Стекло

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Последние страницы книги… Я дописываю их ночью. Сквозь тишину улиц ко мне доносятся с Московского вокзала гудки паровозов, и я думаю о тех, кто — как и я — тоже не спит этой ночью: о машинистах, ведущих ночные поезда; о метростроевцах, монтирующих сейчас тюбинги глубоко под Невой, в древних слоях земли; о ночной смене стекловаров, которые плавят песок, чтобы утром превратить его в прекрасные и совершенные произведения искусства...

И снова — в который раз! — мысли возвращаются к тем, кто сегодня еще свободен от вахты, чьи молодые глаза я вижу с институтской кафедры. В поздний ночной час эти глаза смыкает усталость. Для юношей и девушек, моих учеников, ночь — это время суток, отведенное для отдыха; юность щедро распоряжается временем и, даже не будучи ленивой, спокойно рассчитывает на свое завтра...

Для людей моего поколения понятие «завтра» не может, к сожалению, быть бесконечным резервом. Ночью мы наверстываем упущенные в жизни часы и дни. Мы спешим и, теряя жадность к впечатлениям жизни, приобретаем жадность к текущему времени.

Наша страна отпраздновала свое сорокалетие. Сорок, даже семьдесят лет в жизни государства — это возраст юности. Семьдесят лет в жизни человека — это возраст требовательной мудрости. С каждым годом, с каждым месяцем все острее чувствуешь, как мало еще сделано, как много надо рассказать ученикам.

С возрастом многообразие интересов начинает сужаться, исчезают давние привычки, уводящие с главного, единственного теперь пути — от обобщения и осмысления пройденного, пережитого. В юности обычно не пишут книг. В моем возрасте порой лишаешь себя многих радостей, чтобы написать книгу. В молодости хочется как можно больше взять от жизни. А мне этой ночью хочется передать мой опыт и знания нашей молодежи с веселыми, порой беззаботными глазами.

Глядя в эти глаза, я испытываю желание зажечь в них тот огонь, который до тла сжигает равнодушие к работе, к утекающему времени, леность ума и нелюбопытство. Мне хочется сделать так, чтобы через полвека эти глаза не зажмурились от горького отчаяния при взгляде назад, на дорогу, оставленную за плечами. Вот почему, стоя за кафедрой, я часто рассказываю моим ученикам о других днях и ночах, отшумевших три десятилетия назад.

...Ночь на 6 июня 1926 г. Огромный заводской корпус с закопченными кирпичными стенами и темными стропильными фермами высоко над головой. По бокам длинный ряд однообразных печей. Одни из них работают, другие, раскрыв огромные пасти, ждут своей очереди.

Посередине сплоченной группой стоят четыре особые печи. На них падает яркий свет. Это — главное звено всего оборудования. Собравшиеся здесь люди работают над одной очень важной проблемой, ставят решающие опыты.

Все другое оборудование в этом здании, а также мастерские и лаборатории, разбросанные в соседних корпусах, играют подсобную роль. Они только помогают раскрывать смысл тех ответов, которые дают на поставленные вопросы четыре главные печи.

Я стою около плотно закрытого и замазанного огнеупорной глиной устья одной из этих печей. В левой руке у меня секундомер, в правой — рукоятка реостата электрической мешальной машины. Ее охлаждаемый водой хобот через узкое отверстие в передней стенке печи входит вглубь — туда, где господствуют температуры, растопляющие камни. Я надеваю темные очки и через узкое окошко вижу, как мешалка разминает и перебрасывает из стороны в сторону тестообразную тяжелую массу.

Что-то будет?.. Оправдается или не оправдается наша последняя надежда?.. Передо мной на табурете лежит листок клетчатой бумаги. На нем написано: «Плавка № 500» и начерчена ломаная линия. Это — заданный температурный режим печи. Стрелка одного из висящих сбоку пирометров показывает 1350°.

— Вячеслав Николаевич, не пора ли прибавить нефти? — спрашиваю я. — В 4 часа должно быть 1400°.

Начальник теплотехнической лаборатории Зимин выныривает из темноты, приближается к печи и осторожно подкручивает маленькие кранчики, через которые, тихо журча, текут струйки нефти. В ответ из глубины печи, откуда-то снизу, раздается заглушенное уханье вспышек новых порций горючего. Стрелки пирометров задрожали и медленно поползли вверх.

«Раз, два, три», — считаю я обороты мешалки.

