Стеклянная тетрадь

ОБРЕМЕНЁННЫЕ ПРОКЛЯТЬЕМ

Тот вечер не предвещал ничего неожиданного, но когда Ольга Алексеевна открыла дверь, то увидела перед собой кипевшего злобой мужа, который едва не сбил её с ног. Он свирепо сверкал глазами, кипел, размахивал длинными руками, кричал что–то сумбурное и мрачное, по–волчьи вертел лобастой головой. Из всей его гневной тирады Ольга Алексеевна разобрала только одно: он не желал больше находиться рядом с ней.

— Почему? В чём я провинилась? — вопрошала она, в мольбе протягивая к нему руки.

Он продолжал шуметь ещё некоторое время, быстро шагая из угла в угол и будто не слыша её вопросов, затем внезапно замолчал, и исчез, хлопнув дверью и бросив на прощанье: «Пропади ты пропадом!»

— За что? Почему вдруг? Как же наши дети? — тупо шептала Ольга Алексеевна, уткнувшись головой в дверь, словно эта дверь могла разъяснить ей случившееся. Ответа не было. Пространство квартиры заполнилась глубоким непониманием и пульсирующим чувством непоправимой трагедии.

Отношения Ольги Алексеевны с мужем были далеки от идеальных. Впрочем, идеальных отношений не бывает; люди полны ошибок и обиды друг на друга, и это отягощает жизнь.

На руках у Ольги Алексеевны остались трёхлетняя дочка Катя и пятилетний сын Сергей.

Через неделю после ухода мужа Катюша заболела. Ольгу Алексеевну в срочном порядке вызвали в детский сад, сказав, что у её дочки отравление.

— Что случилось? — не понимала Ольга Алексеевна. — Чем вы её накормили? Почему её постоянно тошнит?

— Дело не в еде. Мы делали прививки. Возможно, у неё реакция, осложнение… Потерпите, всё утрясётся.

Но ничто не утряслось. Состояние Катюши ухудшалось с каждым днём. Мир вокруг Ольги Алексеевны будто пропитался густыми тёмно–коричневыми красками, сделался вязким, неуютным, страшным. Беспокойство, смешанное с пугающим непониманием всего происходившего, проникало в неё глубже и глубже. Каждую ночь она видела себя в каком–то подземном лабиринте, где она то и дело наталкивалась на сырые стены, из которых торчали мокрые корни деревьев и вываливались скользкие червяки и многоножки.

— За что? — криком звучал внутри неё голос, и от этого крика она просыпалась. Белый потолок с ползающими по нему ночными тенями равнодушно взирал на Ольгу Алексеевну.

Вскоре Катюше сделалось настолько худо, что пришлось вызывать неотложку. Страшное слово «неотложка», всё, что может навеять на человека ужас, притаилось в глубинах этого понятия — внезапная гибель, потеря, непоправимость…

— Какой у девочки был диагноз? — полюбопытствовал юноша в белом халате. — Отравление? И сколько уже дней? Странно. В таком случае, повезём на Соколиную Гору.

Рвота не прекращалась. Глядя на дочь, Ольга Алексеевна впервые поняла всю беспомощность человека, привыкшего верить в свою силу — теперь её материнская сила не годилась ни на что. Дочь содрогалась, спазмы душили её маленькое тельце, но мать — любящая и готовая отдать за неё свою жизнь — не могла сделать ничего. И Катюша продолжала трястись, мякнуть, вянуть.

Нет ничего ужаснее чужих страданий, которые протекают у вас перед глазами. Нет ничего более жестокого, чем сознание собственного бессилия перед лицом этих страданий.

Два дня Ольга Алексеевна просидела возле дверей в корпус, отлучаясь домой лишь для того, чтобы успеть приготовить обед для пятилетнего Серёжи. И вот к ней вышел врач. Он что–то жевал, он был голоден и раздражён.

— Вы мама Кати?

— Да.

— Простите, у вас не найдётся спичек. Страсть хочется курить.

— Что с моей дочерью?

— Не наш пациент. Похоже, надо отправлять в Бурденко.

— В Бурденко? Это что?

— Институт нейрохирургии. Возможно, у неё опухоль.

— Какая опухоль? — почти закричала несчастная Ольга Алексеевна. — Где опухоль?

— В голове.

Это был почти смертельный удар. Ноги Ольги Алексеевны обмякли, согнулись, и она медленно скользнула по стене на землю. Ей почудилось, что один из пауков, ползавший по стенам подземелья в её снах, внезапно присосался к ней и стиснул её горло… Выбежали сёстры, сунули в лицо вату с нашатырём… Она снова увидела листву на деревьях и порхавших с ветки на ветку птиц.

