Стихотворения

Где ты, далёкий друг? Когда прервём разлуку?

Когда прострёшь ко мне ласкающую руку?

Когда мне встретить твой душе понятный взгляд,

И сердцем отвечать на дружбы глас священной?

Где вы, дни радостей? Придёшь ли ты назад,

О время прежнее, о время незабвенно?

Или веселие навеки отцвело,

И счастие моё с протекшим протекло?..

Как часто о часах минувших я мечтаю!

Но чаще с сладостью конец воображаю,

Конец всему — души покой,

Конец желаниям, конец воспоминаньям,

Конец боренью и с жизнью и с собой…

Ах! время, Филарет, свершиться ожиданьям.

Не знаю… но, мой друг, кончины сладкий час

Моей любимою мечтою становится;

Унылость тихая в душе моей хранится;

Во всём внимаю я знакомый смерти глас.

Зовёт меня… зовёт… куда зовёт?.. не знаю;

Но я зовущему с волнением внимаю;

Я сердцем сопряжён с сей тайною страной,

Куда нас всех влечёт судьба неодолима;

Томящейся душе невидимая зрима —

Повсюду вестники могилы предо мной.

Смотрю ли, как заря с закатом угасает —

Так, мнится, юноша цветущий исчезает;

Внимаю ли рогам пастушьим за горой

Иль ветра горного в дубраве трепетанью,

Иль тихому ручья в кустарнике журчанью,

Смотрю ль в туманну даль вечернею порой,

К клавиру ль преклонясь, гармонии внимаю —

Во всём печальных дней конец воображаю.

Иль предвещание в унынии моём?

Или судил мне рок, в весенни жизни годы,

Сокрывшись в мраке гробовом,

Покинуть и поля и отческие воды,

И мир, где жизнь моя бесплодно расцвела?..

Скажу ль?.. Мне ужасов могила не являет;

И сердце с горестным желаньем ожидает,

Чтоб промысла рука обратно то взяла,

Чем я безрадостно в сем мире бременился,

Ту жизнь, в которой я столь мало насладился,

Которую давно надежда не златит.

К младенчеству ль душа прискорбная летит.

Считаю ль радости минувшего — как мало!

Нет! счастье к бытию меня не приучало;

Мой юношеский цвет без запаха отцвёл.

Едва в душе своей для дружбы я созрел —

И что же!. предо мной увядшего могила;

Душа, не воспылав, свой пламень угасила.

Любовь… но я в любви нашёл одну мечту,

Безумца тяжкий сон, тоску без разделенья,

И невозвратное надежд уничтоженье.

Иссякшия души наполню ль пустоту?

Какое счастие мне в будущем известно?

Грядущее для нас протекшим лишь прелестно.

Мой друг, о нежный друг, когда нам не дано

В сем мирежить для тех, кем жизнь для нас священна,

Кем добродетель нам и слава драгоценна,

Почто ж, увы! почто судьбой запрещено

За счастье их отдать нам жизнь сию бесплодну?

Почто (дерзну спросить?) отъял у нас творец

Им жертвовать собой свободу превосходну?

С каким бы торжеством я встретил мой конец,

Когда б всех благ земных, всей жизни приношеньем

Я мог — о сладкий сон! — той счастье искупить,

С кем жребий не судил мне жизнь мою делить!..

Когда б стократными и скорбью и мученьем

За каждый миг её блаженства я платил:

Тогда б, мой друг, я рай в сём мире находил

И дня как дара ждал, к страданью пробуждаясь;

Тогда, надеждою отрадною питаясь,

Что каждый жизни миг погибшия моей

Есть жертва тайная для блага милых дней,

Я б смерти звать не смел, страшися бы могилы.

О незабвенная, друг милый, вечно милый!

Почто, повергнувшись в слезах к твоим ногам,

Почто, лобзая их горящими устами,

От сердца не могу воскликнуть к небесам:

«Всё в жертву за неё! вся жизнь моя пред вами!»

Почто и небеса не могут внять мольбам?

О безрассудного напрасное моленье!

Где тот, кому дано святое наслажденье

За милых слезы лить, страдать и погибать?

Ах! если б мы могли в сей области изгнанья

Столь восхитительно презренну жизнь кончать —

Кто б небо оскорбил безумием роптанья!

О Нина, о Нина, сей пламень любви

Ужели с последним дыханьем угаснет?

Душа, отлетая в незнаемый край,

Ужели во прахе то чувство покинет,

Которым равнялась богам на земле?

Ужели в минуту боренья с кончиной —

Когда уж не буду горящей рукой

В слезах упоенья к трепещущей груди,

Восторженный, руку твою прижимать,

Когда прекратятся и сердца волненье,

И пламень ланитный — примета любви,

И тайныя страсти во взорах сиянье,

И тихие вздохи и сладкая скорбь,

И груди безвестным желаньем стесненье —

Ужели, о Нина, всем чувствам конец?

Ужели ни тени земного блаженства

С собою в обитель небес не возьмём?

Ах! с чем же предстанем ко трону Любови?

И то, что питало в нас пламень души,

Что было в сем мире предчувствием неба,

Ужели то бездна могилы пожрёт?

Ах! самое небо мне будет изгнаньем,

Когда для бессмертья утрачу любовь;

И в области райской я буду печально

О прежнем, погибшем блаженстве мечтать;

Я с завистью буду — как бедный затворник

Во мраке темницы о нежной семье,

О прежних весельях родительской сени,

Прискорбный, тоскует, на цепи склонясь —

Смотреть, унывая, на милую землю.

Что в вечности будет заменой любви?

О! первыя встречи небесная сладость —

Как тайные, сердца созданья, мечты,

В единый слиявшись пленительный образ,

Являются смутной весельем душе —

Уныния прелесть, волненье надежды,

И радость, и трепет при встрече очей,

Ласкающий голос — души восхищенье,

Могущество тихих, таинственных слов,

Присутствия сладость, томленье разлуки,

Ужель невозвратно вас с жизнью терять?

Ужели, приближась к безмолвному гробу,

Где хладный, навеки бесчувственый прах

Горевшего прежде любовию сердца,

Мы будем напрасно и скорбью очей,

И прежде всесильным любви призываньем

В бесчувственном прахе любовь оживлять?

Ужель из-за гроба ответа не будет?

Ужель переживший один сохранит

То чувство, которым так сладко делился;

А прежний сопутник, кем в мире он жил,

С которым сливался тоской и блаженством,

Исчезнет за гробом, как утренний пар

С лучом, озлатившим его, исчезает,

Развеянный легким зефира крылом?..

О Нина, я внемлю таинственный голос:

Нет смерти, вещает, для нежной любви;

Возлюбленный образ, с душой неразлучный,

И в вечность за нею из мира летит —

Ей спутник до сладкой минуты свиданья.

О Нина, быть может, торжественный час,

Посланник разлуки, уже надо мною;

Ах! скоро, быть может, погаснет мой взор,

К тебе устремляясь с последним блистаньем;

С последнею лаской утихнет мой глас,

И сердце забудет свой сладостный трепет —

Не сетуй и верой себя услаждай,

Что чувства нетленны, что дух мой с тобою;

О сладость! о смертный, блаженнейший час!

С тобою, о Нина, теснейшим союзом

Он страстную душу мою сопряжёт.

Спокойся, друг милый, и в самой разлуке

Я буду хранитель невидимый твой,

Невидимый взору, но видимый сердцу;

В часы испытанья и мрачной тоски,

Я в образе тихой, небесной надежды,

Беседуя скрытно с твоею душой,

В прискорбную буду вливать утешенье;

Под сумраком ночи, когда пронесёшь

Отраду в обитель недуга и скорби,

Я буду твой спутник, я буду с тобой

Делиться священным добра наслажденьем;

И в тихий, священный моления час,

Когда на коленях, с блистающим взором,

Ты будешь свой пламень к творцу воссылать,

Быть может, тоскуя о друге погибшем,

Я буду молитвы невинной души

Носить в умиленьи к небесному трону.

О друг незабвенный, тебя окружив

Невидимой тенью, всем тайным движеньям

Души твоей буду в весельи внимать;

Когда ты — пленившись потока журчаньем,

Иль блеском последним угасшего дня

(Как холмы объемлет задумчивый сумрак,

И, с бледным вечерним мерцаньем, в душе

О радостях прежних мечта воскресает),

Иль сладостным пеньем вдали соловья,

Иль веющим с луга душистым зефиром,

Несущим свирели далекия звук,

Иль стройным бряцаньем полуночной арфы —

Нежнейшую томность в душе ощутишь,

Исполнишься тихим, унылым мечтаньем

И, в мир сокровенный душою стремясь,

Присутствие бога, бессмертья награду,

И с милым свиданье в безвестной стране

Яснее постигнешь, с живейшею верой,

С живейшей надеждой от сердца вздохнёшь…

Знай, Нина, что друга ты голос внимаешь,

Что он и в веселье и в тихой тоске

С твоею душою сливается тайно.

Мой друг, не страшися минуты конца:

Посланником мира, с лучом утешенья

Ко смертной постеле приникнув твоей,

Я буду игрою небесныя арфы

Последнюю муку твою услаждать;

Не вопли услышишь грозящия смерти,

Не ужас могилы узришь пред собой:

Но глас восхищенный, поющий свободу,

Но светлый ведущий к веселию путь

И прежнего друга, в восторге свиданья,

Манящего ясной улыбкой тебя.

О Нина, о Нина, бессмертье наш жребий.

Весёлого пути

Любезному желаю

Ко древнему Дунаю;

Забудь покой, лети

За русскими орлами;

Но в поле, под шатрами,

Друзей воспоминай

И сердцу милый край,

Где ждёт тебя, уныла,

Твой друг, твоя Людмила,

Хранитель-ангел твой…

С крылатою мечтой

Проникни сокровенно

В чертог уединенной,

Где, с верною тоской,

С пылающей душой,

Она одна вздыхает,

И промысл умоляет:

Да будет твой покров

В обители врагов.

Смотри, как томны очи,

Как вид её уныл;

Ей белый свет постыл;

Одна, во мраке ночи,

Сокрылась в терем свой;

Лампаду зажигает,

Письмо твоё читает,

И робкою рукой

Ответ ко другу пишет,

Где в каждом слове дышит

Души её печаль.

Лети в безвестну даль;

Твой гений над тобою;

Среди опасна бою

Его незримый щит

Тебя приосенит —

И мимо пролетит

Стрела ужасной Гелы.

Ах! скоро ль твой весёлый

Возврат утешит вновь

И дружбу и любовь?..

Для скорби утоленья,

Податель благ, Зевес

Двум жителям небес

Минуты разлученья

Поверил искони.

«Да будут, рек, они,

Один — посол разлуки,

Свидания — другой!»

И в час сердечной муки,

Когда рука с рукой,

В тоске безмолвной, други,

Любовники, супруги,

С последнею слезой,

В последнем лобызанье

Последнее прощанье

Друг другу отдают,

Мольбы из сердца льют,

И тихими стопами,

С поникшими главами,

В душе скрывая стон,

Идут, осиротелы,

В свой терем опустелый,

Сын Дия Абеон,

Задумчивый, бескрылой,

С улыбкою унылой,

С отрадой скорбных слёз,

Спускается с небес,

Ведомый Адеоном,

Который тихим звоном

Волшебных струн своих

Льёт в сердце упованье

На близкое свиданье.

Я вижу обоих:

Один с своей тоскою

И тихою слезою;

С надеждою другой.

Прости, мой друг нелестной!

Надолго ль? неизвестно.

Но верую душой

(И вера не обманет):

Желанный день настанет —

Мы свидимся с тобой.

Или… увы! незримо

Грядущее для нас!..

Быть может — в оный час,

Когда ты, невредимо

Свершив опасный путь,

Свободою вздохнуть

Придёшь в стране родимой

С Людмилою своей —

Ты спросишь у друзей:

«Где скрылся друг любимой?»

И что ж тебе в ответ?

Его уж в мире нет…

Так, если в цвете лет

Меня возьмёт могила,

И участь присудила,

Чтоб первый я исчез

Из милого мне круга —

Друзья, без скорбных слёз

На прах взирайте друга.

Где светлою струёй

Плескает в брег зелёный

Извилистый ручей,

Где сенистые клёны

Сплетают из ветвей

Покров гостеприимный,

Лобзаясь с ветерком:

Туда — лишь над холмом

Луна сквозь облак дымный

При вечере блеснёт,

И липа разольёт

Окрест благоуханье —

Сберитесь, о друзья,

В моё воспоминанье.

Над вами буду я,

Древес под зыбкой сенью,

Невидимою тенью

Летать, рука с рукой

С утраченным Филоном.

Тогда вам тихим звоном

Покинутая мной

На юном клёне лира

Пришельцев возвестит

Из таинственна мира,

И тихо пролетит

Задумчивость над вами;

Увидите сердцами

В незнаемой дали

Отечество желанно —

Приют обетованной

Для странников земли.

Мой милый друг,

Знать, недосуг

Писать к друзьям?

Пристал к мужьям!

И свысока,

Как с чердака,

На бедняков

Холостяков

Смеясь глядишь!

И говоришь:

«Вы дураки!

Как челноки,

Игрою волн!

Мой мирный челн

Нашел приют!

Старинный плут

Эрот слепой

Был кормщик мой!

Ревел Борей

И, как злодей,

Сожрать грозил!

Но верой был

От бурь, друзья,

Избавлен я!

Теперь мне смех:

Гляжу на всех

Из уголка!

Мне жизнь легка,

Вам — тяжкий груз;

Без милых уз

Что жизнь для нас!»

Ну, в добрый час!

Рад от души!

Да напиши,

Что, мужем став,

Ты старый нрав

Сберег друзьям!

Ведь по годам,

Не по часам,

Друзья растут!

Пусть Леля-плут

Или Эрот

Свое возьмет!

Но часть — и нам,

Твоим друзьям!..

Апухтин прав!

Ведь бес лукав:

Он всем вертит —

И твой пиит

Лекенем стал!

В Орле играл

В Филине он

И был смешон!

Под париком,

Как под шатром,

На двух ногах,

Как на клюках,

Он в первый раз

Для трехсот глаз

(Хоть и не рад)

Был адвокат.

Зато уж он

Не Селадон!

Роль волокит

Ему не льстит!

Апухтин врал,

Когда сказал,

Что милый взор,

Как хитрый вор,

Исподтишка,

У чудака

Полсердца сжег!

Свидетель Бог,

Что это ложь!

Не делай рож!

Я не в Орле,

Живу в селе,

Земном раю;

И жизнь свою

В труде, во сне

И в тишине,

Таясь, веду;

И только жду,

Что стукнет в дверь

Плешивый зверь

С большой косой

И скажет: «Стой!

Окончен путь;

Пора заснуть,

И — добра ночь!»

Вот я — точь-в-точь!

Ты хочешь знать,

Позволю ль ждать

Меня зимой

Или весной

В Москву? — Ответ

Короткий: нет!

В день светлого воскресения

Ты прав, любезный мой поэт!

Твое послание на русском Геликоне,

При русском мерзлом Аполлоне,

Лишь именем моим бессмертие найдет!

Но, ах! того себе я в славу не вменяю!

А почему ж? Читай. И прозу и стихи

Я буду за грехи

Марать, марать, марать и много намараю,

Шесть томов, например (а им, изволишь знать,

Готовы и титул и даже оглавленье);

Потом устану я марать,

Потом отправлюся в тот мир на поселенье,

С фельдъегерем-попом,

Одетый плотным сундуком,

Который гробом здесь зовут от скуки.

Вот вздумает какой-нибудь писец

Составить азбучный писателям венец,

Ясней: им лексикон. Пройдет он аз и буки,

Пройдет глаголь, добро и есть;

Дойдет он до живете;

А имя ведь мое, оставя лесть,

На этом свете

В огромном списке бытия

Ознаменовано сей буквой-раскорякой.

Итак, мой биограф, чтоб знать, каким был я,

Хорошим иль дурным писакой,

Мои творенья развернет.

На первом томе он заснет,

Потом воскликнет: «Враль бесчинный!..

За то, что от него здесь мучились безвинно

И тот, кто вздор его читал,

И тот, кто, не читав, в убыток лишь попал,

За типографию, за то, что им наборщик,

Корректор, цензор, тередорщик

Совсем почти лишились глаз, —

Я не пущу его с другими на Парнас!»

Тогда какой-нибудь моей защитник славы

Шепнет зоилу: «Вы не правы!

И верно, должен был

Иметь сей автор дарованье;

А доказательство — Плещеева посланье!»

Посланье пробежав, суровый мой зоил

Смягчится, — и прочтут потомки в лексиконе:

«Жуковский. Не весьма в чести при Аполлоне;

Но боле славен тем, что изредка писал

К нему другой поэт, Плещеев;

На счастье русских стиходеев,

Не русским языком сей автор воспевал;

Жил в Болхове, с шестью детьми, с женою;

А в доме у него жил Осип Букильон.

Как жаль, что пренебрег язык отчизны он;

Нас мог бы он ссудить богатою статьею».

Вот так-то, по тебе, и я с другими в ряд.

Но ухо за ухо, зуб за зуб, говорят,

Ссылаясь на писанье;

А я тебе скажу: посланье за посланье!..

Любезен твой конфектный Аполлон!

Но для чего ж, богатый остротою,

Столь небогат рассудком здравым он?