Но что же здесь происходит? Отчего мы так взволнованы, чего мы ждем от этого пятисотого опыта? Отчего глубокой ночью в стекловаренном цехе варку ведут главный инженер завода и начальник теплотехнической лаборатории?

А дело вот в чем.

В самом начале первой мировой войны в нашем отечестве с небывалой остротой встал вопрос о необходимости овладеть производством оптического стекла — этого своеобразного материала, занимающего совершенно исключительное место в различных сферах деятельности человека. В данном случае речь шла о стекле для военной оптики.

Производство оптического стекла принадлежит к числу самых сложных технических задач. Основная причина этого — те исключительно высокие требования, которые предъявляются к качеству оптического стекла. Оптическое стекло есть самая однородная среда, известная в природе. Дистиллированная вода, налитая в сосуд и имеющая открытую поверхность испарения, менее однородна, чем кусок хорошего оптического стекла.

Оптическое стекло тогда умели варить только в трех местах земного шара: на заводах Парра-Мантуа во Франции, братьев Ченс в Англин и Шотта в Германии. Эти фирмы-монополисты до такой степени засекретили свои производства, что нельзя было найти ни одного человека — ни у нас, ни за границей — и ни одной книжки — ни русской, ни иностранной, — которые могли бы раскрыть в какой-либо степени эту тайну.

Таким образом, в стремлении организовать производство оптического стекла пришлось полагаться на собственные силы.

После недолгих поисков места, где такое ответственное поручение должно выполняться, выбор пал на бывшие казенные Фарфоровый и Стеклянный заводы, на которых в то время я был техническим руководителем.

В заключительной части VII главы этой книги, где говорится о последних днях существования знаменитого когда-то Санкт-Петербургского стеклянного завода, я упомянул о том, что советские ученые на пепелище этого завода создали одно большое дело — речь шла об оптическом стекле, о том случае, который мне вспоминается сейчас.

На производство первых опытов заводу ассигновали 20 тыс. руб. По тому времени это была не совсем маленькая сумма. Я развернул экспериментирование так широко, как только было возможно, но зима прошла безрезультатно, и выяснилась необходимость перейти к более широким мероприятиям. Удалось добиться сильного увеличения ассигновании, лабораторная база была значительно расширена, оборудование ее модернизировано, и с лета 1915 г. при заводе для руководства всем делом была создана весьма авторитетная научная коллегия в составе академика Н. С. Курнакова, профессоров Д. С. Рождественского, В. Е. Тищенко и В. Е. Грум-Гржимайло.

На штатную должность заведующего отделом оптического стекловарения был привлечен молодой ученый, ассистент Кафедры химии Электротехнического института И. В. Гребенщиков.

Имея самую авторитетную коллегию, которую можно было создать в стране по вопросам стекловарения, и 200 тыс. руб. на эксперименты, Фарфоровый завод чувствовал себя уверенно и полагал, что производство оптического стекла будет налажено в кратчайшие сроки.

Мы разработали обширный план экспериментирования, Грум-Гржимайло построил опытные печи, Гребенщиков начал первую серию своих замечательных исследований по влиянию состава стекла на его оптические свойства и широко развернул экспериментальные плавки.

Работа закипела. Опыты велись в лаборатории и на производстве день и ночь. Были установлены круглосуточные дежурства. Непрерывно поступали образцы полученных разными способами стекол всех составов и сортов. Они подвергались всесторонним испытаниям и в наших лабораториях, и в Физическом институте Университета, и в Главном артиллерийском управлении, однако неизменно качество их оказывалось никуда не годным. Шли месяцы. Ученая коллегия участила свои заседания, ее члены проводили многочисленные консультации в цехах и лабораториях, мы с Гребенщиковым сутками высиживали у опытных печей, но все труды продолжали пропадать даром, и ничто не свидетельствовало о приближении успеха.

Наконец всем стало ясно, что разрешить поставленную задачу в те короткие сроки, которые диктовала война, невозможно, и единственным выходом оставалась попытка получить секреты производства оптического стекла от союзников.

В январе 1916 г. наши представители выехали за границу.

В Лондоне они имели встречу с высшими чиновниками военного ведомства, получили отказ и проследовали дальше.

