Стихотворения

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой;

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Лишь дикая сова, таясь, под древним сводом

Той башни, сетует, внимаема луной,

На возмутившего полуночным приходом

Ее безмолвного владычества покой.

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,

Которые окрест, развесившись, стоят,

Здесь праотцы села, в гробах уединенных

Навеки затворясь, сном непробудным спят.

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,

Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,

Ни ранней ласточки на кровле щебетанье —

Ничто не вызовет почивших из гробов.

На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,

Их в зимни вечера не будет веселить,

И дети резвые, встречать их выбегая,

Не будут с жадностью лобзаний их ловить.

Как часто их серпы златую ниву жали

И плуг их побеждал упорные поля!

Как часто их секир дубравы трепетали

И потом их лица кропилася земля!

Пускай рабы сует их жребий унижают,

Смеяся в слепоте полезным их трудам,

Пускай с холодностью презрения внимают

Таящимся во тьме убогого делам;

На всех ярится смерть — царя, любимца славы,

Всех ищет грозная… и некогда найдет;

Всемощныя судьбы незыблемы уставы:

И путь величия ко гробу нас ведет!

А вы, наперсники фортуны ослепленны,

Напрасно спящих здесь спешите презирать

За то, что гробы их непышны и забвенны,

Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

Вотще над мертвыми, истлевшими костями

Трофеи зиждутся, надгробия блестят,

Вотще глас почестей гремит перед гробами —

Угасший пепел наш они не воспалят.

Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою

И невозвратную добычу возвратит?

Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;

Надменный мавзолей лишь персть их бременит.

Ах! может быть, под сей могилою таится

Прах сердца нежного, умевшего любить,

И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,

Рожденной быть в венце иль мыслями парить!

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,

Угрюмою судьбой для них был затворен,

Их рок обременил убожества цепями,

Их гений строгою нуждою умерщвлен.

Как часто редкий перл, волнами сокровенный,

В бездонной пропасти сияет красотой;

Как часто лилия цветет уединенно,

В пустынном воздухе теряя запах свой.

Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,

Защитник сограждан, тиранства смелый враг;

Иль кровию граждан Кромвель необагренный,

Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.

Отечество хранить державною рукою,

Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,

Дары обилия на смертных лить рекою,

В слезах признательных дела свои читать —

Того им не дал рок; но вместе преступленьям

Он с доблестями их круг тесный положил;

Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям

И быть жестокими к страдальцам запретил;

Таить в душе своей глас совести и чести,

Румянец робкия стыдливости терять

И, раболепствуя, на жертвенниках лести

Дары небесных муз гордыне посвящать.

Скрываясь от мирских погибельных смятений,

Без страха и надежд, в долине жизни сей,

Не зная горести, не зная наслаждений,

Они беспечно шли тропинкою своей.

И здесь спокойно спят под сенью гробовою —

И скромный памятник, в приюте сосн густых,

С непышной надписью и резьбою простою,

Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.

Любовь на камне сем их память сохранила,

Их лета, имена потщившись начертать;

Окрест библейскую мораль изобразила,

По коей мы должны учиться умирать.

И кто с сей жизнию без горя расставался?

Кто прах свой по себе забвенью предавал?

Кто в час последний свой сим миром не пленялся

И взора томного назад не обращал?

Ах! нежная душа, природу покидая,

Надеется друзьям оставить пламень свой;

И взоры тусклые, навеки угасая,

Еще стремятся к ним с последнею слезой;

Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;

Наш камень гробовой для них одушевлен;

Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,

Еще огнем любви для них воспламенен.

А ты, почивших друг, певец уединенный,

И твой ударит час, последний, роковой;

И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,

Чувствительный придет услышать жребий твой.

Быть может, селянин с почтенной сединою

Так будет о тебе пришельцу говорить:

«Он часто по утрам встречался здесь со мною,

Когда спешил на холм зарю предупредить.

Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,

Поднявшей из земли косматый корень свой;

Там часто, в горести беспечной, молчаливой,

Лежал, задумавшись, над светлою рекой;

Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами, —

Когда мы с поля шли и в роще соловей

Свистал вечерню песнь, — он томными очами

Уныло следовал за тихою зарей.

Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,

Он часто уходил в дубраву слезы лить,

Как странник, родины, друзей, всего лишенный,

Которому ничем души не усладить.

Взошла заря — но он с зарею не являлся,

Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;

Опять заря взошла — нигде он не встречался;

Мой взор его искал — искал — не находил.

Наутро пение мы слышим гробовое…

Несчастного несут в могилу положить.

Приблизься, прочитай надгробие простое,

Что память доброго слезой благословить».

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,

Что слава, счастие, не знал он в мире сем.

Но музы от него лица не отвратили,

И меланхолии печать была на нем.

Он кроток сердцем был, чувствителен душою —

Чувствительным творец награду положил.

Дарил несчастных он — чем только мог — слезою;

В награду от творца он друга получил.

Прохожий, помолись над этою могилой;

Он в ней нашел приют от всех земных тревог;

Здесь все оставил он, что в нем греховно было,

С надеждою, что жив его спаситель-бог.

Еще великий прах… Неизбежимый рок!

Твоя, твоя рука себя нам здесь явила;

О, сколь разительный смирения урок

Сия Каменского могила!

Не ты ль, грядущее пред ним окинув мглой,

Открыл его очам стезю побед и чести?

Не ты ль его хранил невидимой рукой,

Разящего перуном мести?

Пред ним, за ним, окрест зияла смерть и брань;

Сомкнутые мечи на грудь его стремились —

Вотще! твоя над ним горе носилась длань…

Мечи хранимого страшились.

И мнили мы, что он последний встретит час,

Простертый на щите, в виду победных строев,

И, угасающий, с улыбкой вонмет глас

О нем рыдающих героев.

Слепцы!.. сей славы блеск лишь бездну украшал;

Сей битвы страшный вид и ратей низложенья

Лишь гибели мечту очам его являл

И славной смерти привиденье…

Куда ж твой тайный путь Каменского привел?

Куда, могущих вождь, тобой руководимый,

Он быстро посреди победных кликов шел?

Увы!.. предел неотразимый!

В сей таинственный лес, где страж твой обитал,

Где рыскал в тишине убийца сокровенный,

Где, избранный тобой, добычи грозно ждал

Топор разбойника презренный…

Ручей, виющийся по светлому песку,

Как тихая твоя гармония приятна!

С каким сверканием катишься ты в реку!

Приди, о Муза благодатна,

В венке из юных роз с цевницею златой;

Склонись задумчиво на пенистые воды

И, звуки оживив, туманный вечер пой

На лоне дремлющей природы.

Как солнца за горой пленителен закат, —

Когда поля в тени, а рощи отдаленны

И в зеркале воды колеблющийся град

Багряным блеском озаренны;

Когда с холмов златых стада бегут к реке

И рева гул гремит звучнее над водами;

И, сети склав, рыбак на легком челноке

Плывет у брега меж кустами;

Когда пловцы шумят, окликаясь по стругам,

И веслами струи согласно рассекают;

И, плуги обратив, по глыбистым браздам

С полей оратаи съезжают…

Уж вечер… облаков померкнули края,

Последний луч зари на башнях умирает;

Последняя в реке блестящая струя

С потухшим небом угасает.

Все тихо: рощи спят; в окрестности покой;

Простершись на траве под ивой наклоненной,

Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,

Поток, кустами осененный.

Как слит с прохладою растений фимиам!

Как сладко в тишине у брега струй плесканье!

Как тихо веянье зефира по водам

И гибкой ивы трепетанье!

Чуть слышно над ручьем колышется тростник;

Глас петела вдали уснувши будит селы;

В траве коростеля я слышу дикий крик,

В лесу стенанье филомелы…

Но что?.. Какой вдали мелькнул волшебный луч?

