ЧЕТЫРЕ КНИГИ ЛЮБОВНЫХ ЭЛЕГИЙ[383]

соответственно четырем сторонам Германии

Предисловие и первая часть Панегирика Максимилиану, королю римлян и Кесарю Августу — о книгах любовных стихотворений

Эти книги любовных моих стихотворений, написанные мною во время десятилетних скитаний и явившиеся как бы первыми плодами моего грубого и неотесанного дарования, — кому, светлейший король, должен я посвятить и поднести их, как не святейшему твоему величеству и славнейшему твоему Австрийскому дому, который несколько лет назад в лице твоего родителя, божественной памяти Фридриха Третьего, возвысил меня до венца поэтической науки — до державного лавра? С той поры я очень часто думал, как мне выковать нечто достойное почетной награды, полученной мною от Кесаря, дабы мне не носить лишь пустое звание и подобие такого поэта (как это обычно делают многие в наше время) и с помощью твоего родителя и твоего высочества совершить поступки, достойные благодарности потомства. Ты, который в этом году щедро одарил бездомных и клеветою некоторых неучей как бы обесславленных в Германии Муз вместе с двумя математиками[384] корпорацией и постоянным содержанием, дал право мне и преемникам моим в той же корпорации создавать и отличать поэтов, как это было в нашем веке в Риме. Но до сих пор недоставало дарованию моему способностей и сил посвятить тебе какое-нибудь соответствующее твоей высокости завершенное мною поэтическое произведение, и я не знал, как могу я этим воздать за великие твои ко мне благодеяния, — тебе, который наделен такой удачей, счастьем и высочайшим положением в роде людском, и так возвышен, что человек простой, скудного образования и заурядного красноречия не может поднести твоему величию нечто такое, что было бы достойным столь могущественного правителя и императора христианского мира. Однако я наморщил лоб и, забыв всякую совесть (как говорится в пословице), начал думать, что если я не смогу предложить ничего, что было бы равно славе твоего величия, то по крайней мере в моих пустяках, нескладицах, в моих несвязных и неотделанных шутках, которыми любит развлекаться двор, ты бы мог разглядеть мою душу и постоянную почтительность к тебе и к твоему славнейшему Австрийскому дому, и чтобы ты по обыкновению твоему вдохновил меня на нечто большее, — я говорю о «Максимилеиде»[385] и с самого начала благодаря тебе написанной хронике, об этих плодах ночных и дневных моих размышлений.

А теперь, славнейший король, я с ясным челом прошу тебя принять (как ты всегда принимаешь даже менее значительные плоды моих занятий) четыре книги моих любовных стихотворений, в которых заключаются четыре стороны моей — нет, твоей! — Германии, меж которыми она замкнута вместе с соседями, племенами, народами и царствами, — как и ее внутренняя часть по славной реке Эльбе, чьими обоими берегами в роскошных дворцах, набросав огромные глыбы в ее русло, широко и далеко владеет герцог Саксонский Фридрих, курфюрст Римской империи, величайший друг моих Муз и занятий. Река эта некогда вовсе не была известна римлянам, а теперь по счастливому обороту небесных светил она как бы в середине тела твоей империи процветает и пользуется равной славой с твоими Дунаем и Рейном, и Роной, наряду с Тахо, Дуэро и Тибром. Кроме того, в этих моих книгах о любви ты найдешь нечто о положении и расположении Земли и Неба нашего по науке, в которой ты, как второй Юлий Цезарь, Адриан или Альфонс, знаешь толк и удивительно умеешь ею наслаждаться. Ты найдешь также описанные мною времена года и изменения Неба под главными его знаками, и устройство его, и как уготовала природа в людях душевный склад и дарования, соответствующие их Небу и Земле; стало быть, здесь ты увидишь и души людей и их тела, нарисованные и изображенные соответственно с четырьмя кругами возрастов и по седьмицам, как учат пифагорейцы. Прибавь также и то, что достойно упоминания в Германии, как-то: реки, горы, озера, рощи, болота и пустоши, а также примечательнейшие города, семь архиепископств, родные места ученых мужей (впрочем, не всех), умерших и здравствующих поныне, а при случае — поступки и деяния королей и императоров, твоих предшественников, и даже новейшие, в нашем веке и столетии веденные и отраженные тобой и другими нашими знаменитыми полководцами войны в Германии, как например, на севере Брутенская и потом Датская и Шведская[386], а на юге весьма победоносно веденная Сигизмундом, двоюродным братом твоим, Венетская, тобою же самим — Бургундская и Гельветская, на востоке же Паннонская за полученную тобою Австрию, и на западе Сугамбрская война и Галльская, которая вот уже затихает с установлением мира.

Я вынужден это тебе сказать заранее, славнейший король, чтобы предвосхитить возможность оговоров со стороны тех людей, одержимых некоей неистребимой ненавистью к моим занятиям (ибо им неведома наука поэзии), которые говорят, будто все писания поэтов — это вздор, это слабость и испорченность духа и прямо-таки скопление всяческих нечистот, — и они публично в священных храмах повсюду призывают ненавидеть нас и облыжно обзывают почитателей и писателей этой высочайшей и божественной науки наставниками позорных дел и учителями всяческих пороков, так что в их глазах нет ничего бесстыднее и противнее нашей христианской вере, чем читать и слушать поэтов. До такой степени у этих ленивых шершней и трутней, старых врагов греческих и римских наук, эти уважаемые мудрейшими императорами занятия древними науками ненавидимы, презираемы и попираемы, что их изъязвленные утробы и гноящиеся спины я вырезал бы (как говорит Цицерон) до живого места, чтобы выпустить этот гной и копящийся яд, — если бы поэтика не была уже столько раз защищена святейшими и ученейшими мужами нашего века и если бы презираемые этими невеждами Музы не нашли в тебе восстановителя, защитника и общего отца. О достойный король, который для нас вместе с Римской империей, как второй Цезарь Август, восстанавливаешь древние искусства — римскую и греческую словесность! Но я сдерживаюсь, чтобы не писать больше против этих шутов, так как я знаю, что во всех делах и особенно в человеческих занятиях внезапная перемена тягостна природе и людям, так что нужно дать какое-то время, что много значит и в природе и при перемене людских занятий: в течение этого времени, пока они шумят, возвышаются выдающиеся дарованиями наши молодые люди, а те, кого они до сих пор (говорю по опыту!) уводили пустыми словами и пустыми делами от истинной философии и от красноречия, теперь по твоему приказу и решению, славный король, вновь воодушевятся и возвратятся к прежним занятиям.

Эти молодые и благородные люди, как я думаю, менее всего должны быть отвращаемы от чтения любовных стихов (как иные советуют). Ибо поскольку среди человеческих чувств самое нежное, самое естественное и самое сильное — чувство любви, и молодым людям оно дает много разного опыта в изобретательности, упражнении и пробах ума, — кто не позволил бы, чтобы они развлекались и забавлялись честною любовью, к которой нас природа и зовет и побуждает; кто не согласится читать и слушать о любви для возбуждения душевных сил и для тайных, почти божественных в любви мыслей? Я имею в виду честную любовь, благодаря которой небо, земля и все на земле в некоем постоянном расположении и молчаливом согласии желает смешаться, соединиться и сочетаться браком. А что касается той постыдной и грязной любви, которая присуща скотам и всем животным, а в человеке с дурными страстями бывает еще страшнее, то к ней у молодых людей должно быть другое отношение. Кто одинаково поколеблется испытать и то и другое? Ибо иначе как знать, чему надо следовать в одном и чего избегать в другом? Поэтому о силе и бессилии той и другой любви не было никогда написано поэтами лучше, чем в прелестной сказке Луция Апулея и в известных XV книгах Овидия о превращениях, в которых вышний поэт, начав с божественной любви творца к творению, спел и о том, как возникшее из этого Небо, Земля и все части Вселенной, смешанные в Хаосе, разъединились и связались согласным союзом, сплетясь узами и оковами любви.

Эта любовь, которую как огонь, воду, пар или воздух философы называют началом природы, мы называем всеблагим и величайшим Господом, который создал человека из комьев земли и из грязи и дал силу и достоинство любви человеку и всем живущим на свете живым существам, даже растениям и семенам и некоторым неодушевленным вещам, т. е. самоцветам, камням, даже краскам, чтобы они неким природным сродством и тайной приязнью и согласием стремились соединиться и радовались соединению. В человеке же, который был самой большой частью столь великого творения, Бог пожелал, чтобы обреталась большая часть любви. И он повелел, чтобы власть любви по отношению к ним была такова, чтобы одних она делала бы твердыми, как камень и лед, а других расточала в льющиеся волны. Что мне сказать о тех, кто стал крепостью деревьев, о стволах, корнях и травах, твердых и прикованных к земле? Что сказать о тех, что приняли образы животных, зверей, скота, рыб, или оделись птичьими перьями, так что одни, склоненные, преодолевают землю, а другие с помощью порывистых быстрых крыльев или когтей, покрытых плавательной перепонкой, переплывают воздух и воды? Что может быть удивительнее союза душ и умов, которых любовь каким-то неизреченным смешением увлекает и соединяет в одну сущность, что греки называют μεταψυχή, т. е. взаимным обменом душ, так что два тела думают и верят, что они живут одною жизнью и что одна душа живет и дышит вместе с другой, и если одну уносит смерть, то другая как бы следует за частью своей, как совсем недавно случилось в Регенсбурге?

Если бы я захотел все эти сказки из Луция и Овидия истолковать применительно к любовной страсти и природе наших душ, мне недостало бы ни месячного оборота луны, ни годового оборота солнца. Весь мир (там, где мы его видим во всей красе) любовью рожден и завершен и пребудет назначенное Творцом своим время. Любовью города и государства начинались, стоят и будут укрепляться. Союз Неба и Земли в их взаимной любви таков, что поэты придумали браки богов и богинь, (которые Аристотель называет активными и пассивными силами). Ибо ούκουν αεί πολλά ψεύδονται αοιδοί, не всегда много лгут певцы. Среди этих сил, пишет Аристотель, есть некое тайное влечение, которое он назвал лишенностью и положил третьим началом природы. Отсюда эти частые о любви в человеческих пирушках, собраниях и сообществах беседы, отсюда эти шутки и остроты, анекдоты и прибаутки и россказни о различных удивительных случаях в любви, отсюда эти свадебные и брачные песни, отсюда это согласие голосов и гармония музыкальных инструментов. Что припомню о военных играх, плясках, хороводах, тайных знаках и встречах взглядов, — все ведет к тому, чтобы стать приманкою и началом любви, благодаря чему создается некая общность духов и душ.

Потому и неудивительно, если в этом сильнейшем природном чувстве некоторые начинают терять рассудок и сходят с ума. Ибо худшее всегда, говорят, соединено с лучшим, и из одного и того же цветка пчела высасывает и собирает мед, а паук — яд. Я хотел бы, чтобы это было сказано для наших жаб египетских, которым я предлагаю почитать священные книги и весь hummas, πεντάτευχον, т. е. Пятикнижие Моисеево, где мы читаем, что вся земля наполнена и разделена между народами благодаря распространению любви. А что пишут и поют удивительные истории èsrîm weârbàh Sir hasîrîm ester rüt melachîm jüdît, т. e. 24 священных книги, Песнь песней, Эсфирь, Руфь, Царств, Юдифь, как не безумие и немощь нездоровой любви и страсти слепого сердца, которые заставили Давида и Соломона вовсе забыть о себе и своем достоинстве. Было бы долго мне вслед лучшим и надежнейшим историкам перечислять царей и мудрейших мужей Азии, Африки и Европы, — каким образом любовь завлекла их и опутала в свои сети. Итак, пусть удалятся эти крикуны и позволят нам писать, слушать, читать о любви; пусть они с божественным Иеронимом против Иовиана восхваляют безбрачие, а нам позволят читать «Шир-Гаширим», и пусть они знают, что мы следуем природе, когда пишем, как все живущее желает и стремится расплодиться и тем самым причаститься вечности, что в высшей степени божественно. Пусть живут по своему обычаю те, кто себя приговорили к целомудрию, бедности и священнослужительству, оскопив себя ради Христа. Мы же будем из числа тех, о которых греческая пословица говорит: Φιλήσει δ σοφός καί δυσθανατήσει ό άφραδής; т. е.: «Мудрый будет любить, глупый же мучиться»; и опять же в Священном писании: «Поэтому пусть оставит человек отца и мать свою и прилепится» и т. д.

Итак, светлейший король, кто-нибудь из этих болтунов еще будет порицать и обвинять меня в том, что я писал о любви (без которой их самих не было бы среди смертных) и издал четыре книги под защитой и покровительством твоего имени, в которых я, кроме того, отвращаю юношей, весьма склонных к этому самому чувству (ибо «путь указует природа сама»), от обманов и от коварных ласк дурных женщин, и учу остерегаться сближения (как часто напоминает мудрец) и общения с блудницами, отпугивая их примером тех, кто из-за гнусной любви доведены были до величайших бедствий, нищеты, извращения ума и рассудка, величайших несчастий и убийств и бесконечно многого в этом роде, что способствует этому властнейшему чувству. Те, которые прочтут или услышат эти мои стихи, пусть учатся, мечтатели, жить и держать себя в границах скромности и воздержности. Ведь эта страсть, если кто ей даст пищу или введет в обычай, не знает ни меры, ни разума. Но, может быть, меня опять призовут к суду эти мошенники и будут обвинять меня, будто я рассеваю что-то нескромное, постыдное и грязное, какие-то щекочущие и возбуждающие стихи, которые оскверняют и опьяняют чистый слух невинных юношей? Признаемся все же благородно и ответим им не иначе, как в своем Предисловии наша саксонская поэтесса Гросвита своим хулителям: «Пишущий о любви должен сочинять не только слова, но также поступки и мысли тех, которые испытывают это чувство», и это согласуется с поэтикой и не чуждо течению любви. Поэтому поскольку они читали книгу Иова и Соломонову qöhelset, которая называется «О мудрости», то пусть они знают (как пишет толкователь в изложении этой книги), что те не всегда говорили своими устами, но иногда устами глупцов, и это сделано искусно и преднамеренно, чтобы разумный читатель узнал бы слова и мысли и умного и глупого, — что и я вслед за ними довольно часто делал в элегиях. Так что если они вообще отказывались быть до сих пор честными судьями в моих делах, то пусть они, пожалуйста, примут в качестве платежа среди моих игривых стихотворений (которых здесь не так уж много, да и то сам предмет того требовал) приведенные мною места из философии — из величайших платоников, пифагорейцев, перипатетиков и даже Эпикура, которого нравственнейший Сенека повсюду хвалит и приводит в своих книгах; и что это мною сделано так затем, чтобы повествование о любви не было сомнительным, пустым, бесполезным, бесплодным и не было скупым, постным и сухим; пусть, как в сказках, читатели весело смеются, смешав серьезное с шуткой, и пусть, как на пирах, наслаждаются разнообразием предметов.

Прими же, король мой Цезарь Август Максимилиан, этот плод моих десятилетних бессонниц, в котором ты узришь нашу Германию как бы на маленькой карте, — и ее четыре стороны, и истоки и устья наших славных рек, и сколькими тысячами русел они текут к морям, и насколько наша Германия распространяется в стороны Италии, Галлии, Паннонии, Дакии и Сарматии — благодаря твоей, славный король, и прежних германцев доблести и военной славе. Прими также новое и всеобщее описание Германии в нынешнем ее состоянии, написанное эпическим стихом. Сверх того, прими описание происхождения, расположения, установлений, нравов и красот именитейшего Нюрнберга, который ныне является имперским городом, — каковую книгу вместе с житием божественного Себальда, покровителя этого города, посвященную Нюрнбергскому сенату, я приготовил к печати совместно с этими моими книгами о любви, чтобы Герцинский лес, столь широко и далеко простирающийся по Германии, и его племена и города, и все, что об этих племенах и местах вмещено в слова, употребленные у знаменитых писателей, стало понятно людям, которые этими вещами занимаются, и чтобы они воочию представляли писаную картину этого леса, достопамятного в целом мире ради его величины. Сверх того прими «Дианино действо» и панегирики в честь корпорации, учрежденной для поэтов и математиков. Пусть иные хвалятся, что они объехали и увидели Галлии, Испании, и обе Сарматии, и Паннонию, и даже заморские земли. Я же считаю, что не меньшей славы достоин германец, приверженный к философии, который видел и наблюдал пределы и рубежи своего отечества и языка и различные в разных его племенах обычаи, законы, наречия, святыни, уклады, душевные чувства и даже облик и телосложение. И все, что в прославленной Германии, которая в руках у тебя, мною охвачено с помощью наших германских божеств и при защите и поддержке твоего прославленного величества, я изложу в четырех книгах в картинах отдельных племен.

Будь же здоров, король и Цезарь Август, достойнейший судия и правитель Римской империи и наша всегдашняя краса и защита!

Послано сие из Нюрнберга, ученого нашего прибежища, а писано в доме Вилибальда Пиркхаймера, патриция и сенатора, мужа высокообразованного и в обоих языках, латинском и греческом, весьма ученого. Остальные же части моего тебе панегирика ты вскоре получишь в предисловиях к книгам моих од и ста эпиграмм.

КНИГА ПЕРВАЯ, имя которой Хазилина, или же Юность, или же Висла и восточная сторона Германии

1. К Фридиану Пигнуцию Луцензу о том что сочинитель рожден быть несчастливым в любви по начертанию его гороскопа.[387]

Звезды, которые мне начало отметили жизни,

Честный Пигнуций, в стихах ныне ты хочешь узнать.

Что ж, узнай, о певец, ученейший в землях латинских.

Вечная слава для всей вашей луканской семьи!

Ночь была, отошли с заходом солнца календы,

Дни очищения чтил тягостный месяц февраль.

Феб лучезарный тогда стоял в Водолеевой Урне,

Рядом с которой блестит Лиры прекрасной звезда.