— Зачем они тут? Неужели они могут беззаботно чирикать в такую минуту? Неужели им не хочется замолкнуть?

Ольга Алексеевна села на лавку и заплакала. Ей казалось, что надо было в срочном порядке начать делать что–то, но что? Куда бежать? Кому кричать? О чём? Да и поймёт ли кто–нибудь её болезненный крик? А если и поймёт, то разве сможет помочь?…

В госпитале имени Бурденко с ней разговаривал очень внимательный врач. Она сразу мысленно назвала его Доктором. Доктором с большой буквы. Он слушал и смотрел. Он успевал слушать, когда у него за спиной были десятки больных. Но он не мог позволить себе спешить. Он слушал и объяснял. Он держал себя в руках. Он обволакивал истерзанных родственников своих пациентов вниманием и убеждённостью.

— Не бойтесь, Ольга Алексеевна, я ознакомился с ситуацией. Я думаю, что у нас есть все основания надеяться на благоприятный исход.

— Операция?

— Безусловно. Иного варианта нет.

Ольга Алексеевна заплакала. Ей стало безумно жаль и Катюшу, и саму себя. Может быть, себя она жалела больше, чем дочь, как это ни покажется странно. Ведь Катенька была её плодом, её продолжением, в ней для Ольги Алексеевны были сосредоточены все несбывшиеся мечты, воплощения неясных идеалов… Таким же продолжением был и Серёжа. На него также накладывалась обязанность внедрить в жизнь то, что не удалось матери.

И вот настал день операции. И операция сорвалась.

— Почему? — бросилась Ольга Алексеевна к Доктору. И Доктор впервые показался ей обыкновенным и очень утомлённым человеком.

— Что–то неправильное происходит, — он развёл руками.

— То есть?

— Катю сильно вырвало в первой операционной.

— И что? — не поняла Ольга Алексеевна и вцепилась в Доктора обеими руками.

— Операционная должна быть стерильной, понимаете?

— Но у вас же есть другие операционные, не так ли?

— Так. Но в другой её пропоносило. Это абсолютно необъяснимо. — Доктор устало пожал плечами. — Перед операцией мы всегда прочищаем желудок пациентам… И всё же… Вот такое дело… Из неё льётся и льётся… Я не могу объяснить этого.

— Но вы же не откажетесь? Вы попробуете ещё раз?

— Я попробую завтра. Однако это будет третий раз.

— Бог любит троицу, — решительно проговорила Ольга Алексеевна.

— Я предпочитаю верить в цифру четыре или семь, — ответил Доктор, — но не попытаться ещё раз будет с моей стороны преступлением.

Ольга Алексеевна упала перед ним на колени и поцеловала ему руку.

— Что вы делаете?! — Доктор отпрянул в ужасе.

— Я умоляю вас…

— Умоляйте не меня. Не я вершу судьбы людские.

И он скрылся быстрыми шагами.

Ольга Алексеевна утомлённо опустилась на лавку в коридоре. Вдоль стен стояло множество таких лавок, и каждая хранила в себе усталость многих людей, на каждой можно было угадать при желании тени человеческие, согнувшиеся под тяжестью обрушившихся на них бед. Но Ольга Алексеевна не видела невидимых теней, не замечала следов чужого горя. Её придавливало к земле собственная, единственная для неё настоящая беда — болезнь Катюши.

— Милая, не сдвинешь ли ноги чуток? — послышалось сбоку, и Ольга Алексеевна заметила рядом с собой старушку в белом халате и со шваброй в руках.

— Да, да, пожалуйста.

— Вижу я, у тебя, милая, тяжесть на душе? — старушка громыхнула ведром с водой. — Поделись со мной, я утешу.

— Кто же меня утешит, бабушка? Дочка у меня умирает. Опухоль у неё в голове. Сегодня операцию должны были делать, но…

— Сегодня? Да разве ж это возможно? Нынче ж праздник православный!

И Ольга Александровна ужаснулась сама себе, поняв, что не помнила она ни о каких праздниках, будь они церковными, будь государственными. Но разве до праздников ей было?

— А разве ж можно о праздниках наших забывать, милая? — удивилась в свою очередь старушка. — Праздник есть наше восхваление Господа. Не восхвалишь Его, значит, позабудешь о своей родственности с Господом.

— О родственности? Какие же мы родственники с Богом?

— Самые прямые, милая моя. Мы — часть Его, мы — дети Его. А вот когда забываем о том, так нас всякие беды и начинают одолевать. Мы же всё больше себя главными мним. А разве ж мы главные? Что мы можем без Господа? Помолись нашему Отцу, милая. Испроси у него прощения.

