Статьи и проповеди. Часть 6 (12.06.2012 – 25.10.2012)

Анархизм и рабство (25 октября 2012г.)

Что такое свобода по-русски? Почему подвижники хорошо понимают разбойников, а оправдывающие собственную роскошь иерархи — бизнесменов и политиков? Размышляет протоиерей Андрей Ткачев.

Свобода и рабство могут быть не узнаны. Монах свободен, но его свобода многим кажется рабством. Промокашка всех может запугать блатным хлюпаньем по фене, но именно он и раб, раб и шестерка пахана, хотя выдает себя за козырного персонажа. Все путается и двоится, а нас окружают бандиты и святые. Это правда.

На простых людей мы мало обращаем внимания, и они составляют некий блеклый фон нашей жизни. Все те, кто умеет думать и способен на поступок, у нас автоматически попадают в разряд «святых» и (или) «бандитов». Часто эти категории смешиваются до полной неразличимости.

Все яркое в русской истории — это удивительные вспышки святости юродивых и преподобных; дикий бунт миллионов, когда преступниками становятся все; и бандитское безвременье, когда жулик становится вездесущим, наполняя экраны, сцены, анекдоты, быт. Из грязи — в князи, из Архангелов — в диаволы: это наша среда. Юродствуют писатели, злодействуют философы, неожиданное встречается на каждом историческом шагу.

Фото архиепископа Вологодского и Великоустюжского Максимилиана, expo.pravoslavie.ru

Эти странности знакомы и понятны нам, не теряя своей внутренней жути. Вернее, что значит «понятны»? Они знакомы, но не понятны, иначе не было бы необходимости писать какие-то статьи на эту тему. Мы странно живем, и это надо признать. Чтобы изменить жизнь, нужно, именно, ее понять, и даже если ничего уже не изменить, понять все равно нужно. В непонятом мире человек обычно заканчивает самоубийством. А в понятом мире он ведет себя спокойно и адекватно. Он ведет себя смиренно. И это особенно важно для православной среды, где так привычно говорят о смирении и до жути редко его (смирение) имеют. Не имеют, потому что ничего толком не стараются понять.

Главный вопрос нашей души и главная ее проблема — это вопрос о свободе и справедливости. Это разные вопросы. Один экзистенциальный, а второй социальный, но они связаны. Свободны мы и так, по факту (об этом позже), а справедливости нам вечно не хватает, и за это мы готовы иногда весь мир поджечь.

Свобода и рабство — вещи связанные. Нельзя говорить об одном, упуская из виду другое. И вот главный постулат нашей протекшей истории формулируется так, что «мы очень уж свободны». То есть «широк человек, я бы сузил». Был бы народ тих, как овца, и закону послушен, то ему и одного конвоира бы хватило. А так как он силен и непредсказуем, то для него в истории строят целую сеть концлагерей — для пущей острастки и успехов социального эксперимента.

Пушкин писал, что русский мужик смотрит на своего барина как на равного. Шапку ломает и в ноги кланяется, но смотрит с прищуром. То ли помнит, что смерть всех уравняет. То ли знает, что вилы в бок хоть сегодня барину сунуть может. Кто знает? Но слова того, кто — «наше все», справедливы. На пространствах истории мы бываем чудовищно свободны и от закона писанного, и от совести, и даже от Бога. Что нам при этом свобода от правил дорожного движения?

Есть много разных рабств и много разных свобод. Мы в основном сталкиваемся с полемикой вокруг свободы социальной, которая не есть еще вся свобода, а иногда и вообще есть не что иное, как ширма для хитрого и подлинного рабства.

Русский человек очень свободен по внутреннему душевному самочувствию, и оттого он может временами все кругом крушить без страха, а может веками прожить в стесненных условиях, на правах «говорящей лопаты», раба, то есть. Не удивляйтесь это не оговорка и не абсурдное утверждение. Это правда.