Восточных облаков хребты воспламенились;

Осыпан искрами во тьме журчащий ключ;

В реке дубравы отразились.

Луны ущербный лик встает из-за холмов…

О тихое небес задумчивых светило,

Как зыблется твой блеск на сумраке лесов!

Как бледно брег ты озлатило!

Сижу задумавшись; в душе моей мечты;

К протекшим временам лечу воспоминаньем…

О дней моих весна, как быстро скрылась ты

С твоим блаженством и страданьем!

Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?

Ужели никогда не зреть соединенья?

Ужель иссякнули всех радостей струи?

О вы, погибши наслажденья!

О братья! о друзья! где наш священный круг?

Где песни пламенны и музам и свободе?

Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг?

Где клятвы, данные природе,

Хранить с огнем души нетленность братских уз?

И где же вы, друзья?.. Иль всяк своей тропою,

Лишенный спутников, влача сомнений груз,

Разочарованный душою,

Тащиться осужден до бездны гробовой?..

Один — минутный цвет — почил, и непробудно,

И гроб безвременный любовь кропит слезой.

Другой… о небо правосудно!..

А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть?

Ужель красавиц взор, иль почестей исканье,

Иль суетная честь приятным в свете слыть

Загладят в сердце вспоминанье

О радостях души, о счастье юных дней,

И дружбе, и любви, и музам посвященных?

Нет, нет! пусть всяк идет вослед судьбе своей,

Но в сердце любит незабвенных…

Мне рок судил: брести неведомой стезей,

Быть другом мирных сел, любить красы природы,

Дышать под сумраком дубравной тишиной

И, взор склонив на пенны воды,

Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

О песни, чистый плод невинности сердечной!

Блажен, кому дано цевницей оживлять

Часы сей жизни скоротечной!

Кто, в тихий утра час, когда туманный дым

Ложится по полям и холмы облачает

И солнце, восходя, по рощам голубым

Спокойно блеск свой разливает,

Спешит, восторженный, оставя сельский кров,

В дубраве упредить пернатых пробужденье

И, лиру соглася с свирелью пастухов,

Поет светила возрожденье!

Так, петь есть мой удел… но долго ль?.. Как узнать?..

Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой

Придет сюда Альпин в час вечера мечтать

Над тихой юноши могилой!

Славянка тихая, сколь ток приятен твой,

Когда, в осенний день, в твои глядятся воды

Холмы, одетые последнею красой

Полуотцветшия природы.

Спешу к твоим брегам… свод неба тих и чист;

При свете солнечном прохлада повевает;

Последний запах свой осыпавшийся лист

С осенней свежестью сливает.

Иду под рощею излучистой тропой;

Что шаг, то новая в глазах моих картина;

То вдруг сквозь чащу древ мелькает предо мной,

Как в дыме, светлая долина;

То вдруг исчезло все… окрест сгустился лес;

Все дико вкруг меня, и сумрак и молчанье;

Лишь изредка, струей сквозь темный свод древес

Прокравшись, дневное сиянье

Верхи поблеклые и корни золотит;

Лишь, сорван ветерка минутным дуновеньем,

На сумраке листок трепещущий блестит,

Смущая тишину паденьем…

И вдруг пустынный храм в дичи передо мной;

Заглохшая тропа; кругом кусты седые;

Между багряных лип чернеет дуб густой

И дремлют ели гробовые.

Воспоминанье здесь унылое живет;

Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою,

Оно беседует о том, чего уж нет,

С неизменяющей Мечтою.

Все к размышленью здесь влечет невольно нас;

Все в душу томное уныние вселяет;

Как будто здесь она из гроба важный глас

Давно минувшего внимает.

Сей храм, сей темный свод, сей тихий мавзолей,

Сей факел гаснущий и долу обращенный,

Все здесь свидетель нам, сколь блага наших дней,

Сколь все величия мгновенны.

