Стихотворения

Жил муж в согласии с женой,

И в доме их ничто покоя не смущало!

Ребенок, моська, кот, сурок и чиж ручной

В таком ладу, какого не бывало

И в самом Ноевом ковчеге никогда!

Но вот беда!

Случился праздник! муж хлебнул — и в спор

с женою!

Что ж вышло? За язык вступилася рука!

Супруг супруге дал щелчка!

Жена сечь сына, сын бить моську, моська с бою

Душить и мять кота, кот лапою сурка,

Сурок перекусил чижу с досады шею.

Нередко целый край один глупец смущал!

И в наказание могущему злодею

Нередко без вины бессильный погибал.

Какую ворганщицу

Венчать предпочтительно

Пред всеми дудилами

Муратова чудного!

Ни слова не скажем мы

О славном картузнике;[54]

В одно он окошечко

Глядит избоченяся;

Когда ж, в три погибели

С дерниной тяжелою

Нагнувшись, надуется,

Тогда уж ни Моцарту,

Ни Дицу, ни Гайдену

Толь сладкой мелодии

Слыхать не случалося!

Но я увенчаю здесь

Волынщицу звучную,

Трубу мою, трубушку,

Трубыню, воркуньюшку,

Помадницу Софьюшку.

Ах! как же ты, Софьюшка,

Сидя за печуркою,

Пленяешь гармонией!

Как, скорчась дуга дугой,

С чулком иль с подвязкою,

Кивая шершавою

Спросонья головкою,

Протяжным шипением,

Иль треском отрывистым,

Иль тихим урчанием,

Иль писком и ропотом

Наш слух в восхищение

Приводишь, Кубышница!

Прославим же громкую

Волыночку Софьюшки.

В минуту безмолвия

И сна полунощного

Она, как ручей, журчит,

Как птичка дубравная,

Щебечет, ерошится,

И крехчет и квакает,

Как будто лягушечка.

Другие волыночки

Дудят с расстановкою,

Осиплой гармонией;

А эта волыночка,

Когда принадуется,

Что твой соловей в лесу!

Лелейте же милую

Пискунью и кряковку!

Кормите морковкою,

Горохом и редькою!

Чтоб тоны гармонии

Лились без усилия!

Смотрите, чтоб Софьюшка

Волынки не вздумала

Совсем перестраивать

По строю высокому

Певицы заморския,

Козловской Антиповны;

Иль чтоб ей не вздумалось

Пугать нас аккордами

И фугами звучными

Быкова Белевского.

Я знаю соперницу

Волыночки чудныя…

Тихохонько фырскает,

Пищит, как комарий нос!

Но эта волыночка

Еще безымянная.

На бал, обед и ужин!

Ты там, конечно, нужен!

Ты с грациями дружен;

На вымыслы богат;

Пифийцу Фебу сват;

Весельям, смеху брат;

А Талия, плутовка,

Тебе, сударь, золовка.

Меня ж, мой милый друг,

Нечаянный недуг

(Какой — сказать не знаю)

Схватил, — я умираю

И с горем пополам

Нахмурясь восклицаю:

«Увы, не быть мне там,

Где будешь ты с женою,

Где будет пир горою!

Где с милой молодою

Муж будет — молодой;

Забав и смехов рой;

Шампанское и пиво;

Розина с Альмавивой;

Леге и Букильон;

Пять, шесть Толстых; Нельсон;

Паштеты, буженина,

Тартинки, солонина,

Грибы и… Катерина —

Та, знаешь, Катерина,

Которой на показ

Творец дал пару глаз;

Но с этими глазами,

Скажу я между нами…»

Однако, милый друг!

Мне, право, недосуг;

Я болен, болен, болен;

Так ехать я неволен,

Хотя бы и желал,

На этот званый бал!

Два слова в заключенье;

Скажи мое почтенье

Супружнице своей!..

Что друг мой Алексей?

Совсем здорова ль Маша?

Что Гриша, Алексаша,

И все (колико есть)

Плутишки Плещенята?

Премилые ребята!

Засим, имею честь

С преданностью, почтеньем,

С сердечным умиленьем,

Приятель дорогой,

Пребыть твоим слугой.

Друг милый мой,

Прекрасен твой

Гали-Матвей!

Скажу: ей! ей!

Оставя лесть,

Ты Пинду честь!

Но вот и мой

Не мастерской

Гали-Максим,

Твоим, поэт,

Стихам в ответ!

На двух стопах,

Как на «волнах»,

Мои стихи

(Из рифм жмыхи)

К тебе пойдут

И принесут

Приятный сон!

Царь Аполлон

Давно судил,

Чтоб я лечил

Микстурой слов,

Клистиром строф

И рвотным од

Бессонных род!

Что ж написать?