«У меня внутри свободы много. Я могу и рабом побыть», — говорит сам себе свободный человек в ответ на барский крик. Спесивые дергаются. А свободный молча лямку тянет. До времени. Если же вздумается ему со временем наружу проявить ту внутреннюю свободу, которую он привычно в груди носит, то получается у него какая-то пугачевщина, какой-то анархический бунт, по Пушкину — бессмысленный и беспощадный.

Бессловесная покорная тишина. Не подверженный переменам быт, столь же скромный, сколь и вылинявшая природа, на фоне которой совершается медленная жизнь. Потом вдруг фантастический взрыв энергии и незнание, куда деть себя со всем этим буйством силы. Посреди самого буйства — холодная мысль: «Скоро музыка закончится. Скоро отвечать придется». И опять крик: «Один раз живем!» Потом слюни, сопли, покаяние (не всецелое!), горячечная готовность идти хоть на плаху, хоть в Сибирь. И затем опять тишина, бессловесное молчание, рабский труд, опущенные взоры. И только ветер воет в водосточных трубах, да облака отражаются в лужах. Грустно.

Свободен хрестоматийный русский купец. «Мое добро!», — кричит он, и хочешь — сожжет, хочешь — отдаст, хочешь — всех прихлебателей плясать голыми на столах заставит за все свои миллионы ради глупого куража. Отрыжку этих идиотских пиршеств мы с отвращением обоняем, когда читаем в газетах о фокусах олигархов в Куршавеле. Морщимся, ворчим, негодуем, однако в душе шепчем: «Это — по-нашему». Природа свое берет.

Свободен на Руси каторжник, свободен крепостной, и монах свободен, и бедняк. Только один чиновник замучен жизнью и закабален. Чернильная душа, служилый человечек. Незаметный, но всесильный временами. Он у нас потому такой жадный и наглый бывает, что мстит всем за свое повседневное рабство.

И чиновничьи формы жизни на Руси вечно воспринимались, как инородные, гнилые, ненастоящие. Потому что внутри этой жизни, одетой в мундир, все живое связано, куплено и перепродано, и только на корпоративах разрешено в фонтанах купаться и из ведра пластмассового шампанское пить. А потом — назад. В офисное стойло. Русскому это — против шерсти. Против свободно растущей шерсти, не хотящей причесываться. Узнаете?

Он, по крайней мере, был таким, русский человек, каким мы его видим на пространствах истории и широкими мазками живописуем. Теперь он, возможно, изменился изменением странным. Как-никак революции, войны, депортации, голодовки, миграции, социальные эксперименты и прочий кошмар, щедро высыпавшийся на его голову в обозримом прошлом, даром пройти не мог. Но ранее, до эпохи «исторического материализма», он был именно таков — внутренне свободен.

Если честно, то свободны по-настоящему на земле два человека: монах и разбойник. У обоих нет семьи, а это уже — львиная доля свободы. (Классические бандиты не должны связываться семьей и всем, что с ней связано). Но этой доли бессемейности не хватает для полноты. Мелкий злодей все же живет в шайке и слушается старшего. Он тоже по-своему социализирован, а значит, и зависим так, как мелкий бес — от сатаны.

Монах же находится в послушании. Он (в идеале) безгрешно социализирован, то есть без насилия и унижения включен в братство единомышленников. Он тоже не свободен абсолютно, поскольку связан с другими, принимает их труд и сам им услуги оказывает.

Значит, имена полюсов максимальной свободы нужно обозначить четче. Не просто «монах» и «разбойник». В «плюсе» тогда не столько монах, сколько странник или юродивый. А в «минусе» — не просто разбойник, а харизматический лидер шайки, атаман, в которого можно влюбиться вопреки совести, сердцу и воспитанию. Влюбиться и покориться, как влюбляется в Пугачева герой «Капитанской дочки».