И нечувствительно с превратности мечтой

Дружится здесь мечта бессмертия и славы:

Сей витязь, на руку склонившийся главой;

Сей громоносец двоеглавый,

Под шуйцей твердою седящий на щите;

Сия печальная семья кругом царицы;

Сии небесные друзья на высоте,

Младые спутники денницы…

О! сколь они, в виду сей урны гробовой,

Для унывающей души красноречивы:

Тоскуя ль полетит она за край земной —

Там все утраченные живы;

К земле ль наклонит взор — великий ряд чудес;

Борьба за честь; народ, покрытый блеском славным;

И мир, воскреснувший по манию небес,

Спокойный под щитом державным.

Но вкруг меня опять светлеет частый лес;

Опять река вдали мелькает средь долины,

То в свете, то в тени, то в ней лазурь небес,

То обращенных древ вершины.

И вдруг открытая равнина предо мной;

Там мыза, блеском дня под рощей озаренна;

Спокойное село над ясною рекой,

Гумно и нива обнаженна.

Все здесь оживлено: с овинов дым седой,

Клубяся, по браздам ложится и редеет,

И нива под его прозрачной пеленой

То померкает, то светлеет.

Там слышен на току согласный стук цепов;

Там песня пастуха и шум от стад бегущих;

Там медленно, скрыпя, тащится ряд возов,

Тяжелый груз снопов везущих.

Но солнце катится беззнойное с небес;

Окрест него закат спокойно пламенеет;

Завесой огненной подернут дальний лес;

Восток безоблачный синеет.

Спускаюсь в дол к реке: брег темен надо мной,

И на воды легли дерев кудрявых тени;

Противный брег горит, осыпанный зарей;

В волнах блестят прибрежны сени;

То отраженный в них сияет мавзолей;

То холм муравчатый, увенчанный древами;

То ива дряхлая, до свившихся корней

Склонившись гибкими ветвями,

Сенистую главу купает в их струях;

Здесь храм между берез и яворов мелькает;

Там лебедь, притаясь у берега в кустах,

Недвижим в сумраке сияет.

Вдруг гладким озером является река;

Сколь здесь ее брегов пленительна картина;

В лазоревый кристалл слиясь вкруг челнока,

Яснеет вод ее равнина.

Но гаснет день… в тени склонился лес к водам;

Древа облечены вечерней темнотою;

Лишь простирается по тихим их верхам

Заря багряной полосою;

Лишь ярко заревом восточный брег облит,

И пышный дом царей на скате озлащенном,

Как исполин, глядясь в зерцало вод, блестит

В величии уединенном.

Но вечер на него покров накинул свой,

И рощи и брега, смешавшись, побледнели;

Последни облака, блиставшие зарей,

С небес, потухнув, улетели.

И воцарилася повсюду тишина;

Все спит… лишь изредка в далекой тьме промчится

Невнятный глас… или колыхнется волна…

Иль сонный лист зашевелится.

Я на брегу один… окрестность вся молчит…

Как привидение, в тумане предо мною

Семья младых берез недвижимо стоит

Над усыпленною водою.

Вхожу с волнением под их священный кров;

Мой слух в сей тишине приветный голос слышит;

Как бы эфирное там веет меж листов,

Как бы невидимое дышит;

Как бы сокрытая под юных древ корой,

С сей очарованной мешаясь тишиною,

Душа незримая подъемлет голос свой

С моей беседовать душою.

И некто урне сей безмолвный приседит;

И, мнится, на меня вперил он темны очи;

Без образа лицо, и зрак туманный слит

С туманным мраком полуночи.

Смотрю… и, мнится, все, что было жертвой лет,

Опять в видении прекрасном воскресает;

И все, что жизнь сулит, и все, чего в ней нет,

С надеждой к сердцу прилетает.

Но где он?.. Скрылось все… лишь только в тишине

Как бы знакомое мне слышится призванье,

Как будто Гений путь указывает мне

На неизвестное свиданье.

О! кто ты, тайный вождь? душа тебе вослед!

Скажи: бессмертный ли пределов сих хранитель

Иль гость минутный их? Скажи: земной ли свет

Иль небеса твоя обитель?..

