Стихотворения

Грядут златые времена, пророками

Предсказанные древними:

Державный Кесарь Фридрих всепобеднейший

Князей сзывает в курию,

Дабы рассеять вышней силой вражии

Грозительные полчища!

Не так ли древле созывал в заоблачье

Юпитер небожителей,

Когда землею братья порожденные[338]

¹⁰ Толпою в небо грянули,

Кто Пелион, кто Оссу дерзко вскинувши

На кручи Олимпийские

И настигая колесницу Фебову

И звезды, в небо вбитые,

Меж тем, как Тифоэй[339] гремящим голосом

Звал сокрушить Юпитера?

А тот, взглянув на злобный вид мятежников

С высокомерным хохотом,

Длань красную простер к трезубой молнии,

²⁰ Откованной циклопами,

И оба неба обагрились черными

Гремящими перунами,

А земнородных поглотило полымя

Под скалами Тринакрии![340]

Так ты, о Кесарь, в славном сонме правящий

С князьями благоверными,

Внемли моленьям, прегради враждебные

Неистовые натиски,

Уже под нашим небом посягнувшие

³⁰ На вышнего Юпитера;

А мы, доколе звезды поднебесные

Путям законным следуют,

Доколь чешуйный род в пучинах плещется,

Сад — зеленеет травами,

Доколе Истр извилистыми руслами

Томит брега Евксинские, —

Дотоле будем возносить до горних звезд

Хвалу победоносному!

Зачем, злодей, хулишь меня, невинную,

В твоей незрячей ярости?

Зачем скликаешь с неба громы божии

И моры неисцельные?

Зачем врагам сулят уста бесстыдные

И гнев богов и каторгу?

Зачем сурово хмуришь бровь над взорами,

Как ярый вепрь, как злой медведь?

Не я, не кость — причинница безумств твоих,

¹⁰ Не я богов разгневала;

Четверкой обернусь ли я, пятеркой ли,

Шестеркой ли желанною,

Или одними лягу единицами, —

Виной рука метнувшая!

Итак, смири свой дух, узды не знающий:

Играй, но с речью кроткою!

А если не уймешься — обретешь во мне

Четвертую Эриннию![341]

Сидел упрямец за игрой, упрямствуя,

И не жалел имущества.

Вот, наконец, для денег приступив к игре,

Остался он безденежен.

Тогда кафтан он скидывает с поясом,

С кинжалами и шпагою,

И тотчас это все уносит проигрыш,

Удел Фортуны ветреной.

Тогда вверяет ненасытец случаю,

¹⁰ Моля богов о помощи,

Покровы ляжек, бедр, и ног, и голеней,

И даже ткань нательную;

Но ни один не внял из небожителей

Молитвам ненавистного,

И он, нагой, скрежещущий проклятьями,

Стал ставить ставкой сам себя.

Разинув рот, показывает зернщикам

Резцы свои передние:

«Смотрите, верьте: их теперь я выложу

²⁰ На выигрыш иль проигрыш!»

Когда и их щипцами проигравшему

Соперник жадный выломил,

«Смотри, — кричит безумец окровавленный, —

Резцам вослед клыки идут,

А ежели и к ним мой рок немилостив,

То коренные выставлю!

Не ужасайся: все, о чем условлено,

Сполна тебе я выплачу —

Недаром тридцать два мне зуба считаных

³⁰ Даны в удел природою».

Едва кровавым ртом он это вымолвил, —

Являются тюремщики,

Влекут его в застенок и нещадными

Бичуют спину розгами,

А после, в самый час рассвета росного,

Плетьми — да прочь из города!

Был завистник, и был скупец, несхожие нравом, —

И оба у царя подарков требуют.

Щедрый царь объявил: чего один ни попросит,

Второй получит вдвое против первого.

Тотчас встал меж двумя перекор и лютая распря:

Кому второму, а кому быть первому.

Жребий метнув, решено попытать превратные Судьбы:

Над кем они блеснут звездой светящею.

Вот улыбнулась удача тому, кто завистью страждет:

¹⁰ А он кричит, бушуя сердцем бешеным:

«Пусть мой правый глаз лишится светлого зренья!» —

Чтобы скупца оставить без обоих глаз.

Царь, и в том и в другом узрев столь злобные мысли,

Обоих наказует казнью должною.

О бессмертная дочь морской текучей пучины,

Зачем томишь мне душу вечной смутою?

Семь пятилетий уже под твоими знаменами верный

Вседневно и всенощно Цельтис ратует.

Первой была для меня Барбара из рода сарматов,

Моей любовью ныне знаменитая;

Дважды девять зим[343] едва насчитал я дотоле,

И шесть прошли, служась любовной службою.