Знаки созвездья Стрельца поднимались как раз над землею,

10 И уж второй миновал после полуночи час

В миг, когда моя мать разверзла чреватые мною

Чресла, и жизни моей выпрялась первая нить.

Этою ночью никто не видел Лиру с Олимпа:

Феб восходящий ее розовой влек четверней,

В струны ее ударял, на всё звучавшие небо,

С вестью: «Для Феба родись, кто б ни родился сейчас!

В струны кифары моей ты плектром из кости слоновой

Будешь бряцать и над ней песни лесбосские петь,

Кем бы ты ни был рожден: италийцем, галлом, германцем,

20 Иди в сарматской земле ты появился на свет, —

Ибо для мира всего мои повеленья едины,

Хоть и слабей у меня в северных странах лучи».

Кончил; и был заодно холодный Сатурн в Козероге,

Далее множество раз мне причинявший ущерб;

Марс при летнем Льве в ту ночь лучисто светился,

Вышний Юпитер стоял с Девой в средине небес;

Что до Луны, то она, свой свет занимая у брата,

Уж с Козерогом свои переплетала рога,

А в стороне, откуда она бросала летучий

30 Луч в мою колыбель, был расположен восток.

Видно, в начале календ весеннего месяца мая

Ношей меня понесла благочестивая мать,

Мать, которой почти сто лет отмерилось жизни

И до четвертых колен видеть потомство далось.

К Фебу свой светоч тогда приблизил бегучий Меркурий,

Звукам кифары его собственной песнью подпев.

И лишь Венера была при бессильном Овне недалеко,

В старце стремясь осмеять холодность членов и дрожь.

Только отец увидал ее в четвертой фигуре,[388]

40 Громко в упрек произнес он ей такие слова:

«Злая Венера, не я ль тебя от родителя создал,

Бросив морской глубине срам, что отсек у него?

Что издеваешься ты над почтенным старческим телом

И над косою моей, в мире срезающей все?

Я, кто твоей звезде в моем обращенье враждебен

И в разногласье с тобой действую в небе всегда,

Сделаю вот что: любой, сейчас родившийся в мире.

Пусть претерпит в любви неблагосклонность богов!»

Тут острие из свинца золотой богини Венеры

50 Он обломил и велел ей до поры отступить.

Вот почему ни одна из женщин с легкой душою

Мне не уступит, и нет в них постоянства ко мне.

В этом свидетели мне Хазилина из края сарматов,

Эльза — ее породил непостоянный Дунай,

Урсула — слава о ней идет по берегу Рейна,

Барбара — имя ее Коданский знает залив,

И не одна, и не две, и не три, кого верно любил я,

И в обольщенье моем часто подарки дарил, —

Те подарки, которые пыл питают в подругах

60 И необычный успех часто имеют в любви.

2. К Николаю Гелону о том, что поэт, охваченный любовью, не может помышлять о Геликонских музах[389]

Что ты к любезным словам меня сейчас побуждаешь,

Хочешь, чтоб я омочил губы в ключе Аонид?

Нет, не влечет меня Феб и не гонит гнев Аполлона,

Из Пиерийских дубрав я не люблю ни одну.

То ли холодный Сатурн от лиры меня отвращает

И заставляет мой плектр медлить в привычной руке;

То ль на уме у меня боренье свирепого Марса,

Марса, который зовет к бою сарматских мужей,

Чтобы за дальний поток Танаиса отбросить кочевья

10 Скифов, придвинувших стан к самой сарматской земле,

Намереваясь затем нахлынуть в германские страны

С целью, как встарь, берегов Кодана снова достичь;

То ли Венера во мне уже любовь пробудила

И принуждает меня следовать страсти моей, —

Как бы то ни было, Феб да получит песни: теперь мне

Девушка Хаза мила блеском прекрасных волос.

Так привязала она меня недавней любовью,

Так распалила меня очарованьем своим,

Что позабыл я иных товарищей, страстию полный,

20 Чистая дружба не столь сделалась мне дорога.

Хоть и не нравится мне, что много в любви огорчений

И что я сам виноват в этой болезни моей,

Хоть и нередко меня рассудок за ухо треплет,

О предписаниях мне напоминая своих,

Напоминая изгнать из груди вредоносное пламя,

Чтобы не сделаться мне притчей болтливой толпы, —

Все же я в бездну лечу, и нет беде исцеленья:

Добрым советом никто мне не сумеет помочь,

Даже Платон и Сократ и вся премудрость латинян,

30 Даже Юпитера дочь, чадо его головы!

Так увлекает меня злая страсть и худое желанье,

Как вожделеет воды вздутый водянкой больной;

И как в больном от запретных глотков все шире и суше

Распространяет болезнь севов своих семена,

Так, чем больше я сам на себя налагаю запретов,

Тем неизбывней меня точит лукавая страсть.

Не искушенный в любви, я с теми людьми не согласен,

Кто, постоянно любя, все же не верит в любовь:

Я говорю как простец: в таком мое сердце пожаре,

40 Что небывалая смерть Цельтису ныне грозит.

Не убеждай же меня к благородным наведаться Музам,

Ибо все сердце мое полно безумной любви.

3. К Хазилине о внезапной непогоде, когда сочинитель направлялся в сарматский Краков, и о примете весны

Феб поднимался тогда при порывах дождливого Австра,

Фриксовы звезды искал на небе кроткий Овен,

К Деве Юпитер всходил, к ее благодатному лону,

Чтобы она от него заново плод понесла.

Свежий, как юноша, мир мужал в весеннее время,

И раскрывала свое лоно сырая земля

С тем, чтобы розы рождать и белые лилии в поле,

Чтобы кудрявой листвой своды деревьев покрыть.

Звал к объятьям Амур, Купидон подстрекал вожделенье,

Тайные факелы вновь солнечным жаром зажглись.

Этой самой порой, поспешая в неближние страны,

Я под недоброй звездой путь мой держал на восток,

В край, где суровый сармат на обширных трудится пашнях

И обитает в стенах наскоро сбитых лачуг,

Где рукавами течет, простирая широкие воды,

Висла, которой достичь с боем стремится тевтон.

Мы добрались до холма, где виден царственный замок,

Где поднимается ввысь Крока[390] надменной стеной.

Тут обложили кругом облака померкшее солнце,

20 Ветра порывы со всех вдруг зашумели сторон:

Ахеменийский Эвр[391] своротил бы ударами небо,

Если б навстречу ему Кавр[392] на конях не скакал;

Влажный Нот налету столкнулся с холодным Бореем,

Хляби разверзлись и вниз тяжким упали дождем.

Дрогнул небесный эфир, оробев от страшного грома,

Словно Юпитер прорвал трещину в небе огнем.

Тотчас смолкли в полях печальные писки пернатых —

Их заглушали, гудя, роща и гнущийся лес.

Лишь одиноко летал с недобрым карканьем ворон,

30 Видом и криком своим злые невзгоды суля:

То, взмахнувши крылом, меня в висок ударял он,

То, когтями задев, лик запрокинутый рвал.

Трижды испуганный конь припадал к земле своим телом,

Трижды, четырежды он, вкопанный словно, вставал,

Стряхивал тело мое, на хребте поникшее легком,

Вновь от города прочь быстрый свой бег обращал.

«Вышний отец, — я сказал, — если я заслужил твои стрелы,

Без промедленья сожги павшего молний огнем,

Или внезапный поток заставь умчать мое тело,

40 Чтобы в сарматских волнах стал я приманкой для рыб

Там, где и Трендул, и Ског, и Стад, и со Скандией рядом

То, чем известна она, — Коданский славный залив.

Слава, известность и честь и доблесть меня заставляют

С родины милой уйти в эти чужие края.

Если за это, отец, заслужил я небесные стрелы, —

Будь по воле твоей: брось мою тень за Коцит.

Если же сердцем ты был, сверкая, ко мне благосклонен, —

Ознаменован тобой, счастлив да будет мой путь!»

«Счастлив да будет мой путь», — повторил я, но ярое пламя

50 Отблеском многих огней мне ударяет в глаза.

Тут распростерлось без чувств надолго бессильное тело,

И в побелевшем лице краски не стало совсем.

Названный день для певца, вероятно, стал бы последним,

Если бы Феб, как всегда, помощь не подал ему.

«Феб, покровитель певцов! — явилась такая молитва, —

Милостив будь, облегчи горькую участь певца!

Я же, по воле твоей придя в восточные земли,

Петь и на лире играть буду во славу твою».

Вняв, снизошел он, обвив виски священные лавром,

60 Трижды, четырежды мне светлой кивнул головой.

«Встань! Да получат, — сказал, — твои члены прежнюю бодрость:

Родину ты с четырех должен прославить сторон —

Там, где с востока ее ограждает полная Висла,

Где охраняет рубеж с юга великий Дунай,

Там, где на западе Рейн ее зовется границей,

Там, где на севере к ней коданский род прилежит.

Всю серединную часть Германии в этих пределах

Фебовой песнею ты миру всему воспоешь.

Но не минуют тебя, о Цельтис, различные беды

70 На круговом твоем десятилетнем пути:

Лишь за большие труды приходит большая известность,

Где проливается пот — слава летит ему вслед!»

Молвил и сразу исчез, рассекая крыльями воздух;

С ним улетела толпа спутниц его Аонид.

Столько в пути пережив, въезжаю я с трепетом в город,

Пленником вскоре твоих став, Хазилина, очей.

Сердце омрачено каким-то плотным туманом,

Разум ослеп и собрать силы свои не спешит.

Только тобою одной, заключенною в сердце, он занят,

80 Ты в своей красоте вечно стоишь предо мной.

Как по тенистым лесам напрягают пернатые горло,

Если согреты они солнца весенним огнем,

Быстрым трепетом крыл встречают жданную радость,

И голоса голосам отклик в ответ подают, —

Так мои песни тебя призывают пламенной лирой,

Чтобы в объятьях твоих, милая, счастье найти.

Брось, беспощадная, взгляд, как весь я высох от страсти,

Как от огня твоего кости ослабли, взгляни!

Знай, что скоро мой дух изнуренные члены покинет,

90 Скоро причиной моей смерти тебя назовет.

Землю уже освещал однажды искоса Цинтий,

Полной сестрица его стала в двенадцатый раз,

С той поры, как лишь ты, жестокая, мною владеешь,

Нежное сердце мое муча жестоким огнем.

Феб ли взирает с небес или тянется темное время,

В этих страстях для меня меры и отдыха нет, —

Нить ли выпряли мне роковые сестры такую,

Что заставляет меня гибели ждать от любви,

Или же сердце мое всегда Эротовой мукой

100 Будет жестоко страдать в силу решения звезд.

4. К Бернарду Вилиску Роксолану, который был переводчиком между сочинителем и его милой

Доброй десницы твоей достигшее ныне посланье

Было написано мной возле пещеры в скале,

Где из долбленых пустот добытою каменной солью

Обогащает себя много сарматских вельмож.

Здесь я гостем живу у моих любезных знакомых,

И Хазилина, что мне жизни дороже, — со мной.

Если захочешь, я ей передам пожеланье здоровья,

Зная, что ты мне всегда — лучший, надежнейший друг.

Нравом и вкусами мы с тобой настолько похожи,

Будто врожденная нас соединила любовь.

Я без труда объясню причины нашей приязни,

И отчего так сильна эта взаимная связь.

Если моя душа клонилась в ночные утехи,

Ты не ленился мне быть спутником, милый Вилиск;

Если всходило на ум изучать певцов и ученых,

Ты начинанья мои в этом умел поддержать.

«Как хорошо раскрывать, — говорил ты, — славные книги,

Добрым занятьям отдав все свое время и труд».

Ты вдохновенных певцов изучаешь песни и знаешь,

Все, что достойным мужам следует в жизни читать.

20 Вежлив и весел всегда и в каждом слове разумен,

И в разговоре всегда к шутке любезной готов,

Часто ученых гостей веселишь ты щедрым обедом,

Чаще подарками ты любишь одаривать их.

Как промолчать о душе неиспорченной, взоре открытом?

В этом лице никакой спеси и хитрости нет.

Все, что тебе дано, исчислить в стихах невозможно:

Столь изобильны талант и добродетель твои.

Ты безупречным бывал толмачом для моей Хазилины,

30 Знать не желавшей совсем прежде германский язык.

Стал я тогда изучать, тобой наставляем, для милой

Чуждый сарматский язык, с нею стремясь говорить.

Правда, она и сама меня к нему приучала,

Губы с моими свои в сладком лобзании слив,

И забавляясь вдвоем сладострастным лепетом томным,

И упражняя уста наши в любовной борьбе.

Нам повествует Назон, что Пилад на помощь к Оресту

Сам устремлялся, — таким ты мне Венерою дан.

Это для нашей любви, — ты знаешь, — было началом;

Большее мне предстоит слогом высоким воздать.

40 Скоро, скоро тебя и тех, кто тебя породили,

Я вознесу в похвалах выше небесных светил!

Пусть же теченье твоей судьбы остается счастливым

И да пребудут к тебе добрыми все божества.

Да передай, не забудь, мое словечко любимой:

Страсть к ней ночью и днем жжет, как и прежде, мен

5. К Хазилине, с описанием Карпат или Свевских гор

О Хазилина, моих великих забот облегченье,

Ты лишь одна изо всех можешь унять мой огонь!

Взглядом спокойным одна мои отменяешь невзгоды,

Мрачные все из души разом прогнав облака.

Вновь на силы мои ополчился ласкательный недруг,

Шею покорную вновь давит привычным ярмом.

Вновь мой страждущий ум в различных колеблется бурях,

Хочет его с головой злая любовь захлестнуть.

Как ненадежный челнок, покрытый хрупкой обшивкой,

Гонит ветер и вверх круто возносит вода,

Волны швыряют его по воле бурных порывов,

И, набегая, грозит гибелью быстрый отлив,

И побледнелый сидит мореход перед ужасом смерти,

Еле безвольной рукой движа себе на беду, —

Так же ты сердце мое тревожишь сомненьем и страхом,

Мучишь любовным огнем слабую душу мою.

Лучше мне было бы жить незаметно в отеческих долах,

И виноградной лозой колья в саду оплетать,

Чем испытать на веку такую печаль и тревоги

20 И признавать над собой немилосердную власть!

Часто, когда ты была далеко, я жизнь ненавидел,

Дух хотел испустить, в горе хватался за меч,

Сердце желая пронзить уязвленное, чтобы скорее

Стала пределом моих бедствий жестокая смерть.

Часто, пылая душой, хотел я в текучие волны

Броситься или хотел шею петлею сдавить.

Множество раз я желал, чтоб унес меня вихорь, которым

Феб затмевает порой ярко сияющий день.

Ах, как часто, когда Юпитер молнией светлой

30 Мир потрясал, я молил: «Меть, благодатный, в меня!

Пусть отдохнет, наконец, моя грудь от тяжкой заботы,

Ночью и днем никогда не оставляющей ум!

Или меня помести под осью остылого неба,

Ты, о богиня, мне в грудь столько нанесшая ран,

Чтобы царящая там Медведица влагой холодной

В сердце моем уняла этот пылающий жар».

Только я вижу: ничуть не смягчаются песнею боги.

Что ж! я и сам отыщу смерть роковую себе.

Горы стоят, головой подпирая эфирное небо,

40 Крут от утесов и скал весь их зубчатый хребет.

Гиперборейских небес они достигают спиною,

Тянут отроги свои к дальним Рифейским горам.

Их, эти горы, меж двух племен поместила природа:

Здесь сарматы, а там земли паннонских владык.

Древним названьем Карпат зовут эти горы сарматы;

К ним-то нетвердой стопой, горестный, я устремлюсь,

С тем, чтобы сердце мое низринуть со скал поднебесных,

Сердце, очами любви горестно взятое в плен.

Муза моя напишет стихи на скорбной гробнице,

50 Косы свои растерзав, плача над горькой судьбой:

«Здесь, в камнях могилу нашел разбившийся Цельтис, —

Милая камнем была по отношенью к нему.

Фебовы песни ее не могли уступчивей сделать,

Так, чтобы наша любовь с нею взаимной была.

Жар этой первой любви, теперь воочию зримый,

Девушка злая, сама смерть открывает тебе!»

6. К Яну Терину о соляных копях Сарматии, которые сочинитель осматривал, опущенный на веревке[393]

Ян, сочиняя стихи под сводом холодной пещеры,

Я повторял: «Отчего ты мне не пишешь совсем?

Может быть, думаешь ты, что твой певец провалился

В бездну, в разверстую пасть мрачных сарматских глубин,

Где чернотою ходов изрыты многие скалы,

А добывают огнем в них белоснежную соль?

Хоть бы в немногих словах пожелал ты: «Будь же здоровым,

Цельтис, в подземном пути, и возвращайся скорей!»

Дал Юпитер мне сил живым возвратиться на воздух,

10 Но перед тем побывать в царстве Стигийского пса,[394]

Чтобы сказали, Алкид, что сошел я для той же работы,

И что такое, как ты, взял я оружье, Тесей.

Все это в жестких стихах тебе описать захотел я

С тем, чтобы наша любовь прочный имела залог.

Есть тут пещера с такой безмерно зияющей пастью,

Что никакие глаза дна не увидят у ней.

Факел, зажженный над ней, далеко освещает пространство,

Но постепенно и он изнемогает во тьме.

Около устья стоит высокое сооруженье,

20 Быстрые кони, как вихрь, вертят его колесо.

Крепкий дубовый вал, окруженный витками каната,

Загнутым тянет крюком кверху тяжелую кладь.

Прямо по воздуху он людей опускает в пещеру,

Им предлагая во тьме полный опасности путь.

Вот я к нему-то и был, трепеща всем телом, привязан,

Чтобы решиться войти в этот печальный чертог.