Как, милый друг, с чувствительной душою,

Завидовать, что мой кривой сосед

И плут, и глуп, и любит всем во вред

Одну свою противную персону;

Что бог его — с червонцами мешок;

Что, подражать поклявшись, Гарпагону

Он обратил и душу в кошелек, —

Куда ничто: ни чувство сожаленья,

Ни дружество, ни жар благотворенья,

Как ангел в ад, не могут проникать;

Где место есть лишь векселям, нулями

Унизанным, как будто жемчугами!

Оставь его не живши умирать —

И с общих бед проценты вычислять!

Бесчувственность сама себе мучитель!

И эгоист, слез чуждых хладный зритель,

За этот хлад блаженством заплатил!

Прекрасен мир, но он прекрасен нами!

Лишь добрый в нем с отверстыми очами,

А злобный сам очей себя лишил!

Не для него природа воскресает,

Когда в поля нисходит светлый май;

Где друг людей находит жизнь и рай,

Там смерть и ад порочный обретает!

Как древния святой псалтыри звон,

Так скромного страдальца тихий стон

Чистейшу жизнь в благой душе рождает!

О, сладостный благотворенья жар!

Дар нищете — себе сторичный дар!

Сокровищ сих бесчувственный не знает!

Не для него послал творец с небес

Бальзам души, утеху сладких слез!

Ты скажешь: он не знает и страданья! —

Но разве зло — страдать среди изгнанья,

В надежде зреть отечественный край?..

Сия тоска и тайное стремленье —

Есть с милыми вдали соединенье!

Без редких бед земля была бы рай!

Но что ж беды для веры в провиденье?

Лишь вестники, что смотрит с высоты

На нас святой, незримый Испытатель;

Лишь сердцу глас: крепись! Минутный ты

Жилец земли! Жив бог, и ждет создатель

Тебя в другой и лучшей стороне!

Дорога бурь приводит к тишине!

Но, друг, для злых есть зло и провиденье!

Как страшное ночное привиденье,

Оно родит в них трепет и боязнь,

И божий суд на языке их — казнь!

Самим собой подпоры сей лишенный,

Без всех надежд, без веры здесь злодей,

Как бледный тать, бредет уединенно —

И гроб вся цель его ужасных дней!..

Ты сетуешь на наш климат печальный!

И я с тобой готов его винить!

Шесть месяцев в одежде погребальной

Зима у нас привыкнула гостить!

Так! Чересчур в дарах она богата!

Но… и зимой фантазия крылата!

Украсим то, чего не избежим,

Пленительной игрой воображенья,

Согреем мир лучом стихотворенья

И на снегах Темпею насадим!

Томпсон и Клейст, друзья, певцы природы,

Соединят вкруг нас ее красы!

Пускай молчат во льдах уснувши воды

И чуть бредут замерзлые часы, —

Спасенье есть от хлада и мороза:

Пушистый бобр, седой Камчатки дар,

И камелек, откуда легкий жар

На нас лиет трескучая береза.

Кто запретит в медвежьих сапогах,

Закутав нос в обширную винчуру,

По холодку на лыжах, на коньках

Идти с певцом в пленительных мечтах

На снежный холм, чтоб зимнюю натуру

В ее красе весенней созерцать.

Твоя ж жена приятней всякой музы

Тот милый край умеет описать,

Где пел Марон, где воды Аретузы

В тени олив стадам наводят сон;

Где падший Рим, покрытый гордым прахом,

Являет свой одряхший Пантеон

Близ той скалы, куда народы с страхом

И их цари, от всех земных концов,

Текли принять ужасный дар оков.

Ясней блестят лазурные там своды!

Я часто сам, мой друг, в волшебном сне

Скитаюсь в сей прелестной стороне,

Под тенью мирт, склонившихся на воды,

Или с певцом и Вакха и свободы,

С Горацием, в сабинском уголке,

Среди его простых соседей круга,

В глазах любовь и сердце на руке,

Делю часы беспечного досуга!

Но… часто там, где ручеек журчит

Под темною душистых лавров сенью,

Где б мирному и быть уединенью,

Остря кинжал, скрывается бандит,

И грозные вдаль устремленны очи

Среди листов, добычи ждя, горят,

Как тусклые огни осенней ночи,

Но… часто там, где нив моря шумят,

Поля, холмы наводнены стадами,

И мир в лугах, усыпанных цветами,

Лишь гибели приманкой тишина,

И красотой цветов облечена

Готовая раскрыться пасть волкана.

Мой друг, взгляни на жребий Геркулана

И не ропщи, что ты гиперборей…

Смотри, сбежал последний снег полей!

Лишь утренник, сын мраза недозрелый,

Да по верхам таящийся снежок,

Да сиверкий при солнце ветерок

Нам о зиме вещают отлетелой;

Но лед исчез, разбившись, как стекло,

Река, смирясь, блестит между брегами,

Идут в поля оратаи с сохами,

Лишь мельница молчит — ее снесло!

Но что ж? и здесь найдем добро и зло.

Ты знаешь сам: у нас от наводненья

Премножество случалось разоренья.

И пользою сих неизбежных бед

Есть то, мой друг, что мой кривой сосед

Чуть не уплыл в чистилище на льдине!

Уже ревел окрест него потоп;

Как Арион чудесный на дельфине,

Уж на икре сидел верхом циклоп;

Но в этот час был невод между льдами

По берегам раскинут рыбаками,

И рыбакам прибыток был велик:

Им с щуками достался ростовщик!

Так, милый друг, скажу я в заключенье:

Пророчество для нас твое сравненье!

Растает враг, как хрупкий вешний лед!

Могущество оцепенелых вод,

Стесненное под тяжким игом хлада,

Все то ж, хотя незримо и молчит.

Спасительный дух жизни пролетит —

И вдребезги ничтожная преграда!

О, русские отмстители-орлы!

Уже взвились! Уже под облаками!

Уж небеса пылают их громами!

Уж огласил их клич ту бездну мглы,

Где сдавлены, обвитые цепями,

Отмщенья ждя, народы и с царями!

О, да грядет пред ними русский бог!

Тот грозный бог, который на Эвксине

Велел пылать трепещущей пучине

И раздробил сармату гордый рог!

За ними вслед всех правых душ молитвы!

Да грянет час карающия битвы!

За падших месть! Отмщенье за Тильзит!..

Но, милый друг, вернее долетит

Мольба души к престолу провиденья,

В сопутствии летя благотворенья!

И в светлый день, когда воскресший мир

Поет хвалы подателю спасенья,

Ужель один не вкусит наслажденья

Сын нищеты? Ужель, забыт и сир,

Средь братии, как в горестном изгнанье,

Он с гимнами соединит стенанье

И лишь слезой на братское лобзанье,

Безрадостный, нам будет отвечать?

Твоей душе легко меня понять!

Еще тот кров в развалинах дымится,

Где нищая вдовица с сиротой

Ждала в тоске минуты роковой:

На пепле сем пускай благословится

Твоих щедрот незримая рука!

Ах! милость нам и тяжкая сладка!

Но ты — отец! Сбирай благословенья

Спасаемых здесь благостью твоей

На юные главы твоих детей!

Их отличат они для провиденья!

Увы, мой друг! что сих невинных ждет

На том пути, где скрыт от нас вожатый,

В той жизни, где всего верней утраты,

Где скорбь без крыл, а радости крылаты,

На то с небес к нам голос не сойдет!

Но доблестью отцов хранимы чада!

Она для них — твердейшая ограда!

Сын неги и веселья,

По Музе мне родной,

Приятность новоселья

Лечу вкусить с тобой;

Отдам поклон Пенату,

И милому собрату

В подарок пук стихов.

Увей же скромну хату

Венками из цветов;

Узорным покрывалом

Свой шаткий стол одень,

Вооружись фиалом,

Шампанского напень,

И стукнем в чашу чашей,

И выпьем всё до дна:

Будь верной Музе нашей

Дань первого вина.

Вхожу в твою обитель:

Здесь весел ты с собой,

И, лени друг, покой

Дверей твоих хранитель.

Всё ясно вкруг меня;

Закат румяный дня

Живее здесь играет

На зелени лугов,

И чище отражает

Здесь виды берегов

Источник тихоструйный;

Здесь кроток вихорь буйный;

Приятней сень листов

Зефиры здесь колышут,

И слаще негой дышут;

Укромный домик твой

Не златом — чистотой

И светлостью пленяет;

В окно твоё влетает

Цветов приятный дух;

Террас, пред ним дерновый

Узорный полукруг;

Там ландыши перловы,

Там розовы кусты,

Тюльпан, нарцисс душистой,

И тубероза — чистой

Эмблема красоты,

С роскошным анемоном;

Едва приметным склоном

Твой сходит сад к реке;

Шумит невдалеке

Там мельница смиренна:

С колёс жемчужна пена

И брызгов дым седой;

Мелькает над рекой

Весёлая купальня,

И, гость из края дальня,

Уютный домик свой

Там швабский гусь спесивой

На острове под ивой,

Меж дикою крапивой

Беспечно заложил.

Так! здесь приют поэта:

Душа моя согрета

Влияньем горних сил,

И вся ничтожность света

В глазах моих, как сон…

Незримый Аполлон

Промчался надо мною;

Ликуй, мой друг-поэт.

Довольнее судьбою

Поэтов под луною

И не было и нет.

Их жизнь очарованье!

Ты помнишь ли преданье?

Разбить в уделы свет

Преемник древний Крона

Задумал искони.

«Делитесь!» — с горня трона

Бог людям рёк. Они

Взроилися, как пчёлы,

Шумящи по лугам —

И все уже уделы

Земные по рукам.

Смиренный земледелец

Взял труд и сельный плод,

Могущество — Владелец;

Купец равнину вод

Наморщил под рулями;

Взял откуп арендарь,

А пастырь душ — алтарь

И силу над умами.

«Будь каждый при своём

(Рёк царь земли и ада);

Вы сейте, добры чада;

Мне жертвуйте плодом».

Но вот… с земли продела

Приходит и поэт;

Увы! ему удела

Нигде на свете нет;

К Зевесу он с мольбою;

«Отец и властелин,

За что забыт тобою

Любимейший твой сын?» —

«Не я виной забвенья.

Когда я мир делил,

В страну воображенья

Зачем ты уходил?» —

«Увы! я был с тобою

(В слезах сказал певец);

Величеством, красою

Небес твоих, отец,

Мои питались взоры;

Там пели дивны хоры;

Я сердце возносил

К делам твоим чудесным…

Но, ах! пленён небесным,

Земное позабыл». —

«Мой сын, уделы взяты;

Мне жаль твоей утраты;

Но рай перед тобой;

Согласен ли со мной

Делиться небесами?

Блаженствуя с богами,

Ты презришь мир земной».

С тех пор — необожатель

Подсолнечных сует —

Стал верный обитатель

Страны духов поэт,

Страны неоткровенной:

Туда непосвящённой

Толпе дороги нет;

Там чудотворны боги

Весёлые чертоги

Слияли из лучей,

В мерцающей долине,

Любимице своей

«Фантазии» — богине;

Её «Природа» мать;

Беспечно ей играть

Даёт она собою;

Но, радуясь игрою,

Велит её хранить

Трём чадам первородным,

Чтоб прихотям свободным

Её не заманить

В туманы заблуждений:

То с пламенником «Гений»,

«Наука» с свитком «Муз»,

И с лёгкою уздою

Очами зоркий «Вкус»;

С весёлою сестрою

Согласные, они

Там нежными перстами

Виют златые дни;

Всё их горит лучами;

Во всё дух жизни влит:

В потоке там журчит

Гармония Наяды:

Храним Сильваном лес;

Грудь юныя Дриады

Под коркою древес

Незримая пылает;

Зефир струи ласкает

И вьётся вкруг лилей;

Нарцисс глядит в ручей;

Среди прозрачной пены

Летучих облаков

Мелькает рог Селены,

И в сумраке лесов

Тоскует филомела.

Хранят сего удела

Магической покой

«Невинность» — гений милый

С «Беспечностью» — сестрой:

И их улыбки силой

Ни «Скукою» унылой,

Ни мрачной «Суетой»,

Ни «Алчностью» угрюмой,

Ни «Мести» грозной думой,

Ни «Зависти» тоской

Там светлость не мрачится;

Там ясная таится,

«Веселью» верный друг,

«Гордынею» забыта,

«Посредственность» — харита,

И их согласный круг

Одушевляем «Славой» —

Не той богиней бед,

Которая кровавой

Кладёт венец побед

В дымящиеся длани

Свирепостию брани —

Но милою, живой,

Небесною сестрой

Небесныя «Надежды»;

Чужда порока, враг

Безумца и невежды,

Её жилища праг

Ужасен недостойным;

Но тем душам спокойным,

Где чувство в простоте

Как тихий день сияет,

В могущей красоте

Она себя являет,

И, в них воспламенив

К великому порыв,

К прекрасному стремленье,

Ко благу страстный жар,

Им оставляет в дар:

«Собою наслажденье».

Мой друг, и ты певец;

И твой участок лира;

И ты в мечтах жилец

Незнаемого мира…

В мечтах? Почто ж в мечтах?

Почто мы не с крылами,

И вольны лишь мечтами,

А наяву в цепях?

Почто сей тяжкий прах

С себя не можем сринуть,

И мир совсем покинуть,

И нам дороги нет

Из мрачного изгнанья

В страну очарованья?

Увы! мой друг… поэт,

Призраками богатый,

Беспечностью дитя —

Он мог бы жить, шутя;

Но горькие утраты

Живут и для него,

Хотя перед слепою

Богинею покою

Не тратит своего;

Хотя одной молвою,

Смотря на свет тайком,

В своём углу знаком

С бесславием тщеславных,

С печалями забавных

Фигляров-остряков,

И с мукою льстецов

Пред тронами ползущих

И с бешенством падущих

В изрытый ими ров —

Но те живейши раны,

Которые, как враны,

Вгрызаясь в глубь сердец,

В них радость истребляют

И жизнь их пожирают,

Их знает и певец.

Какими, друг, мечтами

Сберечь души покой,

Когда перед глазами,

Под дланью роковой,

Погибнет то, что мило,

И схваченный могилой

Исчезнет пред тобой

Души твоей родной;

А ты, осиротелой,

Дорогой опустелой

Ко гробу осуждён

Один, снедая слёзы,

Тащить свои желёзы?

И много ли замен

Нам даст мечта крылата

Тогда, как без возврата

Блаженство улетит,

С блаженством упованье,

И в сердце замолчит

Унывшее желанье;

И ты, как палачом

Преступник раздроблённый,

И к плахе пригвождённый,

В бессилии своём

Ещё быть должен зритель,

Как жребий-истребитель

Всё то, чем ты дышал,

Что, сердцем увлечённый,

В надежде восхищённой,

«Своим» уж называл,

Другому на пожранье

Отдаст в твоих глазах…

Тебе ж одно терзанье

Над гробом милых благ?

Но полно!.. Муза с нами;

Бессмертными богами

Не всем, мой друг, она

В сопутницы дана.

Кто слышал в час рожденья

Небесной девы глас,

В ком искра вдохновенья

С огнём души зажглась:

Тот верный от судьбины

Найдёт здесь уголок.

В покрыты мглой пучины

Замчался мой челнок…

Но светит для унылой

Ещё души моей

Поэзии светило.

Хоть прелестью лучей

Бунтующих зыбей

Оно не усмирило…

Но мгла озарена;

Но сладостным сияньем,

Как тайным упованьем,

Душа ободрена,

И милая мелькает

В дали моей Мечта…

Доколь, мой друг, пленяет

Добро и красота,

Доколь огнём священным

Душа ещё полна,

И дверь растворена

Пред взором откровенным

В святой Природы храм,

Доколь хариты нам

Весёлые послушны:

Дотоль ещё к бедам

Быть может равнодушны.

О добрый Гений мой,

Последних благ спаситель

И жребия смиритель,

Да светит надо мной,

Во мгле путеводитель,

Твой, Муза, милый свет!

А ты, мой друг — поэт,

Храни твой дар бесценный;

То Весты огнь священный;

Пока он не угас —

Мы живы, невредимы,

И Рок неумолимый

Свой гром неотразимый

Бросает мимо нас.

Но пламень сей лишь в ясной

Душе неугасим.

Когда любовью страстной

Лишь то боготворим,

Что благо, что прекрасно;

Когда от наших лир

Лиются жизни звуки,

Чарующие муки,

Сердцам дающи мир;

Когда мы песнопеньем

Несчастного дружим

С сокрытым провиденьем,

Жар славы пламеним

В душе, летящей к благу,

Стезю к убогих прагу

Являем богачам,

Не льстим земным богам,

И дочери стыдливой

Заботливая мать

Гармонии игривой

Сама велит внимать:

Тогда и дарованье

Во благо нам самим,

И мы не посрамим

Поэтов достоянья.

О друг! служенье Муз

Должно быть их достойно:

Лишь с добрым их союз.

Слияв в душе спокойной

Младенца чистоту

С величием свободы,

Боготворя природы

Простую красоту,

Лишь благам неизменным,

Певец — любимец мой,

Доступен будь душой;

Когда к дверям смиренным

Обители твоей

Придёт, с толпою Фей

«Желаний» прихотливых,

«Фортуна» — враг счастливых:

Ты двери на замок;

Пускай толпа стучится;

Содом сей в уголок

Поэта не вместится,

Не вытеснив харит.