Юность окрепла моя, и тогда обожгла ее Эльза,

¹⁰ Над вьющимся Дунаем мной воспетая.

И как над Рейном-рекой пришли мои зрелые годы —

Мой путь меня привел к любезной Урсуле.

Урсула нежную речь пролила в мое страдное сердце,

К привольной жизни приневолив ласкою;

Урсула учит ловить бегучие радости жизни

И сердце греть вакхическими чашами,

А от застольных услад ведет к постельным усладам,

Блаженными объяв меня объятьями:

Тяжко вздымается грудь под гнетом пленяющей страсти,

²⁰ И бьется дух в трепещущем предсердии,

Между тем, как уста прилипают к устам в поцелуе

И языки, играючи, сплетаются.

Истинно так весной, когда повеет Фавоний[344]

И небосвод вернет нам солнце доброе,

Лед, застывший меж зимних снегов, размякнет и тает,

И глыбы льются влажными потоками;

Так и сердце мое разымает ночною игрою

Красавица земли прирейнской — Урсула.

Сын, иссеченный из утробы матери,

Будь Соломона радостней![346]

Тебе, как Вакху, дважды быть рожденному[347]

Судили судьбы строгие,

Но разное для вас начало выпрялось

В руках у Парки прялкою:[348]

Нисейский бог[349] в бедре отцовском выношен

До девяти был месяцев,

И ты шесть лун во чреве грелся матери,

¹⁰ И три — в корчаге глиняной,

Которая, в очажных стоя угольях,

Была тебе утробою,

Наполненная жирностию млечною

И смигмой умастительной.[350]

О жизнь,[351] сколь тяжких ты полна опасностей!

А смерть — еще досаднее.

Ты, Генрих, нас спросил: какая выгода

В стихах стихослагателю,

Когда наступит час, судьбой назначенный,

И свет из глаз сокроется?

Умрем — и побежит молва подсчитывать,

Кем сколько денег скоплено,

И дознаваться, кто чему стремился вслед,

Бредя тропою жизненной.

Один стремился умножать имущество

¹⁰ Просторными палатами,

С садами, где деревья в сень сплетаются

И рыбы в речке плещутся,

С стадами, где к повозкам кони гожие,

Быки, телицы, агницы.

Другой оставит образы чеканные,

Литые лики в золоте,

Чтобы иной хозяин их прибрал к рукам

Иль промотал бы, пьянствуя.

Иной детей заводит, внуков, правнуков

²⁰ И ждет себе бессмертия,

Надеясь, что они его прозвание

Прославят в веки вечные.

Но все пожрет забвеньем время хищное —

Поля, дворцы и золото,

И отпрысков, и имя знаменитое,

Коли молчат писатели.

Ни Греция, когда-то столь прекрасная,

Ни Рим всепобедительный

Ни в чем своих свершений не оставили,

Как только в книгах писаных.

Вот так и мне сулят мои писания

В веках венчаться славою:

Когда и плоть и кость, доселе сильные,

Под камнем сгинут кладбищным,

Промолвит путник: «Тот, кто здесь сокрыт в гробу,

Оставил миру большее,

Чем все, о чем неграмотные неучи

Пеклись трудами темными».

Четыре и четыре пятилетия

Мне даровала судьба в неверном смертном возрасте

Прожить непотревоженным недугами —

Грозной заразой, кривой подагрой, злой горячкою.

И не напрасно я, склонясь молитвенно,

Нас хранящим богам взношу благодарения!

За десять лет скитаний по краям земным

Не погубили меня дорожные разбойники,

Из варварских окраин невредимого

¹⁰ Вывел Меркурий меня, к поэтам благодетелен,

Ни волк меня, ни вепрь меня щетинистый

Не растерзали, напав, ни лютая медведица, —

И только пес, как было мне предсказано

Злобною бабкою встарь, кусал меня за голени.

Ни в суд меня не звал к ответу жалобщик,

Льстясь на добро в сундуке иль мстя за оскорбление;

Преступник не искал во мне заступника,

Зная, что я и не лжец, и в злых делах не сдейственник.

Воистину, по милости Юпитера

²⁰ Жизнь доселе моя текла небеспокоимо.

Но есть во мне одна неисцелимая

Хворь, гнетущая дух и плоть мою томящая, —

Пред ней бессильны травяные зелия,

Ни аромат чуждых стран с ума ее не вытеснит,

Не одолеет бог, больных жалеющий,

Ни Махаон, его сын, ни Гиппократ прославленный;[354]

И только Урсула, очами светлыми

Сердцу нанесшая боль, одна ее и вылечит.