— За что? Я ни в чём не провинилась.

— Это тебе только так кажется. Переступи через себя. Извинись. Много в каждом из нас грязи. Извинись. Признай собственную вину, даже если не помнишь, в чём именно ты виновата. Не каждый ведь умеет сделать такой шаг. Испроси прощения. Обратись к Небу, протяни руку.

Старушка говорила и говорила, а перед глазами Ольги Алексеевны стали возникать неясные тени, мерцать какие–то огни, эхом разноситься неопределённые звуки… И вдруг она вздрогнула, будто очнулась после непродолжительного небытия. Никакой старушки подле неё не было, но на полу виднелся след от мокрой тряпки, который быстро подсыхал, становясь всё менее и менее заметным. И в этом исчезавшем мокром пятне уставшей женщине почудилось отражение голубого облака.

— Должно быть, я задремала, — подумала Ольга Алексеевна, — что–то пригрезилось мне.

И на удивление себе самой вдруг сказала:

— Прости, Отец.

На душе у неё было значительно легче прежнего, хотя она и не осознавала этого. Что–то изменилось, что–то случилось. Кто–то будто снял с неё груз. Она поднялась с лавки и быстро спустилась вниз по лестнице, вслушиваясь в гулкое эхо собственных шагов.

На следующий день операция состоялась.

— Она будет жить! — убеждённо сказал Доктор.

Ольга Алексеевна поверила ему. Катюша будет жить! Так сказал Доктор! Так велела судьба! Но что такое судьба? Если Катюша суждено жить, тогда зачем нужно было это страшное испытание больницей и операцией? Зачем все эти ужасающие мучения? Почему нельзя без них? И зачем надо пройти через все предстоящие трудности, связанные с реабилитацией дочери? А Ольга Алексеевна ясно понимала, что трудностей этих хватит, чтобы заполнить все круги Ада.

— И мужа нет, — посетовала она, — а ведь он мог бы помочь, сукин сын. Не чужой ведь ребёнок болеет. И что на него нашло тогда? Какая шлея под хвост попала? Жили и жили себе, нет вот боднуло его что–то неведомое. Прилетел, облаял, как пёс безумный. Ушёл, как в воду канул. Ни слова доброго, ни денег на лекарства.

Так или примерно так рассуждала Ольга Алексеевна, ведя нехитрое своё хозяйство, выхаживая больную дочку и воспитывая сынишку. Серёжа старался из всех сил, помогая ей: спешил приготовить яичницу, научился замешивать тесто для блинчиков (из воды и муки). Пятилетний парнишка не брезговал протирать голенькое тельце сестрёнки, когда она не успевала позвать кого–нибудь, если на неё внезапно накатывала нужда сходить в туалет — сама–то она ещё не передвигалась, только училась ходить после операции, только училась разговаривать. А Серёжа суетился, переживал, хотел всюду поспеть. Маленький, но серьёзный и много успевший почувствовать человечек.

— Вам бы надо отдохнуть, — сказал Ольге Алексеевне после очередной консультации Доктор.

А у неё не было денег. Жизнь давно стала другой. Работа осталась где–то в глубоком прошлом, знакомые легко растерялись, будто хилая осенняя листва, развеянная сильным ветром беды. И вот снова ей вспомнился муж.

Она положила немало сил на то, чтобы отыскать его. И отыскала.

— Что тебе надо? Денег? На что? При чём тут я? Я ушёл от тебя и оставил тебе здоровых детей! Почему я должен платить за то, что ты сделала с ними? — слова сыпались из него без остановки. Он ходил из угла в угол, как в день своего внезапного ухода из дома, но в этот раз он выглядел каменным изваянием — весь серый, в сером костюме, с серыми волосами, с серым лицом и серым взглядом. Ольге Алексеевне казалось, что он испытывал её на прочность. Но он ушёл, так и не пообещав ничего. Это не было испытание с его стороны. Это был отказ. Отказ во всём.

— Не звони мне никогда, — сказал он перед тем, как закрыть дверь за собой. Он не хлопнул, аккуратно затворил дверь, мягко щёлкнувшую язычком замка. И Ольга Алексеевна осталась одна со своей бедой. Обращаться больше было не к кому. Кто из людей поможет? Кто поймёт?