Ужель сказать,

Что аплике

На сундуке?

Что тюфяки —

Не парики?

Что Мовильон,

Хотя крещен,

Но ренегат

И не женат!

Увы! мой друг!

Мне недосуг.

Меркурий твой:

«Пора домой!» —

Мне говорит;

И клей кипит,

И твой пиит,

Сложив кафтан,

Не капитан —

Наклейщик стал!

Чин этот мал,

Да лучше в нем,

Мой друг, тишком

Свой век провесть

И помнить честь,

Чем все забыть

И первым быть,

С звездой, с крестом,

Секретарем,

И продавать

Отца и мать,

Царя, друзей

За горсть гиней!

Друг, одолжи, —

Мое скажи

Почтенье той

Жене, какой

Здесь под луной

Ах! нет другой!

О Негр, чернилами расписанный Натурой,

На коем виден лак искусств;

Из-под экватора пролезший к нам фигурой,

Лица чудесного дивишь архитектурой,

Ты винегрет ролей и чувств;

Вдруг мамкой, цесарем… и се-карикатурой!

Но дело не об том,

Со всем твоим уменьем и умом,

Ты можешь сделаться великою скотиной,

То есть большим скотом,

Когда не подаришь друзей безделкой — днем,

И не останешься у нас сегодня с Ниной.

Плещук!

Не вдруг

Оставь

Друзей!

Ей! Ей!

Поправь

Свой план!

Надень

Кафтан;

Брось лень,

Побрей

Себя;

Друзей

Любя,

Им ты

Вещай:

«Скоты!

Вам рай,

Где я!

Одна

Моя

Жена

Да рой

Святой

Плещат,

Ребят,

Каких

Других

Здесь нет

Как нет,—

Мне вас,

Друзей,

Подчас

Милей!

Итак,

Чудак

Плещук,

Ваш друг,

У вас,

Скотов,

Не час

Готов,

Но шесть

И шесть

Часов

Провесть!»

Скажу вам сказку в добрый час!

Друзья, извольте все собраться!

Я рассмешу, наверно, вас —

Как скоро станете смеяться.

Жил-был Максим, он был неглуп;

Прекрасен так, что заглядеться!

Всегда он надевал тулуп —

Когда в тулуп хотел одеться.

Имел он очень скромный вид;

Был вежлив, не любил гордиться;

И лишь тогда бывал сердит —

Когда случалось рассердиться.

Максим за пятерых едал,

И более всего окрошку;

И рот уж, верно, раскрывал —

Когда в него совал он ложку.

Он был кухмистер, господа,

Такой, каких на свете мало,—

И без яиц уж никогда

Его яишниц не бывало.

Красавиц восхищал Максим

Губами пухлыми своими;

Они, бывало, все за ним —

Когда гулял он перед ними.

Максим жениться рассудил,

Чтоб быть при случае рогатым;

Но он до тех пор холост был —

Пока не сделался женатым.

Осьмое чудо был Максим

В оригинале и портрете;

Никто б не мог сравниться с ним —

Когда б он был один на свете.

Максим талантами блистал

И просвещения дарами;

И вечно прозой сочинял —

Когда не сочинял стихами.

Он жизнь свободную любил,

В деревню часто удалялся;

Когда же он в деревне жил —

То в городе не попадался,

Всегда учтивость сохранял,

Был обхождения простова;

Когда он в обществе молчал —

Тогда не говорил ни слова.

Он бегло по складам читал,

Читая, шевелил губами;

Когда же книгу в руки брал —

То вечно брал ее руками.

Однажды бодро поскакал

Он на коне по карусели,

И тут себя он показал —

Всем тем, кто на него смотрели.

Ни от кого не трепетал,

А к трусости не знал и следу;

И вечно тех он побеждал —

Над кем одерживал победу.

Он жив еще и проживет

На свете, сколько сам рассудит;

Когда ж, друзья, Максим умрет —

Тогда он, верно, жив не будет.

В трактире тульском тишина,

И на столе уж свечки,

Като на канапе одна,

А Азбукин у печки!

Авдотья, Павлов Николай

Тут с ними — нет лишь Анны.

«О, друг души моей, давай

Играть с тобой в Татьяны!» —

Като сказала так дружку,

И милый приступает,

И просит скромно табачку,

И жгут крутой свивает.

Катошка милого комшит,

А он комшит Катошку;

Сердца их тают — стол накрыт,

И подают окрошку.

Садятся рядом и едят

Весьма, весьма прилежно.

За каждой ложкой поглядят

В глаза друг другу нежно.

Едва возлюбленный чихнет —

Катошка тотчас: здравствуй;

А он ей головой кивнет

И нежно: благодарствуй!

Близ них Плезирка-пес кружит

И моська ростом с лось!