Но если залетит

«Веселий» рой вертляный —

Дверь настежь, милый друг.

Пускай в их шумный круг

Войдут: и «Вакх» румяный,

Украшенный венком,

С состаревшим вином,

С наследственною кружкой,

И «Шутка» с погремушкой,

И «Пляски» шумный хор —

Им рад «Досуг» шутливый;

Они осклабят взор

«Работы» молчаливой.

«Задумчивость» подчас

Впускай в приют укромный:

Её чуть слышный глас

И взор приятно-томный

Переливают в нас

Покой и услажденье;

Она уединенье

Собой животворит;

Она за дальни горы

Нас к милому стремит —

И радостные взоры,

Согласные с душой,

За синевой туманной

Встречаются с желанной

Возлюбленных мечтой;

Её волшебной силой

В гармонии унылой

Осеннего листка

И в тихом ветерка

Вдоль рощи трепетаньи,

И в легком содроганьи

Дремавшия волны,

Как будто с вышины,

Спускается приятной

Минувшего привет,

И то, что невозвратно,

Чего навеки нет,

Опять животворится,

И тихо веют, мнится,

Над нашей головой

Воздушною толпой

Жильцы духовной сени

Невозвратимых тени.

Но, друг мой, приготовь

В обители смиренной

Ты терем отделённой:

Иметь постой бессменной

И «Дружба» и «Любовь»

Привыкли у поэта;

Лишась блестящих света

Отличий и даров,

Ему необходимо

Под свой пустынный кров

Всё то, что им любимо,

Собрать в единый круг;

С кем милая и друг,

Тот в угол свой забвенный

Обширныя вселенны

Всю прелесть уместил;

Он мир свой оградил

Забором огорода,

И вдаль за суетой

Не следует мечтой.

Посредственность, свобода,

Животворящий труд,

Веселие досуга

Близ милыя и друга,

И пенистый сосуд

В час вечера приятной

Под липой ароматной

С забвением сует,

Вот всё… Но, друг-поэт,

Любовь — святой хранитель,

Иль грозный истребитель

Душевной чистоты.

Отвергни сладострастья

Погибельны мечты,

И не восторгов — счастья

В прямой ищи любви;

Восторгов исступленье —

Минутное забвенье;

Отринь их, разорви

Лаис коварных узы;

Друзья стыдливых — Музы;

Во храм священный их

Прелестниц записных

Толпа войти страшится…

И что, мой друг, сравнится

С невинною красой?

При ней цветём душой!

Она, как ангел милой,

Одной явленья силой,

Могущая собой,

Вливает в сердце радость.

О скромных взоров сладость!

Движений тишина!

Стыдливое молчанье,

Где вся душа слышна!

Речей очарованье!

Беспечность простоты,

И прелесть без искусства,

Которая для чувства

Прелесней красоты!

Их несказанной властью

Блаженнейшею страстью

Душа растворена;

Вкушает сладость рая;

Земное отвергая,

Небесного полна.

О друг! доколе младость

С мечтами не ушла,

И жизнь не отцвела,

Спеши любови сладость

Невинную вкусить.

Увы! пора любить

Умчится невозвратно;

Тогда — всему конец;

Но буйностью развратной

Испорченных сердец,

Мой друг, да не сквернится

Твой непорочный жар:

Любовь есть неба дар;

В ней жизни цвет хранится;

Кто любит, тот душой,

Как день весенний, ясен;

Его любви мечтой

Весь мир пред ним прекрасен…

Ах! в мире сём — «она»…

Её святым полна

Присутствием природа,

С денницею со свода

Небес она летит,

Предвестник наслажденья,

И в смутном пробужденья

Блаженстве говорит:

Я в мире! я с тобою!

В то час, когда тишиною

Земля облечена,

В молчании вселеннной

Одна обвороженной

Душе она слышна;

К устам твоим она

Касается дыханьем;

Ты слышишь с содроганьем

Знакомый звук речей,

Задумчивых очей

Встречаешь взор приятный,

И запах ароматный

Пленительных кудрей

Во грудь твою лиётся,

И мыслишь: ангел вьётся

Незримый над тобой.

При ней — задумчив, сладкой

Исполненный тоской,

Ты робок, лишь украдкой

Стремишь к ней томный взор:

В нём сердце вылетает;

Несмел твой разговор;

Твой ум не обретает

Ни мыслей, ни речей;

Задумчивость, молчанье,

И страстное мечтанье —

Язык души твоей;

Забыты все желанья;

Без чувства, без вниманья

К тому, что пред тобой,

Ты одинок с толпой;

«Она» — в сём слове милом

Вселенная твоя;

С ней розно — лишь в унылом

Мечтанье бытия

Ты чувство заключаешь;

Всечасно улетаешь

Душою к тем краям,

Где ангел твой прелестной;

Твоё блаженство там

За синевой небесной,

В туманной сей дали —

Там всё, что на земли

И мило и священно,

Вся жизнь, весь жребий твой,

Как призрак оживлённой,

Мелькает пред тобой.

Живёшь воспоминаньем:

Его очарованьем

Преображённый свет

Один везде являет

Душе твоей предмет.

Заря ли угасает,

Летит ли ветерок

От дремлющия рощи,

Или покровом нощи

Одеянный поток

В водах являет тени

Недвижных берегов,

И тихих рощей сени,

И тёмный ряд холмов —

«Она» перед тобою;

С природы красотою,

Совсем в душе слита

Любимая мечта.

Когда воспламенённой

Ты мыслию летишь

К правителю вселенной,

Или обет творишь

Забыть стезю пророка,

При всех изменах рока

Быть добрым и прямым,

И следовать святым

Урокам и веленьям

И тайным утешеньям

Лишь совести одной,

Когда, рассудка властью

Торжествовав над страстью,

Ты выше стал душой,

Иль сироте, убитой

Страданием, сокрытой

Благотворил рукой —

Кто, кто тогда с тобой?

Кто чувст твоих свидетель?

«Она»!.. твой друг, твоя

Невинность, добродетель.

Лишь счастием ея

Ты счастье измеряешь,

Лишь в нём соединяешь

Все блага бытия.

Любовь — себя забвенье!

Ты молишь проведенье,

Чтоб никогда тоской

Взор милый не затмился,

Чтоб грозный лишь с тобой

Суд рока совершился.

Лить слёзы, жертвой быть

За ту, кем сердце жило,

Погибнув, жизни милой

Спокойствие купить —

Вот жребий драгоценный!

О друг! тогда для нас

И бедствия священны.

И пусть тот луч угас,

Которым украшался

Путь жизни пред тобой,

Пускай навек с мечтой

Блаженства ты расстался —

Своих лишённый благ,

Ты жив блаженством милой:

Как тихое светило,

Оно в твоих глазах

Меж тучами играет,

И дух не унывает

При сладостных лучах.

Прости ж, поэт бесценной,

Пускай живут с тобой,

В обители смиренной,

Посредственность, покой,

И музы, и хариты,

И лары домовиты;

Ты к ним любовь питай,

Строй лиру для забавы,

И мимоходом Славы

Жилище посещай;

И благодать святая

Её с тобою будь!

Но, с музами играя,

Ты друга не забудь,

Который, отстранившись

От всех земных хлопот,

И матери забот

Фортуне поклонившись,

Куда глаза глядят,

Идёт своей тропою

Беспечно за судьбою.

Хотя и не богат

Он милостями Счастья,

Но Муза от ненастья

Дала ему приют;

Туда не забредут

Ни хитрости разврата,

Ни света суеты;

Не зная нищеты,

Не знает он и злата;

Мечты — его народ:

Сбирает с них доход

Фантазия крылата.

Что ждет его вдали,

О том он забывает;

Давно не доверяет

Он счастью на земли.

Но, друг, куда б Судьбою

Он ни был приведён,

Всегда, везде душою

Он будет прилеплён

Лишь к жизни непорочной;

Таков к друзьям заочно,

Каков и на глазах —

Для них стихи кропает,

И быть таким желает,

Каким в своих стихах

Себя изображает.

«Рассудку глаз! другой воображенью!» —

Так пишет мне мой стародавний друг.

По совести, такому наставленью

Последовать я соглашусь не вдруг.

Не славно быть циклопом однооким!

Но почему ж славнее быть косым?

А на земле, где опытом жестоким

Мы учены лишь горестям одним,

Не лучший ли нам друг воображенье?

И не оно ль волшебным фонарем

Являет нам на плате роковом

Блестящее блаженства привиденье?

О друг мой! Ум всех радостей палач!

Лишь горький сок дает сей грубый врач!

Он бытие жестоко анатомит:

Едва пленил мечты наружный свет,

Уже злодей со внутренним знакомит…

Призрак исчез — и Грация — скелет.

Оставим тем, кто благами богаты,

Их обнажать, чтоб рок предупредить;

Пускай спешат умом их истребить,

Чтоб не скорбеть от горькой их утраты.

Но у кого они наперечет,

Тому совет: держись воображенья!

Оно всегда в печальный жизни счет

Веселые припишет заблужденья!

А мой султан — султанам образец!

Не все его придворные поэты

Награждены дипломами диеты

Иль вервием… Для многих есть венец.

Удавка тем, кто ищет славы низкой,

Кто без заслуг, бескрылые, ползком,

Вскарабкались к вершине Пинда склизкой —

И давит Феб лавровым их венком.

Пост не беда тому, кто пресыщенья

Не попытал, родяся бедняком;

Он с алчностью желаний незнаком.

В поэте нет к излишнему стремленья!

Он не слуга блистательным мечтам!

Он верный друг одним мечтам счастливым!

Давно сказал мудрец еврейский нам:

Все суета! Урок всем хлопотливым.

И суета, мой друг, за суету —

Я милую печальной предпочту:

Под гибельной Сатурновой косою

Возможно ли нетленного искать?

Оно нас ждет за дверью гробовою;

А на земле всего верней — мечтать!

Пленительно твое изображенье!

Ты мне судьбу завидную сулишь

И скромное мое воображенье

Высокою надеждой пламенишь.

Но жребий сей, прекрасный в отдаленье,

Сравнится ль с тем, что вижу пред собой?

Здесь мирный труд, свобода с тишиной,

Посредственность, и круг друзей священной,

И муза, вождь судьбы моей смиренной!

Я не рожден, мой друг, под той звездой,

Которая влечет во храм Фортуны;

Мне тяжелы Ареевы перуны.

Кого судьба для славы обрекла,

Тому она с отважностью дала

И быстроту, и пламенное рвенье,

И дар: ловить летящее мгновенье,

Препятствия в удачу обращать

И гибкостью упорство побеждать!

Ему всегда с надеждой исполненье,

Но есть ли что подобное во мне?

И тени нет сих редких дарований!

Полжизни я истратил в тишине;

Застенчивость, умеренность желаний,

Привычка жить всегда с одним собой,

Доверчивость с беспечной простотой —

Вот все, мой друг; увы, запас убогой!

Пойду ли с ним той страшною дорогой,

Где гибелью грозит нам каждый шаг?

Кто чужд себе, себе тот первый враг!

Не за своим он счастием помчится,

Но с собственным безумно разлучится.

Нельзя искать с надеждой не обресть.

А неуспех тяжеле неисканья.

И мне на что все счастия даянья?

С кем их делить? Кому их в дар принесть?..

«Полезен будь!» — Так! польза — долг священный!

Но мне твердит мой ум не ослепленный:

Не зная звезд, брегов не покидай!

И сильным вслед, бессильный, не дерзай!

Им круг большой, ты действуй в малом круге!

Орел летит отважно в горный край!

Пчела свой мед на скромном копит луге!

И, не входя с моей судьбою в спор,

Без ропота иду вослед за нею!

Что отняла, о том не сожалею!

Чужим добром не обольщаю взор.

Богач ищи богатства быть достойным,

Я обращу на пользу дар певца —

Кому дано бряцаньем лиры стройным

Любовь к добру переливать в сердца,

Тот на земле не тщетный обитатель.

Но царь, судья, и воин, и писатель,

Не равные степенями, равны

В возвышенном к прекрасному стремленье.

Всем на добро одни права даны!

Мой друг, для всех одно здесь Провиденье!

В очах сего незримого Судьи

Мы можем все быть равных благ достойны;

Среди земных превратностей спокойны

И чистыми сберечь сердца свои!

Я с целью сей, для всех единой в мире,

Соединю мне сродный труд певца;

Любить добро и петь его на лире —

Вот все, мой друг! Да будет власть Творца!

Истратили напрасно

Зеленых вы чернил!

Какой вам злоязычник

Меня так очернил,

Что будто я — как в птичник

Кукушка иль сова —

Попался в плен опасный

Красавицы прекрасной?!

Что будто голова

Моя совсем вскружилась

От двух каких-то глаз,

Что я забыл Парнас,

Что муза раздружилась

И Феб в вражде со мной?

Такою клеветой

Обижен я жестоко,

Исткните — пишут — око,

Смущающее вас!

И был бы я циклопом,

Когда б хоть ненароком

От тех смутился глаз,

Которым повелитель

Петр Яковлев, правитель

С округами Орла!

Но, к счастью, тут нашла

Коса на крепкий камень!

Не тронул сердца пламень!

Избавилось оно

От нового постоя!..

А служба — вот иное!

Но я служу давно!

Кому? — Султану Фебу!

И лезу прямо к небу,

С простых чинов начав!

Я прежде был пристав

Крылатого Пегаса;

За стойлами Парнаса

Душистыми глядел.

Но вскоре произвел

Не в очередь, за рвенье,

И прочим в поощренье,

Державный Феб потом

Меня истопником

Своих племянниц Граций,

Которым наш Гораций —

Державин так знаком;

Не торфом, не дровами,

Но глупыми стихами

У Граций топят печь!

Я, не жалея плеч,

Таскал стихи Хлыстова!

Но как ни раздувал,

Костер мой не пылал…

Злодей водой писал!

И принужден бывал

Кубышкина сухого

С сырым Хлыстовым жечь,

Чтоб хоть немного печь

Поразогреть харитам!

Досталось и другим,

И русским и чужим,

Проказникам пиитам!

Ах! часто и своим

Уродливым твореньем,

С сердечным сокрушеньем,

Я печку затоплял!

Мой чин на Пинде мал,

Но жду я повышенья!

Итак, за приглашенье

Идти служить царю

Я вас благодарю,

Но с Фебом не расстанусь!

Зато всегда останусь,

Так, как и прежде был,

Арбеневой я мил,

За то, что сам ей душу

Издетства подарил!

А раз что полюбил,

К тому уж не нарушу

Любви моей вовек!

Я, право, человек —

Когда судить не строго —

Каких на свете много!

Друг, отчего печален голос твой?

Ответствуй, брат, реши мое сомненье.

Иль он твоей судьбы изображенье?

Иль счастие простилось и с тобой?

С стеснением письмо твое читаю;

Увы! на нем уныния печать;

Чего не смел ты ясно мне сказать,

То все, мой друг, я чувством понимаю.

Так, и на твой досталося удел;

Разрушен мир фантазии прелестной;

Ты в наготе, друг милый, жизнь узрел;

Что в бездне сей таилось, все известно —

И для тебя уж здесь обмана нет.

И, испытав, сколь сей изменчив свет,

С пленительным простившись ожиданьем,

На прошлы дни ты обращаешь взгляд

И без надежд живешь воспоминаньем.

О! не бывать минувшему назад!

Сколь весело промчалися те годы,

Когда мы все, товарищи-друзья,

Делили жизнь на лоне у Свободы!

Беспечные, мы в чувстве бытия,

Что было, есть и будет, заключали,

Грядущее надеждой украшали —

И радостным оно являлось нам.

Где время то, когда по вечерам

В веселый круг нас музы собирали?

Нет и следов; исчезло все — и сад

И ветхий дом, где мы в осенний хлад

Святой союз любви торжествовали

И звоном чаш шум ветров заглушали.

Где время то, когда наш милый брат

Был с нами, был всех радостей душою?

Не он ли нас приятной остротою

И нежностью сердечной привлекал?

Не он ли нас тесней соединял?

Сколь был он прост, нескрытен в разговоре!

Как для друзей всю душу обнажал!

Как взор его во глубь сердец вникал!

Высокий дух пылал в сем быстром взоре.

Бывало, он, с отцом рука с рукой,

Входил в наш круг — и радость с ним являлась:

Старик при нем был юноша живой,

Его седин свобода не чуждалась…

О нет! он был милейший нам собрат;

Он отдыхал от жизни между нами,

От сердца дар его был каждый взгляд,

И он друзей не рознил с сыновьями…

Увы! их нет… мы ж каждый по тропам

Незнаемым за счастьем полетели,

Нам прошептал какой-то голос: там!

Но что? и где? и кто вожатый к цели?

Вдали сиял пленительный призрак —

Нас тайное к нему стремленье мчало;

Но опыт вдруг накинул покрывало

На нашу даль — и там один лишь мрак.

И, верою к грядущему убоги,

Задумчиво глядим с полудороги

На спутников, оставших назади,

На милую Фантазию с мечтами…

Изменница! навек простилась с нами,

А все еще твердит, свое: иди!

Куда идти? что ждет нас в отдаленье?

Чему еще на свете веру дать?

И можно ль, друг, желание питать,

Когда для нас столь бедно исполненье?

Мы разными дорогами пошли:

Но что ж, куда они нас привели?

Всё к одному, что счастье — заблужденье.

Сравни, сравни себя с самим собой:

Где прежний ты, цветущий, жизни полный?