На следующий день у сына случился приступ. Его душила рвота, он не успевал отдохнуть между приступами. Ольга Алексеевна судорожно прижимала к себе вспотевшую голову мальчика, зависшую над испачканным тазиком, и плакала. Она с ужасом узнавала картину болезни дочери — картину, ещё не успевшую стереться из памяти и потому особенно страшную. К ней приближался кошмар, от которого, как ей казалось, она уже успела отмахнуться. У кошмара было душное дыхание, ледяной взгляд, металлические инструменты в кривых пальцах. Кошмар шагал по гулкому больничному коридору, входил в помещения с белыми кафельными стенами, на которых угадывались следы гноя и крови, заглядывал в туалетные комнаты, заваленные грязными марлями и сигаретными окурками. Кошмар надвигался, отбрасывая на Ольгу Алексеевну чёрную тень, которая щупала её липкими пальцами и оставляла при этом тухлый запах.

— Нет! — закричала в ужасе Ольга Алексеевна, — Только не это!

— А что? — послышался где–то позади неё едва уловимый голос.

Она обернулась, но никого не увидела. На её руках продолжала трястись голова пятилетнего сынишки, белобрысая, любимая, мокрая, скользкая, горячая. Это голова гудела, наполняя руки Ольги Алексеевны нетерпением и слабостью. Рот Серёжи распахивался с чудовищной частотой, исторгая из тела густую зелёную желчь.

И вот опять тот же институт нейрохирургии. Те же стены, то же томительное, убийственное ожидание.

— Ну что?

— Опухоль!

Теперь надо ждать операции.

— За что? — почти кричала Ольга Алексеевна. За что ей такое горе? За что ей такой крест?

Она сидела на лавочке перед каким–то громадным магазином, витрины которого были залиты светом и цветистыми рекламными буквами. Вокруг шумно сновали люди. Медленно падал снег, орошая прохожих белыми невесомыми хлопьями. По улице неслись нескончаемым потоком автомобили, поднимая из–под колёс грязную пыль. Кипела жизнь. Но Ольга Алексеевна этой жизни не замечала. Её уши были законопачены глухой немотой, в глазах стояла слёзная пелена.

— Что с тобой, милая? — донёсся откуда–то скрипучий голос, и Ольга Алексеевна разглядела сквозь мокрый застенок глаз очертания старушки, остановившейся рядом.

— Вы ко мне? — невнятно проговорила Ольга Алексеевна.

— Тебя я спрашиваю, тебя… Плачешь о чём–то, милая.

— Да, слёзы… — отозвалась Ольга Алексеевна, — это слёзы, бабушка, слёзы моего бессилия. Ой, да ведь я вас знаю! Я вас видела в Бурденко! Вы меня не помните?

— Где я только не бываю, милая!

— Точно! Я вас видела там! Вы со мной разговаривали в тот вечер, когда Доктор отказался делать операцию моей дочке. Вы помните? Неужели не помните? А после того, как вы со мной поговорили, всё стало хорошо, бабушка. Милая бабушка! Поговорите со мной ещё! Я прошу вас!

— Да что ж я такого сказать тебе могу, милая? — удивилась старушка. — Вы нынче все образованные, университетские. Все бизнесом заняты, деньги большие умеете зарабатывать. А я знаю только жизнь. Мне ваша жизнь не знакома. Я знаю только жизнь через жизнь, а не жизнь через удовольствия и через деньги. Что же я сказать тебе могу?

— Бабушка, не уходи. Вы что–то знаете. Вы о чём–то говорили со мной в тот раз, но я позабыла. Скажите мне, почему мои дети болеют?

— Дети?.. Милая, дети и внуки — наша проблема, наша ноша, наш след. Что сделаем мы, то увидим в наших детях. Ты говоришь, болеют они? А как же иначе? За нас иногда расплачиваются наши добрые дети. Они не успевают понять наших поступков, милая, они живут чувствами. А что в человеческом мире может быть сильнее чувств? Что может быть сильнее чувства ненависти? Что может быть сильнее чувства любви? Чувства — это паутина. Всё вязнет в чувствах. Да, паутина, она прибирает к себе всю пыль. Дети забирают у нас наши беды. Дети и внуки нередко отнимают у нас наши грехи, чтобы избавить нас от болезней и смерти. Ты спрашиваешь, почему они у тебя болеют? Разве ты не понимаешь? Ты, милая, живёшь, видя себя только в себе самой. А Господь видит нас всех вместе. Мягкого ребёночка легче сломать, чем закостенелого старика. Вот и достаётся детям за их родителей. И за дедов достаётся, и за прадедов. Быть может, ты устояла перед прегрешениями твоих отцов, а вот дети не выдержали, и досталось им вдвойне и втройне — за дедов и за родителей.

— Как же так?