Вглубь него никогда не заглянет Феб светоносный,

Взятым у брата лучом вниз не проникнет сестра,[395]

Прочь Киллений[396] бежит с Юпитером многолюбовным,

30 Марс-насильник, тебе в недрах таких не зардеть,

Светлой Венеры огонь не заблещет в мире подземном,

Сам серпоносный старик[397] бледную спрячет звезду,

Путь по поверхности вод морякам не укажет Повозка,

Страж Медвежий — и тот царства могил не блюдет.

Только мелькают в слепой глубине помраченные звезды,

Звезды, которым родить день никогда не дано.

О, я помню, какой сердечный испытывал трепет,

Как я подвешенный был крепко обвязан ремнем,

Как все тело мое окутали адской одеждой,

40 И на лице у меня выцвел румянец живой.

Так я витал в глубине посредине жизни и смерти,

В страхе погибнуть, как тот, коему спутник — Дедал,

Имя оставив свое роковому этому краю,

Чтобы любезный мой Ян новую «Цельтику» пел.

Впрочем, едва лишь опять я вернулся целым на воздух,

Вновь захотелось душе в эти пещеры сойти.

Все, что я видел внизу, расскажу я со временем людям,

Черного Тартара все казни для всех опишу.

Ты между тем прогони со лба Катонову хмурость,

50 Дух избавляй от забот сном, от печали — вином!

Наши желания лгут, обстоятельства нам изменяют,

Наши заботы смешны смерти, а жизнь — пустота.

Чаще хвали для меня Хазилинино тело и члены,

А кроме этого, Ян, я не прошу ни о чем.

7. К Хазилине, с укором за вероломство и непостоянство, а также о том, что скрытый огонь все более пылает

Место есть, со всех сторон за крепкой стеною,

На возвышении там камень наклонный стоит,

Узкою щелью в нем раскрывается малая дверца,

В ней, разделенный столбом, тесный зияет проход.

Вот куда моя страсть возносит беглые взоры,

Думая видом таким бремя забот облегчить!

Тщетно: больней и больней язвят меня тайные стрелы,

Все возрастают числом скрытые раны во мне.

Речью, рукою, ногой ты даешь мне явные знаки,

10 Страх и надежду своим изображаешь лицом,

Этим меня горячишь, а потом безнадежно бросаешь, —

Не такова ли, как ты, пища Тантала томит?

Ты, вероломная, нам обещаешь взаимную радость,

Но переменчива ты, словно евбейский Еврип,[398]

Словно весенней порой ненадежное раннее солнце, —

Нынче, как летом палит, завтра глядит, как зимой, —

Вот таково и сердце в груди у неверной подруги —

Может, желая, терзать и, ненавидя, любить.

Более тяжкой нельзя найти для смертных печали,

20 Чем продолжительный срок твердой надежды не знать!

Только сорву поцелуй, у тебя уж другая забота

В сердце, и снова тебе козни смыкают уста.

Ты как сообщнику мне свои открываешь измены,

Каждый день говоря, тот или этот с тобой.

Хочешь ты тайным меня сообщником сделать разврата,

Чтобы страдал я, узнав, с кем из любовников ты,

Ибо не я, а другой обласкан твоею любовью,

А между тем у меня помыслы лишь о тебе.

Знаю, как дурно вела ты себя в течение года,

30 Знаю и больше, о чем я не хочу говорить, —

Юноше быть надлежит осторожным с женскою честью

И не приписывать всем низких поступков одной.

Многие будут любить его бескорыстной любовью,

Если он может хранить втайне любовную связь.

Но как ты ловко моим играешь, жестокая, сердцем,

Зная, что тот, кто влюблен, легче дается в обман.

Смилуйся, я изнемог! Пожалей открывшего сердце!

Впрочем, об этом с тобой, Хаза, разумней молчать,

Ибо такие слова лишь учат хитростям женщин

40 И в недостойных страстях делают дерзкими их:

Кажется им, что любовь простит им любые проступки

И что словам их всегда будут вполне доверять.

Полно мой дух истязать в течение целого года,

Напоминая о том, в чем у влюбленного долг!

Впрочем, несчастья мои не смягчают твою беспощадность,

Ты — неуступчивей скал перед прибоем морским.

Мягче душою была в ледяных живущая Альпах

Вместе со стаей зверей дикая женщина гор.

Родственна, право, тебе земля с холодною грудью,

50 Что цепенеет в снегу прямо под осью небес,

Та, на которую вниз глядит от небесных Медведиц

Чуждый западных вод высокосводный Дракон,

Та, где свет дневной не успеет померкнуть в закате,

Как запрягает уже Цинтия рдяных коней.

Резвый Телец незнаком такому холодному небу,

Звездный не вскормлен Амур мерзлой твоею землей;

Рядом имея с собой безбрачных страну амазонок,

Дикая эта земля так же не терпит мужчин!

Впрочем, нет: о твоих наслажденьях ведомо миру,

60 Их разделяли с тобой часто большие мужи.

Неблагодарная, что ж за любовь мне ничем ты не платишь?

Что мне противишься в том, чем одаряешь других?

Вот уж глаза у меня источают нежданные слезы,

Словно дождем проливным мне орошают лицо:

Как разгорается Феб лучезарный в мире весеннем

И выжимает вокруг талые воды теплом,

И на Карпатских горах снега расплавляются солнцем,

И ускоряет напор Висла, раздувшись от вод, —

Так твое пламя во мне отделяет душу от тела,

70 Мягкой суровую грудь делает льстивый Амур.

Только ты, только ты разделить огонь мой не хочешь,

В сердце твое проникать стрелам моим не дано!

Эти я мысли когда обдумывал сердцем тревожным,

Бог Кларийский[399] ко мне молвил такие слова:

«Связанным быть берегись с такой искусной блудницей,

Игу ее не стремись шею свою подставлять!

Ибо, как в оные дни Цирцея[400] в западном море,

Тысячью видов она сможет тебя обернуть;

А как иссякнут все силы в твоем измученном теле,

80 И не останется средств, чтобы ее утолять, —

Прочь, осмеяв бедняка, она из уютной пещеры

Выгонит, чтобы взамен тех, кто богаче, принять».

8. К Хазилине, эпическое отступление

О, ты всех, Хазилина, других превыше красавиц

В этих холодных краях, где льется сарматская Висла,

И полноводно текут извивы волнистого Истра.

Нет подобной тебе среди Герцинского леса,

Там, где на север свои Алемания руки простерла,

И не сравнятся с тобой гесперийские девушки Рейна.

Вся ты цветешь красотой и, снимая с ног белоснежных

Обувь, походкою ты равняешься нимфам воздушным.

Радует глаз белизной твоя молочная кожа

10 С алым румянцем щек, твой каждый сустав удивляет

Прелестью редкой, и все красота украсила члены.

Брови черны у тебя, лоб открыт и белая шея,

Ясны, как звезды, глаза, а слегка припухшие губы

Жарче пламенных сот и слаще гиметтского меда.

Что я еще назову? Лицо и округлые члены

Всем говорят, что ты создана от семени бога,

Ты красотой богине равна, которой фригийский

Славный юный пастух вручил золотистый подарок.

Я в орошенном саду тебя недавно увидел,

20 Как ты в прозрачной воде купала прекрасное тело,

Превосходя красотой чистейшую деву Диану

И белоногих Харит, попирающих травы стопами.

Ласковым ухом стерпи, богиня, мои песнопенья,

Втайне, конечно, тебе приносящие много докуки;

Дух, который всегда тебя лишь одну вожделеет,

Светлая, не отвергай, приучи себя благосклонной

Быть к желаньям моим. Твое благородное имя

Я вознесу над эфиром в стихах. И не только сарматы

Будут знать о тебе, ты в других прославишься странах:

30 Там, где сияющий Феб, опускаясь, голову клонит,

Там, где стынет вода от жестоких скифских морозов.

Я не обычной для всех к тебе пылаю любовью,

В плоть ко мне глубоко проникло свирепое пламя,

В недрах моих угнездилось оно. Как огонь бесноватый

Летом бушует в полях, питаем порывами Эвра,

И, увлекаемый им, пожирает с треском солому,

А неустойчивый дым достигает вершины Олимпа, —

С яростью той же любовь огнем сжигает мне сердце,

Я не могу погасить ее могучее пламя,

40 Феб ли сиянье свое изливает с неба на землю,

Иль Волопас ледяной холодною правит Повозкой,

Стоит мне вспомнить твое лицо с приветливым видом,

Стоит представить тебя со мной, и в ласковом взоре

Смех, и в нежной красе потаенное жгучее пламя,

Стоит кудри твои и все белоснежное тело,

Нежные руки твои припомнить и белые плечи, —

Стон встает в душе, больная душа надрывает

Тяжкими вздохами грудь, и язык замирает, слабея,

Силясь с трудом говорить, и объятые холодом смерти

50 Бледные руки висят, потеряв последние силы.

Чаще, однако, ты видел ее свирепее всяких

Вепрей в щетине густой и бродящих у Каспия тигров,

Или такой, как волна, которая с громом прибоя,

Все сотрясая, бежит к встающим из вод Симплегадам.[401]

Все же теперь, овладев целиком моим сердцем, богиня,

Переменись и суровые дни опечаленной жизни

Преобрази, утолив в моем сердце жестокое пламя,

И, жесточайшая, мне воздай за такие невзгоды.

Если же нет, то я дух испущу, от любви обезумев,

60 Жизнь обнаженным мечом я тогда исторгну из тела,

И на гробнице моей твое напишется имя,

Ибо такие стихи сочинил я для смертного камня:

«Здесь от несчастной любви лежит погибший недавно

Цельтис, и в смерти его виновна одна Хазилина».

9. К Хазилине, в разлуке с нею, о том, кого и как надлежит любить философу

Первою ты мне была, Хазилина, причиной печали

Тем, что девичества цвет не был тобой сохранен.

Пять пятилетий уже мои прирожденные звезды

Мне отсчитали к тому самому зимнему дню,

Дню, когда Феб положил конец февральским календам

И к Ганимеду понес в небе свой пурпурный свет.

Ныне, безбожная, вновь мою любовь ты отвергла,

Ты допускаешь меня гибнуть от страсти к тебе.

Как беспощадно терзал Геркулесу пламенем члены

10 Плащ, который был Нессовой кровью покрыт,[402]

Сколь нестерпимою был охвачен к Дафне любовью

Феб, когда ей повелел вечные кудри носить, —

Так же ты губишь меня, отвергнув жар потаенный:

Я удален, а тебе милы святые мужи.

Средства надежнее нет к исцеленью любовных недугов,

Кроме как быть вдвоем, соприкасая тела:

Ибо как тягостный зной утоляется свежею влагой,

Лишь навестит Близнецов солнца сияющий круг, —

Так и в любви едва лишь уймется природная жажда —

20 Радостно чувствует дух, как ослабела тоска.

В том, что ты гонишь меня и свирепой мучишь любовью,

Из отошедших кому мог бы я бросить упрек?

Ты презираешь мои не в меру юные годы,

Тело, в котором пока крепости нет для любви

(Ибо как Марс дорожит окрепшими членами мужа,

Так и Венера во всех средние любит года);

Ты упрекаешь за то, что мешали мне страх и стыдливость

Ради Венеры творить первые пробы в любви;

В-третьих же, ты мне в вину вменяешь, что чаще досуги

30 Старым книгам я рад, а не тебе отдавать, —

И потому, что смешны для женщин ученые Музы,

Книги же мерзки любой девушке даже на вид,

Как это свойственно всем красавицам в варварских странах,

Ты не выносишь совсем, грубая женщина, книг.

Нет, не такою была у певца, известного миру,

Лесбия,[403] что и сама ладить умела стихи,

И не такою была у Назона красотка Коринна,[404]

Та, которой поэт мнимое имя нарек.

Многих знает мир и других благородных красавиц,

40 В ком вдохновенье нашли столько ученых мужей;

Схожую с ними и я отыщу, скитаясь по свету

Там, где земля широка у алеманских мужей.

Есть у ученых людей, признаюсь, другая забота:

Лагерь Венеры своей грязью Палладе претит, —

Ей милее всходить к светилам звездного неба,

Чтобы Юпитеру там вышнею спутницей быть,

А с высоты нисходя сквозь эфир на блещущих крыльях,

Хочет остаться она чуждой забавам земным

И никогда не грязнит сладострастною похотью члены,

50 Мерзкой заразой свое тело не станет пятнать.

Вышний Юпитер, и тот не всегда, спускаясь на землю,

Вел себя так, — но ведь он снова всходил в небеса;

Если же вновь потянет его к земным наслажденьям,

И пожелает он вновь милость Венеры снискать,

Он обернется быком, и пернатым, и прочим обличьем

И под личиной чужой радость познает свою.

Так и мне при скитаньях моих на земле и на море

Дева богиня пошлет много различных утех,

И вдохновеньем дохнет, и рвенье к стихам усугубит:

60 Пусть их люди всегда любят и славят и чтут!

Если ж мне будет дано, изменив свой вид, забавляться,

Чтоб возвращался потом к небу возвышенный ум, —

То, как тело и дух в едином содружестве слиты,

Дорог мне лагерь утех той и другой стороны:

Лагерь Венеры мне мил, но милее искусство Паллады,

Мужества более тут, больше стыдливости там.

И, чтобы помнила ты мои в любви пожеланья,

Это двустишье тебе, Хаза, расскажет о них:

«Не пресыщай меня, нет, но изредка дай наслажденье!

Так и жестокостью ты можешь мой дар поощрить».

10. К сопернику Гериону[405]

Ты, кто некогда всех превзошел геркулесовой силой,

Равных которому нет в целой сарматской земле,

Мощный, ты против врагов метал тяжелые копья, —

Видел я, были они больше древесных стволов.

Всякий, против тебя выступавший, падал, а сам ты

Гордо держался в седле, крепко сдержавши коня.

Страшно было юнцам на опасную выйти арену, —

Ибо ужасен удар непобедимой руки.

Ты устрашителен всем германцам, галлам, паннонцам,

10 И по вселенной бегут в блеске твои имена.

Ты среди первых вождей казался прямым полубогом,

Дружно дивились тебе в тесном кругу знатоки.

Ныне же доблести нет в привыкнувшем к лености теле,

И умолкает совсем громкая прежде молва.

Ты, обессилен, лежишь, повержен проворной Хазеллой:

Здесь ты бываешь разбит трижды, четырежды в день.

Сидя, ласкает она твое сердце льстивою речью,

Глупым ярмом придавив гордую шею твою,

Только вздыхает в ответ, молчит и глаза прикрывает,

20 Каждое слово твое сопровождая кивком.

Ты зажимаешь ей рот поцелуем, ты крепкой рукою

Тянешься стиснуть сильней пышную белую грудь.

Часто, целуя, она говорит, что боится-де мужа,

Предупреждая, что он скоро, должно быть, придет;

И то перечит тебе, то в нежных словах умоляет,

Чтоб, оторвавшись от губ, дал ты себе отдохнуть;

И отвращает лицо, и тебя в сердцах называет

Дерзким юнцом, и себя держит небрежно с тобой.

Пробует все на тебе она уловки блудницы,

30 Чтобы завидный улов не ускользнул от сетей;

Держит тебя, храбреца, в плену на супружней кровати,

Ночью, когда под луной в небе горит Зодиак.

Но погоди: когда кошелек у тебя опустеет,

Вряд ли она тебе даст пальцем коснуться себя!

11. О предполагаемых лучах, которые философы называют звездными, и как сильны могут быть человеческие страсти

Правда ли, или певцы придумали в древности это,

Духи витают кругом или единственный дух,

Дух, устремляющий тело свое, куда пожелает,

Как устремляется в цель камень, летящий из рук?

Так ли способности душ велики, что влюбленные могут

В будущем видеть себя в определенных местах

Или обличья свои менять по милости неба?

В чем же возможный залог всяких волшебных искусств?

Чтобы священным козлом обернуться, как некогда Луций[406]

10 Силой Цирцеиных слов вдруг обернулся ослом?

Если, к примеру, во сне человек восходит на крышу

И высоко над землей, страха не зная, идет,

Спящие члены свои возбуждая внутренним духом,

Так что они у него движутся чувству вослед, —

Может быть, так и любовь, всех чувств сильнейшая в сердце,

Движет единой своей силою наши тела?

Часто поэтому глаз, для ума — окошко и вестник,

Сердцу сигнал подает к ревности или любви,

Ибо лучи очей, говорят, чрезвычайно могучи:

20 Женщина может убить взглядом единым своим,

Точно так же, как волк, в открытом встреченный поле,

Хриплыми делает тех, кто на него поглядит.

Так Хазилина, порой на меня посмотрев сквозь ресницы,

Сердце в моей груди долгим пронзает лучом;

Так и небесным лучам, что мечут светлые звезды,

Силой своею дано двигать людские сердца:

Как, например, Сатурн, когда он миру являет

Свой безотрадный огонь, злые сулит времена.

Так и Юпитер, и Марс, и Феб, и горящий Киллений,

30 И в череде светил яркая с ними Луна —

Каждый себе сохранил в небесах особое время,

Действуя в мире на все светом присущих лучей:

Скажем, Венеры звезда, что всех на свете сильнее,

Власти своей подчинить в мире старается все.

И, наподобье того, как природа в божием мире

Камни и травы создав, каждому силу дала,

Силу, которую всяк берет от родного светила,

От исходящих лучей дивные свойства приняв, —

И оттого-то кремень, невредимый ударами стали,

Мягок становится вдруг, смоченный кровью козла,

40 И оттого-то горит под крапивою нежная кожа,

А от цикуты грозит людям Сократова смерть:

Так до каждого луч от его звезды достигает,

Движет и властвует им тайною силой своей.

Кимвра не так ли разбил когда-то Марий,[407] и бросить

Вынудил меч, а потом сам повелел ему жить?

Римлянам страх не так ли внушал высокий Катонов

Лоб, неся на себе явный величия знак?

Ибо особенный луч есть у каждой вещи на свете

В силу влияния звезд, движущих все на земле.

50 Прежде всего, это дух, связующий в целое члены

И животворные вкруг сеющий в мире лучи,

Ибо начала его от родственных звезд происходят,

И полагают, что он близок эфирным богам.