Плезирка! — милый говорит;

Катоша кличет: — мось!

И милому дает кольцо…

Но вдруг стучит карета —

И на трактирное крыльцо

Идет сестра Анета!

Заметьте: Павлов Николай

Давно уж провалился,

Анета входит невзначай —

И милый подавился!

«О милый! милый! что с тобой?» —

Катоша закричала.

«Так, ничего, дружочек мой,

Мне в горло кость попала!»

Но то лишь выдумка — злодей!

Он струсил от Анеты!

Кольцо в глаза мелькнуло ей

И прочие конжеты!

И говорит: «Что за модель?

Извольте признаваться!»

Като в ответ: «Ложись в постель»,—

И стала раздеваться…

Надела спальный свой чепец

И ватошник свой алый

И скомкалася наконец

Совсем под одеяло!

Оттуда выставя носок,

Сказала: «Я пылаю!»

Анета ей в ответ: «Дружок,

Я вас благословляю!

Что счастье вам, то счастье мне!»

Като не улежала

И бросилась на шею к ней, —

Авдотья заплясала.

А пламенный штабс-капитан

Лежал уже раздетый!

Авдотья в дверь, как в барабан,

Стучит и кличет: «Где ты?»

А он в ответ ей: «Виноват!»

«Скорей!» — кричит Анета.

А он надел, как на парад,

Мундир, два эполета,

Кресты и шпагу нацепил —

Забыл лишь панталоны…

И важно двери растворил

И стал творить поклоны…

Какой же кончу я чертой?

Безделкой: многи лета!

Тебе, Василий! вам, Като,

Авдотья и Анета!

Веселье стало веселей;

Печальное забыто;

И дружба сделалась дружней;

И сердце все открыто!

Кто наш — для счастья тот живи,

И в землю провиденью!

Ура, надежде и любви

И киселя терпенью!

Сашка, Сашка!

Вот тебе бумажка.

Сегодня шестое ноября,

И я, тебя бумажкою даря,

Говорю тебе: здравствуй;

А ты скажи мне: благодарствуй.

И желаю тебе всякого благополучия,

Как в губернии маркиза Паулучия,

Так и во всякой другой губернии и уезде,

Как по приезде, так и по отъезде.

Избави тебя бог от Грабовского,

А люби и почитай господина Жуковского.

Однажды наш поэт Пестов,

Неутомимый ткач стихов

И Аполлонов жрец упрямый,

С какою-то ученой дамой

Сидел, о рифмах рассуждал,

Свои творенья величал,—

Лишь древних сравнивал с собою

И вздор свой клюквенной водою,

Кобенясь в креслах, запивал.

Коснулось до Пиндара слово!

Друзья! хотя совсем не ново,

Что славный был Пиндар поэт

И что он умер в тридцать лет,

Но им Пиндара жалко стало!

Пиндар великий! Грек! Певец!

Пиндар, высоких од творец!

Пиндар, каких и не бывало,

Который мог бы мало-мало

Еще не том, не три, не пять,

А десять томов написать,—

Зачем так рано он скончался?

Зачем еще он не остался

Пожить, попеть и побренчать?

С печали дама зарыдала,

С печали зарыдал поэт —

За что, за что судьба сослала

Пиндара к Стиксу в тридцать лет!

Лакей с метлою тут случился,

В слезах их видя, прослезился;

И в детской нянька стала выть;

Заплакал с нянькою ребенок;

Заплакал повар, поваренок;

Буфетчик, бросив чашки мыть,

Заголосил при самоваре;

В конюшне конюх зарыдал,—

И словом, целый дом стенал

О песнопевце, о Пиндаре.

Да, признаюся вам, друзья,

Едва и сам не плачу я.

Что ж вышло? Все так громко выли,

Что все соседство взгомозили!

Один сосед к ним второпях

Бежит и вопит: «Что случилось?

О чем вы все в таких слезах?»

Пред ним все горе объяснилось

В немногих жалобных словах.

«Да что за человек чудесный?

Откуда родом ваш Пиндар?

Каких он лет был? молод? стар?

И что о нем еще известно?

Какого чину? где служил?

Женат был? вдов? хотел жениться?

Чем умер? кто его лечил?

Имел ли время причаститься?

Иль вдруг свалил его удар?

И словом — кто таков Пиндар?»

Когда ж узнал он из ответа,

Что все несчастья от поэта,

Который между греков жил,

Который в славны древни годы

Певал на скачки греков оды,

Язычник, не католик был,

Что одами его пленялся,

Не понимая их, весь свет,

Что более трех тысяч лет,

Как он во младости скончался,—

Поджав бока свои, сосед

Смеяться начал, да смеяться

Так, что от смеха надорваться!