Когда трясусь я дрожью пароксической,

³⁰ Кликните Урсулу мне: спасусь ее лобзанием.

Что ты рвешься, как пес, разинувши гнусную глотку,

Пугать меня рычанием?

Что стремишься мое опозорить руганью имя,

Противу Музы злобствуя?

Ты, в чьей печени гной в смеси с ядовитою желчью

Заразной брызжут завистью,

Ты, чья затхлая грудь обличает бледностью лика

Зловредные желания, —

Ты ль захотел, чтобы вновь процвела моя многая слава

¹⁰ Хвалами и победами?

Истинно ведомо нам: враждой закаляется доблесть

И меркнет без соперников, —

Впрямь, когда бы Назон не покинул державного Рима

Для берега Евксинского,[356]

Он не оставил бы нам столь славных песенных свитков,

Читаемых в столетиях;

Если бы не был Марон лишен отцовского поля —

Его свирель не пела бы;[357]

И в Цицероне, когда уходил он, гоним, из отчизны, —

²⁰ Вскипало дарование.[358]

Ибо как малая искра под веяньем мощного ветра

Великим пышет пламенем,

Так и меня, бросая, судьба из напастей в напасти,

Путь указует к доблести,

Несокрушимой вовек никакими порывами бури,

А лишь закалом крепнущей.

И как воинственный Марс в ответ на удар супостата

Встает еще губительней,

Так и оружье мое твоим вострится задором,

³⁰ Грозя такими ранами,

Песнь о которых пройдет по всему неоглядному миру,

Не исцелит которые

Ни изощренный хирург, ни искусный в лечении медик,

Спасающий в увечиях.

Нет, — как плющ и лавр зеленеют вечной красою

В награду победителям,

Ни от морозной звезды не страдая насильным уроном,

Ни от светила знойного, —

Так поэта бессмертная часть и всесветная слава

Смеется над хулителем.

Когда Розина во свои объятия

Меня звала чрез верного служителя,

Чтобы развеять вешнее томление

В душе поэта, омраченной праздностью, —

То думал я и впрямь обнять цветущую,

Росой весенней розу орошенную

Под нежным вздохом веянья небесного —

Такую, как по долам зеленеющим

Тысячецветной рассыпает россыпью

¹⁰ Зефир, лелея звезды лепестковые,

Клонимые в росе под легкой поступью

Венеры с Купидоном и Харитами.

Такую мнил я розу сжать в объятиях,

Чтобы развеять вешнее томление,

Но ах, напрасно, ибо речи льстивые

Мне обернулись ночью многотягостной.

Она, взошед со мной на ложе жалкое,

Обвив мне плечи длинными объятьями,

²⁰ К губам губами прикасаясь с ласкою

И с языком язык сплетая жалящий, —

Она, бесстыдная, она, продажная,

Поганая, похабная, паршивая,

Подстарая, беззадая, нечистая,

Уродливая, мерзкая, отвратная,

Она средь ночи трижды и четырежды,

Подсаживаясь к чаше при светильнике,

Вином разогревала похоть стылую, —

Она, на людных празднествах привыкшая

³⁰ Мужских стволов до тысячи и более

В день облуплять, не разбирая разницы,

Кто мирянин, кто поп, а кто обрезанный,

Но всех топя в своем болоте гнилостном.

Такое я поял себе чудовище,

Циклопам сицилийским равномочное,

Чей смрадный рот дышал срамной клоакою,

Чей жесткий зад казался древесиною

И чья утроба, колкая, как рыбина,

Меня терзала, истирая складками,

⁴⁰ Как будто в бычьем травоядном потрохе.

Мой милый Гракх, красивых слов лелеятель,

Не попадись, смотри, подобной хищнице!

Был у поэта друг недоброй памяти

Из рода Ортуланова —

Тот, чьей женой досель полны училища

И все палаты судные:

Она меняет лекторов и лекции,

Венчает отличившихся,

И каждый домогающийся докторства

Ей служит, как Юпитеру,

Стараясь подольститься одеяньем ли,

¹⁰ Колечком ли из золота.

Кто за какою девкой увивается,

Кого какая жалует,

С кем трижды, с кем четырежды, с кем многажды, —

Все ведомо допытчице;

Как Митридат знал поименно воинов,

Так и она — наставников:

И кто что ест, и кто что пьет, и кто с кем спит, —

Блюдет, как цензор бдительный.

Когда приходят к мужу люди важные —

²⁰ Она сидит за печкою,

Чтоб знать и слышать, кто какого мнения

В училищах и в городе.

Кто, повстречав ее на людной площади,

Не коленопреклонится,

В того она, скривясь и губы выпятив,

Слюною плюнет горькою,

Раздует ноздри, засверкает взорами,

И вечной будет ненависть.