Во Франции наши представители явились к самому владельцу знаменитой фирмы Парра-Мантуа. Старик очень удивился, что к нему обращаются с таким необычным предложением и категорически отказал. Тогда наши представители обратились к президенту Пуанкаре, который, учитывая критическое положение под Верденом, счел нужным оказать нашим людям свое содействие и прикомандировал своего адъютанта для вторичного посещения владельца фирмы. Но последний пришел в ярость и, в ответ на призыв к патриотическим чувствам, заявил, что покончил с патриотизмом, что сын его, единственный его помощник в варке стекла, убит под Верденом, и если его, старика, будут продолжать волновать такими разговорами, то он вообще будет не в состоянии варить оптическое стекло. «Так и передайте президенту», — отрезал он на прощанье и попросил гостей о выходе.

Обратно ехали через Англию. В Лондоне наши представители были приглашены вторично к тому лицу, с которым они уже вели переговоры. Лицо сообщило, что ему известно о неудаче русских во Франции, что оно этого ожидало, но, считая дело важным в военном отношении, ему удалось склонить братьев Ченс, владельцев Бирмингамского стекольного завода, передать России секрет производства оптического стекла за 600 тыс. руб. золотом.

Я выехал в Англию, заключил с братьями Ченс договор, ознакомился с пресловутым технологическим процессом, получил необходимые цифровые данные, чертежи и инструкции и, возвратившись на родину, организовал проектирование цеха оптического стекла по типу завода братьев Ченс.

В течение лета 1916 г. постройку цеха закончили. И. В. Гребенщиков в это время находился с группой наших рабочих на английском заводе для подробного изучения производства.

Осенью, по его возвращении, мы начали развертывать в новом цехе производство оптического стекла по английскому методу и к зиме наладили выпуск этого продукта в небольших количествах. Качество стекла этих первых партий было невысоким.

В таком состоянии наше молодое производство было настигнуто событиями 1917 г. Наступила Великая Октябрьская социалистическая революция, а за ней гражданская война. Деятельность оптического цеха начала постепенно затухать. Материалы поступали все реже и реже, запасы топлива также иссякали, производство стало работать с перебоями и, наконец, в 1920 г. остановилось окончательно. Цех был поставлен на консервацию.

Прошло четыре года. Страна приступила к восстановлению разрушенного народного хозяйства. Встал на очередь и вопрос о восстановлении молодого производства оптического стекла. В конце 1923 г. оптический цех был пущей, превратившись в самостоятельный завод.

Должность технического руководителя завода возложили на меня. Д. С. Рождественский и И. В. Гребенщиков были привлечены в качестве консультантов. Близкое участие этих двух ученых в делах завода было ценным не только вследствие их высокой квалификации, но и потому, что через них устанавливалась тесная связь с организованным еще в 1918 г. специальным институтом.

К 1923 г. этот институт представлял собой уже не ту маленькую, как это было вначале, группу охваченных энтузиазмом людей, ютившихся по закоулкам, работавших на чужом оборудовании, исполненных благими намерениями, но еще не способных оказать конкретную помощь производству. Теперь это была уже достаточно крупная научно-исследовательская единица, располагавшая первоклассным по тому времени оборудованием и солидным штатом талантливых научных работников, с успехом овладевавших под руководством Д. С. Рождественского теоретическими основами оптического производства.

Таким образом, пущенный в ход завод оптического стекла подходил к разрешению поставленной перед ним задачи — восстановить варку оптического стекла по английскому методу — уже не в одиночку, а опираясь на помощь сильно окрепшего института. С легкостью восстановив утраченные за годы консервации навыки, он за полтора года настолько наладил выпуск нескольких сортов стекла, что зарождающаяся советская оптико-механическая промышленность начала удовлетворять некоторую часть своей потребности стеклом отечественного происхождения.

Могли ли мы считать проблему создания собственной базы сырого оптического стекла на этом решенной? Конечно, нет! Стекла выпускалось очень мало, число сортов его было недостаточным и, что особенно прискорбно, качество стекла было значительно ниже зарубежного.

Необходимо было коренным образом улучшить положение.

И вот наступил памятный 1925 год.

Дело началось с беды. В стекле появилась «мошка». Так называются мельчайшие пузырьки, едва заметные невооруженным глазом, рассеянные в громадном количестве по всей массе стекла, иногда до нескольких тысяч штук на один кубический сантиметр. «Мошка» появилась и задержалась. От плавки к плавке дело ухудшалось, и все большие партии стекла приходилось забраковывать.