И смотрим, за соседом вслед

Все — кучер, повар, поваренок,

Буфетчик, нянька и ребенок,

Лакей с метлой, и сам поэт,

И дама — взапуски смеяться!

И хоть я рад бы удержаться,

Но признаюся вам, друзья,

Смеюсь за ними вслед и я!

О Воейков! Видно, нам

Помышлять, об исправленье!

Если должно верить снам,

Скоро Пиндо-преставленье,

Скоро должно наступить!

Скоро, предлетящий громам,

Аполлон придет судить

По стихам, а не по томам!

Нам известно с древних лет,

Сны, чудовищей явленья

Грозно-пламенных комет

Предвещали измененья

В муравейнике земном!

И всегда бывали правы

Сны в пророчестве своем.

В мире Феба те ж уставы!

Тьма страшилищ меж стихов,

Тьма чудес… дрожу от страху

Зрел обверткой пирогов

Я недавно Андромаху.

Зрел, как некий Асмодей

Мазал, вид приняв лакея,

Грозной кистию своей

На заклейку окон Грея.

Зрел недавно, как Пиндар,

В воду огнь свой обративши,

Затушил в Москве пожар,

Всю дожечь ее грозивший.

Зрел, как Сафу бил голик,

Как Расин кряхтел под тестом,

Зрел окутанный парик

И Электрой и Орестом.

Зрел в ночи, как в высоте

Кто-то, грозный и унылый,

Избоченясь, на коте

Ехал рысью; в шуйце вилы,

А в деснице грозный Ик;

По-славянски кот мяукал,

А внимающий старик

В такт с усмешкой Иком тукал.

Сей скакун по небесам

Прокатился метеором,

Вдруг отверзтый вижу храм,

И к нему идут собором

Феб и музы… Что ж? О страх!

Феб — в ужасных рукавицах,

В русской шапке и котах;

Кички на его сестрицах!

Старика ввели во храм,

При печальных Смехов ликах

В стихарях амуры там

И хариты в черевиках!

На престоле золотом

Старина сидит богиня;

Одесную Вкус с бельмом,

Простофиля и разиня.

И как будто близ жены,

Поручив кота Эроту,

Сел старик близ Старины,

Силясь скрыть свою перхоту.

И в гудок для пришлеца

Феб ударил с важным тоном,

И пустились голубца

Мельпомена с Купидоном.

Важно бил каданс старик

И подмигивал старушке;

И его державный Ик

Перед ним лежал в кадушке.

Тут к престолу подошли

Стихотворцы для присяги;

Те под мышками несли

Расписные с квасом фляги;

Тот тащил кису морщин,

Тот прабабушкину мушку,

Тот старинных слов кувшин,

Тот кавык и юсов кружку,

Тот перину из бород,

Древле бритых в Петрограде;

Тот славянский перевод

Басен Дмитрева в окладе.

Все, воззрев на Старину,

Персты вверх и, ставши рядом:

«Брань и смерть Карамзину! —

Грянули, сверкая взглядом.—

Зубы грешнику порвем,

Осрамим хребет строптивый!

Зад во утро избием,

Нам обиды сотворивый!»

Вздрогнул я. Призрак исчез…

Что ж все это предвещает?

Ах, мой друг, то глас небес!

Полно медлить… наступает

Аполлонов страшный суд,

Дни последние Парнаса!

Нас богини мщенья ждут!

Полно мучить нам Пегаса!

Не покаяться ли нам

В прегрешеньях потаенных?

Если верить старикам,

Муки Фебом осужденных

Неописанные, друг!

Поспешим же покаяньем,

Чтоб и нам за рифмы — крюк

Не был в аде воздаяньем.

Мук там бездна!.. Вот Хлыстов

Меж огромными ушами,

Как Тантал среди плодов,

С непрочтенными стихами.

Хочет их читать ушам,

Но лишь губы шевельнутся,

Чтобы дать простор стихам, —

Уши разом все свернутся!

Вот, на плечи стих взгрузив,

На гору его волочит

Пустопузов, как Сизиф;

Бьется, силится, хлопочет,

На верху горы вдовец —

Здравый смысл — торчит маяком;

Вот уж близко! вот конец!

Вот дополз — и книзу раком!..

Вот Груздочкин-траголюб

Убирает лоб в морщины

И хитоном свой тулуп

В угожденье Прозерпины

Величает невпопад;

Но хвастливость не у места:

Всех смешит его наряд,

Даже фурий и Ореста!

Полон треску и огня

И на смысл весьма убогий,

Вот на чахлого коня

Лезет Фирс коротконогий.

Лишь уселся, конь распух.

Ножки вверх — нет сил держаться

Конь галопом; рыцарь — бух!

Снова лезет, чтоб сорваться!..

Ах! покаемся, мой друг!