Странники и злодеи. Их было много на Руси. И странники могли скатываться до злодейства, а злодеи — завершать жизненный путь подвижничеством. Так было в Оптиной. Посох можно сменить на дубину. А дубину — на посох.

Когда Бог допустил народу стать очевидцем и участником еще одной «эпохи перемен», в «лихие 90-е» из проснувшихся недр народных явилось много смелых, отчаянных, дерзких людей, которые стали лихо разбойничать и бездарно погибать. Они оккупировали телеэкран и стали чуть ли не единственными героями повседневности. Они воскресили на наших глазах образ человека насколько смелого, настолько же и опасного в своей сумасшедшей смелости; опасного и бесполезного; более того — страшного для всех, включая себя самого и ближайшее окружение.

С «разбойниками» у нас все заладилось. Как говорится, змеи есть, а значит, яду много. Но не только же разбойник и душегуб типичен для Руси. Странник, монах, подвижник тоже типичен. Есть ли они? Не сменился ли странник туристом, а подвижник — карьеристом? Успокоимся и выдохнем. Святые должны быть. Раз психотип русского человека пострадал, но сохранился, значит, на противоположном к злодейству полюсе должен находиться и религиозный гений, пострадавший, но сохранившийся.

Их тянет друг к другу, святых и грешных. Настоящему святому легче говорить по душам с клейменым каторжником, нежели с приличным владельцем небольшого заводика, дети которого учатся в Оксфорде. Как старики и дети понимают друг друга с полунамека и по глазам, так и святым с грешниками понять друг друга бывает легко. Видимо, так повелось еще с тех минут, когда Единый Безгрешный висел на кресте посреди двух разбойников, и с одним из них у Него получился короткий, но бездонный по смыслу разговор. Но мы скажем еще нечто.

Соединение монаха и разбойника; странника и злодея совершилось в русской истории в лице революционеров. Они были именно странным соединением идеи аскетизма и жертвенного служения ближнему с идеей насилия и освященного теорией преступления. Революционеры были и аскетами, и террористами, и просветителями, и вождями народа. Они были всем тем, что так мило дикой и непросвещенной душе русского человека, оттого они и пришли к власти, и задержались в ней так неожиданно надолго.

Рахметов, спящий на гвоздях, есть персонаж нуднейшей книги, которую Ленин прочел как Библию, несколько десятков раз. И Сталин, учившийся в семинарии, а потом «бомбивший» банки для блага партии и эту партию возглавивший, тоже показателен. Смесь аскетизма, борьбы, риска, безбытности и отвращения к семье, подвижничества с теоретизированием на тему всеобщего счастья, с вооруженной борьбой (sic!) ради этого счастья — есть «ёрш», именуемый русской революцией.

Таким «ершом» напивается душа наша, и валится затем под стол. Таких мысленных чудовищ наша душа рождает и потом, стыдясь себя самой, называет этих чудовищ «импортными агентами» из опломбированных вагонов. Они не импортные, эти монстры. Они родные, нигде в мире более невозможные и совершенно аутентичные, принимая во внимание хитросплетение идей и взаимных влияний в истории.

Нам некого винить. И нужно бы давно уже восстать на привычный мир нашей души, возненавидеть стихию и то, что так «естественно и просто» рождается в недрах наших. Потому что ничего кроме примитивного антисемитизма и пещерного эсхатологизма вкупе с «грабежом награбленного» в ней «само собой» не рождается.

Теперь вернемся к монахам. Раз бандиты есть, и их достаточно, и они по жестокости и «безбашенности» хрестоматийны, значит должны быть и монахи, по-своему«безбашенные» в служении Христу и бесстрашные. Такие же настоящие, то есть, в своем роде, какими настоящими в своем роде являются наши бандиты — всем бандитам бандиты.