И ангел от земли в сиянье предо мной

Взлетает; на лице величие смиренья;

Взор к небу устремлен; над юною главой

Горит звезда преображенья.

Помедли улетать, прекрасный сын небес;

Младая Жизнь в слезах простерта пред тобою…

Но где я?.. Все вокруг молчит… призрак исчез,

И небеса покрыты мглою.

Одна лишь смутная мечта в душе моей:

Как будто мир земной в ничто преобратился;

Как будто та страна знакомей стала ей,

Куда сей чистый ангел скрылся.

Ты улетел, небесный посетитель;

Ты погостил недолго на земли;

Мечталось нам, что здесь твоя обитель;

Навек своим тебя мы нарекли…

Пришла Судьба, свирепый истребитель,

И вдруг следов твоих уж не нашли:

Прекрасное погибло в пышном цвете…

Таков удел прекрасного на свете!

Губителем, неслышным и незримым,

На всех путях Беда нас сторожит;

Приюта нет главам, равно грозимым;

Где не была, там будет и сразит.

Вотще дерзать в борьбу с необходимым:

Житейского никто не победит;

Гнетомы все единой грозной Силой;

Нам всем сказать о здешнем счастье: было!

Но в свой черед с деревьев обветшалых

Осенний лист, отвянувши, падет;

Слагая жизнь старик с рамен усталых

Ее, как долг, могиле отдает;

К страдальцу Смерть на прах надежд увялых,

Как званый друг, желанная, идет…

Природа здесь верна стезе привычной:

Без ужаса берем удел обычный.

Но если вдруг, нежданная, вбегает

Беда в семью играющих Надежд;

Но если жизнь изменою слетает

С веселых, ей лишь миг знакомых вежд

И Счастие младое умирает,

Еще не сняв и праздничных одежд…

Тогда наш дух объемлет трепетанье

И силой в грудь врывается роптанье.

О наша жизнь, где верны лишь утраты,

Где милому мгновенье лишь дано,

Где скорбь без крыл, а радости крылаты

И где навек минувшее одно…

Почто ж мы здесь мечтами так богаты,

Когда мечтам не сбыться суждено?

Внимая глас Надежды, нам поющей,

Не слышим мы шагов Беды грядущей.

Кого спешишь ты, Прелесть молодая,

В твоих дверях так радостно встречать?[41]

Куда бежишь, ужасного не чая,

Привыкшая с сей жизнью лишь играть?

Не радость — Весть стучится гробовая…

О! подожди сей праг переступать;

Пока ты здесь — ничто не умирало;

Переступи — и милое пропало.

Ты, знавшая житейское страданье,

Постигшая все таинства утрат,

И ты спешишь с надеждой на свиданье…[42]

Ах! удались от входа сих палат:

Отложено навек торжествованье;

Счастливцы там тебя не угостят:

Ты посетишь обитель уж пустую…

Смерть унесла хозяйку молодую.

Из дома в дом по улицам столицы

Страшилищем скитается Молва[43];

Уж прорвалась к убежищу царицы,

Уж шепчет там ужасные слова;

Трепещет все, печалью бледны лицы…

Но мертвая для матери жива;

В ее душе спокойствие незнанья;

Пред ней мечта недавнего свиданья.

О Счастие, почто же на отлете

Ты нам в лицо умильно так глядишь?

Почто в своем предательском привете,

Спеша от нас: я вечно! говоришь;

И к милому, уж бывшему на свете,

Нас прелестью нежнейшею манишь?..

Увы! в тот час, как матерь ты пленяло,

Ты только дочь на жертву украшало.

И, нас губя с холодностью ужасной,

Еще Судьба смеяться любит нам;

Ее уж нет, сей жизни столь прекрасной…

А мать, склонясь к обманчивым листам,

В них видит дочь надеждою напрасной,

Дарует жизнь безжизненным чертам,

В них голосу умолкшему внимает,

В них воскресить умершую мечтает.