Бывало, все — и солнце за горой,

И запах лип, и чуть шумящи волны,

И шорох нив, струимых ветерком,

И темный лес, склоненный над ручьем,

И пастыря в долине песнь простая —

Веселием всю душу растворяя,

С прелестною сливалося мечтой:

Вся жизни даль являлась пред тобой;

И ты, восторг предчувствием считая,

В событие надежду обращал.

Природа та ж… но где очарованье?

Ах! с нами, друг, и прежний мир пропал;

Пред опытом умолкло упованье;

Что в оны дни будило радость в нас,

То в нас теперь унылость пробуждает;

Во всем, во всем прискорбный слышен глас,

Что ничего нам жизнь не обещает.

И мы еще, мой друг, во цвете лет.

О, беден, кто себя переживет!

Пред кем сей мир, столь некогда веселый,

Как отчий дом, ужасно опустелый:

Там в старину все жило, все цвело,

Там он играл младенцем в колыбели;

Но время все оттуда унесло,

И с милыми веселья улетели;

Он их зовет… ему ответа нет;

В его глазах развалины унылы;

Один его минувшей жизни след:

Утраченных безмолвные могилы.

Неси ж туда, где наш отец и брат

Спокойным сном в приюте гроба спят,

Венки из роз, вино и ароматы;

Воздвигнем, друг, там памятник простой

Их бытия… и скорбной нашей траты.

Один исчез из области земной

В объятиях веселыя Надежды.[47]

Увы! он зрел лишь юный жизни цвет;

С усилием его смыкались вежды;

Он сетовал, навек теряя свет —

Где милого столь много оставалось, —

Что бытие так рано прекращалось.

Но он и в гроб Мечтой сопровожден.

Другой… старик… сколь был он изумлен

Тогда, как смерть, ошибкою ужасной,

Не над его одряхшей головой,

Над юностью обрушилась прекрасной![48]

Он не роптал: но с тихою тоской

Смотрел на праг покоя и могилы —

Увы! там ждал его сопутник милый;

Он мыслию, безмолвный пред судьбой,

Взывал к творцу: да пройдет чаша мимо!

Она прошла…[49] и мы в сей край незримый

Летим душой за милыми вослед;

Но к нам от них желанной вести нет;

Лишь тайное живет в нас ожиданье…

Когда ж? когда?.. Друг милый, упованье!

Гробами их рубеж означен тот,

За коим нас свободы гений ждет,

С спокойствием, бесчувствием, забвеньем.

Пришед туда, о друг, с каким презреньем

Мы бросим взор на жизнь, на гнусный свет;

Где милое один минутный цвет;

Где доброму следов ко счастью нет;

Где мнение над совестью властитель;

Где все, мой друг, иль жертва, иль губитель!..

Дай руку, брат! как знать, куда наш путь

Нас приведет, и скоро ль он свершится,

И что еще во мгле судьбы таится —

Но дружба нам звездой отрады будь;

О прочем здесь останемся беспечны;

Нам счастья нет: зато и мы — не вечны!

Я сам, мой друг, не понимаю,

Как можно редко так писать

К друзьям, которых обожаю,

Которым все бы рад отдать!..

Подруга детских лет, с тобою

Бываю сердцем завсегда

И говорить люблю мечтою…

Но говорить пером — беда!

День почтовой есть день мученья!

Для моего воображенья

Враги — чернильница с пером!

Сидеть согнувшись за столом

И, чтоб открыть души движенья,

Перо в чернилы помакать,

Написанное ж засыпать

Скорей песком для сбереженья —

Все это, признаюсь, мне ад!

Что ясно выражает взгляд

Иль голоса простые звуки,

То на бумаге, невпопад,

Для услаждения разлуки,

Должны в определенный день

Мы выражать пером!.. А лень,

А мрачное расположенье,

А сердца тяжкое стесненье

Всегда ль дают свободу нам

То мертвым поверять строкам,

Что в глубине души таится?

Неволи мысль моя страшится:

Я автор — но писать ленив!

Зато всегда, всегда болтлив,

Когда твои воображаю

Столь драгоценные черты

И сам себе изображаю,

Сколь нежно мной любима ты!

Всегда, всегда разгорячаешь

Ты пламенной своей душой

И сердце и рассудок мой!

О, сколь ты даром обладаешь

Быть милой для твоих друзей!

Когда письмо твое читаю,

Себя я лучшим ощущаю,

Довольней участью своей,

И будущих картина дней

Передо мной животворится,

И хоть на миг единый мнится,

Что в жизни все имею я:

Любовь друзей — судьба моя.

Храни, о друг мой неизменный,

Сей для меня залог священный!

Пиши — когда же долго нет

Письма от твоего поэта,

Все верь, что друг тебе поэт,—

И жди с терпением ответа!

Добро пожаловать, певец,

Товарищ-друг, хотя и льстец,

В смиренную обитель брата;

Поставь в мой угол посох свой,

И умиленною мольбой

Почти домашнего Пената.

Садись — вот кубок! в честь друзьям!

И сладкому воспоминанью,

И благотворному свиданью,

И нас хранившим небесам!

Ты был под знаменами славы;

Ты видел, друг, следы кровавы

На Русь нахлынувших врагов,

Их казнь, и ужас их побега;

Ты, строя свой бивак из снега,

Себя смиренью научал

И, хлеб водою запивая,

«Хвала, умеренность златая!»

С певцом Тибурским восклицал.

Ты видел Азии пределы;

Ты зрел ордынцев лютый край

И лишь обломки обгорелы

Там, где стоял Шери-Сарай,

Батыя древняя обитель;

Задумчивый развалин зритель,

Во днях минувших созерцал

Ты настоящего картину

И в них ужасную судьбину

Батыя новых дней читал.

В Сарепте зрелище иное:

Там братство христиан простое

Бесстрастием ограждено

От вредных сердцу заблуждений,

От милых сердцу наслаждений.

Там вечно то же и одно;

Всему свой час: труду, безделью;

И легкокрылому веселью

Порядок крылья там сковал.

Там, видя счастие в покое,

Ты все восторги отдавал

За нестрадание святое;

Ты зрел, как в тишине семей,

Хранимы сердцем матерей,

Там девы простотой счастливы,

А юноши трудолюбивы

От бурных спасены страстей

Рукой занятия целебной;

Ты зрел, как вшедши в божий храм,

Они смиренно к небесам

Возводят взор с мольбой хвалебной,

И служат сердцем божеству,

Отринув мрак предрассужденья…

Что уподобим торжеству,

Которым чудо искупленья

Они в восторге веры чтут?..

Всё тихо… полночь… нет движенья…

И в трепете благоговенья

Все братья той минуты ждут,

Когда им звон-благовеститель

Провозгласит: воскрес спаситель!..

И вдруг… во мгле… средь тишины,

Как будто с горней вышины

С трубою ангел-пробудитель,

Нисходит глас… алтарь горит,

И братья пали на колени,

И гимн торжественный гремит,

И се, идут в усопших сени,

О, сердце трогающий вид!

Под тенью тополей, ветвистых

Берез, дубов и шелковиц,

Между тюльпанов, роз душистых

Ряды являются гробниц:

Здесь старцев, там детей могила,

Там юношей, там дев младых —

И Вера подле пепла их

Надежды факел воспалила…

Идут к возлюбленных гробам

С отрадной вестью воскресенья;

И все — отверзтый светлый храм,

Где, мнится, тайна искупленья

Свершается в сей самый час,

Торжественный поющих глас,

И братий на гробах лобзанье

(Принесших им воспоминанье

И жертву умиленных слез),

И тихое гробов молчанье,

И соприсутственных небес

Незримое с землей слиянье —

Все живо, полно божества;

И верных братий торжества

Свидетели, из тайной сени

Исходят дружеские тени,

И их преображенный вид

На сладку песнь: «Воскрес спаситель —…»

Сердцам «воистину» гласит,

И самый гроб их говорит:

Воскреснем! жив наш искупитель! —

И сей оставивши предел,

Ты зрел, как Терек в быстром беге

Меж виноградников шумел,

Где часто, притаясь на бреге,

Чеченец иль черкес сидел

Под буркой, с гибельным арканом;

И вдалеке перед тобой,

Одеты голубым туманом,

Гора вздымалась над горой,

И в сонме их гигант седой,

Как туча, Эльборус двуглавый.

Ужасною и величавой

Там все блистает красотой:

Утесов мшистые громады,

Бегущи с ревом водопады

Во мрак пучин с гранитных скал;

Леса, которых сна от века

Ни стук секир, ни человека

Веселый глас не возмущал,

В которых сумрачные сени

Еще луч дневный не проник,

Где изредка одни олени,

Орла послышав грозный крик,

Теснясь в толпу, шумят ветвями

И козы легкими ногами

Перебегают по скалам.

Там все является очам

Великолепие творенья!

Но там — среди уединенья

Долин, таящихся в горах,—

Гнездятся и балкар, и бах,

И абазех, и камукинец,

И карбулак, и абазинец,

И чечереец, и шапсук:

Пищаль, кольчуга, сабля, лук

И конь — соратник быстроногий

Их и сокровища и боги;

Как серны, скачут по горам,

Бросают смерть из-за утеса;

Или, по топким берегам,

В траве высокой, в чаще леса

Рассыпавшись, добычи ждут.

Скалы свободы их приют;

Но дни в аулах их бредут

На костылях угрюмой лени;

Там жизнь их — сон; стеснясь в кружок

И в братский с табаком горшок

Вонзивши чубуки, как тени

В дыму клубящемся сидят

И об убийствах говорят

Иль хвалят меткие пищали,

Из коих деды их стреляли;

Иль сабли на кремнях острят,

Готовясь на убийства новы.

Ты видел Дона берега;

Ты зрел, как он поил шелковы

Необозримые луга,

Одушевленны табунами;

Ты зрел, как тихими водами

Меж виноградными садами

Он, зеленея, протекал

И ясной влагой отражал

Брега, покрытые стадами,

Ряды стеснившихся стругов

И на склонении холмов

Донских богатырей станицы;

Ты часто слушал, как певицы

Родимый прославляют Дон,

Спокойствие станиц счастливых,

Вождей и коней их ретивых;

С смиреньем отдал ты поклон

Жилищу Вихря-атамана

И из заветного стакана

Его здоровье на Цимле

Пил, окруженный стариками,

И витязи под сединами

Соотчичам в чужой земле

«Ура!» кричали за тобою.

Теперь ты случая рукою

В обитель брата приведен,

С ним вспомнишь призраки златые

Невозвратимых тех времен,

Когда мы — гости молодые

У милой Жизни на пиру —

Из полной чаши радость пили

И счастье наше! говорили

В своем пророческом жару…

Мой друг, пророчество прелестно!

Когда же сбудется оно!

Еще вдали и неизвестно

Все то, что нам здесь суждено…

А время мчится без возврата,

И жизнь-изменница за ним;

Один уходим за другим;

Друг, оглянись… еще нет брата,

Час от часу пустее свет;

Пустей дорога перед нами.

Но так и быть!., здесь твой поэт

С смиренной музою, с друзьям!;

В смиренном уголке живет

И у моря погоды ждет.

И ты, мой друг, чтобы мечтою

Грядущее развеселить,

Спешишь волшебных струн игрою

В нем спящий гений пробудить;

И очарованный тобою,

Как за прозрачной пеленою,

Я вижу древни чудеса:

Вот наше солнышко-краса

Владимир-князь с богатырями;

Вот Днепр кипит между скалами;

Вот златоверхий Киев-град;

И бусурманов тьмы, как пруги,

Вокруг зубчатых стен кипят;

Сверкают шлемы и кольчуги:

От кликов, топота коней,

От стука палиц, свиста пращей

Далеко слышен гул дрожащий;

Вот, дивной облечен броней,

Добрыня, богатырь могучий,

И конь его Златокопыт;

Чрез степи и леса дремучи

Не скачет витязь, а летит,

Громя Зилантов, и Полканов,

И ведьм, и чуд, и великанов;

И втайне девица-краса

За дальни степи и леса

Вослед ему летит душою;

Склоняся на руку главою,

На путь из терема глядит

И так в раздумье говорит:

«О ветер, ветер! что ты вьешься?

Ты не от милого несешься,

Ты не принес веселья мне;

Играй с касаткой в вышине,

По поднебесью с облаками,

По синю морю с кораблями —

Стрелу пернатую отвей

От друга — радости моей».

Краса-девица ноет, плачет;

А друг по долам, холмам скачет,

Летя за тридевять земель;

Ему сыра земля постель;

Возглавье щит; ночлег дубрава;

Там бьется с бабою-ягой;

Там из ручья с живой водой,

Под стражей змея шестиглава,

Кувшином черпает златым;

Там машет дубом перед ним

Косматый людоед Дубыня;

Там заслоняет путь Горыня;

И вот внезапно занесен

В жилище чародеев он;

Пред ним чернеет лес ужасный!

Сияет блеск вдали прекрасный;

Чем ближе он — тем дале свет;

То тяжкий филина полет,

То вранов раздается рокот;

То слышится русалки хохот;

То вдруг из-за седого пня

Выходит леший козлоногий;

И вдруг стоят пред ним чертоги,

Как будто слиты из огня —

Дворец волшебный царь-девицы;

Красою белые колпицы,

Двенадцать дев к нему идут

И песнь приветствия поют;

И он… Но что? куда мечтами

Я залетел тебе вослед —

Ты чародей, а не поэт;

Ты всемогущими струнами

Мой падший гений оживил…

И кто, скажи мне, научил

Тебя предречь осмью стихами

В сей книге с белыми листами

Весь сокровенный жребий мой?

Признаться ли?.. Смотрю с тоской,

С волнением непобедимым

На белые сии листы,

И мнится, перстом невидимым

Свои невидимы черты

На них Судьба уж написала.

Что б ни было… сей дар тебе

Отныне дружба завещала;

Она твоя… молись Судьбе,

Чтоб в ней наполнились страницы.

Когда, мой друг, тебе я сам

Ее в веселый час подам

И ты прочтешь в ней небылицы,

За быль рассказанные мной,

То знай, что счастлив жребий мой,

Что под надзором провиденья,

Питаясь жизнью в тишине,

Вблизи всего, что мило мне,

Я на крылах воображенья,

Веселый здесь, в тот мир летал

И что меня не покидал

Мой верный ангел вдохновенья…

Но, друг, быть может… как узнать?..

Она останется пустая,

И некогда рука чужая

Тебе должна ее отдать

В святой залог воспоминанья,

Увы! и в знак, что в жизни сей

Милейшие души моей

Не совершилися желанья.

Прими ее… и пожалей.

Скажите, милые сестрицы,

Доехали ль, здоровы ль вы?

И обгорелыя столицы

Сочли ли дымные главы?

По Туле много ли гуляли?

Все те же ль там — завод, ряды,

И все ли там пересчитали

Вы наших прежних лет следы?

Покрытая пожарным прахом,

Москва, разбросанный скелет,

Вам душу охладила ль страхом?

А в Туле прах минувших лет

Не возвратил ли вспоминанья

О том, что было в оны дни,

Когда нам юность лишь одни

Пленительные обещанья

Давала на далекий путь,

Признав неопытность в поруку?..

Тогда, подав надежде руку,

Не мнили мы, чтоб обмануть

Могла сопутница крылата!

Но время опыт привело!

И многих, многих благ утрата

Велит сквозь темное стекло

Смотреть на счастие земное,

Чтобы сияние живое

Его пленительных лучей

Нам вовсе глаз не заслепило!..

Друзья, что верно в жизни сей?

Что просто, но что сердцу мило,

Собрав поближе в малый круг

(Чтоб взор наш мог окинуть вдруг),

Мечты уступим лишь начавшим

Идти дорогою земной

И жребия не испытавшим!

Для них надежды сон златой!

А нам будь в пользу пробужденье!

И мы, не мысля больше вдаль,

Терпеньем усладим печаль,

Веселью верой в провиденье

Неизменяемость дадим!

Сей день покоем озлатим,

Красою мыслей и желаний

И прелестью полезных дел,

Чтоб на неведомый предел

Сокровище воспоминаний

(Прекрасной жизни зрелый плод)

Нам вынесть из жилища праха

И зреть открытый нам без страха

Страны обетованной вход.

Друзья, тот стихотворец — горе,

В ком без похвал восторга нет.

Хотеть, чтоб нас хвалил весь свет,

Не то же ли, что выпить море?

Презренью бросим тот венец,

Который всем дается светом;

Иная слава нам предметом,

Иной награды ждет певец.

Почто на Фебов дар священный

Так безрассудно клеветать?

Могу ль поверить, чтоб страдать

Певец, от Музы вдохновенный,

Был должен боле, чем глупец,

Земли бесчувственный жилец,

С глухой и вялою душою,

Чем добровольной слепотою

Убивший все, чем красен свет,

Завистник гения и славы?

Нет! жалобы твои неправы,

Друг Пушкин, счастлив, кто поэт;

Его блаженство прямо с неба;

Он им не делится с толпой:

Его судьи лишь чада Феба;

Ему ли с пламенной душой

Плоды святого вдохновенья

К ногам холодных повергать

И на коленах ожидать

От недостойных одобренья?

Один, среди песков, Мемнон,

Седя с возвышенной главою,

Молчит — лишь гордою стопою

Касается ко праху он;

Но лишь денницы появленье

Вдали восток воспламенит —

В восторге мрамор песнь гласит.