Исповедь — пол-исправленья!

Мы достойны этих мук!

Я за ведьм, за привиденья,

За чертей, за мертвецов;

Ты ж за то, что в переводе

Очутился из Садов

Под капустой в огороде!..

Пред судилище Миноса

Собралися для допроса

Подле Стиксовых брегов

Души бледные скотов.

Ворон, моська, кот, телушка,

Попугай, баран, индюшка,

Соловей, петух с свиньей

Стали пред Миносом — в строй.

«Говорите, как вы жили?

Много ль в свете вы грешили? —

Так сказал им судия.—

Начинай хоть ты, свинья».

«Я нисколько не грешила;

Не жалея морды, рыла

Я на свете сем навоз;

В этом нет греха, Минос!»

«Я, баран, жил тихомолком,

На беду, столкнулся с волком:

Волк меня и задавил,—

Тем лишь я и согрешил».

«Я смиренная корова;

Нраву я была простова;

Грех мой, право, не велик:

Ободрал меня мясник».

«Хоть слыву я попугаем,

Но на свете был считаем

С человеком наравне;

Этот грех прости ты мне!»

«Я котом служил на свете

И имел одно в предмете:

Бил мышей и сыр таскал;

Этот грех, по чести, мал».

«Я, пичужка, вечно пела;

По-еллински филомела,

А по-русски соловей;

Не грешна ни в чем! Ей-ей!»

«Я курносая собака,

Моська, родом забияка,

И зовут меня Барбос;

Пощади меня, Минос!»

«Я петух, будильник ночи,

С крику выбился из мочи

И принес на Стикс-реку

Я свое кукареку».

«Я индюшка-хлопотунья,

Пустомеля и крикунья;

У меня махровый нос;

Не покинь меня, Минос!»

«Ворон я, вещун и плакса;

Был я черен так, как вакса,

Каркал часто на беду;

Рад я каркать и в аду».

Царь Минос сердитым взглядом

На скотов, стоящих рядом,

Разъяренный засверкал…

И — ни слова не сказал.

Какая разница между разноты и разности?

Светлана — ангел красоты,

Тут я не вижу разноты;

Светлана — безобразность,

Тут все: и разница, и разнота, и разность.

Что такое буква я?

Губительного я

Нет хуже в мире слова;

Мне жизнь мила моя —

Коль может жизнью быть другова.

Звезда небес плывет пучиною небесной,

Пучиной бурных волн земной корабль плывет!

Кто по небу ведет звезду — нам неизвестно;

Но по морю корабль звезда небес ведет!

Задача трудная для бедного поэта!

У розы иглы есть, рога есть у быка —

Вот сходство. Разница ж: легко любви рука

Совьет из роз букет для милого предмета;

А из быков никак нельзя связать букета!

Месяц Травный, нахмурясь, престол свой отдал Изоку;

Пылкий Изок появился, но пасмурен, хладен, насуплен;

Был он отцом посаженым у мрачного Грудня. Грудень,

известно,

Очень давно за Зимой волочился; теперь уж они

обвенчались.

С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана

(Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их

в подарок).

Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем

собирался

Тихо на береге Карповки (славной реки, где не водятся

карпы,

Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам

Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной

В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый, под сводом

Новосозданного храма, на коем начертано имя

Вещего Штейна, породой германца, душой арзамасца.

Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой

наседки,

Сел Арзамас — и явилось в тот миг небывалое чудо:

Нечто пузообразное, пупом венчанное вздулось,

Громко взбурчало, и вдруг гармонией Арфы стало

бурчанье.

Члены смутились. Рейн дернул за кофту Старушку,

С страшной перхотой Старушка бросилась в руки

Варвику,

Журка клюнул Пустынника, тот за хвост Асмодея.

Начал бодать Асмодей Громобоя, а этот облапил,

Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь

Кассандра

Тихо и ясно, как пень благородный, с своим протоколом,

Ушки сжавши и рыльце подняв к милосердому небу,

В креслах сидела. «Уймись, Арзамас! — возгласила

Кассандра. —

Или гармония пуза Эоловой Арфы тебя изумила?

Тише ль бурчало оно в часы пресыщенья, когда им

Водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква и брюква

Быстро, как вечностью годы и жизнь, поглощались?

Знай же, что ныне пузо бурчит и хлебещет недаром;

Мне — Дельфийский треножник оно. Прорицаю,

внимайте!»

Взлезла Кассандра на пузо, села Кассандра на пузе;

Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая

Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам:

«Братья-друзья арзамасцы! В пузе Эоловой Арфы

Много добра. Не одни в нем кишки и желудок.

Близко пуза, я чувствую, бьется, колышется сердце!

Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая.