Скажи, скажи, супруг осиротелый,

Чего над ней ты так упорно ждешь[44]?

С ее лица приветное слетело;

В ее глазах узнанья не найдешь;

И в руку ей рукой оцепенелой

Ответного движенья не вожмешь.

На голос чад зовущих недвижима…

О! верь, отец, она невозвратима.

Запри навек ту мирную обитель,

Где спутник твой тебе минуту жил;

Твоей души свидетель и хранитель,

С кем жизни долг не столько бременил,

Советник дум, прекрасного делитель,

Слабеющих очарователь сил —

С полупути ушел он от земного,

От бытия прелестно-молодого.

И вот — сия минутная царица,

Какою смерть ее нам отдала;

Отторгнута от скипетра десница:

Развенчано величие чела:

На страшный гроб упала багряница,

И жадная судьбина пожрала

В минуту все, что было так прекрасно,

Что всех влекло, и так влекло напрасно.

Супруг, зовут! иди на расставанье!

Сорвав с чела супружеский венец,

В последнее земное провожанье

Веди сирот за матерью, вдовец;

Последнее отдайте ей лобзанье;

И там, где всем свиданиям конец,

Невнемлющей прости свое скажите

И в землю с ней все блага положите.

Прости ж, наш цвет, столь пышно восходивший,

Едва зарю успел ты перецвесть.

Ты, Жизнь, прости, красавец не доживший;

Как радости обманчивая весть,

Пропала ты, лишь сердце приманивши,

Не дав и дня надежде перечесть.

Простите вы, благие начинанья,

Вы, славных дел напрасны упованья…

Но мы… смотря, как наше счастье тленно,

Мы жизнь свою дерзнем ли презирать?

О нет, главу подставивши смиренно,

Чтоб ношу бед от промысла принять,

Себя отдав руке неоткровенной,

Не мни Творца, страдалец, вопрошать;

Слепцом иди к концу стези ужасной…

В последний час слепцу все будет ясно.

Земная жизнь небесного наследник;

Несчастье нам учитель, а не враг;

Спасительно-суровый собеседник,

Безжалостный разитель бренных благ,

Великого понятный проповедник,

Нам об руку на тайный жизни праг

Оно идет, все руша перед нами

И скорбию дружа нас с небесами.

Здесь радости — не наше обладанье;

Пролетные пленители земли

Лишь по пути заносят к нам преданье

О благах, нам обещанных вдали;

Земли жилец безвыходный — Страданье:

Ему на часть Судьбы нас обрекли;

Блаженство нам по слуху лишь знакомец;

Земная жизнь — страдания питомец.

И сколь душа велика сим страданьем!

Сколь радости при нем помрачены!

Когда, простясь свободно с упованьем,

В величии покорной тишины,

Она молчит пред грозным испытаньем,

Тогда… тогда с сей светлой вышины

Вся промысла ей видима дорога;

Она полна понятного ей Бога.

О! матери печаль непостижима,

Смиряются все мысли пред тобой!

Как милое сокровище, таима,

Как бытие, слиянная с душой,

Она с одним лишь небом разделима…

Что ей сказать дерзнет язык земной?

Что мир с своим презренным утешеньем

Перед ее великим вдохновеньем?

Когда грустишь, о матерь, одинока,

Скажи, тебе не слышится ли глас,

Призывное несущий издалека,

Из той страны, куда все манит нас,

Где милое скрывается до срока,

Где возвратим отнятое на час?

Не сходит ли к душе благовеститель,

Земных утрат и неба изъяснитель?

И в горнее унынием влекома,

Не верою ль душа твоя полна?

Не мнится ль ей, что отческого дома

Лишь только вход земная сторона?

Что милая небесная знакома

И ждущею семьей населена?

Все тайное не зрится ль откровенным,

А бытие великим и священным?