Таков поэт, друзья; презренье

В пыли таящимся душам!

Оставим их попрать стопам,

А взоры устремим к востоку.

Смотрите: не подвластный року

И находя в себе самом

Покой, и честь, и наслажденья,

Муж праведный прямым путем

Идет — и терпит ли гоненья,

Избавлен ли от них судьбой —

Он сходен там и тут с собой;

Он благ без примеси не просит —

Нет! в лучший мир он переносит

Надежды лучшие свои.

Так и поэт, друзья мои;

Поэзия есть добродетель;

Наш гений лучший нам свидетель.

Здесь славы чистой не найдем —

На что ж искать? Перенесем

Свои надежды в мир потомства…

Увы! «Димитрия» творец

Не отличил простых сердец

От хитрых, полных вероломства.

Зачем он свой сплетать венец

Давал завистникам с друзьями?

Пусть Дружба нежными перстами

Из лавров сей венец свила —

В них Зависть терния вплела;

И торжествует: растерзали

Их иглы славное чело —

Простым сердцам смертельно зло:

Певец угаснул от печали.

Ах! если б мог достигнуть глас

Участия и удивленья

К душе, не снесшей оскорбленья,

И усладить ее на час!

Чувствительность его сразила;

Чувствительность, которой сила

Мойны душу создала,

Певцу погибелью была.

Потомство грозное, отмщенья!..

И нам, друзья, из отдаленья

Рассудок опытный велит

Смотреть на сцену, где гремит

Хвала — гул шумный и невнятный;

Подале от толпы судей!

Пока мы не смешались с ней,

Свобода друг нам благодатный;

Мы независимо, в тиши

Уютного уединенья,

Богаты ясностью души,

Поем для муз, для наслажденья,

Для сердца верного друзей;

Для нас все обольщенья славы!

Рука завистников-судей

Душеубийственной отравы

В ее сосуд не подольет,

И злобы крик к нам не дойдет.

Страшись к той славе прикоснуться,

Которою прельщает Свет —

Обвитый розами скелет;

Любуйся издали, поэт,

Чтобы вблизи не ужаснуться.

Внимай избранным судиям:

Их приговор зерцало нам;

Их одобренье нам награда,

А порицание ограда

От убивающия дар

Надменной мысли совершенства.

Хвала воспламеняет жар;

Но мам не в ней искать блаженства —

В труде… О благотворный труд,

Души печальныя целитель

И счастия животворитель!

Что пред тобой ничтожный суд

Толпы, в решениях пристрастной,

И ветреной, и разногласной?

И тот же Карамзин, друзья,

Разимый злобой, несраженный

И сладким лишь трудом блаженный,

Для нас пример и судия.

Спросите: для одной ли славы

Он вопрошает у веков,

Как были, как прошли державы,

И чадам подвиги отцов

На прахе древности являет?

Нет! он о славе забывает

В минуту славного труда;

Он беззаботно ждет суда

От современников правдивых,

Не замечая и лица

Завистников несправедливых.

И им не разорвать венца,

Который взяло дарованье;

Их злоба — им одним страданье.

Но пусть и очаруют свет —

Собою счастливый поэт,

Твори, будь тверд; их зданья ломки;

А за тебя дадут ответ

Необольстимые потомки.

Вот прямо одолжили,

Друзья! вы и меня писать стихи взманили.

Посланья ваши — в добрый час сказать,

В худой же помолчать —

Прекрасные; и вам их грации внушили.

Но вы желаете херов,

И я хоть тысячу начеркать их готов,

Но только с тем, чтобы в зоилы

И самозванцы-судии

Меня не завели мои

Перо, бумага и чернилы.

Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист;

Грамматика тебя угодником считает,

И никогда твой вкус не ковыляет.

Но кажется, что ты подчас многоречист,

Что стихотворный жар твой мог бы быть живее,

А выражения короче и сильнее;

Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас

Предмет свой забываешь!

Твое «посланье» в том живой пример для нас.

В начале ты завистникам пеняешь:

«Зоилы жить нам не дают! —

Так пишешь ты. — При них немеет дарованье,

От их гонения один певцу приют —

Молчанье!»

Потом ты говоришь: «И я любил писать;

Против нелепости глупцов вооружался;

Но гений мой и гнев напрасно истощался:

Не мог безумцев я унять!

Скорее бороды их оды вырастают,

И бритву критики лишь только притупляют,

Итак, пришлось молчать!» —

Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья

Должно быть для певца?

Гоненъе ль зависти? Или иносказанья,

Иль оды пачкунов без смысла, без конца?..

Но тут и все погрешности посланья;

На нем лишь пятнышко одно,

А не пятно.

Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен!

Конец прекрасен!

Воображение мое он так кольнул,

Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе,

Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре

Веселию кричать: ура! и протянул

Уж руку, не найду ль волшебного бокала.

Но, ах! моя рука поймала

Лишь Друга юности и всяких лет!

А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!..

Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт,

Перед судилище явись с твоим «посланьем».

Мой друг, твои стихи блистают дарованьем,

Как дневный свет.

Характер в слоге твой есть точность выраженья,

Искусство — простоту с убранством соглашать,

Что должно в двух словах, то в двух словах сказать

И красками воображенья

Простую мысль для чувства рисовать!

К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю,

Но уверяю,

Что Фебова печать на всех твоих стихах!

Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах,

Ты Рифмина убить способен эпиграммой,

Но и высокое тебе не высоко,

Воображение с тобою не упрямо,

И для тебя летать за ним легко

По высотам и по лугам Парнаса.

Пиши! тогда скажу точней, какой твой род;

Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод,

Которая живет не для веков, для часа,

Тебе за «песенку» перелететь дала,

А много, много за «посланье».

Но кстати о посланье;

О нем ведь, помнится, вначале речь была.

Послание твое — малютка, но прекрасно,

И все в нем коротко, да ясно.

«У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!» —

Прелестный стих и точно твой.

«Язык их — брань; искусство —

Пристрастьем заглушать священной правды чувство;

А демон зависти — их мрачный Аполлон!»

Вот сила с точностью и скромной простотою!

Последний стих — огонь; над трепетной толпою

Глупцов, как метеор, ужасно светит он!

Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство

Не к смыслу привело, а к рифме вероломство!

Скажи, кто этому словцу отец и мать?

Известно: девственная вера

И буйственный глагол — ломать.

Смотри же, ни в одних стихах твоих примера

Такой ошибки нет. Вопрос:

О ком ты говоришь в посланье?

О глупых судиях, которых толкованье

Лишь косо потому, что их рассудок кос.

Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает,

Где на доверенность прекрасныя души

Предательством злодей коварный отвечает.

Хоть тысячу зоил пасквилей напиши,

Не вероломным свет хулителя признает,

Но злым завистником иль попросту глупцом.

Позволь же заклеймить хером

Твое мне вероломство.

«Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец;

Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец;

Ты из моих стихов потомство

В свои стихи отмежевал,

А в утверждение из Фебова закона

Еще и добрую статейку приискал!

Не тронь! иль к самому престолу Аполлона

Я с апелляцией пойду

И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!»

Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство;

Грабитель ты, не я;

И ум — правдивый судия,

Не на твое, а на мое потомство

Ему быть рифмой дал приказ,

А Феб уж подписал и именной указ.

Поверь, я стою не укора,

А похвалы.

Вот доказательство: «Как волны от скалы,

Оно несется вспять!» — такой стишок умора.

А следующий стих, блистательный на взгляд:

«Что век зоила — день! век гения — потомство!»

Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд,

Есть настоящее рассудка вероломство!

Сначала обольстил и мой рассудок он;

Но… с нами буди Аполлон!

И словом, как глупец надменный,

На высоту честей Фортуной вознесенный,

Забыв свой низкий род,

Дивит других глупцов богатством и чинами,

Так точно этот стих-урод

Дивит невежество парадными словами;

Но мигом может вкус обманщика сразить,

Сказав рассудку в подтвержденье:

«Нельзя потомству веком быть!»

Но станется и то, что и мое решенье

Своим «быть по сему»

Скрепить бог Пинда не решится;

Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться:

Люблю я этот стих наперекор уму.

Еще одно пустое замечанье:

«Укрывшихся веков» — нам укрываться страх

Велит; а страха нет в веках.

Итак, «укрывшихся» — в изгнанье;

«Не ведает врагов» — не знает о врагах —

Так точность строгая писать повелевает,

И муза точности закон принять должна,

Но лучше самого спроси Карамзина:

Кого не ведает или о ком не знает,

То самой точности точней он должен знать.

Вот все, что о твоем посланье,

Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать.

Чур не пенять на доброе желанье;

Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет;

При этой критике есть и ответ:

Прочти и сделай замечанье.

А в заключение обоим вам совет:

«Когда завистников свести с ума хотите

И вытащить глупцов из тьмы на белый свет —

Пишите!»

На этой почте все в стихах,

А низкой прозою ни слова.

Вот два посланья вам — обнова,

Которую для муз скроил я второпях.

Одно из них для вас, а не для света;

В нем просто критика, и запросто одета,

В простой, нестихотворный слог.

Другим я отвечать хотел вам на «посланья»,

В надежде заслужить рукоплесканья

От всех, кому знаком парнасский бог.

Но вижу, что меня попутала поспешность;

В моем послании великая погрешность;

Слог правилен и чист, но в этом славы нет:

При вас, друзья, писать нечистым слогом стыдно,

Но связи в нем не видно

И видно, что спешил поэт!

Нет в мыслях полноты и нет соединенья,

А кое-где есть повторенья.

Но так и быть,

«Бедой своей ума мы можем прикупить!»

Так Дмитриев, пророк и вкуса и Парнаса,

Сказал давно.

И аксиомой быть для нас теперь должно:

«Что в час сотворено, то не живет и часа.

Лишь то, что писано с трудом, читать легко.

Кто хочет вдруг замчаться далеко,

Тот в хлопотах умчит и глупость за собою!

Спеши не торопясь, а твердою стопою,

И ни на шаг вперед,

Покуда тем, что есть, не сделался довольным,

Пока назад смотреть не смеешь с духом вольным,

Иначе от задов переднее умрет

Или напишутся одни иносказанья!»

Простите. Ваши же «посланья»

Оставлю у себя, чтобы друзьям прочесть,

У вас их список есть;

К тому же Вяземский велит жить осторожно:

Он у меня свои стихи безбожно,

На время выпросив, на вечность удержал;

Прислать их обещал,

Но все не присылает;

Когда ж пришлет,

Об этом знает тот,

Кто будущее знает.

Нам славит древность Амфиона:

От струн его могущих звона

Воздвигся город сам собой…

Правдоподобно, хоть и чудно.

Что древнему поэту трудно?

А нынче?.. Нынче век иной.

И в наши бедственные леты

Не только лирами поэты

Не строят новых городов,

Но сами часто без домов,

Богатым платят песнопеньем

За скудный угол чердака,

И греются воображеньем

В виду пустого камелька.

О Амфион, благоговею!

Но, признаюсь, не сожалею,

Что дар твой: говорить стенам,

В наследство не достался нам.

Славнее говорить сердцам,

И пробуждать в них чувства пламень,

Чем оживлять бездушный камень,

И зданья лирой громоздить.

С тобой хочу я говорить,

Мой друг и брат по Аполлону;

Склонись к знакомой лиры звону;

Один в нас пламенеет жар;

Но мой удел на свете — струны,

А твой и сладких песен дар

И пышные дары фортуны.

Послушай повести моей

(Здесь истина без украшенья):

Был пастырь образец смиренья;

От самых юношеских дней

Святого алтаря служитель,

Он чистой жизнью оправдал

Всё то, чем верных умилял

В христовом храме, как учитель;

Прихожан бедных тесный мир

Был подвигов его свидетель;

Невидимую добродетель

Его лишь тот, кто наг иль сир,

Иль обречен был к униженью,

Вдруг узнавал по облегченью

Тяжелыя судьбы своей.

Ему науки были чужды —

И нет в излишнем знаньи нужды —

Он редкую между людей

В простой душе носил науку:

Страдальцу гибнущему руку

В благое время подавать.

Не знал он твердого искусства

Умы витийством поражать

И приводить в волненье чувства;

Но, друг, спроси у сироты:

Когда в одежде нищеты,

Потупя взоры торопливо,

Она стояла перед ним

С безмолвным бедствием своим,

Умел ли он красноречиво

В ней сердце к жизни оживлять,

И мир сей страшный украшать

Надеждою на провиденье?

Спроси, умел ли в страшный час,

Когда лишь смерти слышен глас,

Лишь смерти слышно приближенье,

Он с робкой говорить душой,

И, скрыв пред нею мир земной,

Являть пред нею мир небесный?

Как часто в угол неизвестный,

Где нищий с гладною семьей

От света и стыда скрывался,

Он неожиданный являлся

С святым даяньем богачей,

Растроганных его мольбою!..

Мой милый друг, его уж нет;

Судьба внезапною рукою

Его в другой умчала свет,

Не дав свершить здесь полдороги;

Вдовы ж наследство: одр убогий,

На коем жизнь окончил он,

Да пепел хижины сгорелой,

Да плач семьи осиротелой…

Скажи, вотще ль их жалкий стон?

О нет! он, землю покидая,

За чад своих не трепетал,

Верней он в час последний знал,

Что их найдет рука святая

Неизменяющего нам;

Он добрым завещал сердцам

Сирот оставленных спасенье.

Сирот в семействе бога нет;

Исполним доброго завет,

И оправдаем провиденье.

Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт!

Проблему, что в тебе ни крошки дара нет,

Ты вздумал доказать посланьем,

В котором, на беду, стих каждый заклеймен

Высоким дарованьем!

Притворство в сторону! знай, друг, что осужден

Ты своенравными богами

На свете жить и умереть с стихами,

Так точно, как орел над тучами летать,

Как благородный конь кипеть пред знаменами,

Как роза на лугу весной благоухать!

Сноси ж без ропота богов определенье!

Не мысли почитать успех за обольщенье

И содрогаться от похвал!

Хвала друзей — поэту вдохновенье!

Хвала невежд — бряцающий кимвал!

Страшися, мой певец, не смелости, но лени!

Под маской робости не скроешь ты свой дар;

А тлеющий в твоей груди священный жар

Сильнее, чем друзей и похвалы и пени!

Пиши, когда писать внушает Аполлон!

К святилищу, где скрыт его незримый трон.

Известно нам, ведут бесчисленны дороги;

Прямая же одна!

И только тех очам она, мой друг, видна,

Которых колыбель парнасским лавром боги

Благоволили в час рожденья осенить!

На славном сем пути певца встречает Гений,

И, весел посреди божественных явлений,

Он с беззаботностью младенческой идет,

Куда рукой неодолимой,

Невидимый толпе, его лишь сердцу зримый,

Крылатый проводник влечет!

Блажен, когда, ступив на путь, он за собою

Покинул гордости угрюмой суеты

И славолюбия убийственны мечты!

Тогда с свободною и ясною душою

Наследие свое, великолепный свет,

Он быстро на крылах могущих облетает

И, вдохновенный, восклицает,

Повсюду зря красу и благо: я поэт!

Но горе, горе тем, на коих Эвмениды,

За преступленья их отцов,

Наслали Фурию стихов!

Для них страшилищи и Феб и Аониды!

И визг карающих свистков

Во сне и наяву их робкий слух терзает!

Их жребий — петь назло суровых к ним судей!

Чем громозвучней смех, тем струны их звучней,

И лира, наконец, к перстам их прирастает!

До Леты гонит их свирепый Аполлон;

Но и забвения река их не спасает!

И на брегу ее, сквозь тяжкий смерти сон,

Их тени борются с бесплотными свистками!

Но, друг, не для тебя сей бедственный удел!

Природой научен, ты верный путь обрел!

Летай неробкими перстами

По очарованным струнам

И музы не страшись! В нерукотворный храм

Стезей цветущею, но скрытою от света

Она ведет поэта.

Лишь бы любовью красоты

И славой чистою душа в нас пламенела,

Лишь бы, минутное отринув, с высоты

Она к бессмертному летела —

И муза счастия богиней будет нам!

Пускай слепцы ползут по праху к похвалам,

Венцов презренных ищут в прахе

И, славу позабыв, бледнеют в низком страхе,

Чтобы прелестница-хвала,

Как облако, из их объятий не ушла!

Им вечно не узнать тех чистых наслаждений,

Которые дает нам бескорыстный Гений,

Природы властелин,

Парящий посреди безбрежного пучин,

Красы верховной созерцатель

И в чудном мире сем чудесного создатель!

Мой друг, святых добра законов толкователь,

Поэт, на свете сем — всех добрых семьянин!

И сладкою мечтой потомства, оживленный…

Но нет! потомство не мечта!

Не мни, чтоб для меня в дали его священной

Одних лишь почестей блистала суета!

Пускай правдивый суд потомством раздается,

Ему внимать наш прах во гробе не проснется,

Не прикоснется он к бесчувственным костям!

Потомство говорит, мой друг, одним гробам;

Хвалы ж его в гробах почиющим невнятны!

Но в жизни мысль о нем нам спутник благодатный

Надежда сердцем жить в веках,

Надежда сладкая — она не заблужденье;

Пускай покроет лиру прах —

В сем прахе не умолкнет пенье

Душой бессмертной полных струн!

Наш гений будет, вечно юн.