Бродит, я чувствую, в темном Дедале поблизости пуза

Честный отшельник — душа; она в своем заточенье

Все отразила прельщенья бесов и душиста добротой

(Так говорит об ней Николай Карамзин, наш историк).

Слушайте ж, вот что душа из пуза инкогнито шепчет:

Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником! Полно

Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев,

Сгорбясь, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев

Беседных;

Время проснуться! Я вам пример. Я бурчу, забурчите ж,

Братцы, и вы, и с такой же гармонией сладкою. Время,

Время летит. Нас доселе сбирала беспечная шутка;

Несколько ясных минут украла она у бесплодной

Жизни. Но что же? Она уж устала иль скоро устанет.

Смех без веселости — только кривлянье! Старые

шутки —

Старые девки! Время прошло, когда по следам их

Рой обожателей мчался! теперь позабыты; в морщинах,

Зубы считают, в разладе с собою, мертвы не живши.

Бойся ж и ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою

девкой

Слава — твой обожатель; скорее браком законным

С ней сочетайся! иль будешь бездетен, иль, что еще

хуже.

Будешь иметь детей незаконных, не признанных ею,

Светом отверженных, жалких, тебе самому

в посрамлепье.

О арзамасцы! все мы судьбу испытали; у всех нас

В сердце хранится добра и прекрасного тайна; но

каждый,

Жизнью своей охлажденный, к сей тайне уж веру теряет;

В каждом душа, как светильник, горящий в пустыне,

Свет одинокий окрестныя мглы не осветит. Напрасно

Нам он горит, он лишь мрачность для наших очей

озаряет.

Что за отрада нам знать, что где-то в такой же пустыне

Так же тускло и тщетно братский пылает светильник?

Нам от того не светлее! Ближе, друзья, чтоб друг друга

Видеть в лицо и, сливши пламень души (неприступной

Хладу убийственной жизни), достоинства первое благо

(Если уж счастья нельзя) сохранить посреди измененья!

Вместе — великое слово! Вместе, твердит, унывая,

Сердце, жадное жизни, томяся бесплодным

стремленьем.

Вместе! Оно воскресит нам наши младые надежды.

Что мы розно? Один, увлекаем шумным потоком

Скучной толпы, в мелочных затерялся заботах.

Напрасно

Ищет себя, он чужд и себе и другим; каменеет,

К мертвому рабству привыкнув, и, цепи свои презирая,

Их разорвать не стремится. Другой, потеряв невозвратно

В миг единый все, что было душою полжизни,

Вдруг меж развалин один очутился и нового зданья

Строить не смеет; и если бы смел, то где ж ободритель,

Дерзкий создатель — Младость, сестра Вдохновенья?

Над грудой развалин

Молча стоит он и с трепетом смотрит, как Гений

унывший

Свой погашает светильник. Иной самому себе

незнакомец,

Полный жизни мертвец, себя и свой дар загвоздивший

В гроб, им самим сотворенный, бьется в своем

заточенье:

Силен свой гроб разломить, но силе не верит — и гибнет.

Тот, великим желаньем волнуемый, силой богатый,

Рад бы разлить по вселенной — в сиянье ль,

в пожаре ль — свой пламень;

К смелому делу сзывает дружину, но… голос в пустыне.

Отзыва нет! О братья, пред нами во дни упованья

Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась.

Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой,

Вдруг упавшей меж нами и жизнию, каждый стоит

безнадежен;

Часто трепещет завеса, есть что-то живое за нею,

Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры!

Будем ли ж, братья, стоять перед нею с ничтожным

покорством?

Вместе, друзья, и она разорвется, и путь нам свободен.

Вместе — наш Гений-хранитель! при нем благодатная

Бодрость;

Нам оно безопасный приют от судьбы вероломной;

Пусть налетят ее бури, оно для нас уцелеет!

С ним и Слава, не рабский криков толпы повторитель,

Но свободный судья современных, потомства наставник;

С ним и Награда, не шумная почесть, гремушка

младенцев,

Но священное чувство достоинства, внятный не многим

Голос души и с голосом избранных, лучших согласный.

С ним жизнедательный Труд с бескорыстною целью —

для пользы;

С ним и великий Гений — Отечество. Так, арзамасцы!

Там, где во имя Отечества по две руки во едину

Слиты, там и оно соприсутственно. Братья, дайте же

руки!

Все минувшее, все, что б честь ему некогда жило,

С славного царского трона и с тихой обители сельской,

С поля, где жатва на пепле падших бойцов расцветает,

С гроба певцов, с великанских курганов, свидетелей

чести,

Всё к нам голос знакомый возносит: мы некогда жили!

Все мы готовили славу, и вы приготовьте потомкам! —

Вместе, друзья! чтоб потомству наш голос был

слышен!»