Тогда было решено объявить «аврал», т. е. собрать как можно больше научных и инженерных сил и приступить к систематическому исследованию причин появления «мошки». Создали смешанную бригаду из научных сотрудников института и заводских лабораторий. Она стала работать под общим руководством Д. С. Рождественского и И. В. Гребенщикова. По составленному детальному плану обследовались все сомнительные участки, производились наблюдения, всевозможные измерения, анализы. Результаты исследований систематически обсуждались на совещаниях.

Таких мер обыкновенно оказывалось достаточно: причина очередного вида брака скоро отыскивалась, затем устранялась, и заводская жизнь входила в свою колею. Но на этот раз выходило иначе: одна за другой шли недели усиленной изыскательской работы всего коллектива, а «мошка» все не исчезала. Положение становилось напряженным.

Тогда решено было усилить темпы авральных работ до возможного предела. Институт принял на себя ведущую роль. Состав бригады усилили рядом крупных работников. На заводе появляются А. А. Лебедев и В. А. Фок, В. Е. Тищенко, А. И. Тудоровский и И. В. Обреимов, В. Е. Грум-Гржимайло, А. И. Стожаров и др.

Бригада разбивается на смены, устанавливаются круглосуточные дежурства у печей. Строится обширный план крупных экспериментов в заводском масштабе. Часто опыт длится около 3-4 суток, и весь завод с волнением ожидает его результатов. Результат иногда приходит ночью. В ожидании его измученные исследователи спят где попало: на столах и на стульях, подложив под голову портфели, меховые шапки или свернутые халаты.

Внезапно дребезжит телефонный звонок. Это из стеклоплавильного цеха. Слышится голос мастера: «Проба!» Все срываются с мест и, на ходу натягивая шубы, сбегают с лестницы, пересекают двор. Впереди, поблескивая золотыми очками, бежит Д. С. Рождественский. Все столпились у стопудовой подъемной двери стеклоплавильной печи. Мастер, щурясь от нестерпимого жара, вынимает на тонком железном пруте через крошечное отверстие небольшую порцию стекающего струйками расплавленного стекла. Это и есть «проба». Все склоняются и, стукаясь головами, молча смотрят. На ярком оранжевом фоне горят тысячи и тысячи мельчайших звездочек. Это — «мошка», опять проклятая «мошка»!

Возвращаемся через двор, подымаемся в лабораторию и садимся за большой, обитый линолеумом стол. Над ним горит яркая лампа. В громадных химических колбах заваривается крепкий чай. На фильтровальной бумаге раскладываются бутерброды. Царит молчание. И вдруг раздается голос Дмитрия Сергеевича: «Ну что же, товарищи, не будем унывать, когда-нибудь да одолеем мы эту мошку. Илья Васильевич, что вы думаете относительно того, если мы в следующем опыте...» И очередное совещание начинается...

Это было горячее время! Кто пережил его, не забудет тех дней, тех знаменательных встреч у станка, у рабочего места, встреч науки и техники, рабочего, ученого и инженера. Никогда еще мы так много не думали и не читали о стекле, никогда столько не совещались, не участвовали в проведении таких интересных и изумительных по смелости опытов, осуществлявшихся в крупном заводском масштабе. Мы смело кидались то в одном, то в другом направлении, пытаясь найти ответ на мучивший нас вопрос.

Одно время мы увлекались идеей повысить насколько возможно температуру варки и настолько в этом переусердствовали, что расплавили свод печи.

Затем мы занялись различными ухищрениями в области механической мешки стекла. Можно похвастаться, что мы изучили этот процесс до такой тонкости, как никто и никогда. Вести наблюдения за мешкой стекла во время варки очень трудно. Огромный толстостенный горшок стоит в тесном пространстве раскаленной добела печи, и содержимое его почти совершенно скрыто от наблюдения. Лишь вооружившись темным стеклом и защитив лицо и руки от нестерпимого жара, можно рассмотреть через узенькую щель в стенке печи небольшую часть поверхности расплава.

Для облегчения условий изучения явлений, происходящих в горшке во время размешивания, нам пришлось перейти к моделированию процесса. Мы сделали горшок из стекла, установили его в физической лаборатории, наполнили патокой соответствующей густоты и начали проводить мешку настоящей мешальной машиной, заменив огнеупорный глиняный стержень деревянным. Чтобы видеть направление потоков, вызываемых мешкой, мы опускали в патоку разноцветные восковые шарики, которые увлекались потоками, показывая их направление и скорость. Математические расчеты движения жидкости делал нам молодой ученый В. А. Фок.