Неутомимыми крылами

Парить над дряхлыми племен и царств гробами;

И будет пламень, в нас горевший, согревать

Жар славы, благости и смелых помышлений

В сердцах грядущих поколений;

Сих уз ни Крон, ни смерть не властны разорвать!

Пускай, пускай придет пустынный ветр свистать

Над нашею с землей сровнявшейся могилой —

Что счастием для нас в минутной жизни было,

То будет счастием для близких нам сердец

И долго после нас; грядущих лет певец

От лиры воспылает нашей;

Внимая умиленно ей,

Страдалец подойдет смелей

К своей ужасной, горькой чаше

И волю промысла, смирясь, благословит;

Сын славы закипит,

Ее послышав, бранью

И праздный меч сожмет нетерпеливой дланью…

Давно в развалинах Сабинский уголок,

И веки уж над ним толпою пролетели —

Но струны Флакковы еще не онемели!

И, мнится, не забыл их звука тот поток

С одушевленными струями,

Еще шумящий там, где дружными ветвями

В кудрявые венцы сплелися древеса!

Там под вечер, когда невидимо роса

С роскошной свежестью на землю упадает

И мирты спящие Селена осребряет,

Дриад стыдливых хоровод

Кружится по цветам, и тень их пролетает

По зыбкому зерцалу вод!

Нередко в тихий час, как солнце на закате

Лиет румяный блеск на море вдалеке

И мирты темные дрожат при ветерке,

На ярком отражаясь злате,—

Вдруг разливается как будто тихий звон,

И ветерок и струй журчанье утихает,

Как бы незримый Аполлон

Полетом легким пролетает —

И путник, погружен в унылость, слышит глас:

«О смертный! жизнь стрелою мчится!

Лови, лови летящий час!

Он, улетев, не возвратится».

Что делаешь, Сандрок?

Кружишься ль, как сверчок,

По стульям, по окошкам?

Стрижешь ли морды кошкам?

Рисуешь ли усы,

Крючки и колбасы

На Вицмановой роже?

Иль чертиков в рогоже

Сажаешь на носы?

Иль мух вбираешь в банки,

Иль лежа на лежанке,

Бутылкам, сундукам,

И сальным парикам,

И рыжим женихам

Рассказываешь с жаром?

Иль рожами смешишь,

Иль споришь с самоваром,

И чайники казнишь?

Ты милое творенье;

Ты взглядом обратишь

И горе в восхищенье;

С тобой явилась в свет

Веселость, гость крылатый;

Она твой провожатый,

При ней несчастья нет.

О мой Ареопаг священный,

С моею музою смиренной

Я преклоняюсь пред тобой!

Публичный обвинитель твой,

Малютка Батюшков, гигант по дарованью,

Уж суд твой моему «Посланью»

В парнасский протокол вписал

За скрепой Аполлона,

И я к подножию божественного трона

С повинной головой предстал,

С поправками «Посланья»

И парой слов для оправданья!

Прошу, да пред него и Аристарх-певец

С своею критикой предстанет,

И да небесный Феб, по Пинду наш отец,

На наше прение негневным взором взглянет!

За что ж о плане ты, мой грозный судия,

Ни слова не сказал? О, страшное молчанье!

Им муза робкая оглушена моя!

И ей теперь мое «Посланье»

Уродом кажется под маской красоты!

Злодей! молчанием сказал мне больше ты

Один, чем критиков крикливое собранье

Разбора строгого шумящею грозой!

Но так и быть, перед тобой

Все тайные ошибки!

О чем молчишь — о том и я хочу молчать!..

Чтоб безошибочно, мой милый друг, писать,

На то талант твой нужен гибкий!

Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец?

Ужасный стих! так ты воскликнул, мой певец!

И музы все с тобой согласны!

Да я и сам кричу, наморщившись: ужасный!

Вотще жую перо, вотще молюсь богам,

Чтоб от сего стиха очистили «Посланье»!

Напрасное пера невинного жеванье,

Напрасные мольбы! — поправь его ты сам!

Не можешь? Пусть живет векам на посмеянье!

Кто славы твоея опишет красоту!

Ты прав: опишет — вздор, написанный водою,

А твоея — урод! Готов одной чертою

Убить сей стих! Но, друг! смиренную чету

Двух добрых рифм кто разлучить решится?

Да, может быть, моя поправка пригодится?..

Кто славных дел твоих постигнет красоту? —

Не лучше ли? Прими Ж, мой друг, сию поправку,

А прежний вздорный стих в отставку.

Что далее?.. Увы! я слышу не впервой,

Что стих: Дробила над главой.

Земных народов брань, и что ж еще: державы! —

Смешной и темный стих! Быть может, бес лукавый,

Моих баллад герой,

Сшутил таким стихом коварно надо мной.

Над искусителем себя мы позабавим

Балладой новою, а стих хоть так поправим:

Ниспровергала, враг земных народов, брань!..

Нет! выше бурь венца… Ты здесь, мой друг, в сомненье;

Но бури жизни есть для всякого певца

Не запрещенное от Феба выраженье!

А бури жизни, друг, чем лучше бурь венца?

Итак, сомнение приняв за одобренье,

Я с бурями венца отважно остаюсь —

Вверяясь твоему сомненью,

Спокойно на брегу с моей подругой ленью

Сижу и бурям критики смеюсь.

Другой же стих — твоя, а не моя погрешность;

Затмила, кажется, рассудок твой поспешность:

Ведь невнимательных царей

В Посланье нет! лишь ты, по милости своей,

Был невнимательный читатель;

А может быть, и то, что мой переписатель

Царей не отделил

От их народов запятою

И так одной пера чертою

Земной порядок помутил.

Итак — здесь виноват не я, а запятая,

И критика твоя косая.—

Под наклонившихся престолов царских сень

Народы ликовать стекалися толпами.

По мненью твоему, туман.

Прости! но с критикой твоей я не согласен,

И в этих двух стихах смысл, кажется мне, ясен!

Зато другие два, как шумный барабан,

Рассудку чуждые, лишь только над ушами

Господствуют: мой трон у галлов над главами,

Разгрянувшись…

Своими страшными кусками

Подобен сухарю и так же сух, как он.

Словечко вспыхнул мне своею быстротою

Понравилось — винюсь, смиряясь пред тобою;

И робкою пишу рукою:

Вспылал, разверзнувшись как гибельный волкан.

Но чем же странен великан,

С развалин пламенных ужасными очами

Сверкающий на бледный свет? —

Тут, право, милый друг, карикатуры нет!

Вот ты б, малютка, был карикатура,

Когда бы мелкая твоя фигура

Задумала с развалин встать

И на вселенну посверкать.

А тень огромная свирепого тирана…

Нет… Я горой за великана!

Зато, мой друг, при сих забавных трех стихах

Пред критикой твоей бросаю лирой в прах

И рад хоть казачка плясать над их могилой:

Там все…

И вот как этот вздор поправил Феб мой хилый:

Там все — и весь, и град, и храм — взывало: брань!

Все, раболепствуя мечтам тирана, дань

К его ужасному престолу приносило…

Поправка — но вопрос, удачна ли она?

И мздой свою постель страданье выкупало!

Конечно, здесь твой вкус надменный испугало

Словечко бедное: постель? Постель бедна

Для пышности стихов — не спорю я нимало;

Но если муза скажет нам:

И мздой свой бедный одр страданье выкупало, —

Такой стишок ее понравится ль ушам?

Как быть! но мой припев: поправь, как хочешь, сам!

И дай вздохнуть моей ты лени —

Тем боле, что твои совсем некстати пени

За этот добрый стих, в котором смысла нет;

И юность их была, как на могиле цвет!

Здесь свежесть юная и блеск цветочка милый

Противоположен унынию могилы;

На гробе расцветя, цветок своей красой

Нам о ничтожности сильней напоминает:

Не украшает он, а только обнажает

Пред нами ужас гробовой.

И гроба гость, цветок — символ для нас унылый,

Что все живет здесь миг, и для одной могилы…

И хитростью…

Мой друг, я не коснусь до первых двух стихов!

В них вся политика видна Наполеона!

И всем известно нам, что, неизбежный ков

Измены, хитрости расставивши близ трона.

Лишь только добивал его громами он.

Не будь Наполеон —

Разбитый громами охотно я б поставил!

Последние ж стихи смиренно я поправил,

А может быть, еще поправкой и добил:

По ним свободы враг отважною стопою

За всемогуществом шагал от боя к бою!

Что скажешь? угодил? —

А следующий стих, на ратей переходы

Служащий рифмою, я так переменил:

Спешащих раздробить еще престол свободы.

Еще трем карачун; их смуглый мой зоил (Воейков)

На смерть приговорил:

И вслед ему всяк час за ратью рать летела —

И по следам его на место: вслед всяк час

Поставить рожица мне смуглая велела!

И я исполнил сей приказ!

Уж указуешь путь державною рукой —

Приказано писать: уж отверзаешь путь.

Перед тобой весь мир — писать: перед тобою

Мир — весь же зачеркнуть…

Еще на многие стихи он покосился,

Да я не согласился.

Мой друг, в тот час, когда луна

Взойдет над русским станом,

С бутылкой светлого вина,

С заповедным стаканом

Перед дружиной у огня

Ты сядь на барабане —

И в сонме храбрых за меня

Прочти Певца во стане.

Песнь брани вам зажжет сердца!

И, в бой летя кровавый,

Про отдаленного певца

Вспомянут чада славы!

Любезный друг, гусар и Бок!

Планетам изменять нимало нам не стыдно!

Их путь от нас далек;

К тому ж, мой друг, для звезд небесных

не обидно,

Когда забудешь их на час для звезд земных!

Для беспредельности одной они сияют

И в гордости своей совсем не замечают

Слепцов, которые из мрачности земной

Их куртизируют подзорною трубой!

Хоть я и не гусар, но клясться рад с тобой

Священным именем пророка,

Что, встретившись, как ты, с прекрасною четой,

Забыл бы звезды все, Жуковского и Бока!

В осьмом часу тебя готов я ждать!

Но завяжи глаза, чтоб к нам дойти вернее,

Чтобы опять сирены не видать!

Близ пропасти слепой всегда пройдет смелее.

Мой милый Бок!

Не думай, чтоб я был ленивый лежебок!

Или пренебрегал твоим кабриолетом,—

Нет, нет! но как гусар ты поступил с поэтом!

(Как друг-гусар, прошу меня понять):

Как друг ты, согласив с своим мое желанье,

Спешишь скорей меня обнять,

Скорее разделить со мной очарованье,

Которое сестра прелестная твоя

Своим присутствием вокруг нас разливает —

И дружба этому прямую цену знает.

Но как гусар ты все смутил, душа моя:

Ты хочешь приступом взять мирного поэта;

Ты силою кабриолета

Затеял, в миг один, весь план его взорвать!..

Послушай: сняв мундир, привычку разрушать

Оставь с мундиром и усами!

Капитуляция была уж между нами;

Стояло в ней: тебе от друга вести ждать;

Дождавшись же, за ним в своем кабриолете

И налицо во весь опор скакать.

Но, видно, это все ты предал жадной Лете

И в памяти одну лишь дружбу сохранил!

Итак, чтоб памяти ты вновь не утопил,

Вот для тебя рецепт от сей чумы ужасной,

Вот план мой письменный, по пунктам, точный,

ясный:

Пункт первый: подождать!

Ты знаешь, до Печор я еду провожать

Своих друзей — на то дней семь иль восемь сроку.

Коль скоро возвращусь, тотчас записку к Боку,

И в этом пункт второй — но как ее послать?

Не лучше ли тебе меня уж в Дерпте ждать?

Мы вместе славно прокатимся!

Мой план не весь! еще есть пунктов пять,

Но на словах мы лучше объяснимся!

Прости! завидуя моим дурным стихам,

На месте их теперь желал бы быть я сам.

P. S. Когда ты через десять дней,

По обстоятельствам, за другом и поэтом

Не можешь сам скакать с своим кабриолетом,

То хоть одних пришли с ним лошадей.

Благодарю, мой друг, тебя за доставленье

Твоих пленительных стихов!

На Волге встретилось с тобою вдохновенье!

Ты, с крутизны ее лесистых берегов

Смотря на пышные окрестностей картины,

С природы список нам похожий написал.

И я тебе вослед мечтою пробегал

Прибрежных скал вершины;

Смотрел, как быстрые крылатые струга,

Сокровищ земледелья полны,

Рулями острыми разрезывали волны;

Как селы между рощ пестрили берега;

Как дым их, тонкими подъемляся столбами,

Взвивался и белел на синеве лесов

И, медленно всходя, сливался с облаками,—

Вот что, по милости твоих, мой друг, стихов,

Как наяву, я видел пред собою.

Прочел я их один, потом прочли со мною

Тургенев с Гнедичем, и Блудов, и Дашков.

Потом и критику-богиню пригласили

Их с хладнокровием, ей сродным, прочитать.

Мы, слушая ее, стихи твои херили,

Тебе же по херам осталось поправлять!

Вот общий приговор богини беспристрастной:

«Ваш Вяземский прямой поэт!

Он ищет простоты, но простоты прекрасной;

И вялости в его стихах признака нет.

Дар живописи он имеет превосходный!

Природу наблюдать его умеет взор!

Презревши вымыслов блистательный убор,

Он в скромной простоте, красам природы сродный,

Живописует нам природы красоты!

Он в ней самой берет те сильные черты,

Из коих создает ее изображенье

И списка точностью дивит воображенье».

Такой был общий приговор!

Потом перебирать свободно

Богиня принялась стихи поочередно,

И вышел строгий перебор!

Послушай и поправь, когда тебе угодно!

Благоухает древ

Трепещущая сень. Богиня утверждает

(Я повторяю то, поэту не во гнев),

Что худо делает, когда благоухает,

Твоя трепещущая сень!

Переступившее ж последнюю ступень

На небе пламенном вечернее светило —

В прекраснейших стихах ее переступило,

Да жаль, что в точности посбилось на пути;

Нельзя ль ему опять на небеса взойти,

Чтоб с них по правилам грамматики спуститься,

Чтоб было ясно все на небе и в стихах?

Я скатерть синих вод сровнялась в берегах:

Равняться в берегах твоих ей не годится,

Когда в моих она сровнялася давно

Не синей скатертью, а попросту рекою:

Мой стих перед тобою,

Но красть у бедняка богатому грешно!

О сем стихе, где живописи много:

Кто в облачной дали конец тебе прозрит?

Богиня говорит,

И справедливо, хоть и строго:

Прозреть, предвидеть — все равно!

Прозреть нам можно то одно,

Что не сбылось еще, чему лишь можно сбыться;

Итак, сие словцо не может пригодиться

К концу реки! Он есть давно, хотя и скрыт,

Ты вместо вялого словечка различит

Великолепное прозрит вклеил не к месту

И безобразную с ним сочетал невесту:

И неподвижный взор окованный стоит!

Как хочешь стой, но он в жестоком положенье!

Из одинаких весь сей стих лоскутьев сшит:

Стоит, оковы, недвиженье —

Одно! Такой халат читателя смешит!

Огромные суда в медлительном паренье:

Запрещено, мой друг, — и нечем пособить!—

Указом критики судам твоим парить:

Им предоставлено смиренное теченье;

А странное: столбы на них —

Простым словцом: и мачты их

Сама своей рукой богиня заменила!

Но те твои стихи она лишь похерила,

В которых ты, внимая гласу волн,

Нам говоришь: люблю гнать резво челн

По ропотным твоим зыбям и, сердцем весел,

Под шумом дружных вёсел

И прочее: зво… челн — ей неприятный звук.

А вёсел рифма ли на весел, милый друг?

Жаль! Ведь последний стих разительно прекрасен!

Воображению он сильно говорит;

Но рифма вздорная косится и брюзжит!

Как быть? Она деспот, и гнев ее ужасен!

Нельзя ли рифму нам другую приискать,

Чтобы над веслами беспечно задремать,

Не опасаяся, чтоб вздорщицу смутили,

И также, чтобы нас воздушные мечты,

А не тяжелые златые веселили?..

Но наше дело — хер! Поправки ж делай ты,

Покаты гор крутых! — не лучше ли пещеры?

Воспрянувших дубрав! — развесистых дубрав,

Или проснувшихся! Слова такой же меры,

А лучше! В этом вкус богини нашей прав?

Воспрянувших, мой друг, понятно, да не ясно.

Все прочее прекрасно!

Но я б весьма желал, чтоб своды глас забав

Не галлицизмами окрестности вверяли,

А русским языком волнам передавали.

Младое пенье их — прекрасная черта!

Их слава ясная, как вод твоих зерцало!

Стих сильный, а нельзя не похерить начало!

Поставь, прошу тебя: и слава их чиста,

Чтоб следующим трем был способ приютиться.

О двух других стихах — прекрасных, слоза нет —

Ни я, ни критика не знаем, как решиться:

В них тьма, но в этой тьме скрывается поэт!

Гремящих бурь боец, он ярости упорной

Смеется, опершись на брег, ему покорный!

Боец не то совсем, что ты хотел сказать.

Твой Гений, бурь боец, есть просто бурь служитель,

Наемный их боец; а мне б хотелось знать,

Что он их победитель!

Нельзя ли этот стих хоть так перемарать:

Презритель шумных бурь, он злобе их упорной

Смеется, опершись на брег, ему покорный!

Презритель — новое словцо; но признаюсь:

Не примешь ты его, я сам принять решусь!