Так говорила Кассандра, холя десницею пузо.

Вдруг наморщилось пузо, Кассандра умолкла, и члены,

Ей поклонясь, подошли приложиться с почтеньем

К пузу в том месте, где пуп цветет лесной сыроежкой.

Тут осанистый Рейн разгладил чело, от власов

обнаженно,

Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто

Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим.

Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский.

Мощной рукою врата растворил он; за ними кипели

В светлом хаосе призраки веков; как гиганты, смотрели

Лики славных из сей оживленныя тучи; над нею

С яркой звездой на главе гением тихим неслося

В свежем гражданском венке божество — Просвещенье,

дав руку

Грозной и мирной богине Свободе. И все арзамасцы,

Пламень почуя в душе, к вратам побежали…

Всё скрылось.

Рейн сказал: «Потерпите, голубчики! я еще не достроил;

Будет вам дом, а теперь и ворот одних вам довольно».

Члены, зная, что Рейн — искусный строитель, утихли,

Сели опять по местам, и явился, клюкой подпираясь,

Сам Асмодей. Погонял он бичом мериносов Беседы.

Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший

Тяжкий курдюк на скрипящих колесах, — Шишков

седорунный;

Рядом с ним Шутовской, овца брюхатая, охал.

Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов

Тяжкий с притчами воз, а на козлах мартышка

В бурке, граф Дмитрий Хвостов, тряслась; и, качаясь

на дышле,

Скромно висел в чемодане домашний тушканчик

Вздыхалов.

Стадо загнавши, воткнул Асмодей на вилы Шишкова,

Отдал честь Арзамасу и начал китайские тени

Членам показывать. В первом явленье предстала

С кипой журналов Политика, рот зажимая Цензуре,

Старой кокетке, которую тощий гофмейстер Яценко

Вежливо под руку вел, нестерпимый Дух издавая.

Вслед за Политикой вышла Словесность; платье богини

Радужным светом сияло, и следом за ней ее дети:

С лирой, в венке из лавров и роз, Поэзия-дева

Шла впереди; вкруг нее, как крылатые звезды, летали

Светлые пчелы, мед свой с цветов чужих и домашних

В дар ей собравшие. Об руку с нею поступью важной

Шла благородная Проза в длинной одежде. Смиренно

Хвост ей несла Грамматика, старая нянька (которой,

Сев в углу на словарь, Академия делала рожи).

Свита ее была многочисленна; в ней отличался

Важный маляр Демид-арзамасец. Он кистью, как древле

Тростью Цирцея, махал, и пред ним, как из дыма,

творились

Лица, из видов заемных в свои обращенные виды.

Все покорялось его всемогуществу, даже Беседа

Вежливой чушкою лезла, пыхтя, из-под докторской

ризы.

Третья дочь Словесности: Критика с плетью, с метелкой

Шла, опираясь на Вкус и смелую Шутку; за нею

Князь Тюфякин нес на закорках Театр, и нещадно

Кошками секли его пиериды, твердя: не дурачься.

Смесь последняя вышла. Пред нею музы тащили

Чашу большую с ботвиньей; там все переболтано было:

Пушкина мысли, вести о курах с лицом человечьим,

Письма о бедных к богатым, старое заново с новым.

Быстро тени мелькали пред взорами членов одна

за другою.

Вдруг все исчезло. Члены захлопали. Вилы пред ними

Важно склонил Асмодей и, стряхнув с них Шишкова,

В угол толкнул сего мериноса; он комом свернулся,

К стенке прижался и молча глазами вертел. Совещанье

Начали члены. Приятно было послушать, как вместе

Все голоса слилися в одну бестолковщину. Бегло

Быстрым своим язычком работала Кассандра, и Рейн

Громко шумел; Асмодей воевал на Светлану; Светлана

Бегала взад и вперед с протоколом; впившись

в Старушку,

Криком кричал Громобой, упрямясь родить анекдотец.

Арфа курныкала песни. Пустынник возился с Варвиком.

Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся.

Братья-друзья арзамасцы! Вы протокола послушать,

Верно, надеялись. Нет протокола! О чем протоколить?

Все позабыл я, что было в прошедшем у нас заседанье!

Все! да и нечего помнить! С тех пор, как за ум

мы взялися,

Ум от нас отступился! Мы перестали смеяться —

Смех заступила зевота, чума окаянной Беседы!

Даром что эта Беседа давно околела — зараза

Все еще в книжках Беседы осталась — и нет карантинов!

Кто-нибудь, верно, из нас, не натершись «Опасным

соседом»,

Голой рукой прикоснулся к «Чтенью» в Беседе

иль вытер,

Должной не взяв осторожности, свой анфедрон

рассужденьем

Деда седого о слоге седом — я не знаю! а знаю

Только, что мы ошалели! что лень, как короста,

Нас облепила! дело не любим! безделью ж отдались!