— Как, того не знаю, милая. А вот точно знаю, что все мы в едином мире существуем. Я кого обижу — от меня волна покатится и от того, кого обидела. Разве мало волны? А там ещё и ещё. Ты большую обиду носишь. Может, разок и простила, но затем снова и снова обиделась. Я твоей жизни, милая, не знаю. Я не могу судить да рядить. Я лишь старуха. Ты пойди к тем, кто понимает в людях.

— А кто понимает, бабушка? Кто может знать всё? Кто подскажет?

Старушка поправила на себе тёмный платок и стряхнула с носа мокрые снежинки. Оглядевшись, она повела худой рукой вокруг себя, словно указывая на что–то, и проговорила:

— Господь всё знает. В тебе ещё слово не успело родиться, а Он уже знает, о чём ты сказать хочешь. Помни об этом. И помни свои поступки.

— Я не понимаю.

— А ты и не понимай. Ты чувствуй. Чувствуй, что ты не сама по себе, а лишь часть Отца Небесного. Ты — часть, а часть связана с целым. Помни, что так устроено Господом. Он подскажет. Он всегда подсказывает. Не болезнь это у твоих детишек, а подсказка тебе, что не так ты себя повела где–то… Думай. Господь дал тебе голову и сердце!

Неподалеку что–то громко зашипело и треснуло. Ольга Алексеевна повернулась на звук и увидела жаркие брызги фейерверков. В искрах бенгальских огней высветилась городская ёлка — близился Новый Год. Люди готовились к празднику, бегали по магазинам, приобретали подарки в ярких обёртках, толкали друг друга локтями, хлопали дверьми, смеялись.

Ольга Алексеевна повернула голову к старушке, но не увидела никого возле себя.

— Бабушка! — позвала она. Но не было ни бабушки, ни её следов на тонком снежном ковре.

Ольга Алексеевна просидела на скамейке долго. Ей начало казаться, что она стала слышать как–то по–особенному чутко, даже прикосновения снежинок к вороту её зимнего пальто различала она. Она не успела ни о чём подумать, ничего осознать, ничего нового не почувствовала из того, что могла бы выразить словами. И всё–таки что–то произошло. Что–то заронили в неё слова таинственной старушки. Почему таинственной? А как же иначе? Голос бабушки продолжал отдаваться в сердце Ольги Алексеевны странными вибрациями, то ли успокаивающими, то ли настораживающими. Ольге Алексеевне даже почудилось, что она слышала слова, которые теперь уже никто не говорил ей, слова, которые не были сказаны, но всё же звучали в ней. Быть может, то были не слова, а чувства, о которых упомянула старушка? Чувства, пробуждавшие понимание? Чувства, позволявшие ощутить себя единой со всем миром?

Она резко поднялась и пошла домой.

Катенька мирно спала. Ольга Алексеевна постояла над ней несколько минут и ушла на кухню заварить себе чаю. Сердце её учащённо билось. Как это сказала бабулька? «Не болезнь это у твоих детишек, а подсказка тебе». Какая подсказка? Неужели подсказки бывают такие жестокие? Впрочем, если мы все — часть великого целого, то может ли что–то вообще быть жестокое? А вырубка деревьев? А убийство комара? А всё остальное, на что мы не обращаем внимания? А если всё это складывается в то самое, за что на нашу голову вдруг обрушивается нежданная и на первый взгляд беспричинная беда? А если всё это и есть причина, которую мы отказываемся увидеть?

Ольга Алексеевна глотнула чаю и отодвинула от себя чашку. Мир вдруг предстал перед ней в совершенно новом свете. И мир этот был прекрасен, несмотря на все беды…

Утром раздался звонок.

— Ольга Алексеевна? Добрый день. Это вас беспокоят из института нейрохирургии. Не могли бы вы приехать к нам сегодня?

— Что–нибудь случилось? — Ольга Алексеевна задала этот вопрос и удивилась полному своему спокойствию. Почему–то её показалось, что ничего плохого случиться не могло.

— Ничего не случилось. Ничего плохого. Ваш сын перестал жаловаться на боли в голове и на тошноту. Доктор решил отложить операцию и провести новое обследование.

Ольга Алексеевна поцеловала перед отъездом спавшую Катюшу и порадовалась ровному дыханию дочки. Всё будет хорошо. Теперь она знала это наверняка. Хмурое небо на улице не вселяло в неё уныния. Звуки улицы не казались шумом. Этот день сулил продолжение жизни во всей её полноте. Ольга Алексеевна знала это наверняка. Причина оставалась скрыта от неё, но сердце не могло ошибаться.

Возможно, её сердце перестало быть сердцем отдельного человечка, соединившись с Силой, из которой проистекала вся жизнь…