К Фетиде с гордостью… Твоей, мой друг, Фетиде

Я рад бы из стихов дорогу указать.

В пучину Каспия приличней бы сказать.

Сравнение полней, и Каспий не в обиде!

А бег виющийся ручья —

Неловко — власть твоя;

Я б смело написал: журчащего в дубраве.

Спроси о том хоть музу ты свою,

Виющийся идет не к бегу, а к ручью.

Вот все!.. Согласен будь иль нет, ты в полном праве!

Изображу ль души смятенной чувство?

Могу ль найти согласный с ним язык?

Что лирный глас и что певца искусство?..

Ты слышала сей милый первый крик,

Младенческий привет существованью;

Ты зрела блеск проглянувших очей

И прелесть уст, открывшихся дыханью…

О, как дерзну я мыслило моей

Приблизиться к сим тайнам наслажденья?

Он пролетел, сей грозный час мученья;

Его сменил небесный гость Покой

И тишина исполненной надежды;

И, первым сном сомкнув беспечны вежды,

Как ангел спит твой сын перед тобой…

О матерь! кто, какой язык земной

Изобразит сие очарованье?

Что с жизнию прекрасного дано,

Что нам сулит в грядущем упованье,

Чем прошлое для нас озарено,

И темное к безвестному стремленье,

И ясное для сердца провиденье,

И что душа небесного досель

В самой себе неведомо скрывала —

То всё теперь без слов тебе сказала

Священная младенца колыбель.

Забуду ль миг, навеки незабвенный?..

Когда шепнул мне тихой вести глас,

Что наступил решительный твой час,—

Безвестности волнением стесненный,

Я ободрить мой смутный дух спешил

На ясный день животворящим взглядом.

О, как сей взгляд мне душу усмирил!

Безоблачны, над пробужденным градом,

Как благодать лежали небеса;

Их мирный блеск, младой зари краса,

Всходящая, как новая надежда;

Туманная, как таинство, одежда

Над красотой воскреснувшей Москвы;

Бесчисленны церквей ее главы,

Как алтари, зажженные востоком,

И вечный Кремль, протекшим мимо Роком

Нетронутый свидетель божества,

И всюду глас святого торжества,

Как будто глас Москвы преображенной…

Все, все душе являло ободренной

Божественный спасения залог.

И с верою, что близко провиденье,

Я устремлял свой взор на тот чертог,

Где матери священное мученье

Свершалося как жертва в оный час…

Как выразить сей час невыразимый,

Когда еще сокрыто все для нас,

Сей час, когда два ангела незримы,

Податели конца иль бытия,

Свидетели страдания безвластны,

Еще стоят в неведенье, безгласны,

И робко ждут, что скажет Судия,

Кому из двух невозвратимым словом

Иль жизнь, иль смерть велит благовестить?..

О, что в сей час сбывалось там, под кровом

Царей, где миг был должен разрешить

Нам промысла намерение тайно,

Угадывать я мыслью не дерзал;

Но сладкий глас мне душу проникал:

«Здесь божий мир; ничто здесь не случайно!»

И верила бестрепетно душа.

Меж тем, восход спокойно соверша,

Как ясный бог, горело солнце славой;

Из храмов глас молений вылетал;

И, тишины исполнен величавой,

Торжественно державный Кремль стоял…

Казалось, все с надеждой ожидало.

И в оный час пред мыслию моей

Минувшее безмолвно воскресало:

Сия река, свидетель давних дней,

Протекшая меж стольких поколений,

Спокойная меж стольких изменений.

Мне славною блистала стариной;

И образы великих привидений

Над ней, как дым, взлетали предо мной;

Мне чудилось: развертывая знамя,

На бой и честь скликал полки Донской;

Пожарский мчал, сквозь ужасы и пламя,

Свободу в Кремль по трупам поляков;

Среди дружин, хоругвей и крестов

Романов брал могущество державы;

Вводил полки бессмертья и Полтавы

Чудесный Петр в столицу за собой;

И праздновать звала Екатерина

Румянцева с вождями пред Москвой

Ужасный пир Кагула и Эвксина.

И, дальние лета перелетев,

Я мыслию ко близким устремился.

Давно ль, я мнил, горел здесь божий гнев?

Давно ли Кремль разорванный дымился?

Что зрели мы?.. Во прахе дом царей;

Бесславие разбитых алтарей;

Святилища, лишенные святыни;

И вся Москва как гроб среди пустыни.

И что ж теперь?.. Стою на месте том,

Где супостат ругался над Кремлем,

Зажженною любуяся Москвою,—

И тишина святая надо мною;

Москва жива; в Кремле семья царя;

Народ, теснясь к ступеням алтаря,

На празднике великом воскресенья

Смиренно ждет надежды совершенья,

Ждет милого пришельца в божий свет…

О, как у всех душа заликовала,

Когда молва в громах Москве сказала

Исполненный создателя обет!

О, сладкий час, в надежде, в страхе жданный

Гряди в наш мир, младенец, гость желанный

Тебя узрев, коленопреклонен,

Младой отец пред матерью спасенной

В жару любви рыдает, слов лишен;

Перед твоей невинностью смиренной

Безмолвная праматерь слезы льет;

Уже Москва своим тебя зовет…

Но как понять, что в час сей непонятный

Сбылось с твоей, младая мать, душой?

О, для нее открылся мир иной.

Твое дитя, как вестник благодатный,

О лучшем ей сказало бытии;

Чистейшие зажглись в ней упованья;

Не для тебя теперь твои желанья,

Не о тебе днесь радости твои;

Младенчества обвитый пеленами,

Еще без слов, незрящими очами

В твоих очах любовь встречает он;

Как тишина, его прекрасен сон;

И жизни весть к нему не достигала…

Но уж Судьба свой суд об нем сказала;

Уже в ее святилище стоит

Ему испить назначенная чаша.

Что скрыто в ней, того надежда наша

Во тьме земной для нас не разрешит…

Но он рожден в великом граде славы,

На высоте воскресшего Кремля;

Здесь возмужал орел наш двоеглавый;

Кругом него и небо и земля,

Питавшие Россию в колыбели;

Здесь жизнь отцов великая была;

Здесь битвы их за честь и Русь кипели,

И здесь их прах могила приняла —

Обманет ли сие знаменованье?..

Прекрасное Россия упованье

Тебе в твоем младенце отдает.

Тебе его младенческие лета!

От их пелен ко входу в бури света

Пускай тебе вослед он перейдет

С душой, на все прекрасное готовой;

Наставленный: достойным счастья быть,

Великое с величием сносить,

Не трепетать, встречая рок суровый,

И быть в делах времен своих красой.

Лета пройдут, подвижник молодой,

Откинувши младенчества забавы,

Он полетит в путь опыта и славы…

Да встретит он обильный честью век!

Да славного участник славный будет!

Да на чреде высокой не забудет

Святейшего из званий: человек.

Жить для веков в величии народном,

Для блага всех — свое позабывать,

Лишь в голосе отечества свободном

С смирением дела свои читать:

Вот правила царей великих внуку.

С тобой ему начать сию науку.

Теперь, едва проснувшийся душой,

Пред матерью, как будто пред Судьбой,

Беспечно он играет в колыбели,

И Радости младые прилетели

Ее покой прекрасный оживлять;

Житейское от ней еще далеко…

Храни ее, заботливая мать;

Твоя любовь — всевидящее око;

В твоей любви — святая благодать.

О Рейн, о Рейн, без волненья

К тебе дерзну ли подступить?

Давно уж ты — река забвенья

И перестал друзей поить

Своими сладкими струями!

На «Арзамас» тряхнул усами —

И Киев дружбу перемог!

Начальник штаба, педагог —

Ты по ланкастерской методе

Мальчишек учишь говорить

О славе, пряниках, природе,

О кубарях и о свободе —

А нас забыл… Но так и быть!

На страх пишу к тебе два слова!

Вот для души твоей обнова:

Письмо от милой красоты!

Узнаешь сам ее черты!

Я шлю его через другова,

Санктпетербургского Орлова —

Чтобы верней дошло оно.

Прости! Но для сего посланья,

Орлов, хоть тень воспоминанья

Дай дружбе, брошенной давно!

Графиня, признаюсь, большой беды в том нет,

Что я, ваш павловский поэт,

На взморье с вами не катался,

А скромно в Колпине спасался

От искушения той прелести живой,

Которою непобедимо

Пленил бы душу мне вечернею порой

И вместе с вами зримый,

Под очарованной луной,

Безмолвный берег Монплезира!

Воскреснула б моя покинутая лира…

Но что бы сделалось с душой?

Не знаю! Да и рад, признаться, что не знаю!

И без опасности все то воображаю,

Что так прекрасно мне описано от вас:

Как полная луна, в величественный час

Всемирного успокоенья,

Над спящею морской равниною взошла

И в тихом блеске потекла

Среди священного небес уединенья;

С какою прелестью по дремлющим брегам

Со тьмою свет ее мешался.

Как он сквозь ветви лип на землю пробирался

И ярко в темноте светился на корнях;

Как вы на камнях над водою

Сидели, трепетный подслушивая шум

Волны, дробимыя пред вашею ногою,

И как толпы крылатых дум

Летали в этот час над вашей головою…

Все это вижу я и видеть не боюсь,

И даже в шлюпку к вам сажусь

Неустрашимою мечтою!

И мой беспечно взор летает по волнам!

Любуюсь, как они кругом руля играют;

Как прядают лучи по зыбким их верхам;

Как звучно веслами гребцы их расшибают;

Как брызги легкие взлетают жемчугом

И, в воздухе блеснув, в паденье угасают!..

О мой приютный уголок!

Сей прелестью в тебе я мирно усладился!

Меня мой Гений спас. Графиня, страшный рок

Неизбежимо бы со мною совершился

В тот час, как изменил неверный вам платок.

Забыв себя, за ним я бросился б в пучину

И утонул. И что ж? теперь бы ваш певец

Пугал на дне морском балладами Ундину,

И сонный дядя Студенец,

Склонивши голову на влажную подушку,

Зевал бы, слушая Старушку!

Платок, спасенный мной в подводной глубине,

Надводных прелестей не заменил бы мне!

Пускай бы всякий час я мог им любоваться,

Но все бы о земле грустил исподтишка!

Платок ваш очень мил, но сами вы, признаться,

Милее вашего платка.

Но только ль?.. Может быть, подводные народы

(Которые, в своей студеной глубине

Не зная перемен роскошныя природы,

В однообразии, во скуке и во сне

Туманные проводят годы),

В моих руках увидя ваш платок,

Со всех сторон столпились бы в кружок,

И стали б моему сокровищу дивиться,

И верно б вздумали сокровище отнять!

А я?.. Чтоб хитростью от силы защититься,

Чтоб шуткой чудаков чешуйчатых занять,

Я вызвал бы их всех играть со мною в жмурки,

Да самому себе глаза б и завязал!

Такой бы выдумкой платок я удержал,

Зато бы все моря мой вызов взбунтовал!

Плыло бы все ко мне: из темныя конурки

Морской бы вышел рак, кобенясь на клешнях;

Явился бы и кит с огромными усами,

И нильский крокодил в узорных чешуях,

И выдра, и мокой, сверкающий чубами,

И каракатицы, и устрицы с сельдями,

Короче — весь морской содом!

И начали б они кругом меня резвиться,

И щекотать меня, кто зубом, кто хвостом,

А я (чтобы с моим сокровищем-платком

На миг один не разлучиться,

Чтоб не досталось мне глаза им завязать

Ни каракатице, ни раку, ни мокою)

Для вида только бы на них махал рукою,

И не ловил бы их, а только что пугал!

Итак — теперь легко дойти до заключенья —

Я в жмурки бы играл

До светопреставленья;

И разве только в час всех мертвых воскресенья,

Платок сорвавши с глаз, воскликнул бы: поймал!

Ужасный жребий сей поэта миновал!

Платок ваш странствует по царству Аквилона,

Но знайте, для него не страшен Аквилон,—

И сух и невредим на влаге будет он!

Самим известно вам, поэта Ариона

Услужливый дельфин донес до берегов,

Хотя грозилася на жизнь певца пучина!

И нынче внук того чудесного дельфина

Лелеет на спине красу земных платков!

Пусть буря бездны колыхает,

Пусть рушит корабли и рвет их паруса,

Вокруг него ее свирепость утихает

И на него из туч сияют небеса

Благотворящей теплотою;

Он скоро пышный Бельт покинет за собою,

И скоро донесут покорные валы

Его до тех краев, где треснули скалы

Перед могущею десницей Геркулеса,

Минует он брега старинного Гадеса,

И — слушайте ж теперь, к чему назначил рок

Непостоянный ваш платок! —

Благочестивая красавица принцесса,

Купаяся на взморье в летний жар,

Его увидит, им пленится,

И ношу милую поднесть прекрасной в дар

Дельфин услужливый в минуту согласится.

Но здесь неясное пред нами объяснится.

Натуралист Бомар

В ученом словаре ученых уверяет,

Что никогда дельфинов не бывает

У петергофских берегов

И что поэтому потерянных платков

Никак не может там ловить спина дельфина!

И это в самом деле так!

Но знайте: наш дельфин ведь не дельфин — башмак

Тот самый, что в Москве графиня Катерина

Петровна вздумала так важно утопить

При мне в большой придворной луже!

Но что же? От того дельфин совсем не хуже,

Что счастие имел он башмаком служить

Ее сиятельству и что угодно было

Так жестоко играть ей жизнью башмака!

Предназначение судьбы его хранило!

Башмак дельфином стал для вашего платка!

Воротимся ж к платку. Вы слышали, принцесса,

Красавица, у берегов Гадеса

Купался на взморье в летний жар,

Его получит от дельфина;

Красавицу с платком умчит в Алжир корсар;

Продаст ее паше; паша назначит в дар

Для императорова сына!

Сын императоров — не варвар, а герой,

Душой Малек-Адель, учтивей Солимана;

Принцесса же умом другая Роксолана

И точь-в-точь милая Матильда красотой!

Не трудно угадать, чем это все решится!

Принцессой деев сын пленится;

Принцесса в знак любви отдаст ему платок;

Руки ж ему отдать она не согласится,

Пока не будет им отвергнут лжепророк,

Пока он не крестится,

Не снимет с христиан невольничьих цепей

И не предстанет ей

Геройской славой озаренный.

Алжирец храбрый наш терять не станет слов:

Он вмиг на все готов —

Крестился, иго снял невольничьих оков

С несчастных христиан и крикнул клич военный!

Платок красавицы, ко древку пригвожденный,

Стал гордым знаменем, предшествующим в бой,

И Африка зажглась священною войной!

Египет, Фец, Марок, Стамбул, страны Востока —

Все завоевано крестившимся вождем,

И пала пред его карающим мечом

Империя пророка!

Свершив со славою святой любви завет,

Низринув алтари безумия во пламя

И богу покорив весь мусульманский свет,

Спешит герой принесть торжественное знамя,

То есть платок, к ногам красавицы своей…

Не трудно угадать развязку:

Перевенчаются, велят созвать гостей;

Подымут пляску;

И счастливой чете

Воскликнут: многи лета!

А наш платок? Платок давно уж в высоте!

Взлетел на небеса и сделался комета,

Первостепенная меж всех других комет!

Ее влияние преобразует свет!

Настанут нам другие

Благословенны времена!

И будет на земле навек воцарена

Премудрость — а сказать по-гречески: София!

Товарищ! Вот тебе рука!

Ты другу вовремя сказался;

К любви душа была близка:

Уже в ней пламень загорался,

Животворитель бытия,

И жизнь отцветшая моя

Надеждой снова зацветала!

Опять о счастье мне шептала

Мечта, знакомец старины…

Дорогой странник утомленный,

Узрев с холма неотдаленный

Предел родимой стороны,

Трепещет, сердцем оживает,

И жадным взором различает

За горизонтом отчий кров,

И слышит снова шум дубов,

Которые давно шумели

Над ним, игравшим в колыбели,

В виду родительских гробов.

Он небо узнает родное,

Под коим счастье молодое

Ему сказалося впервой!

Прискорбно-радостным желаньем,

Невыразимым упованьем,

Невыразимою мечтой

Живым утраченное мнится;

Он снова гость минувших, дней,

И снова жизнь к нему теснится

Всей милой прелестью своей…

Таков был я одно мгновенье!

Прелестно-быстрое виденье,

Давно не посещавший друг,

Меня внезапно навестило,

Меня внезапно уманило

На первобытный жизни луг!

Любовь мелькнула предо мною.

С возобновленною душою

Я к лире бросился моей,

И под рукой нетерпеливой

Бывалый звук раздался в ней!

И мертвое мне стало живо,

И снова на бездушный свет

Я оглянулся как поэт!..

Но удались, мой посетитель!

Не у меня тебе гостить!

Не мне о жизни возвестить

Тебе, святой благовеститель!

Товарищ! мной ты не забыт!

Любовь — друзей не раздружит.

Сим несозревшим упованьем,

Едва отведанным душой,

Подорожу ль перед тобой?

Сравню ль его с твоим страданьем?

Я вижу, молодость твоя

В прекрасном цвете умирает

И страсть, убийца бытия,

Тебя безмолвно убивает!

Давно веселости уж нет!

Где остроты приятной живость,

С которой ты являлся в свет?

Угрюмый спутник — молчаливость

Повсюду следом за тобой.

Ты молча радостных дичишься

И, к жизни охладев, дружишься

С одной убийственной тоской,

Владельцем сердца одиноким.