Кто ей не хочет кланяться о милости,

³⁰ Тот прочь спеши в изгнание!

О бедные норийские гимнасии

Под этаким чудовищем!

Песням, с которыми я резвился в германских пределах,

Отважьтесь вторить, будущие юноши!

Вторить и превзойти! Немало трудов положил я,

Слагая их в тоске, вдали от родины;

Но не посмею сказать, что сравнялся с ученою лирой

Певцов, рожденных в Лации и Бетике.[362]

Первый начал я здесь сочинять неумелые строки,

Путь проложив удачливым преемникам:

Так в младенческий Рим пришел, стихотворствуя, Энний,

Лукреций и иные первоздатели,[363]

Коих стихи прополол ученой десницей Вергилий,

Меж сорных трав взыскуя розы яркие...

Вместе с ним и другие певцы, последуя грекам,

Комедии творили и трагедии;

Но превосходнее всех Гораций в лирическом роде,

До дна испивший эллинские кладези.

Здесь, в германском краю, да продлятся вовек мои песни,

Как в италийских землях — песнь Горация.

Военное искусство учит ловкости

Владения оружием,

Которое хранит от вражьих натисков

Умелой нас защитою,

И так же учит нравственное знание

Умы страстями властвовать,

Затем, что страсти, сердце заразившие, —

Враги для нас опасные,

И подступают к разуму смятенному

¹⁰ С не меньшей бранной бурею,

Чем ежели разит ворота тяжкие

Таран с напором яростным,

Или камнями, в порохе калеными,

Бомбарды бьют тевтонские.

Феб, для каких Кинфийских ли, Делийских ли

Ты бросил нас обителей?

Ужели в бегство обращен ты варварской

Жестокостью и грубостью?

Увы! твои святилища повержены,

Стоявшие в столетиях,

Вещунье опостылели треножники

И смолкли прорицалища,

А на сединах перевязи белые

¹⁰ Вспятнались грязью мерзкою!

Где твой первосвященник, древле избранный,

Где ужас твой божественный?

Священный лавр, твою венчавший голову,

Отцвел и облетел уже!

В былые дни приоткрывал пытающим

Глухие тайны случая

Твой птицеведец, по твоим наитиям

Знакомый с молвью птичьею, —

А ныне кто придет к тебе с вопросами

²⁰ О близящемся будущем?

Ужели нам искать иные капища

В гиперборейской дальности

Меж вероломных дикарей, к которым путь

По колким вьется зарослям,

В которых все колючки ядовитые

Грозят жестокой гибелью!

Не стыдно ль тешить стриженого варвара

Кудрями умащенными?

Куда, о Феб, от нас сокрыл ты пламенник

Прозрачным светом ласковый?

Зачем замешкал у Кавказа крайнего,

Где белый свет кончается?

В каких блужданьях, для каких влюбленностей

Ты рыщешь в бездорожиях?

К нам, к нам спеши на колеснице пламенной,

О лучший светоч двух небес,

К нам приведи, к нам вороти весенние

¹⁰ Дни нежного Фавония!

Вскипят пиры над брашнами и чашами,

Душа развеет тяготы,

Вино на лбах разгладит озабоченность

И разольет приветливость.

Мы воспоем тебя, золотолобого,

Чья голова — как пламенник,

Мы справим вновь забытые причастия,

Свершим священнодействия,

И некий божий ужас встрепенет умы,

²⁰ Ив слове станет истина.

Так нынче мы, и вновь, и вновь, и каждый год

У жертвенников Фебовых

Не укосним воззвать, возлить, вскурить тебе

Благоуханья Савские,[381] —

Явись же к нам, блесни на зов наш радостно,

О Феб, чей лик как золото!

Ты ли вдруг, Радамант, захотел увидать свое имя

В моих стихах, которыми жалит тебя Аполлон?

Ты ведь сам говорил: нипочем тебе Феб и Камены,

Когда корыстной глоткою лаешь на целый базар.

Я же приял мой лавровый венец из кесарских дланей,

И Кесарь лобызал меня, к истинной знати причтя;

Он мои персты золотыми украсил перстнями —

Чтоб Фебовым поборником в Фебовых стал я стихах.

Ты, напротив, продажный язык несешь на продажу —

И нет коварств и хитростей, коих ему не достичь,

Если набиты мешки и над ними гремят твои крики,

И враг дрожит от ужаса, видя твой взор и размах.

А как почуется мзда, за какую тебя нанимали, —

Ты радостным ворчанием благословляешь закон.

Ах, закон, закон! блажен, кто святою деньгою

Так обучил послушного и говорить и молчать!