Вот отчего голоса и слова связуют и лечат,

Если исходят из уст к людям святые слова!

Эти когда я стихи слагал на тихой постели,

Множеством грустных строк лист пред собой испещрив,

И Хазилина мне так во все вступила суставы,

60 Что потянуло меня снова вернуться домой, —

Быстро встаю, проверить спеша все вещие чувства, —

Глядь, на пороге моем милая Хаза стоит!

Луч ли почувствовал я, который она испускала,

Или волненьем моим сам ее вызвал к себе?

Как там ни будь, но она с поцелуями мне обещала:

«Все, что остались за мной радости, ночью воздам!»

12. К Хазилине, отвергающей поэта и привлекающей рыцаря, с воспоминанием о своей родине, ее положении и старине

То ли алчная Сцилла, иль Сирт, или злая Харибда,[408]

То ли извергла тебя в бурю морская волна,

То ли вскормили тебя полосатые с Каспия тигры,

То ль подставляла тебе дикая львица сосцы,

Дочь ли ты свевских Карпат или дочь ледяного Кавказа,

Или тебя породил Тавра скалистый хребет,

Что, чужестранца влюбленного ты отвергая жестоко,

Ловишь таких, кто привык Марса оружье носить?

Бойся, однако, того, что Вулкан, застигши на месте,

10 В крепкие узы свои, Хаза, тебя заключит,

Феб твою вину разгласит по белому свету,

И непристойной для всех притчей окажешься ты.

Феба служитель ничем не хуже приверженца Марса:

Близок с Венерою Марс, дружен с Палладою Феб!

Как говорится, в седьмом по счету углу небосклона,

Если я прав, для меня добрые звезды встают;

Юноша пылкий встает для меня с демоническим луком,

С Девой в средине небес мощный Юпитер царит,

Да и Киллений, огнем подкрепляя светлого Феба,

20 Повелевает в себе дар прирожденный хранить,

И всемогущей богини звезда не была мне враждебна:

Вот на моей стороне сколько я звезд насчитал!

Если припомнил мой ум без ошибок прошлые годы,

Пять завершить я успел только что Олимпиад.

Доблестных римских имен наследник Эмилий Великий[409]

Был под счастливой звездой в это же лето рожден.

Я по сравнению с ним на сорок дней предвосхитил

Звезды, с которыми мне жизнь предстояло начать.

Знаю, что тело мое имеет достойную внешность

30 И что без лени я нес трудную службу в любви.

Славный мой род не забудь с родословным деревом предков,

Живших там, где несет воду холодную Майн.

Исстари высится там город франков в чудной долине,

А называют его греческим словом: Эреб.[410]

Будто бы греки, когда направлялись в галльские земли,

Здесь, на Рейнских брегах встарь разгружали суда,

И оттого-то в Герцинских лесах средь просторной долины

В этих спокойных местах греческий город восстал.

Черных здесь заклавши овец подземному Диту,

40 В храмы святые свои греки друидов ввели

И своему поселенью оставили Дитово имя:

Здесь и поныне хранит греческий говор народ,

Ибо на нем и сейчас совершают святые обряды,

На арголийский манер музыка в храме звучит,

На ступенях стоят изваянья Паллады и Марса,

Статуи давних богов, древних творенье резцов.

Матери там и отцы и лучший цвет молодежи

Носят на теле своем греческий древний наряд, —

Частью, правда, его изменило суровое небо,

50 Частью богатство, а с ним — тяга к чужим образцам.

Там бы никто не сказал, что я не греческой крови,

Эллинский дух возродил я для отчизны моей!

Верь, Елисейские там поля и отрада для честных,

Добрые земли родят сладкие вина и хлеб,

Там длинношерстных овец стада пасутся по травам,

В рощах высоких звучат песни крылатых певцов.

Там отличил меня Феб отнюдь не прохладной любовью:

Он меня выучил плектр звонкой водить бороздой.

Если бы мог я тебя унести в родные пределы,

60 Как бы привольно жилось в северной этой земле!

Что за несчастье могло любовь нашу грубо нарушить,

В чем ты, жестокая, мне бросить могла бы упрек?

Ради твоих родовых божеств у холодного края,

Ради родного лица матери милой твоей,

Ради отца и потомков твоих, что прославлены будут,

Ради страстей, что грозят в будущем смертью моей,

Ради, молю, наконец, влюбленного, томного сердцем,

Будь благосклонней к моим, о Хазилина, мольбам!

Ты возврати мне опять твою сердечную склонность,

70 Ложа, беглянка, меня вновь своего удостой!

Или я все до одной, истомленный давней любовью,

Слезы свои соберу, зло предвещая тебе.

К песням моим не пребудь суровой неумолимо,

Ты ведь умеешь сама диких зверей волновать!

Если же, злая, и впредь своим обычаям прежним

Будешь верна, — за обман песнями я отомщу.

Вот уже грудь у меня целиком наполнена Фебом,

Вот уже сердце мое Бромием[411] бьется одним,

Чтобы стихи о тебе по всему рассеялись свету, —

80 Радости мало тебе будет от этих стихов!

Что ж, насмехайся теперь, вероломная, вволю над ними,

Ныне известная всем в северном этом краю!

Дикая Сцилла скорей сицилийский покинет Пелорий,

Вместе с водой поглощать Сирт перестанет суда,

Вихрь ливийский скорей с песком сойдется латинским

Или лишатся моря всех своих пенистых вод,

Быстрый смешается Майн скорее с извилистой Вислой,

Одер теченье свое с Эльбой холодной сольет,

Рухнет Повозка скорей на вспять уходящее море,

90 Чем в возрожденной любви я сочетаюсь с тобой.

Если бесплотная тень и за гробом хранит свое чувство —

Буду преследовать я дух твой до Стиксовых вод.

Если, покинув тела, восходят души к светилам —

Тотчас с восходом твоим я устремлюсь на закат.

Если же выпадет мне опять после смерти родиться —

Вновь я обманы твои с ложью твоей обличу.

Юноши, вас я молю: бегите подруг бессердечных,

Тех, что сарматов земля холит в восточных краях,

И да не будет стыда, что в песнях о многих печалях

100 Много столетий спустя люди оплачут меня.

13. К Хазилине, застигнутой со священнослужителем

Что ты, лицо опустив, смущенные взгляды отводишь,

И побледнели твои обе цветущих щеки?

Что опечаленный лоб щекочут торчащие пряди,

И по привычке метнуть дерзость язык не спешит?

Ум, сознавая вину, растравляет тайную рану,

Мучит тебя за обман тысячью разных ладов:

Так, говорят, пытал людей тиран сицилийский,

И в наказаньях своих так же суров Радамант.

Хаза, поверь, что виной опорочишь ты доброе имя,

10 И о поступках твоих громко молва зашумит.

Ты уж не раз гасила огни законного брака

И похотливо на торг резвые бедра несла.

Эта последняя ночь, как муж твой уехал в деревню,

Мрачный наморщив лоб, видела новый твой грех.

Дрожь недаром меня пробирала в то самое время,

Как обольщеньем моим бритый соперник владел.

Впрочем, я тайной вине хочу оказать снисхожденье,

Взяв во вниманье твою слабость к святейшим мужам:

Могут недаром они божий гнев отвратить от проступка,

20 Молний Юпитера гнев могут они удержать.

14. Об отлучении от милой, с рассказом о некромантических и магических искусствах

Где у нас честность и стыд, следы миновавшего века,

Где добродетель и где достоинство, чтимое прежде?

С древними нравами наш теперешний век не сравнится,

Гонят наши дни стыдливость в эфирные выси

Прочь, и во гневе она старается скрыться в потемках.

Более в мире святая любовь не хочет, как прежде,

Тех, кто взаимно любим, сочетать сердечным обетом:

Голод, разврат и раззор, грабежи, лихоимство, насильство,

Срам и нечестие жен на наше выпали время.

10 Вкупе с коварством обман и зависть, сплетенная ложью,

Веру сгубили вконец, меж тем, как язык нечестивый,

Всех призывая божеств, приукрасить стремится неправду.

В этом падении долю свою несет Хазилина,

Как и много других, и если бы мне захотелось

Всех поименно назвать, мне пришлось исчислить бы звезды,

Высчитать, сколько встает карпатийских волн с Аквилоном,

Сколько ливийских песков кружится от черного Австра.[412]

Только начну упрекать, как все повторяю сначала:

Алчность свирепствует в ней, подобно несытой Харибде,

20 Как сицилийский огонь, пожирающий все, что ни бросишь:

Даже священным стыдом торговала б она беспрестанно.

Вот и подай ей одежд, от сарранского пурпура ярких,

Или собольих мехов, зверьком доставляемых скифским,

Шею и голову ей отягчают цветные каменья,

Гордое золото ей окружает кольцами пальцы,

Этим привыкла она ловить, как сетью, влюбленных:

Чванясь, она напоказ выставляет с умыслом члены,

Взяв у беспутных блудниц уменье показывать тело:

С гордой осанкой сидит и ждет любованья и славы,

30 Славы, достойнее всех порядочных женщин на свете!

Если же гневную грудь вздымает бурным движением,

Не Тизифону ли в ней и не с лютым ли видом Мегеру

Ты увидал бы, как будто на ней клубятся гадюки?

Кем бы она ни была, всегда в ней причина несчастий:

Вот уж она возлежит, как бесчестная в силе Венера,

Сделал тайный разврат ее виднейшей из женщин.

Если бы этот разврат оставался плебейским! Но с теми

Наша злодейка грешит, кому, как высокая почесть,

Выбрита на голове посвященная богу макушка,

40 Или с тем, кто живет в голодном лагере Марса.

Тех согревает она, в святых укрываясь объятьях,

Этим служит, и блуд бескорыстье в любви нарушает.

Ночь была, и уже в зенит передвинула звезды,

С миром подвижным они склонялись к столпам Геркулеса;

Вот обратил Волопас уже к востоку Повозку,

Светлого Феба восход в созвездье Стрельца обещая;

Цинтия, выгнув свой круг рогами, вынесла в небо,

Но не глядела еще при полном блеске на землю.

Сам я, иззябнув тогда от ночного долгого хлада,

50 С дрожью все еще ждал обещанных радостей ночи.

Вдруг я вижу, что дверь у моей Хазилины открылась,

Быстро с ужасным лицом навстречу мне выбежал призрак,

Черные члены свои укрыв под плащом с капюшоном.

Я уже думал, что здесь по ночам блуждают лемуры,

Мерзкие призраки тьмы или адские тени по воле

Их замогильной судьбы по земле без отдыха бродят.

Вздрогнул я, взгляд отвратил, у меня, шевелясь за ушами,

Волосы встали торчком, изумленье сковало суставы.

Только вернулась ко мне природная бодрость, и члены

60 Снова окрепли, душой овладели правдивые чувства:

Вышним молиться я стал богам и трехликой Гекате,[413]

Всех призывая божеств и стараясь в памяти вызвать

Тайны различных искусств, которые были открыты

Мне некромантом одним, всемогущим и самым ученым.

Мог он к волшебным путям совращать потоки и звезды,

В душах людей возбуждать жестокие мог он заботы,

Тело здоровое мог поразить он тлетворной болезнью;

Быстрые ветры на бой снаряжая, он молнию с громом

Грозно метал, и не раз потемками день оробелый

70 С неба прочь изгонял; лишенные жизни и места

Бледные души на свет вызывал он заклятьем из Орка,

Кости сухие совсем он делал здоровыми снова.

Вот что он мне завещал: «Храни слова мои в сердце,

Сможешь ты ими в ночи удерживать адские тени,

С тенями речь заводить (сколь ни чудно слышать об этом):

Только уста разомкнут они человеческим словом,

Образом дивным от них ты узнаешь о тайных основах,

Коими крепки моря и земля, и ясные звезды».

Раз зародившись, любовь утвердится в мире навеки

80 В душах, доколе хранят небесную правду светила;

Множеством способов бог, обладающий властью над миром,

Нежные наши сердца осаждает тревожной заботой.

Пусть же взаимная страсть преследует пылких влюбленных,

Вечным пламенем их сближает в тесных объятьях,

Всем им вдыхая в сердца чудесное благожеланье.

Впрочем, иная ни с кем во взаимный союз не вступает,

В каждом готова она осмеять волнение сердца,

Выставив тело свое, как гнусный товар, на продажу,

И за любовь отдает не душу, но лишь наслажденье.

90 Эти заботы во мне подстрекали тревожное сердце,

Чтоб заговорным стихом испытать волшебные силы,

Если появится тень, которая мне показалась.

Цинтий лучистый семь раз между тем из волн Океана

На огненосных конях возносил свой круг, и обратно

Столько же раз наводил на мир ночные потемки.

Призрак опять возвращается вспять и мало-помалу

Движется плавно вперед, как скользящее в воздухе тело.

Тотчас, кудри связав, я венчаю их мрачной тиарой,

Тело мое окружил льняной вакхический пояс,

100 Быстро я мелом черчу на земле косую фигуру

И заставляю костром гореть священную зелень.

Трижды бестрепетно я пишу клинком заклинанья

Вкруг моего алтаря, четырежды стороны света

Обозначаю потом: где Феб с востока восходит,

Где опускается он на покой в гесперийские волны,

Где ледяные Волы всемером сияют ночами,

И где горячий Австр испускается небом отлогим.

Факел Стигийский потом освящает мне с фимиамом

Место, а сам я, водой волшебной уже окропленный,

110 Низко клоню к алтарю покрытую голову. Песни

Рвутся из уст заговорные. Тут в ужасном смятенье

(Стоит вспомнить, и вновь трепещу) бездонным провалом

Вдруг расступилась земля и разверзлась прожорливой пастью,

Хаос оттуда завыл, зазвучали надгробные стоны,

Скорбный плач, а удар над землей загремевшего грома

Гулом по ней пробежал, и высокий эфир содрогнулся.

Верный себе, свирепый Борей от скифских пределов

Вдруг налетел, круша целый мир внезапною бурей,

Ниц повергая дубы ужасною силой порывов.

120 Он и Карпатам грозил, и Абнобию, ось мировую

Вывернуть он бы сумел, но был удержан Эолом.

Треснув, земля издала в ответ оглушительный грохот,

Мерзкий пар зловоньем дохнул в насыщенный воздух,

Жаром подземных огней накаляется он, и над нами

Дымом сернистым от глаз скрываются скорбные звезды.

Дважды с лаем тройным безбожные высунул морды

Цербер, и чудилось мне, что хочет первым на воздух

Вырваться он, и готов за собой увлечь на поверхность

Змееволосых сестер, а мир затаился зловеще.

130 Лары пугливые тут застонали, и дом потрясенный

В бездну едва не упал, обратившись в груду развалин,

Если бы песня моя не сдержала адские силы.

Только заметила тень колебания шаткого крова,

В бегство она устремилась тотчас и в слепые потемки

Скрылась, словно стопы окрыленной ускорив подошвой,

Взор свой взад и вперед обращая в быстром полете.

Так змея, что в веселых полях протянула извивы,

Для обновленья себя подставляя вешнему солнцу,

Прячет себя от глаз, бросает тревожные взгляды,

140 Чтобы не видел никто освеженной чешуйчатой кожи;

Если же кто подойдет, искушенный в волшебном искусстве,

Вздутое горло она вздымает, свиваясь узлами,

Рот свой трехзубый раскрыв и змеясь по вспаханной почве,

Прядает прочь и, крутя извивы тысячью петель,

Вдоль по кривой борозде ускользает, свой слух укрывая,

Чтоб не услышать из уст певца смертоносных заклятий, —

Так убежала и тень от моих магических действий,

Парой стремительных стоп на земле следы отпечатав.

Я ей поспешно послал слова такие вдогонку:

150 «Кто, о, кто тебя, тень, изгнал скитаться под небом,

Кто заставляет тебя беспокоить наши пенаты?

Уж не горячая ль кровь течет в убегающем теле.

Или сумел себе дух присвоить мнимые члены?

Часто ли вынужден он подниматься на верхнюю землю?

Правду ответь! Мы тебе принесем погребальные жертвы,

Если протекшую жизнь преступлением ты запятнала».

Так я промолвил. Но тень, спеша к притворенной двери,

Скрылась в молчанье, лишь дверь на оси слегка заскрипела,

Этим уверив меня, что видение было телесным.

160 Тут я вскричал: «Отчего живого лица испугалось

Сердце мое? Но теперь ты больше меня не обманешь,

Ловкая тень: ты с моей проводишь ночи подругой!»

15. К реке Висле, с описанием ее истока и устья, и бизонов, и охоты на них

Висла, истоки твои ниспадают с Карпатских отрогов,

Где для паннонских мужей золото скрыто в земле, —

Гор, которые ввысь неприступной возносятся кручей

И остриями вершин прямо разят в небеса.

После ты быстро несешь к тройному Кракову воды,

Льешься у гордых стен здешних сарматских владык;

Дальше, свернув на пути, направляешься к пашням Мазовским,

Где простирается край милой Герцинской страны.

Дикая эта земля питает косматых бизонов

10 И ужасающих нас диких огромных быков:

Рослых зверей с огневыми глазами, с кривыми рогами,

Черная шкура у них шероховата на вид,

В космах висячих волос колеблется тяжкий подгрудок,

И раздувает собой жирную шею, как зоб.

Голову низко склонив, бизон бежит на пришельца

И, подхватив на рога, мечет его в небеса.

В рощах большие стволы, многолетние дубы лесные

Он сотрясает, когда тяжкой трясет головой.

Если охотник его свалить собирается в чаще,

20 Вот как он зверя своим ловким проводит умом:

Прежде пускает он в ход натянутый лук или дротик,

Чтобы свирепая тварь в ярость пришла из-за ран;

После бросается прочь, за стволами толстыми прячась;

Рогом воинственным в них метит разгневанный зверь,

Думает он, что настиг беглеца своими рогами,

И сокрушает вокруг лбом вековые дубы.