Время рождает вопрос: где они? Где монахи такие же настоящие и подлинные, которых мы встречаем на страницах патериков? Достоевский писал в «Братьях Карамазовых» о том, что спасение народной жизни и разрешение всех больных проблем должно вызреть в тиши монастырской и оттуда выйти на площади и улицы городов.

Из келий должны выйти не Ферапонты с блуждающим взором; не носители прелести, пугающие людей тенью Антихриста и сбывающимися «пророчествами», а носители Духа, знающие о чем, с кем и как говорить, несущие силу, опыт и тихую радость уставшему и дезориентированному человеку.

Они ожидаются, и мы их спокойно ждем.

«Ложный бандит» со временем лезет во власть и превращается в политика. Это человек без рыцарства и геройства. Он кровь лил, чтоб денег нажить, а теперь легализоваться хочет, чтоб ему дворянский герб нарисовали. Таким образом, он обрастает семьей, уютным бытом, банковскими счетами. Так он нарушает прежние принципы подлинной свободы и порабощается миру простых людей, их вещей и понятий.

Потом на выборах он будет вынужден заигрывать перед простыми людьми, презирая их в душе и не зная их повседневных тягот по опыту. Это — девальвация с точки зрения как идейно-бандитской, так и общечеловеческой. Совесть простолюдина бунтует против прихода злодея во власть. И совесть «идейного» злодея бунтует против этого же. Но процесс все же необратим. Даже монахи, и те девальвируют.

Они извращаются и превращаются в расслабленных жителей богатых городов. То есть, в тех, кто по роскоши стола и быта соперничает с сильными мира сего. Бывший странник оседает и обрастает мохом. Он уже не ищет «грядущего града», а строит град здешний. Оседая, он теряет самого себя и свою соль. Он обрастает бытом и желанием благ. Злодей превращается в лавочника, и монах — в ростовщика. Они и в падшем состоянии узнают друг друга.

И если подлинному монаху разбойник ближе, чем аптекарь (и разбойник, и монах знают по опыту о существовании ада, аптекарь же — не обязательно), то и падшему монаху легализованный разбойник оказывается ближе всех. Падший монах обрастает имуществом и грехами, а падший разбойник становится политиком. И оба эти человека прекрасно дружат! Это ли не ключ к пониманию современной истории?!

У нас достаточно невежественных Ферапонтов (читай «Братья Карамазовы»). И у нас достаточно некогда горевших, но ныне падших душ, любящих власть и чувствующих свое родство с ней (отсюда и неизбежная дружба). Но нам не хватает «Зосим», то есть тех, кто юность провел в борьбе с собой и страстями, в зрелости стал жилищем Христовым, а в старости способен многих научить. Если такие люди исчезнут, мы станем антихристовой страной с православными обрядами и без Христового Духа. Поскольку количество Зосим очень невелико, жить нам очень трудно. Не столько трудно даже, сколько гадко и скучно.

Антихриста мы родим скорее и успешнее, чем Запад. В своей горячности, соединенной с родовой глупостью, мы ближе к реализации страшных пророчеств, нежели Западные христиане. Дуракам этого не понять, а религиозные фанатики и националисты откажутся признать правду этих слов, хотя ее и почувствуют.

Мы все еще фантастически свободны, отчего и внушаем многим в мире восхищение и страх. В своей свободе мы являемся «странниками» мира, нигде не закрепляясь навеки, но всюду оставляя свой след. Мы одновременно являемся символом беспринципного бандитизма и самого высокого христианского подвижничества. И то, и другое в нашей душе странным образом связано.

Нельзя закрывать глаза на свою собственную жизнь и собственную душу. Нельзя плевать в зеркало, если отображаемое в нем не нравится нам и не соответствует ожиданиям. Нужно поступать в духе и стиле свободного человека — здраво оценивать ситуацию и осознанно принимать решения. Мы очень редко занимались этим в истории. А ведь пора уже. Давно пора. Сама свобода, живущая в душе нашей, требует свободного анализа и себя, и своей истории.