Мы написали законы; Зегельхен их переплел и слупил

с нас

Восемь рублей и сорок копеек — и всё тут! Законы

Спят в своем переплете, как мощи в окованной раке!

Мы от них ожидаем чудес — но чудес не дождемся.

Между тем, Рейн усастый, нас взбаламутив, дал тягу

В Киев и там в Днепре утопил любовь к Арзамасу!

Рейн давно замолчал, да и мы не очень воркуем!

Я, Светлана, в графах таблиц, как будто в тенетах,

Скорчась сижу; Асмодей, распростившись с халатом

свободы,

Лезет в польское платье, поет мазурку и учит

Польскую азбуку; Резвый Кот всех умнее; мурлычет

Нежно люблю и просится в церковь к налою; Кассандра,

Сочным бивстексом пленяся, коляску ставит на сани,

Скачет от русских метелей к британским туманам

и гонит

Челн Очарованный к квакерам за море; Чу в Цареграде

Стал не Чу, а чума, и молчит; Ахилл, по привычке,

Рыщет и места нигде не согреет; Сверчок, закопавшись

В щелку проказы, оттуда кричит к нам в стихах:

я ленюся.

Арфа, всегда неизменная Арфа, молча жиреет!

Только один Вот-я-вас усердствует славе; к бессмертью

Скачет он на рысях; припряг в свою таратайку

Брата Кабула к Пегасу, и сей осел вот-я-васов

Скачет, свернувшись кольцом, как будто в «Опасном

соседе»!

Вслед за Кабулом, друзья! Перестанем лениться!

быть худу!

Быть бычку на веревочке! быть Арзамасу Беседой!

Вы же, почетный наш баснописец, вы, нам доселе

Бывший прямым образцом и учителем русского слога,

Вы, впервой заседающий с нами под знаменем Гуся,

О, помолитесь за нас, погруженных бесстыдно

в пакость Беседы!

Да спадет с нас беседная пакость, как с гуся вода!

Да воскреснем.

Что радость? — Бабочка вдали, вблизи лягушка.

Судьба? — Капризная и вздорная старушка.

Надежда? — Легкая вертушка.

А жизнь? — Их жалкая игрушка.

Честь имею препроводить с моим человеком,

Федором, к вашему превосходительству данную вами

Книгу мне для прочтенья, записки французской

известной

Вам герцогини Абрантес. Признаться, прекрасная

книжка!

Дело, однако, идет не об этом. Эту прекрасную книжку

Я спешу возвратить вам по двум причинам: во-первых,

Я уж ее прочитал; во-вторых, столь несчастно навлекши

Гнев на себя ваш своим непристойным вчера поведеньем,

Я не дерзаю более думать, чтоб было возможно

Мне, греховоднику, ваши удерживать книги. Прошу вас,

Именем дружбы, прислать мне, сделать

Милость мне, недостойному псу, и сказать мне,

прошла ли

Ваша холера и что мне, собаке, свиной образине,

Надобно делать, чтоб грех свой проклятый загладить

и снова

Милость вашу к себе заслужить? О царь мой небесный!

Я на все решиться готов! Прикажете ль — кожу

Дам содрать с своего благородного тела, чтоб

сшить вам

Дюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,

Ножек своих замочить не могли вы? Прикажете

ль — уши

Дам отрезать себе, чтоб, в летнее время хлопушкой

Вам усердно служа, колотили они дерзновенных

Мух, досаждающих вам, недоступной, своею любовью

К вашему смуглому личику? Должно, однако,

признаться:

Если я виноват, то не правы и вы. Согласитесь

Сами, было ль за что вам вчера всколыхаться, подобно

Бурному Черному морю? И сколько слов

оскорбительных с ваших

Уст, размалеванных богом любви, смертоносной

картечью

Прямо на сердце мое налетело! И очи ваши, как русские

пушки,

Страшно палили, и я, как мятежный поляк, был

из вашей,

Мне благосклонной доныне, обители выгнан! Скажите ж,

Долго ль изгнанье продлится?.. Мне сон привиделся

чудный!

Мне показалось, будто сам дьявол (чтоб черт его

побрал)

В лапы меня ухватил, да и в рот, да и начал, как репу,

Грызть и жевать — изжевал, да и плюнул. Что же

случилось?

Только что выплюнул дьявол меня — беда

миновалась,

Стал по-прежнему я Василий Андреич Жуковский,

Вместо дьявола был предо мной дьяволенок небесный…

Пользуюсь случаем сим, чтоб опять изъявить перед вами

Чувства глубокой, сердечной преданности, с коей

пребуду

Вечно вашим покорным слугою, Василии Жуковский.