Был период, когда мы придавали особо важное значение быстрому охлаждению горшка со сваренным стеклом. Для подтверждения наших предположений мы проводили в высшей степени эффектный, но небезопасный опыт. Раскаленный добела огромный горшок со стеклом вывозили из печи и обливали водой из нескольких брандспойтов до тех пор, пока он не остывал совершенно. Чтобы горшок не треснул, на него надевали особый железный корсет, засупоненный стальными тросами.

Много поучительных опытов проделали мы за зиму 1925/26 г. Но пришла и прошла весна, наступило лето, а дело не улучшалось. «Мошка», как будто на зло, не исчезала. Положение становилось катастрофическим.

И вот однажды, я хорошо помню этот день — 5 июня 1926 г. — я приехал вечером на квартиру Д. С. Рождественского, помещавшуюся во дворе Университета. Там меня ждал И. В. Гребенщиков. После горячих обсуждений мы решили немедленно перейти на ускоренный метод варки оптического стекла. История этого вопроса такова. В 1918 г. в одном американском журнале появилась небольшая статья физика Морея с указанием, что варка оптического стекла может быть значительно ускорена, если размешивание производить не в конце, как это принято в классическом методе, а в самом начале, как только горшок заполнится едва расплавившейся шихтой. Надо сказать, что предложение Морея старые зарубежные стекольщики встретили отрицательно и рассматривали как некую технологическую ересь — до того оно казалось необычным и противоречащим твердо установленному, непогрешимому закону варки оптического стекла. Насколько нам известно, предложение Морея не было использовано за границей в течение многих лет.

По первоначалу, честно говори, и мы отнеслись к этому предложению недоверчиво. Но это было тогда, когда мы еще не горели в живительном огне последнего аврала, когда мы были еще новичками в оптическом стекловарении и едва-едва умели механически воспроизводить заимствованную со стороны технологию.

Теперь же мы приобрели опыт, выросли и начали глубже понимать природу процессов стекловарения. И мало-помалу мы стали приходить к заключению, что если идею ранней мешки умело приложить к практике, то из этого может получиться толк. Вся трудность состояла в том, что новый метод приходилось внедрять в производство сразу, непосредственно, без предварительной лабораторной проверки. Время для осторожного экспериментирования мы упустили следовало действовать немедленно. В этом и заключался риск всего предприятия. Мы хорошо понимали, что неудача повлекла бы за собой весьма печальные последствия. Но другого выхода не было, и оба консультанта благословили меня на этот рискованный шаг.

Дальше события развертывались с необыкновенной быстротой. Прямо с квартиры Дмитрия Сергеевича я проехал на завод, где на 12 часов ночи была назначена ставка горшка в печь для очередной варки по старому способу. Эта варка была пятисотой по счету от начала наших опытов. Ей суждено было стать переломной. Она, по нашему решению, должна была производиться по новому, ускоренному методу.

Приехав на завод, я согласовал вопрос с директором и приступил к делу. Руководство по внедрению нового метода решили осуществлять тремя посменными бригадами. Одной из них руководил я. Каждую бригаду обязали дежурить по 24 часа.

Итак, первая варка по новому методу началась в 12 часов ночи с 5 на 6 июня 1926 г.

...Уже рассвело. Я стоял за реостатом мешальной машины. Нежный голубой ореол пламени, выбивавшийся из-под заслонки, свидетельствовал, что печь шла полным ходом на избытке кислорода. Пирометр показывал 1500°.

«Раз, раз, раз», — мерно отбивал такт качающийся хобот машины. «Ззззз...» — тоненьким голоском подпевал мотор.

То справа, то слева от печи показывалась и исчезала легкая фигурка начальника теплотехнической лаборатории Зимина в огромных парусиновых рукавицах. Изредка появлялся около меня старший сменщик Мардагалимов. Он с удовлетворением смотрел на быстро мелькавший рычаг мешальной машины и, одобрительно сверкнув желтыми белками, отходил прочь.

Мне было нестерпимо жарко. Струйки пота катились со лба на распахнутую блузу. Мучила жажда. Но я был счастлив. Я уже начинал догадываться, что мы не ошиблись. С каждой новой пробой стекла я убеждался, что наше дело выиграно.

К вечеру первый горшок сварили и на его место поставили другой. Пришедшая сменить нас вторая бригада глазам своим не верила, когда увидела стоящий около печи остывший горшок и рассматривала безупречные пробы стекла, бесцветные, бессвильные и беспузырные: знаменитая «мошка» исчезла!