Недруг же из-за ствола все дразнит уколами зверя,

Мерзкую шкуру его колким язвя острием.

Тут, когда зверь истощил свои последние силы,

30 Он становится слаб, изнемогая совсем;

Тут-то прочие, став венцом вкруг огромного тела,

Копьями с разных сторон зверя прикончить спешат.

Ближе у Кодана[414] ты к городам направляешься прусским,

Висла; там берега занял тевтонский народ.

Ныне сарматскому он вероломно отдался тирану —

Кровный германский ему не по душе властелин.

Много здесь больших городов и замков построил

Воин тевтонский в своем желтом блестящем плаще,

С тем, чтобы скифские здесь удержать мятежные орды,

40 Если походом сюда варвар свирепый пойдет.

Там поднимает Торн до звезд высокие башни,

Там и Мариенбург, целого мира краса.

Ты окружаешь его тремя протоками, Висла,

И через три рукава в Коданский льешься залив.

Пруссию в этих местах укрепляет отличная гавань,

В мире богатством своим блещут ее города,

Между которыми всех затмевает сиянием Дантиск, —

Так сияет лишь Феб, встав на востоке из вод,

Гедоном некогда прозванный здесь по имени готов.

50 Имя отсюда ведет Коданский славный залив.

Были его берега отмечены памятной распрей —

Той, что поляки вели против тевтонских мужей.

Стыдно признаться, но Марс отвернулся от нас, и победу

Добыл противник, когда бороды дикие сбрил.

Висла! как прежде была ты земли германской границей,

Так ты усталому мне станешь пределом любви.

Как выбывает боец, получивший рану, из боя,

Так удаляюсь и я, раненный в первой любви.

КНИГА ВТОРАЯ, имя которой Дунай, или же Возмужалость, или же Эльзула Норская и полуденная сторона Германии

1. К Хазилине, с воспоминанием о своей без нее тоске

Скорбное это письмо, залитое моими слезами,

Страждет о том, что теперь ты от меня далеко —

Ибо когда у вас Феб уж отбросит первые тени,

Здесь лишь Аврора видна в розовом блеске колес.

Может быть, гневаясь, ты ответишь: «Цельтис неверный!

Порван тобою союз, прервана наша любовь!

Ты, о неверный, края сарматов недавно покинул

И не сказал перед тем мне напоследок: «Прости!»

Ты, вероломный, забыл, убегая, о нашем союзе, —

10 Попран тобой, вопиет прямо к Юпитеру он.

Что же, неверный, своей любовью хвастал ты, Цельтис?

Вот она, вот какова верность твоя и любовь!»

Так твоя правда осудит меня за мое преступленье,

О Хазилина, краса целой сарматской земли.

Да, не сумел я тогда, одурманенный давней любовью,

Молвить тебе: «Навсегда, о Хазилина, прости!» —

Ибо я знаю, что мне и язык изменил бы при этом,

И что глаза у меня стали бы полными слез,

И что все тело мое совсем лишилось бы силы,

20 И у тебя на глазах был бы мой дух поражен.

Вот что страшило меня, носившего тайную рану, —

Лишь вдалеке от тебя волю я жалобам дал.

Станут ли взоры мои дивиться алому Фебу,

Стану ли в небе ночном светлые звезды читать, —

Вся ты ко мне приходишь на ум во плоти, Хазилина,

В милых забавах, во всех наших шутливых словах.

Ты предстаешь мне, когда вдохновляемых Фебом поэтов

Я раскрываю, когда звон исторгаю из струн,

Ты предстаешь мне, когда в зеленых лугах я блуждаю

30 Или в тенистом леске скроюсь в полуденный зной,

Столь же прекрасном, как тот, где вдвоем мы сидели на смятой

Нашим объятьем с тобой мягкой высокой траве;

Ты предстаешь мне, когда в душе вспоминаю сарматских

Девушек — ты среди них всех миловидней лицом;

Письма читая твои, подарки твои созерцая,

Вижу я перед собой образ воочию твой;

Ты предстаешь мне всегда в ночное холодное время,

В час, когда тело мое сладкий окутает сон;

Ярче, чем звезды, тогда меня ослепляет твой образ,

40 Сердце обманно томя тщетной любовью к тебе.

Горький, куда я стремлюсь? Какой я страстью сгораю?

Ты далека, и ничем пыл мой не может помочь.

К теням подземным судьбой, быть может, я буду похищен,

И не увидят нигде милую эти глаза.

Все же, лишь веретено заполнится нитью твоею,

И после смерти куда Гносий тебя ни пошлет, —

С нежным объятьем моя за твоей последует тенью,

Призраки наши с тобой будут держаться вдвоем.

Если же вновь призовет нас Юпитер под вышнее небо, —

50 Вновь я буду владеть прелестью всею твоей.

Ах, не видать бы вовек мне, Цельтису, края сарматов —

Трижды, четырежды я счастье бы в этом нашел.

Я бы теперь не скорбел, что нет со мною любимой,

Сердце мое истязать злая любовь не могла б.

Но отчего же, больной, я питаю бесплодное пламя,

Если могли бы его письма твои облегчить?

Стоит тебе письмецом утешить далекого друга, —

В томной его груди, может быть, стихнет огонь.

Сколько ни будут блуждать в светоносном небе светила,

60 Сколько из вод ни вставать Фебу и вновь заходить,

Сколько морям в берега ни бить лазурным приливом,

Сколько зеленым лугам лилий в себе ни растить, —

Пусть воспевают тебя, и чтут, и славят потомки,

Хазула, краше кого нет на сарматской земле!

2. К самому себе, о желании своем, отвергнув любовь, обратиться к философии

Как из сарматских краев домой вернулся я, Цельтис,

И на германской земле судьбами был водворен,

От вредоносной любви решил я навек отказаться

И от Венеры оков впредь никаких не терпеть.

Возненавидя в душе и речи и хитрости женщин

И к пожеланьям моим неблагосклонных богов,

Молвил я, вспомнив тогда о напыщенной лжи Хазилины:

«В гавань вернувшийся челн якорем я укреплю!

Ныне в эфирный полет устремлю я свободную душу,

10 Мыслью осмелюсь постичь звездные в небе пути,

Кто из богов этот мир вращает с таким напряженьем

И для чего Семерых разным направил путем,

Чтобы стремились они то в сторону летнего Рака,

То пролагая свой путь там, где царит Козерог,

То отступая назад, то прямо вперед продвигались,

То ненадолго их лень вдруг заставляла стоять?

Хаос ли этим путем принимает разные формы

И обновляют свой вид первые в мире тела?

Как своих образов ряд столь часто меняет природа,

20 Преобразуя во всем этот изменчивый мир?

Звезд велико ли число и небес велика ли окружность

И глубина их, и как долог всего оборот?

Как это могут Весы и Овен уравнивать время,

Летом же Рак в небесах может растягивать день,

А на другой стороне Козерог под ливнями Австра

Долгое время дает зимним холодным ночам?

Что за недуг затемняет Луне и Солнцу их лики,

Чтобы народам несли знаменья скорби они?

Что заставляет Луну тянуться рогами к востоку

30 Лишь до того, как она Солнцу противостоит?

Если ж она на закат обращает вогнутый светоч,

Соединятся ли брат с непостоянной Луной?

В чем природа души? Обретши свободу от плоти,

Может она или нет к вышним взойти небесам?

Или же терпит она, по обманному слову поэтов,

Огнь Флегетона и яд страшный трехтелого пса?

Если же тело в себе удержать души не умеет,

Чтобы она не могла вольной взлететь к небесам,

Разве не лучше создать огромное тело гиганта,

40 Нежели малую плоть карлика ей предложить?

В теле столь малом нельзя развиться жизненной силе,

Волей своею душа в нем неспособна владеть

Так, чтобы мир сохранял четыре природных стихии,

Сосредоточенных там, где им положено быть.

Их семена налету мешаются в общем движенье

В мере, указанной им силою вышних небес.

В этом есть корень племен, языков и рассеянных в мире

Рек, что, рождаясь в горах, далее падают с них,

А между ними встает, четырьмя реками отмечен,

50 Пик, что венчает собой целый Герцинский хребет.

В соснах отроги свои он тянет к богемцам, тюрингам,

Франкам и к селам в полях тучной Баварской земли».

Только что скудным умом с собой я это обдумал,

Как, появившись, Амур голосом сладким пропел:

«Что же ты сердце свое постоянною мучишь заботой,

Силясь закон естества слабым постигнуть умом?

Богу оставь открывать безмолвные тайны природы, —

Истины большая часть скрыта от ваших сердец.

Все, что теперь окружает тебя, лишь годы промчатся,

60 Парка к Летейским водам в злобе своей призовет.

Так ободрись и следуй за мной в любовной охоте —

Сам твой корабль поведу я по широким волнам!»

Молвил и сердце мое пронзил внезапно железом:

У Купидона в руках ласково колет копье.

3. О том, что сочинитель, забыв Хазилину, хотел бы любить Эльзулу Норскую

Не был еще я знаком тебе, Хазилина, но думал:

Счастлив тот, кто пленен гордой любовью твоей!

Что за отрадную жизнь, говорил я, должно быть, вкушает

Тот, кто имеет в любви столь бесподобный залог.

Ныне я понял твое в любви притворное сердце,

Лживый обычай и то, как тебе верность чужда:

Все, чем привыкла давно ты глупцов дурачить влюбленных,

Чтобы желаньям твоим пленник служил, словно раб,

Только желаньям не тем, каких мы в любви ожидаем,

10 Но таковым, что совсем чужды утехам моим.

Я не украшу тебя, коварная, тирскою тканью,

Не подарю я тебе снега белее руно,

Гиперборейских мехов посылать в подарок не стану

Тех, которые мосх добыл в Рифейских горах,[415]

И ни пунийской цветной, ни сабелльской мягкой одежды,

Ни опушенных твоей шкуркой, седой горностай!

Пусть иной тебе даст богатства Пактола, Гидаспа

Вместе со всем, что несет щедрыми волнами Таг,

И от Индийской земли муравьиное желтое злато,

20 И от полярных краев, где сторожит его гриф.[416]

Если бы ты не взяла чужеземных товаров в подарок,

Я б алеманских даров также тебе не послал:

В Рейне золото есть, с альпийских смытое склонов,

Земли тевтонов полны в жилах своих серебром,

В водах Майна жемчуг с самоцветами вместе находят,

Множество разных богатств Истр и Эльба таят, —

Пусть же несут их тебе залученные лживой любовью,

Пусть их влюбленный глупец дарит тебе, но не я!

Пусть он, как раб, день и ночь у твоих дверей изнывает,

30 Пусть переносит слова, полные ложью, и спесь!

Я же найду себе грудь, способную к верным объятьям,

Чтобы горела она равной любовью со мной.

Здесь, где по жадным пескам в своем течении Истр

Возле паннонских водой норские села поит,

Жизнь и тело мое и все, что есть дорогого,

Я от чистейшей души в дар постоянный отдам.

4. Описание пути от Сарматии через Силезию, Богемию и Моравию, и какие реки из них вытекают

Я, из восточных краев недавно вернувшийся Цельтис,

Путь направляя с душой радостной к южным краям,

Принят был на земле богатых пашен, где Прага

Блещет высоко среди лозы несущих холмов.

Светлый Богемский край, окруженный Герцинской грядою,

Там себя видит в кольце разных тевтонских племен.

Как среди греческих царств Темпея в краю Фессалийском

Сжата со всех сторон меж Эмафийских хребтов,

Так процветает и здесь в Алеманских Богемия землях

10 И зарождает в себе реки с обильной водой.

Здесь в блестящем дворце живет Богуслав Богемский,[417]

В ком воссияла звезда Муз и отчизны своей.

Эльба и Мольда вдвоем бегут в Немецкое море —

Мольды глубокий поток Прагу рассек пополам,

Эльба же среднюю часть германских земель разделяет,

Весь тевтонский край перерезая собой.

Мейсенский царский дворец воздвигся на ней знаменитый —

Он заключает в себе гордую крепость и храм.

Тот, кто хранил для меня прибежище в городе Праге,

Был осчастливлен судьбой в нежном потомстве своем:[418]

20 Дважды пяти кругов не прошли еще лунные годы,

А уж десятый раз бога вкусило оно.

«Что за народ, — я сказал, — никто его силы не сломит,

Если в столь ранние дни плоть он снедает богов!»

Был здесь начальник один, иудейского выходец рода,

Он мне в беседе не смог дать по-латыни ответ.

«Что за народ, — я сказал, — в котором ученый начальник

Может позволить себе речи латинской не знать!»

Но ведь святыням они здесь служат не по-латыни,

30 Так что невежда любой может начальником быть.

Одер рождается здесь, называвшийся в древности Свевом,

Он устремляется в путь к Коданским водам отсель.

Свев принимает потом к себе в попутчики Слеза —

Краю силезян дано имя по этой реке.

Много в Силезии есть городов, укрепленьями славных,

Но Братислава[419] меж них кажется всем головой.

К влажному Австру свернув отсюда, Моравское поле

В области тучной дает хлеб маркоманнским мужам.

Здесь воспевает певец Августин, в Оломуце рожденный,[420]

40 Ратный успех короля славной Паннонской земли.

Игла отсюда и Дей текут к полноводному Истру

С Морою вместе, — она имя народу дала.

Здесь же Поссоний[421] свои поднимает высокие башни —

Между тевтонских стоит он и венгерских земель.

Полными водами Камб и черными водами Ильза

Льются к Австрийским отсель и Патавийским краям.

К Норским же пажитям Рег, направляясь к югу, стремится,

Где Ратиспона[422] стоит, гордой рисуясь стеной.

Здесь-то, когда, наконец, я на летний устроился отдых,

50 Милая девушка вдруг сердце мое отняла.

5. К Эльзуле Норской, с ее гороскопом, упоминая первейшие по яркости звезды и приметы лета

Лето ведя за собой, сверкает Рак над Олимпом,

Свету он больше всего времени в небе дает;

Знойную голову Лев являет с убийственной пастью

И разъяренно трясет гривой своей огневой;

Подле него Прокион полыхает яростным жаром

И расслабляет тела солнечной силою Пес.

Поле косматое вновь золотится от тяжких колосьев,

Жнец призывает к своей ниве богиню с серпом.

Жадный мужик колосья в снопы, не ленясь, собирает, —

10 В них бережливо себе копит он зимний запас.

Ну, а мне что делать в тебе, знакомый баварский

Город, близ коего Истр плещет холодной волной,

Если не дарят меня обычной песнею Музы,

Лира умолкла, и плектр вдруг цепенеет в руке?

Эльзула, пламя любви к тебе жжет мою грудь повсечасно,

Гонит и мучит меня злей, чем Икариев пес.

Худшего жара и жнец не терпит от летнего солнца

В дни, когда острым серпом желтое поле он жнет,

Нежели, Эльзула, пыл, которым душа моя пышет,

20 Если ее пронзят звездные взоры твои, —

Ибо в недавние дни все чувства и все мое тело

Ты у меня отняла ликом и блеском волос.

Руки слепят белизной, белы удлинненные пальцы,

Млечная шея на вид скифских белее снегов;

Можно легко сосчитать под кожей тончайшие жилки, —

В нежной своей красоте плоть у тебя такова.

Русые кудри, уста — как розы, и блещет меж ними,

Как бирючина белы, ряд твоих ровных зубов,

Словно бы ликом тройным тавмантская блещет Ирида,[423]

30 Влагу небесную вдруг яркой украсив дугой.

Что мне еще рассказать о ногах и о стройных лодыжках,

Стане и груди и том, что заставляет молчать?

Нежное тело цветет молодой играющей кровью,

И уступает зубам даже слоновая кость.

Не умолчу о лице, сияющем ярко очами, —

Ими Юпитеров сам мог бы гордиться посол.

Молча ты ими ведешь любовные игры со мною

И побеждаешь всегда взорами взоры мои.

Сердце мое без труда ты копьем поражаешь жестоким,

40 Острыми стрелами ты грудь пробиваешь мою.

До глубины костей скорбит мое тело недугом,

А исцеленья себе ждет от тебя лишь одной.

Сам ли себе я внушил, что твоей любви удостоен,

Или себя обманул знаками, данными мне, —

Ежели только я прав, на щеках твоих видя румянец,

Слыша, как скромность тебе запечатлела уста, —

Эльзула, пусть для тебя я буду рабом или братом,

Буду, кем велено быть по приговору любви!

Рад представить тебе доказательства верного сердца,

50 Чье постоянство навек я посвящаю тебе, —

Так в благородном лице видна душевная прелесть,

Так покоряют в тебе искренность и простота.

Песни поэтов воспеть тебя достойно не смогут

И не сумеют воздать должную славу тебе,

Ты красотою одна меж германских девушек блещешь,

Как затмевает собой Цинтия звезды небес,

Если скругляет рога при помощи светлого брата

И сочетается с ним, будучи круглой сама.

Молниеносного Льва бледнеет звезда перед нею,

60 Меркнет Упряжка, а с ней Колос и Гончие псы;

С тою звездой, что Тельца угрожающий лоб озаряет,

Ослабевает Гиас, значащий много в любви,

Светлый тогда незрим Эридан, и темнеет светило

То, которое скрыл черный в себе Скорпион;

Вместе с Козлами за ней бледнеет гордый Возничий,

Блекнет Лира, уже знавшая руку мою;

Даже Арктур в эти дни обычный блеск ослабляет,

Вовсе лишаются глаз Рыбы в своей красоте,

Гаснет Канопус тогда, сияющий ночью индийцам,

70 Следом за ним Кентавр ясную прячет звезду.

О, не из этих ли звезд одна сияла восходом

В час, когда Парки тебе выпряли первую нить?

Был там Телец, чей лоб Купидоном ласковым рдеет,

Он тебе нити свои в первый же час подарил.

Феб, озаряя в тот час девятую часть небосвода,

Ныне певца своего ранит любовью к тебе.