Мой друг! с участием глубоким

Я часто на лице твоем

Ловлю души твоей движенья!

Болезнь любви без утоленья

Изображается на нем.

Сие смятение во взоре,

Склоненном робко перед ней;

Несвязность смутная речей

В желанном сердцу разговоре;

Перерывающийся глас;

К тому, что окружает нас,

Задумчивое невниманье;

Присутствия очарованье,

И неприсутствия тоска,

И трепет, признак страсти тайной,

Когда послышится случайно

Любимый глас издалека,

И это все, что сердцу ясно,

А выраженью неподвластно,

Сии приметы знаю я!..

Мой жребий дал на то мне право!

Но то, в чем сладость бытия,

Должно ли быть ему отравой?

Нет, милый! ободрись! она

Столь восхитительна недаром:

Души глубокой чистым жаром

Сия краса оживлена!

Сей ясный взор — он не обманчив:

Не прелестью ума одной,

Он чувства прелестью приманчив!

Под сей веселостью живой

Задумчивое что-то скрыто,

Уныло-сладостное слито

С сей оживленной красотой;

В ней что-то искреннее дышит,

И в милом голосе ея

Доверчиво душа твоя

Какой-то звук знакомый слышит,

Всему в нем лучшему родной,

В нее участие лиющий

И без усилия дающий

Ей убежденье и покой.

О, верь же, друг, душе прекрасной!

Ужель природою напрасно

Ей столько милого дано?

Люби! любовь и жизнь — одно!

Отдайся ей, забудь сомненье

И жребий жизни соверши;

Она поймет твое мученье,

Она поймет язык души!

Хотя и много я стихами

Писал про светлую луну,

Но я лишь тень ее одну

Моими бледными чертами

Неверно мог изобразить.

Здесь, государыня, пред вами

Осмелюсь вкратце повторить

Все то, что ветреный мой гений,

Летучий невидимка, мне

В минуты светлых вдохновений

Шептал случайно о луне.

Когда с усопшим на коне

Скакала робкая Людмила,

Тогда в стихах моих луна

Неверным ей лучом светила;

По темным облакам она

Украдкою перебегала;

То вся была меж них видна,

То пряталась, то зажигала

Края волнующихся туч;

И изредка бродящий луч

Ужасным блеском отражался

На хладной белизне лица

И в тусклом взоре мертвеца.—

Когда ж в санях с Светланой мчался

Другой известный нам мертвец,

Тогда кругом луны венец

Сквозь завес снежного тумана

Сиял на мутных небесах;

И с вещей робостью Светлана

В недвижных спутника очах

Искала взора и привета…

Но, взор на месяц устремив,

Был неприветно-молчалив

Пришелец из другого света,—

Я помню: рыцарь Адельстан,

Свершитель страшного обета,

Сквозь хладный вечера туман

По Рейну с сыном и женою

Плыл, озаряемый луною;

И очарованный челнок

По влаге волн под небом ясным

Влеком был лебедем прекрасным;

Тогда роскошный ветерок,

Струи лаская, тихо веял

И парус пурпурный лелеял;

И, в небе плавая одна,

Сквозь сумрак тонкого ветрила

Сияньем трепетным луна

Пловцам задумчивым светила

И челнока игривый след,

И пышный лебедя хребет,

И цепь волшебную златила.—

Но есть еще челнок у нас;

Под бурею в полночный час

Пловец неведомый с Варвиком

По грозно воющей реке

Однажды плыл в том челноке;

Сквозь рев воды протяжным криком

Младенец их на помощь звал;

Ужасно вихорь тучи гнал,

И великанскими главами

Валы вставали над валами,

И все гремело в темноте;

Тогда рог месяца блестящий

Прорезал тучи в высоте

И, став над бездною кипящей,

Весь ужас бури осветил:

Засеребрилися вершины

Встающих, падающих волн…

И на скалу помчался челн;

Среди сияющей пучины

На той скале Варвика ждал

Младенец — неизбежный мститель,

И руку сам невольно дал

Своей погибели губитель;

Младенца нет; Варвик исчез…

Вмиг ужас бури миновался;

И ясен посреди небес,

Вдруг успокоенных, остался

Над усмиренною рекой,

Как радость, месяц молодой,—

Когда ж невидимая сила

Без кормщика и без ветрила

Вадима в третьем челноке

Стремила по Днепру-реке:

Над ним безоблачно сияло

В звездах величие небес;

Река, надводный темный лес,

Высокий берег — все дремало;

И ярко полная луна

От горизонта подымалась,

И одичалая страна

Очам Вадимовым являлась…

Ему луна сквозь темный бор

Лампадой таинственной светит;

И все, что изумленный взор

Младого путника ни встретит,

С его душою говорит

О чем-то горестно-ужасном,

О чем-то близком и прекрасном…

С невольной робостью он зрит

Пригорок, храм, могильный камень;

Над повалившимся крестом

Какой-то легкий веет пламень,

И сумрачен сидит на нем

Недвижный ворон, сторож ночи,

Туманные уставив очи

Неотвратимо на луну;

Он слышит: что-то тишину

Смутило: древний крест шатнулся

И сонный ворон встрепенулся;

И кто-то бледной тенью встал,

Пошел ко храму, помолился…

Но храм пред ним не отворился,

И в отдаленье он пропал,

Слиясь, как дым, с ночным туманом.

И дале трепетный Вадим;

И вдруг является пред ним

На холме светлым великаном

Пустынный замок; блеск луны

На стены сыплется зубчаты;

В кудрявый мох облечены

Их неприступные раскаты;

Ворота заперты скалой;

И вот уже над головой

Луна, достигнув полуночи;

И видят путниковы очи

Двух дев: одна идет стеной,

Другая к ней идет на стену,

Друг другу руку подают,

Прощаются и врозь идут,

Свершив задумчивую смену…

Но то, как девы спасены,

Уж не касается луны,—

Еще была воспета мною

Одна прекрасная луна:

Когда пылала пред Москвою

Святая русская война —

В рядах отечественной рати,

Певец, по слуху знавший бой,

Стоял я с лирой боевой

И мщенье пел для ратных братий.

Я помню ночь: как бранный щит,

Луна в небесном рдела мраке;

Наш стан молчаньем был покрыт,

И ратник в лиственном биваке,

Вооруженный, мирно спал;

Лишь стражу стража окликал;

Костры дымились, пламенея,

И кое-где перед огнем,

На ярком пламени чернея,

Стоял казак с своим конем,

Окутан буркою косматой;

Там острых копий ряд крылатый

В сиянье месяца сверкал;

Вблизи уланов ряд лежал;

Над ними их дремали кони;

Там грозные сверкали брони;

Там пушек заряженных строй

Стоял с готовыми громами;

Стрелки, припав к ним головами,

Дремали, и под их рукой

Фитиль курился роковой;

И в отдаленье полосами,

Слиянны с дымом облаков.

Биваки дымные врагов

На крае горизонта рдели;

Да кое-где вблизи, вдали

Тела, забытые в пыли,

В ужасном образе чернели

На ярких месяца лучах…

И между тем на небесах,

Над грозным полем истребленья,

Ночные мирные виденья

Свершались мирно, как всегда:

Младая вечера звезда

Привычной прелестью пленяла;

Неизменяема сияла

Луна земле с небес родных,

Не зная ужасов земных;

И было тихо все в природе,

Как там, на отдаленном своде:

Спокойно лес благоухал,

И воды к берегам ласкались,

И берега в них отражались,

И ветерок равно порхал

Над благовонными цветами,

Над лоном трепетных зыбей,

Над бронями, над знаменами

И над безмолвными рядами

Объятых сном богатырей…

Творенье божие не знало

О человеческих бедах

И беззаботно ожидало.

Что ночь пройдет и в небесах

Опять засветится денница.

А Рок, меж тем, не засыпал;

Над ратью молча он стоял;

Держала жребии десница;

И взор неизбежимый лица

Им обреченных замечал.—

Еще я много описал

Картин луны: то над гробами

Кладбища сельского она

Катится по небу одна,

Сиянием неверным бродит

По дерну свежему холмов

И тени шаткие дерёв

На зелень бледную наводит,

Мелькает быстро по крестам,

В оконницах часовни блещет

И, внутрь ее закравшись, там

На золоте икон трепещет;

То вдруг, как в дыме, без лучей,

Когда встают с холмов туманы,

Задумчиво на дуб Минваны

Глядит, и, вея перед ней,

Четой слиянною две тени

Спускаются к любимой сени,

И шорох слышится в листах,

И пробуждается в струнах,

Перстам невидимым послушных,

Знакомый глас друзей воздушных;

То вдруг на взморье — где волна,

Плеская, прыщет на каменья

И где в тиши уединенья,

Воспоминанью предана,

Привыкла вслушиваться Дума

В гармонию ночного шума,—

Она, в величественный час

Всемирного успокоенья,

Творит волшебные для глаз

На влаге дремлющей виденья;

Иль, тихо зыблясь, в ней горит,

Иль, раздробившись, закипит

С волнами дрогнувшей пучины,

Иль вдруг огромные морщины

По влаге ярко проведет,

Иль огненной змеей мелькнет,

Или под шлюпкою летящей

Забрызжет пеною блестящей…

Довольно; все пересчитать

Мне трудно с Музою ленивой;

К тому ж, ей долг велит правдивый

Вам, государыня, сказать,

Что сколько раз она со мною,

Скитаясь в сумраке ночей,

Ни замечала за луною:

Но все до сей поры мы с ней

Луны такой не подглядели,

Какою на небе ночном,

В конце прошедшия недели,

Над чистым павловским прудом

На колоннаде любовались;

Давно, давно не наслаждались

Мы тихим вечером таким;

Казалось все преображенным;

По небесам уединенным,

Полупотухшим и пустым,

Ни облачка не пролетало;

Ни колыхания в листах;

Ни легкой струйки на водах;

Все нежилось, все померкало;

Лишь ярко звездочка одна,

Лампадою гостеприимной

На крае неба зажжена,

Мелькала нам сквозь запад дымный,

И светлым лебедем луна

По бледной синеве востока

Плыла, тиха и одинока;

Под усыпительным лучом

Все предавалось усыпленью —

Лишь изредка пустым путем,

Своей сопутствуемый тенью,

Шел запоздалый пешеход,

Да сонной пташки содроганье,

Да легкий шум плеснувших вод

Смущали вечера молчанье.

В зерцало ровного пруда

Гляделось мирное светало,

И в лоне чистых вод тогда

Другое небо видно было,

С такой же ясною луной,

С такой же тихой красотой;

Но иногда, едва бродящий,

Крылом неслышным ветерок

Дотронувшись до влаги спящей.

Слегка наморщивал поток:

Луна звездами рассыпалась;

И смутною во глубине

Тогда краса небес являлась,

Толь мирная на вышине…

Понятное знаменованье

Души в ее земном изгнанье:

Она небесного полна,

А все земным возмущена.

Но как назвать очарованье,

Которым душу всю луна

Объемлет так непостижимо?

Ты скажешь: ангел невидимо

В ее лучах слетает к нам…

С какою вестью? Мы не знаем;

Но вестника мы понимаем;

Мы верим сладостным словам,

Невыражаемым, но внятным;

Летим неволею за ним

К тем благам сердца невозвратным,

К тем упованиям святым,

Которыми когда-то жили,

Когда с приветною Мечтой,

Еще не встретившись с Судьбой,

У ясной Младости гостили.

Как часто вдруг возвращено

Каким-то быстрым мановеньем

Все улетевшее давно!

И видим мы воображеньем

Тот свежий луг, где мы цвели;

Даруем жизнь друзьям отжившим;

Былое кажется небывшим

И нас манящим издали;

И то, что нашим было прежде,

С чем мы простились навсегда,

Нам мнится нашим, как тогда,

И вверенным еще надежде…

Кто ж изъяснит нам, что она,

Сия волшебная луна,

Друг нашей ночи неизменный?

Не остров ли она блаженный

И не гостиница ль земли,

Где, навсегда простясь с землею,

Душа слетается с душою,

Чтоб повидаться издали

С покинутой, но все любимой

Их прежней жизни стороной?

Как с прага хижины родимой

Над брошенной своей клюкой

С утехой странник отдохнувший

Глядит на путь, уже минувший,

И думает: «Там я страдал,

Там был уныл, там ободрялся,

Там утомленный отдыхал

И с новой силою сбирался».

Так наши, может быть, друзья

(В обетованное селенье

Переведенная семья)

Воспоминаний утешенье

Вкушают, глядя из луны

В пределы здешней стороны.

Здесь и для них была когда-то

Прелестна жизнь, как и для нас;

И их манил надежды глас,

И их испытывала тратой

Тогда им тайная рука

Разгаданного провиденья.

Здесь все их прежние волненья,

Чем жизнь прискорбна, чем сладка,

Любви счастливой упоенья,

Любви отверженной тоска,

Надежды смелость, трепет страха,

Высоких замыслов мечта,

Великость, слава, красота…

Все стало бедной горстью праха;

И прежних темных, ясных лет

Один для них приметный след:

Тот уголок, в котором где-то,

Под легким дерном гробовым,

Спит сердце, некогда земным,

Смятенным пламенем согрето;

Да, может быть, в краю ином

Еще любовью не забытой

Их бытие и ныне слито,

Как прежде, с нашим бытием;

И ныне с милыми родными

Они беседуют душой;

И знавшись с тратами земными,

Деля их, не смущаясь ими,

Подчас утехой неземной

На сердце наше налетают

И сердцу тихо возвращают

Надежду, веру и покой.

Итак, еще нам суждено

Дорогой жизни повстречаться

И с милым прошлым заодно

В воспоминанье повидаться.

Неволею, внимая вам,

К давно утраченным годам

Я улетал воображеньем;

Душа была пробуждена —

И ей нежданным привиденьем

Минувшей жизни старина

В красе минувшей показалась.

И вам и мне — в те времена,

Когда лишь только разгоралась

Денница младости для нас,—

Одна прекрасная на час

Веселой гостьей нам являлась;

Ее живая красота,

Пленительная, как мечта

Души, согретой упованьем,

В моей душе с воспоминаньем

Всего любимого слита;

Как сон воздушный, мне предстала

На утре дней моих она

И вместе с утром дней пропала

Воздушной прелестию сна.

Но от всего, что после было,

Что невозвратно истребило

Стремленье невозвратных лет,

Ее, как лучший жизни цвет,

Воспоминанье отделило…

Идя назначенным путем,

С утехой тайной видит странник,

Как звездочка, зари посланник,

Играет в небе голубом,

Пророчествуя день желанный;

Каков бы ни был день потом,

Холодный, бурный иль туманный,—

Но он о звездочке своей

С любовью вспомнит и в ненастье.

Нашлось иль нет земное счастье —

Но милое минувших дней

(На ясном утре упованья

Нас веселившая звезда)

Милейшим будет завсегда

Сокровищем воспоминанья.

Нет, не прошла, певец наш вечно юный,

Твоя пора: твой гений бодр и свеж;

Ты пробудил давно молчавши струны,

И звуки нас пленили те ж.

Нет, никогда ничтожный прах забвенья

Твоим струнам коснуться не дерзнет;

Невидимо их Гений вдохновенья,

Всегда крылатый, стережет.

Державина струнам родные, пели

Они дела тех чудных прошлых лет,

Когда везде мы битвами гремели

И битвам тем дивился свет.

Ты нам воспел, как «буйные Титаны,

Смутившие Астреи нашей дни,

Ее орлом низринуты, попранны;

В прах! в прах! рекла… и где они?».

И ныне то ж, певец двух поколений,

Под сединой ты третьему поешь

И нам, твоих питомцам вдохновений,

В час славы руку подаешь.

Я помню дни — магически мечтою

Был для меня тогда разубран свет —

Тогда, явясь, сорвал передо мною

Покров с поэзии поэт.

С задумчивым, безмолвным умиленьем

Твой голос я подслушивал тогда

И вопрошал судьбу мою с волненьем:

«Наступит ли и мне чреда?»

О! в эти дни, как райское виденье,

Был с нами он, теперь уж не земной,

Он, для меня живое провиденье,

Он, с юности товарищ твой.

О! как при нем все сердце разгоралось!

Как он для нас всю землю украшал!

В младенческой душе его, казалось,

Небесный ангел обитал…

Лежит венец на мраморе могилы;

Ей молится России верный сын;

И будит в нем для дел прекрасных силы

Святое имя: Карамзин.

А ты цвети, певец, наш вдохновитель,

Младый душой под снегом старых дней;

И долго будь нам в старости учитель,

Как был во младости своей.

Мой друг, усастый воин,

Вот рукопись твоя;

Промедлил, правда, я,

Но, право, я достоин,

Чтоб ты меня простил!

Я так завален был

Бездельными делами,

Что дни вослед за днями

Бежали на рысях,

А я и знать не знаю,

Что делал в этих днях.

Все кончив, посылаю

Тебе твою тетрадь;

Сердитый лоб разгладь

И выговоров строгих

Не шли ко мне, Денис!

Терпеньем ополчись

Для чтенья рифм убогих

В журнале «Для немногих».

В нем много пустоты;

Но, друг, суди не строго,

Ведь из немногих ты

Таков, каких немного.

Спи, ешь и объезжай

Коней четвероногих,

Как хочешь — только знай,

Что я, друг, как не многих

Люблю тебя. — Прощай.