если желания разгораются и глаза разбегаются, а радость приобретения проходит быстро, как у ребёнка?

Человек свободен от тысячи условностей только в день прощания с условностями. Я по-настоящему свободен в общении с начальником, когда прошение об увольнении уже подписано. Вот теперь я могу (если, конечно, захочу) сказать всё, что думал и о чём молчал.

Какой-то герой Набокова решил застрелиться. И пока он шёл по улице, обдумывая свой дерзкий план, странная мысль посетила его. Он понял, что свободен. Он может делать сейчас всё что угодно. Никто и ничто ему не указ, поскольку он уже решился на радикальный разрыв с эти миром.

Кто любит только этот мир, тот будет его рабом, будет заискивать и заглядывать миру в глазки, рабски выгнув шею. Нужно любить иной мир, чтобы свободно вести себя в этом. Иначе все разговоры о свободе, простите, — глупость, чушь и рабские самооправдания. «Видели, как собака бьющую руку лижет?»…

Какого-то философа в древности упрекали в том, что он аполитичен и совсем не интересуется делами отечества. «Вовсе нет, — говорил он, — я очень интересуюсь своим Отечеством», — и при этом показывал рукой на небо. Сегодня трудно найти христианского священника, который ответил бы подобным образом, а ведь философ был эллином, язычником.

Диоген ходил по рынку с фонарём и говорил, что ищет человека. Этим он давал понять всем слушающим, что они не люди, но в лучшем случае человекоподобные существа. Он изрядно оскорблял тех, кто его видел и слышал. Он их, по сути, называл ишаками или тараканами. Но, во-первых, делал это так, что глупые не понимали. А во-вторых, наказать Диогена было невозможно. Он сам предварительно себя наказал. Ходил голый, жил в бочке и был вечно голодным. Он был свободен от людей, и мог поэтому говорить им обличающую правду.

Подобным образом впоследствии поступали христианские юродивые. Их терпели по необходимости. Будь они хоть в мало-мальски социальном статусе, их бы порвали на части. Ведь православное царство тоже может быть похоже на тюрьму, если никто не говорит властителю правду. Православному царству нужны пустыни, заселённые бесстрашными иноками, и юродивые подвижники на улицах городов. Эти две категории святых наименее уязвимы для власти. Всех остальных, вплоть до патриархов, можно низлагать, душить, травить, опорочивать. Так унизили и изгнали Златоуста, невзирая на святительский сан, народную любовь и подлинную праведность.

Златоуст тоже говорил, что редко видит перед собой людей, но видит существ, подобных людям. Однако упёртых, как ослы, похотливых, как жеребцы, хитрых, словно лисы, и ядовитых, как змеи. И Златоусту этого не простили. Он умер в ссылке, словно корабль, выброшенный волнами на пустынный берег вдали от родины.

Его было чего лишать, Златоуста. С него можно было сорвать ризы, его можно было объявить еретиком, собрать против него Собор, опорочить его имя. Тот, кто высоко стоит, уязвим со всех сторон и открыт любой буре. Тех, кто стоит на высоте, заранее жалко. На вершину свою они должны всходить, как на помост для публичной казни. Только в этом случае они будут способны сказать слова святого Василия, обращённые к префекту Модесту: «Я слаб, и только первый удар будет чувствительным. Я не боюсь изгнания, потому что везде Господня земля. У меня нет имущества. Я не боюсь смерти, поскольку она соединит меня с Богом».

Получается, что нужно умереть ещё до смерти, чтобы пришедшую смерть встретить мужественно. Платон так и говорил. Философия, говорил он, учит не столько жить, сколько умирать. Эти древние, как ни крути, поняли очень многое. Не зря отцы Церкви перепахали свои ум и сердце плугом философии, прежде чем засеять их семенами Евангелия. И Василий Великий с Григорием Богословом, находясь в Афинах, посещали не только храмы, но и училища. Как затем учил Василий, они, подобно пчёлам, садились не на всякий цветок. С того же, на который садились, не всё с собой уносили. Они были жадны к знаниям, но избирательны. Не будь их ум обогащён всем, чем они сумели обогатиться, они стали бы постниками и подвижниками, но никогда не стали бы вселенскими учителями.

Если только учиться, то, чего доброго, к пытливой душе, как к Фаусту, явится Мефистофель.

Знаний много, в душе покоя нет. Отчего же ему не явиться? Значит, окна кабинета нужно раскрывать, чтоб слышен был пасхальный перезвон. И выходить из дома надо хотя бы раз в неделю на литургию. Тогда жизнь сердца уравновесит жизнь ума, и можно будет не бояться крайностей.

Всё нужно душе испробовать понемножку. Нужно бежать от людей и нужно, со временем, к людям возвращаться. Нужно молиться, отказавшись от еды и воды, и нужно затем опять есть и пить, ощутив, что ни молиться, ни поститься ты толком не умеешь. Нужно приобретать свой внутренний опыт, а затем проверять его по книгам святых людей. Иногда ничего, кроме Псалтири и Евангелия, читать не надо. А временами хорошая книга, прочитанная или перечитанная — неважно, должна дать душе покой и тему для раздумий.

Древние — они ведь никакие не древние. Они современники наши, и даже собеседники. Одни и те же задачи решают от века люди, произведённые от одной крови для обитания по всему лицу земли. И вся задача их — в поиске Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас (Деян. 17, 26-27).