Светлый Юпитер как раз стоял над вершиной Олимпа,

Дал он Венере благой в лоне резвиться своем.

Это они тебе дали прекрасные руки и ноги,

80 Душу тебе из своих светлых соткали лучей!

Если бы только я был любовью ее удостоен —

Вместе с амврозией мне был бы не нужен нектар!

6. К Эльзуле, в новолуние укрывавшейся у священника

Фебовы в небе круги шесть раз обновляла Аврора,

Выйдя из мрака, Луна снова носила рога,

Между тем, как тебя я всюду искал понапрасну, —

Где же, неверная, ты скрыта была, расскажи?

Или, меч обнажив, тебя заколю я за то, что

Ты, вероломная, впрямь с ложа ушла моего!

«Цельтис, что тебе? Что? Меня ли выслеживать хочешь,

Мне ли тебе отвечать, где проводила я ночь?»

Вышние боги! И ты посмела так мне ответить?

10 Слишком уверена ты в силе своей красоты!

Вот сейчас по твоей спине я пройдусь кулаками,

Выдеру волосы все я на твоей голове!

Что ж ты рыдаешь теперь и тщетно богов призываешь?

Знаешь ведь, боги всегда с тем, кто изменнику мстит.

Как! Неверная, ты мне желаешь с проклятием сгинуть?

Этот кулак усмирит твой разболтавшийся рот.

Может быть, губы разжав, теперь, неверная, скажешь,

Кто на такое тебя время сумел оковать?

Уж не священник ли то, не раз на тебя посягавший?

20 Дал бы Юпитер ему ночь не дожить до утра!

Нынче невинных девиц подряд священники портят;

Что ни священный храм, то и распутству приют,

Ибо иначе они не сбирались бы толпами на год,

Если бы храм не давал славного места для встреч.

Здесь они речи ведут, гнусавя о мерзостных сделках,

Словно на рынке большом низких толпа торгашей.

Ты это в их алтарях услышать мог бы, Юпитер,

И не потряс бы в ответ молниеносной рукой?

А между тем говорит сановный священнослужитель

30 Милой моей на ушко тихо такие слова:

«Эльзула, есть у меня в изобилье рейнские вина,

Великолепной едой полный красуется стол;

Есть куропатка и лань, каплун, дрозды и фазаны,

Заяц, косуля, олень, горный блудливый козел,

Только что ради меня в поднебесных загнанный Альпах

Там, где Атезис и Эн хрипло рокочут в горах,

Где благородный металл доставляет богатая жила,

Всей Алеманской стране щедро даря серебро.

Здесь из чистой воды оседает соль на градирнях,

40 В прибыль баварским князьям или австрийским князьям;

Здесь теснится толпа работников, черных, как гибель,

В жарком огне руду переплавляющих в медь;

Трудно поверить, что это огонь выжигает металлы —

Мнится, что плавит их сам адский поток Флегетон!

Ежели рыб ты любишь речных, — вот жирная щука

Прямо из Истра и рак с прочею снедью речной.

Гостя милее, чем ты, в моем не будет жилище,

Я не хотел бы другим делать такие дары.

Так приходи по праву возлечь за священной трапезой,

50 Только начнет распрягать Цинтий закатных коней!»

Чернь простодушно хранит уваженье к священному сану,

Крепко внушенное ей вместе со страхом богов.

Но над простыми людьми смеются небесные боги

И прикрывают вину преосвященных мужей.

И как изваянный встарь кумир богини Молчанья

К запечатленным устам пальцы свои прижимал,

Так он теперь грехи иереев скрывает от света,

Не позволяя о них речь к небесам обращать.

Сколь опрометчивый шаг[424] совершил когда-то Григорий

60 В те времена, как у нас Первый царил Фридерик!

Будучи сам холостым, запретил он священникам браки,

Так что святая их жизнь стала доступней грехам.

Стыд не препятствует им бесчестить девушек юных

И беззаконную страсть тайно в себе разжигать.

Тем же, кто ранее был доволен одною любовью,

Ныне обычай дает вволю ласкать не одну.

После святой отец, одаренный обширным семейством,

С помощью денег спешит свой узаконить приплод,

В блуде рожденный приплод, который отцова гордыня

70 И материнская страсть в диком союзе творят.

И сознавая себя отцом святого потомства,

Он именует себя внуком Юпитера сам.

Самое гнусное в том, что сыны священного храма

Рады позором своим чваниться перед людьми,

Ибо никто превзойти их не может неистовством чресел,

Глотку же им никакой пищей насытить нельзя.

Полон такими мой край, и рейнский край, и дунайский,

И на кривых берегах Севера тесно от них.

О досточтимый, святой, любовью возвышенный подкуп!

80 Выйти в согласие с ним может внебрачный любой.

Юлиев стерт закон, и всякий, в разврате рожденный,

Может теперь без труда в знатные люди попасть.

И хоть во всех остальных законах главное — Кесарь,

Все же такое ему было бы не по душе.

К нежным, однако, стихам мы в песне своей возвратимся,

Эльзула, чтобы продлить нашу с тобою любовь.

Горе мне! Где в небесах ни стояла златая Венера,

Всюду подруга моя — или добыча попов

Или того, кто ловок скакать и в Марсовой службе

90 Твердые копья метать неумолимой рукой.

Все же всегда в разладе таком виновней священник —

Он покупает подруг с помощью денег святых.

В распоряженье у них обеды с запахом жирным,

Бог тирсоносный готов вялый их срам возбуждать, —

Вот почему никто снести не может мучений,

Что достаются потом женщине ночью святой.

Нет, пусть лучше Плутон меня ринет безжалостно в Тартар,

Эльзула, если с тобой наша продлится любовь!

Как этот жар души успел ослабеть и наскучить!

100 Знает Юпитер, что я больше тебя не люблю!

Я изберу себе ту, кому по душе мои песни,

Кто пожелает себя в книгах моих сохранить.

Будь же здорова, и прочь уходи из этого дома —

Пусть моя дверь для тебя будет навек заперта!

Я предпочел бы влачить мою жажду в полях каменистых

В пору, когда Аполлон Раку вверяет свой свет,

Здесь, где за Истром меж скал по норским селеньям крестьянин

Свой трехъяремный плуг тянет тремя лошадьми,

Где никаких родников не питают иссохшие пашни,

110 Но из одних лишь прудов воду стоялую пьют.

Мне Герцинский желанней хребет, заросший лесами,

Или Абнобский, что весь кручами скал окружен, —

Только не ты, без конца игравшая нашей любовью

И приносившая мне плутнями столько вреда.

7. К Эльзуле, лживо себя оправдывающей и старающейся помириться

Трав я не собирал, не варил любовный напиток,

Мясо ушастой совы или лягушки не рвал,

Не наблюдал я, тебе подарки делая, небо

И не чертил чертежей злорасположенных звезд,

Кости покойников я не тревожил в пустынных гробницах,

Вору казненному член я на кресте не отсек,

В жертву летучую мышь на своем алтаре не зарезал,

Сердце в тебе не смущал чарой Ээйских земель,[425]

И не сводил я тебя с ума фессалийскою песней,

10 И заклинаний тебе, Эльзула, я не твердил, —

Что ж ты так нагло в мое врываешься ныне жилище

С криком: «Цельтис, к тебе рвусь я от страстной любви!

Не по душе мне сидеть, трудясь за прядением шерсти,

Сматывать не по душе мой ежедневный урок,

Мать дорогая меня не может дозваться, ни брат мой,

Хоть и не раз он уже спину мою умудрял, —

Так мое сердце теперь будоражит яростный Цельтис:

Лучше б ему не бывать в норских селеньях у нас!»

Молвила и обвила мне шею своими руками,

20 И с поцелуем свои губы прижала к моим.

Я ей в ответ: «Ни за что простить тебе прежние вины,

Эльзула, или вступить в прежнюю связь не хочу,

Если не скажешь сейчас, у кого ты в объятьях лежала,

Между тем, как я всюду искал тебя здесь?» —

«Место есть, где в Норик глядят поднебесные Альпы,

Свято Бавария в нем важное чтит божество;

Там выдается одно из семи соседних селений,

Славное имя нося, данное в шутку ему —

Названо было оно в старину Ювавией Римской,

30 Ибо удачу в войне римским мужам принесло.

Там-то я и была меж иных достойнейших женщин,

С ними проделав святой из благочестия путь».

«Эльзула, что ж ты опять возвращаешься к хитрым уловкам,

Вздором своим затемнить тяжкий пытаясь позор?

Так же, когда ее гнал своими уколами овод,

Ио направила путь будто бы к Нильским краям,

К тем местам, откуда весь род священников вышел,

В храмах Изиды служа с пением ночью и днем.

Не было овода там, ни слепня, ни осиного жала,

40 Но лишь святая толпа с похотью наперевес,

Часто ума и теперь лишающей девушек наших

И заставляющей их прочь врассыпную бежать.

Всех уверяют они, что спят в священных постелях,

Как Паулине пришлось с богом Анубисом[426] спать.

Ложью одной рождены суеверия частые женщин,

Стало привычкой у них новых богов измышлять,

Чтобы потом в народе простом, до выдумок жадном,

Вновь и вновь распускать слух о таких чудесах.

Я же, Цельтис, себе не позволю быть легковерным,

50 Женские свойства теперь ведомы мне хорошо,

Ибо я знаю и сам, с какою любовью священник

Пылко тебя обнимал вплоть до десятого дня».

Тут, разрыдавшись, она себя оправдывать стала,

Щеки свои оросив влагой обильною слез.

Словно прозрачный янтарь, блестящий на северном бреге,

Где извергает его Кодан на свете один,

Словно янтарь, что сверкал, по преданью, в волнах Эридана,

Столь же блистала, горя, капля на снежной щеке.

К сердцу она моему, наконец приникнув, затихла,

60 Не возвратился пока Феб на восточных конях.

С этой поры разлилось опять во мне прежнее пламя,

Тлеющий пепел вновь вспыхнул горячим огнем,

Скоро, как прежде, во мне заныли старые раны,

Старой любовью опять сердце смягчилось мое:

Мягкой становится так земля под солнцем весенним,

Если от ласковых дней мерзлые тают снега,

Ныне, вновь примирен с моею любезной подругой,

Знаю я: сладостен лад после раздоров и ссор!

Феб, как случится ему черносмольным подернуться Австром,

70 Ярче блистает затем в небе своим колесом.

Так и в любви божество то ведет жестокие битвы,

То обоюдным огнем крепче связует сердца.

Я бы не стал затевать никакие споры на свете,

Кроме таких, что в слезах Эльзула наша ведет.

8. К Эльзуле, с напоминанием о ее податливости и опасности любви

Эльзула, злою молвою опять весь город на Реге

Полон, и эта молва очень не по сердцу мне:

Будто бы целую ночь с тобою священнослужитель,

И без тебя для него долгими кажутся дни.

Ты же в ответ: «Всем сердцем твоя!» — уверенно пишешь, —

Пусть я погибну, коль есть сердце в груди у тебя!

Стыдно да будет тебе продавать столь прекрасное тело,

Предоставляя себя бритоголовым мужам,

Что пожирают грехи и разные вины мирские

10 И поминальную снедь как очистительный дар.

Разве не знаешь сама, что деньги в святых приношеньях

Нужны затем, чтобы был нижний Юпитер смягчен?

Их-то ты и крадешь в непомерном праздном распутстве,

Вакху с Венерой служа каждою ночью и днем.

Тянутся руки к костям, продолжают азартные игры

Ночью глубокой, пока звезды на небе блестят.

Горе! Какой заслужил, скажи, провинностью Цельтис,

Что неожиданно так кончилась наша любовь?

Я ведь еще не забыл, как всеми небес божествами

20 Ты клялась: «Навек, Цельтис, ты счастье мое!

Раньше на зимних снегах расцветают весенние розы

И от пассатных ветров вдруг остановится Истр,

Раньше лишится сил мое прекрасное тело,

Чем у меня к тебе, Цельтис, иссякнет любовь».

Эльзула, пусть меня ввергнет Плутон в преисподние воды,

Если твои для меня что-нибудь значат слова!

Ты без вреда для себя измышляешь лживые речи,

А молчаливым умом хитрый готовишь обман.

Знаю, так уж теперь всем девушкам свойственно в мире:

30 Изобличенным в грехах бога в свидетели звать.

Если, однако же, впрямь ты любишь меня и нелживо,

Это, Эльзула, я рвеньем моим заслужил.

Ибо так много ночей в холодное зимнее время

Я в ожиданье тебя двери твои сторожил,

Ты же, хмельная, меж тем продаешь хмельным поцелуи

Или игральную кость вертишь беспутной рукой,

И, опьянев, напоказ выставляешь залог моей страсти —

Блещет на пальце твоем перстень, подаренный мной.

Ах, как часто я бью по кифаре застывшей рукою,

40 Чтобы прославить тебя лестным звучанием струн!

Я не всегда с ней могу сочетать подобающий голос,

Ибо стучат у меня с холода зубы во рту.

Если же я наконец дождусь желанных объятий,

Членов замерзших моих ты избегаешь сама,

Грудь отвращаешь твою от моей, жестокая, груди,

И не даешь мне тебя тронуть иззябшей рукой.

Сколько раз вгонял меня в страх меченосный соперник,

Если у двери твоей пьяный он вдруг запевал.

Знаешь, как часто вставать я должен был с теплой перины

50 Ночью, когда ледяным ливнем шумел Козерог

И ледяною корой от мороза покрытая почва

Острой досадой была для убегающих ног!

О, сколь суровые бог назначает звезды влюбленным!

Только Венера сильней этих медлительных звезд,

Но, несмотря на нее, неласковы девушки с нами,

Если в нестойкой груди новая зреет любовь.

В книгах моих, не забудь, твое упомянуто имя,

Даже посмертно звучать будет молва о тебе.

Станет петь о тебе по большим городам и по малым

60 Наша Германия вся, в песнях неся похвалу.

Если ж германский поэт придется тебе не по сердцу,

Я против воли тебе делать не стану даров.

Первым здесь я обрел и сан и имя поэта,

Цезарь своею рукой сплел мне лавровый венок.

И хоть при жизни не столь ценимы стихи стихотворца,

Расположенье придет к ним после смерти его.

То, что для смертных — смерть, для поэтов — начало величья,

Над погребальным костром слава святая встает.

И словно сердце в груди веселит нам Вакх многолетний,

70 Коему крепость его долгое время дало,

Так и у песен моих возрастает с годами известность,

Будет в народе святой сопровождать их почет.

Девушки, будьте же к нам, германским певцам, благосклонны,

Хоть перед знатью у нас и небогата любовь.

Будут со славой лететь прозвания ваши по свету, —

Этого нашим князьям Музой святой не дано!

Да: едва я приду ко двору иного владыки,

Глупые люди спешат песни мои осмеять.

Если ж германцам моим я себя называю поэтом,

80 Мне отвечают тотчас: «Проку от этого нет!

Целую жизнь глупец напрасно тратит на песни

И не желает к своей пользе талант обратить.

Он не умеет пускать слова свои в куплю-продажу

И в площадную толпу их не желает бросать,

Он не стремится себе под шапкою голову выбрить,

Чтобы наполнить потом жирными яствами стол,

Он не приемлет простых удовольствий законного ложа

Вместе со всем, что в груди носит тревожный отец».

Я же за вами, сестер Пиерид изобильная стая,

90 Предпочитаю идти: я не взыскую богатств,

Ибо монеты в ларе над моею душою не властны,

После смерти моей много ли пользы от них?

Нет, но выше небес вознесусь я в ученом потомстве,

Если по смерти оно все мои книги прочтет.

Это приятнее мне, чем если бы много сестерций

Я завещал или был первым в Балтийской земле.

Предпочитаю живой с живыми разбрасывать деньги,

Чем их бездельник иной после меня расточит.

Если при жизни меня обделило небо достатком,

100 Но высоко над толпой душу мою вознесло, —

Пусть никогда и ни в чем не буду с тобой несогласен,

Пусть я живу и пою, Эльзула, только тебя!

Если же время придет и тебя призовет твоя участь,

Я погребальную песнь тотчас сложу о тебе:

«Эльзула, бывшая столь любимой германским поэтом,

Здесь лежит, и над ней так начертала любовь:

Первой была я во всех городах воспета германских,

Там, где за Регом течет Наб, устремляясь в Дунай;

Возле могилы моей Пиериды ведут хороводы,

110 Феб освящает мой прах звуками лиры своей».

Лучше, однако, сама схорони меня, Эльзула, первым,

Ибо совсем не мила будет мне жизнь без тебя.

9. К Эльзуле, забывающей о древних и святых нравах Германии

Эльзула, что ты свои огрузила жемчугом руки,

И оковала персты в столько колец золотых,

Гордо с надменным лицом выступаешь в пурпурной одежде,

Вычурно взбив волоса в тягость своей голове —

Точно как у совы, Никтимены, дочери Ночи,

Той, которая спит в блудных объятьях отца.

На чужеземный манер ты клонишься в гибких движеньях,

Ради которых звучат медь и сверленый самшит,

Не устаешь ты менять на бесстыдном теле одежды,

10 Вырез которых открыл млечную шею и грудь,

Целые дни напролет о вечернем хлопочешь обеде,

И не страдают твои голени от беготни.

Сколько ты будишь в моем кипящем сердце страданий,

Всем угождая твоим полным соблазна лицом!

Вечно я в страхе слежу за тем, что иные нахально

Гладят тебя по бедру, в губы хотят целовать,

Вижу, как грубо они касаются ягодиц круглых,

Или бесстыдной рукой тискают крепкую грудь,

И подавляю с трудом в душе встающую ярость,

20 Чтоб не избить тебя всласть по белоснежным щекам!

Мало того, ты свой ум смущаешь бешеным Вакхом,

И, заплетаясь, язык борется с крепким вином.

Вина и кости оставь, недостойные девушек чистых,

Воротником привыкай пухлую шею скрывать!