За первым горшком последовал второй, за ним третий... Всем на заводе стало ясно: «черные дни» миновали, наступил радостный период крупного успеха. В стеклоплавильном цехе царило торжественное, праздничное настроение. Приходили люди из других цехов и отделов завода, поздравляли нас, старались вникнуть в новую чудодейственную технологию, с изумлением смотрели, как день ото дня увеличивалось количество сваренных горшков. Уже не хватало места в печах-каленицах, где раньше по английскому методу студили горшки, и горшки остывали просто на полу мастерской, засыпанные толстым слоем песка. Ряды горшков росли, занимая все большую и большую площадь цеха. Уже трудно было проходить между ними. Иногда, когда наступала очередь «разваливать» тот или иной горшок, его разбивали ударами тяжелой кувалды, и он распадался, открывая глыбы такого прекрасного, беспорочного, кристально чистого стекла, какого еще никогда не видели на этом заводе. Эти глыбы теперь лежали во всех свободных проходах цеха.

Трудное дело внедрения нового метода при беспримерном напряжении ударных работ всего завода продолжалось тридцать пять дней.

За это время новый технологический процесс был окончательно разработан и зафиксирован соответствующей документацией, были составлены типовые графики плавок для разных сортов стекла, разработаны детальные инструкции для рабочего персонала, выявлены основные технико-экономические показатели нового процесса, исследовано качество новой продукции.

В начале июля представители завода и института сделали в BДHX СССР доклад о разработке нового у нас метода ускоренной варки оптического стекла, нигде еще не применявшегося.

Практический результат этой реформы трудно было переоценить. Длительность варки со 100 часов сократилась до 25-30; производительность завода повысилась в три раза; себестоимость упала вдвое; качество стекла поднялось до уровня лучшей заграничной продукции. «Мошка» исчезла окончательно. С 1927 г. импорт оптического стекла был прекращен, и советская оптическая промышленность наконец обрела собственную первоклассную сырьевую базу.

С гордостью вспоминаю я эти дни. Помнится, как в одну из первых ночей моего дежурства, когда уже окончательно определился успех, я поднимался в свой рабочий кабинет, держа в руках большую, тяжелую, кристально прозрачную глыбу стекла, только что извлеченную из остывшего горшка и еще сохранявшую тепло печи.

Мне вспомнилось, с каким горьким чувством смотрел я много раз на глыбу оптического стекла иностранного происхождения, выставленную на Невском проспекте в витрине одного из оптических магазинов. И вот сейчас такая же глыба собственного изделия — еще более чистая, еще более прозрачная — лежала передо мной на письменном столе.

Была на исходе июньская «белая ночь», теплая и тихая. В открытые окна ломились ветви старых лип. И вдруг в тишине скрипнула дверь — на пороге появился директор завода. «Ага, — подумал я. — Не спит... тоже волнуется». Он подошел к столу, взглянул на глыбу и спросил: — Николай Николаевич, наша?.. — Наша, Федор Захарович! — ответил я.

В его глазах я заметил какой-то особенный, влажный блеск. Сам я тоже был полон волнующей торжественностью этой минуты.

И вот о таких минутах, которых на производстве бывает немало, я рассказываю на лекциях студентам. Мне не жалко на это драгоценного лекционного времени. Студенты не проиграют, если вместо описания какой-нибудь реакции, которое можно найти в любом учебнике, рассказать им о полных вдохновения творческих переживаниях, которые их ожидают в предстоящей инженерной и научно-исследовательской работе.

Таких рассказов они по найдут ни в одном учебнике.

Я говорю студентам, что, когда они будут преследовать ускользающую от них истину и окружать ее по всем правилам научной стратегии сетью хитро расставленных экспериментов, они будут испытывать необыкновенно увлекательное, волнующее чувство. Когда же они, наконец, поймают эту истину и вырвут у природы еще одну тайну, когда разоблаченная ими тайна уже не будет тайной, а станет новым знанием и когда они своей волей обратят его на пользу народу, они испытают чувство такого глубокого удовлетворения, перед которым поблекнет все когда-либо пережитое ими.

Когда я рассказываю об этом студентам, в аудитории наступает мертвая тишина и в устремленных на меня молодых глазах загораются живые огоньки. Тогда меня охватывает радостное волнение, я чувствую новый прилив сил и крепнет уверенность, что путь моего служения Родине был выбран правильно.

Сотни молодых людей вступают на этот путь сегодня.