Внемли ж: когда молчит во храме пенье

И вышних сил мы чувствуем нисход;

Когда в алтарь на жертвосовершенье

Сосуд Любви сияющий грядет;

И на тебя с детьми благословенье

Торжественно мольба с небес зовет:

В час таинства, когда союзом тесным

Соединен житейский мир с небесным, —

Уже в сей час не будет, как бывало,

Отшедшая твоя наречена;

Об ней навек земное замолчало;

Небесному она передана;

Задернулось за нею покрывало…

В божественном святилище она,

Незрима нам, но видя нас оттоле,

Безмолвствует при жертвенном престоле.

Святый символ надежд и утешенья!

Мы все стоим у таинственных врат:

Опущена завеса провиденья;

Но проникать ее дерзает взгляд;

За нею скрыт предел соединенья;

Из-за нее, мы слышим, говорят:

«Мужайтеся: душою не скорбите!

С надеждою и с верой приступите!»

Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает;

С тихим блеяньем бредет через поле усталое стадо;

Медленным шагом домой возвращается пахарь, уснувший

Мир уступая молчанью и мне. Уж бледнеет окрестность,

Мало-помалу теряясь во мраке, и воздух наполнен

Весь тишиною торжественной: изредка только промчится

Жук с усыпительно-тяжким жужжаньем да рог отдаленный,

Сон наводя на стада, порою невнятно раздастся;

Только с вершины той пышно плющем украшенной башни

Жалобным криком сова пред тихой луной обвиняет

Тех, кто, случайно зашедши к ее гробовому жилищу,

Мир нарушают ее безмолвного древнего царства.

Здесь под навесом нагнувшихся вязов, под свежею тенью

Ив, где зеленым дерном могильные холмы покрыты,

Каждый навек затворяся в свою одинокую келью,

Спят непробудно смиренные предки села. Ни веселый

Голос прохладно-душистого утра, ни ласточки ранней

С кровли соломенной трель, ни труба петуха, ни отзывный

Рог, ничто не подымет их боле с их бедной постели.

Яркий огонь очага уж для них не зажжется: не будет

Их вечеров услаждать хлопотливость хозяйки; не будут

Дети тайком к дверям подбегать, чтоб подслушать, нейдут ли

С поля отцы, и к ним на колена тянуться, чтоб первый

Прежде других схватить поцелуй. Как часто серпам их

Нива богатство свое отдавала; как часто их острый

Плуг побеждал упорную глыбу; как весело в поле

К трудной работе они выходили; как звучно топор их

В лесе густом раздавался, рубя вековые деревья!

Пусть издевается гордость над их полезною жизнью,

Низкий удел и семейственный мир поселян презирая;

Пусть величие с хладной насмешкой читает простую

Летопись бедного; знатность породы, могущества пышность,

Все, чем блестит красота, чем богатство пленяет, все будет

Жертвой последнего часа: ко гробу ведет нас и слава.

Кто обвинит их за то, что над прахом смиренным их память

Пышных гробниц не воздвигла; что в храмах, по сводам высоким,

В блеске торжественном свеч, в благовонном дыму фимиама,

Им похвала не гремит, повторенная звучным органом?

Надпись на урне иль дышащий в мраморе лик не воротят

В прежнюю область ее отлетевшую жизнь, и хвалебный

Голос не тронет безмолвного праха, и в хладно-немое

Ухо смерти не вкрадется сладкий ласкательства лепет.

Может быть, здесь, в могиле, ничем не заметной, истлело

Сердце, огнем небесным некогда полное; стала

Прахом рука, рожденная скипетр носить иль восторга

Пламень в живые струны вливать. Но наука пред ними

Свитков своих, богатых добычей веков, не раскрыла,

Холод нужды умертвил благородный их пламень, и сила

Гением полной души их бесплодно погибла навеки.