Прятаться в доме учись, не сиди у окон открытых,

Нехорошо, если ты станешь гулящей на вид, —

Ибо подобно тому, как птицы, вертя головами

Вправо и влево, дают знак, что покинут гнездо,

Так игриво блуждающий взгляд у ветреных женщин —

30 Признак того, что они ложе хотят осквернить.

Не был обычай такой знаком Германии прежде,

Свято хранила она стыд и боялась стыда,

И по лесам и горам она без роскоши пышной

В чистой своей простоте сопровождала стада.

Были одеждой тогда звериные шкуры да лыко,

И прикрывались тела бедным коротким плащом.

Так и поныне живет сармат под северным небом,

За морем так и поднесь три королевства[427] живут.

Не был тогда никто на войне сильнее германцев,

40 Власти латинской тогда был им не страшен позор.

Галлия наших невест тогда коварно не крала,

Пренебрегая твоей дочерью,[428] Максимильян,

Зрелая телом вполне выходила девушка замуж,

Дважды десять лет отроду пересчитав.

Чистым был разговор у юношей, пашущих в поле,

Поздней Венера была, но не в пример здоровей.

Ну, а теперь, лишь десять годков проживши на свете,

Девушка, много узнав, к Вакху с Венерой спешит,

А между тем у нее не выросли нежные груди,

50 Узкая в мягком пуху не изготовилась щель,

Не вызывает у ней луна ежемесячно влагу,

С помощью братних лучей сделавшись круглой сама.

В этих объятьях никто взаимной услады не ищет,

С уст поцелуя никто не похищает, любя, —

Лишь насыщает развратник свою прихотливую похоть,

Яростной плотью своей узкий терзая проход.

Девушек столь молодых или юношей он растлевает,

Разницы в сущности нет в этих постыдных делах:

Тот побуждает к зловонной моче, другой к испражненью,

60 Похоть владеет одним спереди, сзади другим.

Эта зараза, боюсь, расползается шире и шире,

Ибо уже захватил нас италийский разврат —

Тот, который привык............................

Или свирепо пронзать..............

Или рукой теребить............................

После чего ни одна девушка будет не в прок.

Прежде блюла в чистоте жена законное ложе,

Конь стоял у дверей и боевое копье.

Юноша крепкий растил здоровое телом потомство,

70 Вскормлено было оно из материнских сосцов:

Даже по слуху никто не знал про наемных кормилиц,

Чье молоко сосунцов лишь к вырожденью ведет.

Репа, деревьев плоды или стебли диких растений

Были для молодых самой желанной едой;

Желуди ели одни, орешки с бука другие;

Дар Цереры знавал разве что праздничный стол;

Сала свиного кусок над хворостом дымным копченый

Им с простоквашей давал лучший на свете обед.

Вакха тогда никто не растил в германских пределах,

80 Но одарял их питьем перебродивший ячмень:

Силы он им придавал, укрепляя мускулы в теле,

Не опьяняя ничуть хмелем немногих семян.

Полбенной кашей густой наполнялись огромные чаши,

Вместе с супругами их вся окружала семья.

Редкой бывала болезнь, чужеземной заразы не знали,

Врач ненасытный скопить там состоянья не мог.

Не было крупной игры, теперь пожирающей в мире

За ночь одну золотых два-десять тысяч монет.

Именно столько спустил правитель города франков

90 Кастор, щедро душой службу Плутону служа.

А для поправки они беднякам прибавляют налоги, —

Все на счету их: огонь, воздух, земля и вода.

Если б сумели они ухватить небесное солнце,

То без побора от них вряд ли ушло б и оно.

Не было хворей тогда, поражающих тряскою тело,

Гнущих спину в дугу, ломящих кости насквозь.

Только после того, как у нас поселилось распутство,

И распалился любой Вакхом с Венерою дом, —

Стал болезни терпеть клонящийся к старости возраст,

100 Злое похмелье теперь множество губит людей.

Некогда правили суд на отчей земле земледельцы,

И неотъемлемый меч был правосудью оплот;

Не было стольких судей, ни стольких судилищ, ни стряпчих,

Не было шума, с каким нынче ведутся дела.

Не был в то время никто невольником римской ограды,

Не подавлял никого гордый латинский закон,

Не было ростовщиков, что живут на наши проценты

И расхищают своей алчностью наше добро.

Не было раньше монет, чеканенных образом князя,

110 И не случалось открыть чей-то семейный позор.

Вольно текли по просторной земле свободные реки

И не поили собой столько враждебных князей.

Роста с лихвою никто не знал в то славное время,

Каждого вдоволь питал скромный отцовский надел.

Острый перец, имбирь, шафран с привозным киннамоном —

Эти приправы тогда не услаждали князей.

Не были вовсе нужны в ту пору торговые люди.

И не несли кораблей вольные Рейн и Дунай,

Висла и Свев, что поят обращенные к северу земли,

120 Эльба, текущая близ Кодана желтой водой,

Верткий Тибиск, поля орошающий переселенцев,

Чей простирается край возле семи крепостей,

Край, в котором досель алеманские пахари пашут,

Но на который ярмом давит Паннонский король,

Край, в котором Пизон сочиняет ученые песни

(Он уже издан и был венчан лавровым венком).

В селах стояло тогда по сотне хижин дерновых,

В каждой скитальцу готов был доброхотный кусок;

Пришлый гость, закусив, к другим направлялся жилищам,

130 Так понемногу кормясь возле крестьянских столов.

В эти-то самые дни, говорят, для радости общей

Стали на дружных пирах вспенивать чаши вином.

Было это к добру, а нынче сделалось к худу,

Ибо питье сверх сил — это великий порок.

В дикие те времена жрецы попадались нечасто,

А чужеземных богов вовсе не знали у нас;

Лишь по священным лесам друиды тевтонскому богу

В песнях, угодных ему, громкую пели хвалу.

Знать никто не хотел и не знал италийских пенатов,

140 Сами они несли в наши урочища дань.

Наш же бог был один, прозвание давший народу,

И по заветам отцов чтимый из рода и в род.

Он не просил для себя от нас ни яиц и ни сыра,

Масла животного нам тот не навязывал бог.

Вот откуда у нас и Карл, и Генрих, и Конрад,

Людвиг, Оттоны, и тот, имя кому Фридерик,

И наконец, наш нынешний страж и слава народа,

Максим Эмилий, свое имя вознесший до звезд.

Слава этих мужей целиком заполнила земли,

150 Что составляют весь мир в трех его главных частях.

Но оттого ль, что досель молчали германские Музы,

То по заслугам хвалы им получить не пришлось.

Труд певцов, великий, святой, ты смертные судьбы

Вырвешь у смерти один и вознесешь до небес.

10. К Эльзуле, чтобы она устроила сочинителю пирушку в день рождения

Эльзула, завтра к тебе приду я, милая, весел,

Только себя погрузит в воды ливийские Феб,

Ибо в тридцатый я раз февральские эти календы

Вновь отмечаю с тех пор, как мне дарована жизнь.

Скатерти нам приготовь нарядные, Эльзула, к пиру,

В печке пустой разведи ярко горящий огонь,

Свечи из воска зажги к восходу небесного Феба

Чтобы над ними пропеть дважды хвалебную песнь:

«О чистейший Феб, над небесною урною вставший,

10 Пусть этим светом почтен будет твой завтрашний диск!

Светоч пылающий твой впервые Цельтис увидел

В день, когда ты опять встанешь из утренних волн!»

Кубки для Вакха затем поставь и емкие чаши,

Пусть в оловянный чекан разное льется вино:

Пениться этот сосуд заставь фалернским и косским,

А тергестинское пусть нам изливает другой;

Прочие ты наполняй оппанским, драминианским,

Тем, что для нас рождено Фельдинской доброй землей;

Пусть доставляет нам тот гельветское, рейнское этот,

20 Здесь будь цетское, там — вина из франкской земли.

Родина франков меня создала германским поэтом,

Край благодатный! лежит в сердце Германии он,

Майн благодатный течет сквозь эту срединную землю

С гор, на которых бьют славных четыре ключа, —

С тех Сосновых гор, с которых на все на четыре

Стороны света текут дивных четыре реки.

Катится к западу Майн, орошая франкские земли,

Зала свои струи к северной Эльбе несет,

Эгра меж гор на восток спешит к королевству богемцев,

30 К водам Истра на юг вниз пробирается Наб.

Ради Цереры поставь пшеничные, Эльзула, хлебы,

Сварит пусть на огне разную пищу очаг.

А как устроится все, чего я хотел, по порядку

И засверкает весь дом в разных частях красотой,

Тут я как раз и приду, окруженный моими друзьями,

И как всегда, принесу гению в жертву дары.

Дружно меж тем обсуждать мы станем основы природы,

Вышнего неба закон будем стараться постичь:

Натрое кто разделил земное тяжелое бремя

40 Нилом и Доном и тем морем, что в центре земель;

Звездам кто дал их число и кто имена им назначил,

Кто догадался, что Семь движутся разным путем,

Робок Сатурн почему и радостен в небе Юпитер,

Сделал Меркурия кто мудрым, а Марса шальным,

Как сочетает сердца любовников страстных Венера,

Все стихии связав в крепком объятье своем,

Что позволяет Любви двигать небо, а землю покоить

И от союза их все виды вещей порождать?

Сладким ладам между тем велю звучать я кифары,

50 Соединяя с ее струнами песни мои,

И веселясь поведет хоровод круги за кругами,

В лад извивая тела, стопами топая в пол:

Ведь никому и ничто под пламенным солнцем не краше

Девушки милой: при ней легче душе от забот.

Грация трижды меж тем тебе опрокинуть предложит

Кубок, и трижды три — мне, по количеству Муз;

А уж десятый приму я в подарок по милости Феба,

Феба в пути круговом между небесных светил.

После ж того, как небо пройдет два положенных знака

60 И нагрузятся тела выпитым крепким вином, —

Эльзула, тут гостям посоветуй идти во-свояси,

И пригласи меня, только меня на постель,

Ту постель, где столько я раз наслаждался дремотой,

Ту, где тысячу раз мы целовались с тобой,

Ту, где вновь подарю я тебе поцелуи без счета,

Чтобы под светлой звездой жил я весь будущий год.

А как поднимется Феб озарить день рожденья поэта,

И как заставит меня лоно покинуть твое, —

То, со слезами обняв меня и повиснув на шее,

70 Тут-то на счастье споешь ты мне такие стишки:

«Цельтис, пусть воздает тебе почести вечно Юпитер,

Пусть тебе Марс не вредит, как и суровый Старик,

Песнями пусть тебя Феб, а кифарой поддержит Меркурий,

И да Венера в любви наши сердца сохранит!»

11. Сочинитель рассказывает, как он видел Эльзулу во сне перед тем, как он уехал из Норика

Феб свой движимый свет сокрыл в Геркулесовых водах,

Черная ночь над землей встала со звездным челом.

Сам я на ложе своем раскинул усталое тело,

Успокоительный сон крепко глаза мне сомкнул.

Тут и представился мне знакомый девический образ,

Милая Эльзула вновь будто была предо мной.

Было ли это во сне, или ум привык беспокойно

В зыбких тонких чертах мнимые лики являть?

Встала она, по плечам прекрасные кудри рассыпав,

10 Щедрым дождем оросив алые щеки свои,

Словно Луна, что собой Атланта сестер затмевая,

Щедро низводит с небес воды обильным дождем.

Вот что она наконец из влажных уст уронила;

«Горе мне! Цельтис, куда ты похищаешь любовь?

Ведь как отец Гелиад три раза вновь народится,

Хочешь ты, — слышала я, — наши покинуть места.

О, я снести не могу такое великое горе,

Если ты, Цельтис, решишь тайно уйти от меня!

Намереваясь меня в благодатном Норике бросить,

20 Смертью безвременной ты хочешь меня погубить.

Кто же теперь ночную тоску мне шепотом нежным

Сможет развеять, и кто сладкую песню споет?

Песню, которую петь вся Германия радостно будет

В час, когда сердце ее радостным Вакхом полно!

О, поправший долг, забывший в любви благодарность!

Так-то, неверный, ты был спальни достоин моей?

Сам ты, неверный, бранил мне часто ложь Хазилины,

Ныне ж свидетельство дал собственной худшей вины.

О вероломный! пока ты бродишь по градам и весям,

30 Каждая девушка стать жертвою может твоей!

Видно, гадалка на-днях мне правду сказала: «Смотри же,

Эльзула, чтобы тебя Цельтис не смог обмануть:

Он твое сердце увлечь умеет сладкою речью,

Звучную лиру свою тронув певучим смычком.

Я убеждаю тебя: не вверяйся ему безоглядно —

Он всегда в пути, долго нигде не живет;

В чреве оставив твоем растущее нежное бремя,

Он по привычке тайком хочет бежать от тебя!»

Что предсказала она, я, бедная, все испытала,

40 Правду совсем позабыл твой вероломный язык.

Знай же, изменник: в какой стране ты принят ни будешь, —

Только подобную мне больше нигде не найдешь!

Множество раз ты тогда печальную Эльзулу вспомнишь

И не сумеешь изгнать Норской земли из ума.

Чудится мне (и не зря), что в пути однажды разбойник

Страшно за козни твои и за меня отомстит.

Только испробую я сперва магическим пеньем

Ноги твои удержать, скорые столь на подъем.

Часть моей жизни, постой! Подумай, чем ты рискуешь:

50 Как бы грабитель тебя в чаще лесной не убил!

Слез моих ради молю и ради любовных обетов,

Ради поруки, что здесь ты мне так часто давал,

Ради на ложе любви мной данных тебе поцелуев,

Ради объятий моих, нежно раскрытых тебе,

Ради стыда моего, который похитил ты первый

Волей богини любви, вставшей из пены морской,

Ради моих, наконец, обоих родителей старых,

Ради созревшей почти ноши во чреве моем:

Шаг удержи, не сбейся с пути в любовной дороге,

60 Чтоб не запачкать пятном чистое имя свое!

Если ж уйдешь, я вслед за тобой, безумная, ринусь

По каменистым путям Бойской пустынной земли,

В те места, где по Норским краям Альгионские топи

Тянутся вплоть до границ ближних Ретийских полей;

Озеро есть среди них, называют его Тегеринским,[429]

Масло священное там точит по капле скала,

Станет прозрачней оно, пройдя сквозь песок и сквозь гравий,

И под землей по своим жилам оттоль потечет.

Так, вероятно, янтарь рождается в северных странах:

70 Море выносит в песок то, что упало из рощ.

Дальше лежит Химерин,[430] на острове в двух его храмах

Женщина богу псалмы вместе с мужчиной поет.

Если и дальше уйдешь, за озера, рожденные в Альпах

От проливных дождей, — в гневе пойду за тобой.

Шумным порогом своим Дунай меня не удержит,

Где меж утесов и скал он по ущельям звучит.

Если же ты от меня ускользнешь, то мне же и лучше:

Этот вот меч для меня станет пределом любви!»

Молвив такое, она мой меч у меня вырывает, —

80 Но на Летейском уже сон мой витал берегу.

«Рейн предо мной, — я сказал, — о Рейне и петь наши песни:

Все называют его цветом германской земли.

Ты же теперь прости, любимая вечной любовью,

Эльзула, чьею красой славится славный Дунай!

Истр, однако, скорей отпрянет от зыби Евксинской,

Чем перестанет гореть сердце любовью к тебе, —

Ибо сколько земель ни лежи между теми, кто любит,

Их дорогие сердца все-таки вместе навек.

12. О том, как сочинитель в мартовские календы был жестоко избит и ограблен двумя разбойниками

Долго никто бы не смог бродить по целому свету

И не подвергнуть себя риску в опасном пути.

Нам временами судьба препятствует властным напором,

Бег своего колеса нам устремив поперек.

Твари живые, во всем друг другу подобные видом,

Будь то в воде, на земле иль на текучих ветрах,

Общею жизнью живут всегда в согласном союзе,

Не истребляя своих братьев в кровавой борьбе.

Когти кривые свои не точит на коршуна коршун,

10 Не был видан никем волка терзающий волк,

Щука щуки не жрет, не ест лягушки лягушка,

Только меж разных пород вечно ведется война.

И лишь один человек по природе так своеволен,

Что к человеку идет, вооруженный мечом,

И затевает, душой разъярясь, жестокие брани

В алчном влеченье своем к золоту и серебру.

Было время весны, когда наступают календы,

Имя которым как раз Марсом жестоким дано.

Вспять из австрийских краев беззаботно ехал я, Цельтис,

20 В Норик[431] правя коня к достолюбезным стенам,

Где благородный мой друг Вилибальд Пиркгеймер[432] умеет

Греческим слогом своим знатно украсить латынь,

Где и другие живут собратья по верному толку, —

Мы философией все связаны были святой.

Вот безо всяких помех миновал я Баварские земли,

От Ратиспоны свой путь к Норским направив полям,

Был на средине пути я в этой счастливой поездке,

Ехал верхом и считал путь безопасным вполне.

Место есть там, где холмы дугой огибают долину,

30 Лес сосновый густой с двух подступает сторон,

В тесном пространстве меж них дорога становится узкой

И среди топких полей к озеру дальше ведет.

Вдруг два злодея ко мне из леса слева и справа,

Оба с мечом и копьем, с двух подбегают сторон!

Первый по голове оглушил меня сильным ударом

И по плечам и спине много побоев нанес.

(Дважды десять дней виднелись эти побои,

Ибо разбитая в кровь кожа была в синяках).

Ловит другой коня за узду и держит за повод,

40 Страшные раны нанесть мне угрожая мечом.

Вышиблен я из седла и лежу на земле распростертый,

Лишь вполовину живой телом своим и душой.

Мигом они обирают мое лежащее тело,

Сорваны были с меня пояс с дорожной сумой,

И золотое кольцо у меня похищено с пальца,

И из паннонских краев лента с шитьем золотым.

С этой добычей они опять скрываются в чащу,

Чтобы извлечь из нее золота малую кладь.