О! как много чистых, прекрасных жемчужин сокрыто

В темных, неведомых нам глубинах океана! Как часто

Цвет родится на то, чтоб цвести незаметно и сладкий

Запах терять в беспредельной пустыне! Быть может,

Здесь погребен какой-нибудь Гампден незнаемый, грозный

Мелким тиранам села, иль Мильтон немой и неславный,

Или Кромвель, неповинный в крови сограждан. Всемогущим

Словом сенат покорять, бороться с судьбою, обилье

Щедрою сыпать рукой на цветущую область и в громких

Плесках отечества жизнь свою слышать — то рок запретил им;

Но, ограничив в добре их, равно и во зле ограничил:

Не дал им воли стремиться к престолу стезею убийства,

Иль затворять милосердия двери пред страждущим братом,

Или, коварствуя, правду таить, иль стыда на ланитах

Чистую краску терять, иль срамить вдохновенье святое,

Гласом поэзии славя могучий разврат и фортуну.

Чуждые смут и волнений безумной толпы, из-за тесной

Грани желаньям своим выходить запрещая, вдоль свежей,

Сладко-бесшумной долины жизни они тихомолком

Шли по тропинке своей, и здесь их приют безмятежен.

Кажется, слышишь, как дышит кругом их спокойствие неба,

Все тревоги земные смиряя, и, мнится, какой-то

Сердце объемлющий голос, из тихих могил подымаясь,

Здесь разливает предчувствие вечного мира. Чтоб праха

Мертвых никто не обидел, надгробные камни с простою

Надписью, с грубой резьбою прохожего молят почтить их

Вздохом минутным; на камнях рука неграмотной музы

Их имена и лета написала, кругом начертавши,

Вместо надгробий, слова из святого писанья, чтоб скромный

Сельский мудрец по ним умирать научался. И кто же,

Кто в добычу немому забвению эту земную,

Милую, смутную жизнь предавал и с цветущим пределом

Радостно-светлого дня расставался, назад не бросая

Долгого, томного, грустного взгляда? Душа, удаляясь,

Хочет на нежной груди отдохнуть, и очи, темнея,

Ищут прощальной слезы; из могилы нам слышен знакомый

Голос, и в нашем прахе живет бывалое пламя.

Ты же, заботливый друг погребенных без славы, простую

Повесть об них рассказавший, быть может кто-нибудь, сердцем

Близкий тебе, одинокой мечтою сюда приведенный,

Знать пожелает о том, что случилось с тобой, и, быть может,

Вот что расскажет ему о тебе старожил поседелый:

«Часто видали его мы, как он на рассвете поспешным

Шагом, росу отряхая с травы, всходил на пригорок

Встретить солнце; там, на мшистом, изгибистом корне

Старого вяза, к земле приклонившего ветви, лежал он

В полдень и слушал, как ближний ручей журчит, извиваясь;

Вечером часто, окончив дневную работу, случалось

Нам видать, как у входа в долину стоял он, за солнцем

Следуя взором и слушая зяблицы позднюю песню;

Также не раз мы видали, как шел он вдоль леса с какой-то

Грустной улыбкой и что-то шептал про себя, наклонивши

Голову, бледный лицом, как будто оставленный целым

Светом и мучимый тяжкою думой или безнадежным

Горем любви. Но однажды поутру его я не встретил,

Как бывало, на холме, и в полдень его не нашел я

Подле ручья, ни после, в долине; прошло и другое

Утро и третье; но он не встречался нигде, ни на хо́лме

Рано, ни в полдень подле ручья, ни в долине

Вечером. Вот мы однажды поутру печальное пенье

Слышим: его на кладбище несли. Подойди; здесь на камне,

Если умеешь, прочтешь, что о нем тогда написали:

Юноша здесь погребен, неведомый счастью и славе;

Но при рожденье он был небесною музой присвоен,

И меланхолия знаки свои на него положила.

Был он душой откровенен и добр, его наградило

Небо: несчастным давал, что имел он, — слезу; и в награду

Он получил от неба самое лучшее — друга.

Путник, не трогай покоя могилы: здесь все, что в нем было

Некогда доброго, все его слабости робкой надеждой

Преданы в лоно благого отца, правосудного бога».