Видя, что много добыть надежда их обманула,

50 Быстро вернувшись, кричат в уши такие слова:

«На ноги встань, — говорят, — на коня садиться не вздумай!

Ныне тебе иной мы уготовили путь:

Знаем, что триста монет золотых с собою везешь ты, —

Если их нам не отдашь, мертвым тотчас упадешь!»

С злобой в глазах, с угрозой в лице разбойник хватает

И осыпает меня градом ударов опять.

Он поволок меня в лес со своим товарищем вместе,

Грубым толчком на земле тело мое распростер

И наголенники с ног сорвал у меня беспощадно,

60 Думая в них отыскать золото, скрытое мной.

Мрачно он начал затем мое осматривать платье,

Шаря во всем, что сумел с тела сорвать моего,

И не найдя ничего, опять мечом угрожая,

Оба решили меня скорою смертью казнить.

Тут возопил я: «Друзья! — воздев умоляюще руки, —

Жизнь пощадите, прошу, жизнь пощадите мою!

Ранящий меч, молю, не вонзайте в невинное тело,

Жизни моей у меня не отнимайте, молю!

Езжу туда и сюда я, Цельтис-философ, по свету,

70 И философия мне денег иметь не велит.

Все, что со мною сейчас, друзья, прошу вас, возьмите

И хоть нагим и босым, но отпустите меня!

Вот вам моя рука, протяните и вы свои руки,

Я же на это в ответ вам обещание дам:

Честью ручаюсь, друзья, что вскоре священником стану,

И обещаю за вас вышнего бога молить!»

Этими просьбами я их сердца жестокие тронул

И отвратил от себя мне угрожавшую смерть.

Оба уходят, гордясь добычей, довольны поживой,

80 И позволяют уйти пешим дрожащему мне.

Если же (как говорят) от неба судьбина зависит

И управляют любым жребием звезды с небес, —

Неосторожен я был, не подумав, что были опасны

Звезды в моих небесах в тот незадачливый день:

Ибо стояла Луна как раз напротив Сатурна,

Марс глядел на Луну, стоя напротив нее,

Был с Юпитером Марс воинственный в соединенье,

И благосклонность его к доле моей подавил.

13. К Дунаю, чтобы он своею силою оберегал красавицу в ее плавании в Паннонию

Истр, ладами семью спешащий к Евксинскому Понту,

Мимо различных племен льющийся мощной рекой,

Абноба скудным тебя испускает из горных истоков

Там, где у Кесаря есть храм и воздвигнут алтарь;

Ты через свевов течешь, оттуда пашнями к Альпам,

Где по селеньям своим племя баварцев живет,

Где издалека видны расписные дворцы ингольштадтцев

И на базаре мычит шумное стадо коров.

Здесь Филомуз,[433] по всему молвою прославленный свету,

10 Блещет наукой, умом и дарованьем певца.

Ты Ратиспону потом и стены патавские моешь,

Там, где Ильз и Эн рады, сливаясь с тобой.

Здесь Пиерийский Гракх[434] вдохнул живительный воздух

И вдохновенно пропел песни, достойные Муз.

Сделавшись больше, спешишь оттуда в Австрийскую землю,

В край, в который войной вторгся паннонский король.[435]

Знаю, разрушены здесь дома, разбежались крестьяне,

Мрачные пашни лежат, облик былой потеряв;

Знаю, здесь пышных садов Фридерика и Кесаря много,

20 Много дубов, что своей Кесарь посеял рукой;

Знаю, изваяна здесь из огромного камня гробница,

Кесаря в ней заключен непобедимого прах;[436]

Знаю, что здесь живут из Альп зобатые люди

И что в полях мужики часто бессильны умом —

Вред им приносит густой, в горах коченеющий воздух

С черной густою водой из-под альпийских снегов.

Далее Драва течет, а за нею шумная Сава,

Две полноводных реки, обе впадая в Дунай;

Много на их берегах стоит городов у альпийцев —

30 Славятся Грек, Фризиак, Юлих, а также Лабак.

Дале Белград — близ него толпа свирепая турок

Часто могла испытать натиски наших мужей.

Ну, а с другой стороны — красота Америнской долины

Там, где высокий Тироль голову поднял до звезд,

Где, изгибаясь, Атез подходит к Альпам Тридентским,

Прежде чем хлынет волной в Адриатический вал.

В мире обширнее нет, чем город, лозою обильный:

Гордое имя свое[437] он от вина и несет.

Там и будет жить любовь моя, мне изменивши, —

40 Эльзула, горькая мне радость баварской земли.

Я ее с жаркой мольбой тебе, Дунай, поручаю

С тем, чтобы судно ее шло безопасным путем.

Пусть сохранит чистоту и цетских вин не коснется,

Если австрийцам внаймы станет свой рот отдавать,

Как и всё, что затем последует. Ты ей напомни,

Чтобы она соблюла чресла свои в чистоте, —

Ибо ежели Вакх разбудит Венерину силу,

То и матроне легко вовсе лишиться стыда.

Этим известны как раз австрийские жаркие бани

50 Невдалеке от твоих, Вена, просторных полей.

Здесь когда быстрый корабль побежит вдоль прибрежных обрывов

И по расселинам скал эхом волна зашумит

И, огибая кругом высокий каменный остров,

На перекатах крутых вдруг зарокочет вода, —

Будь ты подруге моей защитой, отец-благодетель,

Пусть она в гавань твою с радостью сможет прибыть!

Если желанье мое подтвердишь ты доброю волей,

В песнях моих ты найдешь славу великую, Истр!

Много в пути городов миновав, затем твое русло

60 Все же ладами семью в море впадет наконец.

КНИГА ТРЕТЬЯ, имя которой Рейн и Урсула Рейнская, или же Зрелость, или же Западная сторона Германии

1. Одоэпорик, или же Описание пути из Норикской земли до Рейна через места обитания свевов и Баценский лес, а также рассказ об осенних светилах[438]

В пору тех странствий Феб дал тьме удел половинный,

Длительность ночи и дня были на время равны;

Оцепеняющий хлад с теплом остывающим спорил

В дни, когда винодел ягоды Вакха давил.

Битвы Плеяда начнет лихие над бездной морскою —

В землях восточных тогда бури родятся ордой.

В эту пору как раз я брега Дуная покинул,

Альп высоких хребты, что до небес достают.

Замысел был мой дойти до славного града на Рейне,

10 Коему блеск имен отдали Кея и Майн, —

Здесь впервые презрел германец писчие перья,

Чтобы ласкала взор буквы печатной краса.[439]

В сопровожденье слуги я шел по владениям свевов,

Коих Баценский лес кормит от многих щедрот, —

Так мы узрели струи, что несут и Коцер и Неккар

(Поит один виноград, соль производит другой,

Соль, что из вод текучих рождает огонь-созидатель,

Новую форму творя меж повивальных пламен).

Тут Венера опять мое сердце многой заботой

20 С толку сбивает и жар прежний умело живит.

Чуть я увидел рой прельстительных дев, что гуляют

В городе том, блеща форм и одежд красотой.

Стали усталую грудь ласкать их плавные речи,

Хоть и не мог понимать этот я свевский язык.

В путь надлежало идти, когда Фебов светильник вернулся,

И чуть живого меня вынес из города конь;

То я к созвездьям взлетал по вершинам гор вознесенных,

То меж тенистых долин шел мой извилистый путь.

Тело мое иссушала страсть величайшая снова:

30 Эльзу я видел опять, к сирому ложу припав.

Трижды, четырежды конь застывал между пашен безлюдных,

Трижды поводья коню я неохотно давал,

Все сомневаясь, не след ли в оставленный край мне вернуться,

Чтобы согреться твоим, милая Эльза, огнем.

Разум все же сумел победить безумство желанья,

Буйное пламя уздой смог от бесчинств удержать.

Тут я, все силы собрав, устремился в город на Рейне,

Где постепенно ушла тяжкая боль из души,

Ибо я стал изучать племена и грады германцев,

40 А заодно закон, правящий ходом светил.

Сколько истоков у Рейна и у двуименного Истра,

Где переходят вброд Липию, Лону и Рур,[440]

Где веселый Саар струится по трирскому полю,

Селла и Моза, слиясь, общее имя берут,

Где злосчастьем скончал свои несчетные битвы

Карл,[441] что был один целой Европе грозой,

Сколько галлов-врагов повергнуто Максимильяном,[442]

Дабы в добычу он смог обе Паннонии взять,

И как Италию он захватил, вдохновляя германцев,

50 Чтобы по праву вернуть Римской империи блеск;

Все это я решил взять предметом моих песнопений,

Коль моим сердцем любовь не завладеет опять.

2. К Венере и Купидону с увещеванием покинуть сочинителя, уставшего от любви

В дни, когда сил недохват, а лет прибавляются числа

И все быстрей мою жизнь к западным водам несет,

В дни, когда в теле моем остается лишь сила такая,

Как предзакатной порой в тающих Феба лучах,

В дни, когда ту же я зрю в своем лике вялость и бледность,

Что в омертвелых полях осенью позднею зрим, —

Отрок свирепый, уймись, прошу, отложи свои стрелы,

Острые жала не цель, в сердце мое не вонзай!

Ты, о нежнейшая мать, что мою измучила душу,

10 Мужу усталому дай ты, о богиня, покой!

Я ведь знамена твои вздымал под розовым небом,

Там, где холодный поток Вислы могучей течет,

А безудержный Дунай, который весь мир омывает,

Помнит войну, что я вел рьяно во славу твою.

Ныне же Рейн, что в конце изливается тройственным устьем,

Новое пламя зажег в сердце остывшем моем,

Ибо прекрасный лик мне явлен Урсулы дивной,

Гордо отвергнувшей все кроткие просьбы мои.

Чем очевидней отказ, тем сильнее в груди моей пламя;

20 Чаянье, раз появясь, не отойдет ни на шаг.

Странно, но так: чего лишен, то имею в избытке,

То, чего будто бы нет, есть через край у меня.

Но до поры, пока та, что любима, мольбы отвергает,

Мужа несчастней меня в мире во всем не сыскать.

Ты, о богиня, что грудь пронзила мне меткой стрелою,

Ты, что в надежный союз две съединяешь души,

Либо сама угаси, о нежнейшая, буйное пламя,

Либо, чудесная, дай мне неотложно совет!

Ибо как Цинтия диск, к созвездью Весов[443] приближаясь,

30 Вместо летних спешит зимние звезды зажечь,

Так и сердце мое, пораженное новой любовью,

Ночью пылает, растя необоримую страсть.

Все же мягче она, чем встарь бушевавшее пламя,

В дни, когда в остье[444] небес Феб лучезарный стоял.

Как привыкло бродить закрытое сусло в сосуде,

Что винодел на огне греет с обеих сторон,

Так и сердце мое в пламенах внезапных вскипает,

Бьются в жестоких боях влага и едкий огонь.

Если избавить от войн ты меня своевольно не хочешь

40 И не желаешь совет мне примирительный дать,

В честь не сложит твою германский поэт песнопений

И на тевтонской земле ты не почтишься хвалой.

Ты, что все единишь во вселенной стихии, Венера,

Души связуй, но мой плот утлый, молю, пощади!

Чуть я закончил речь, устремилась Венера златая

В дом мой, — голубка влекла нежная с неба возок,

Рядом с богиней вился Купидон, ласкающий души,

И красотою блистал Граций троящийся лик.

Смесь благовоний лилась — восторгаясь, их ноздри впивали,

50 В доме во всем аромат всюду небесный стоял.

Слово Венера рекла, что богов песнопенья смягчают,

Коль к песнопеньям к тому ж щедро прибавить дары;

В той же связи состоят мое сердце и рейнские девы,

Что не спешат угождать тем, кто придет без даров.

3. К Урсуле с жалобой на то, что сочинитель пленен любовью к оной

Урсула, рейнских дев красота твоя всех посрамила,

Как огнедышащий шар звезд затмевает огни,

Как торопливой струей побеждает течение Майна

С высей гельветских Альп к нам истекающий Рейн, —

Он через озера два[445] струится, что именем громким

В честь Констанция люд здешний нарек в старину.

Разве что имя твое[446] не вяжется с обликом дивным,

Ибо красой неземной ты превосходишь богинь.

Имя подобное след сарматским присваивать девам,

10 Коим Медведицы свет с северных льется небес,

Той, в которую встарь Громовержец аркадский влюбился,

После чего и вознес деву светилом в эфир.

Мне сдается: когда родилась ты, на небе светили

Звезды, что светят со Львом, вставшим Авроре вослед,

Звезды, с которыми жар нарастает идущего Феба,

И поселянин серпом чаемый жнет урожай.

Лик ослепительный твой блистает стараньем Дионы,

Белые щеки тенят рдяность чарующих уст.

Урсула, все у тебя изяществом так и сияет:

20 Волосы, голос, глаза, шея и грудь, и персты.

Но не сыскать на земле ничего, что было б жесточе,

Женщины, что не дает стиснуть в объятьях себя.

Шаг свой останови, о моих печалях послушай,

Может быть, пени мои волю твою повернут.

Взгляд моим взглядам даруй, чтоб сильнее лучи опалили,

Щечку к моим щекам, милая, крепко прижми!

Как извергается огнь в Абнобских горах из расщелин,

Там, где владеет землей Фридрих, Саксонии князь,

Чьим попеченьем венчал чело мое листьями Дафны

30 Цезарь, уста освятив мне аонийской водой;[447]

Как, перегрета, вскипает влага в источниках серных,

Что в изобилии бьют в Баценском щедром лесу

И увлекают к себе темной осенью толпы болезных,

Мнящих увядшую плоть в водах горячих согреть, —

Так меня пламя крушит, так огонь все нутро мое лижет:

Жжешь ты тело мое все, не щадя, до костей.

Если болезному мне не придет на подмогу целящий,

И, подобрев, от хвороб средства Венера не даст,

Ты заронишь в меня семена мучительной смерти,

40 И лиходейкой моей люди тебя нарекут.

Пусть такие стихи на моей обозначатся урне,

Что по кончине моей легкий мой прах сохранит:

«Урсула мучила так германского страстью поэта,

Что от удара меча к Стиксу отправился он».

Как от крепкой стены, отлетают, ударившись, стрелы

И поражают того, кто их направил в полет,

Как собирает лучи зеркальная вогнутость кругом

И отсветом своим все поджигает тотчас,

Так, свернувшись во мне, огонь отвергнутой страсти

50 Хищный, сжигает меня на погребальном костре.

О, если б мне целовать твои млечные, сладкие губы,

В тесном объятье тебя если бы мне согревать!

Губы пускай съединят союзом скрепленные души

В час, когда ты прижмешь в страстном объятье меня!

Вечно, пока в небесах свой ход совершают светила

И цепенеет во льду остьев обоих земля,

Вечно, пока моря разделяют противные страны

И без препон в Океан внешний уносится Рейн,

Буду тебе я всегда слугою, по-рабьему верным,

60 И не устану склонять шею к ярму твоему.

Это кольцо я дарю, облеченное вечной любовью,

Чтоб, на него поглядев, ты вспоминала меня.

Прочие, умерев, по кругам отправляются разным

(В родственный сердцу дом каждый стремится попасть), —

Урсула, мы с тобой попадем в Венерину сферу,

Вместе с Юпитером яств много небесных вкусим.

4. К Урсуле с напоминанием о бессоннице и любовном бессилии сочинителя

Урсула, пламя любви сожигало меня беспощадно,

Не был судьбою мне дан в Могонтиаке[448] покой.

Как подгоняют толчком юлу, развлечение детства,

Так и бича твоего гонят удары меня.

Всюду — молюсь ли богам, корабли наблюдаю ль у брега,

На монументы ль гляжу некогда славным князьям,

Что в изобилье стоят меж жилищами Могонтиака, —

Всюду пред взором моим ты лишь одна предстаешь.

Есть в этом граде холм с останками Друза Нерона[449] —

10 Первым славу стяжал он средь германских племен.

Как головою вертит Аполлонов сопутник подсолнух,

Следуя ночью и днем за колесом огневым,

Так неотступный мой взор туда безустанно стремится,

Где, о любовь моя, ты ходишь и взад и вперед.

Столько не сыщешь глазков на перьях Юнониной птицы,[450]

Сколько взоров шальных буйная мечет любовь.

Ночью, когда предаю во мраке я отдыху тело,

И посторонних чувств власть надо мною слаба,

Урсула, сладкой игрой мы нежимся слитно с тобою,

20 И повинуешься ты пылким желаньям моим.

Нежные руки твои моих мышц принимают прижатье,

И языки наши всласть радостный труд свой творят.

Вот я прижал тебя к распаленной груди своей жадно,

Вот уже дело любви к мигу свершенья спешит —

Но убегает сон к берегам Летейским, рассеясь,

И ненасытная страсть тело по-прежнему ест.

Прочь улетают со сном удовольствия мнимого пыла,

И остается в душе ноющей боли укор.

В миги, когда я тебя ищу на пустеющем ложе,

30 И ускользает из рук образ обманчивый твой,

Сколько печальных забот оживает в душе моей снова,

Коих ничем не унять, если б я даже хотел.

Сила столь велика заблужденья в несчастных влюбленных,

Что горемыка больной ведать не хочет лекарств.

Сон, ты отраду несешь в часы расслабляющей ночи, —

Может быть, грезы твои подлинность ласк подарят?

Разные лики творя, привидения с нами играют,

Ночь в зените своем смутно нам смертью грозит,

Душу уносит она к Летейским мертвенным водам —

40 Разве жизни моей облик бесплотный таков?

Как бы то ни было, груз мы отринем забот бесполезных,

Рады тому, что в сердцах наших взаимная страсть.

Деньги есть у меня, и любви научить я умею,

Не обделен я ничуть знатностью и красотой.

Перед свирепым лицом разбойника нищий последний,

Если влюблен, себя может богатым назвать.

Этот боится, а тот на спасенье надеется смутно,

Этот у страха в когтях, тот от надежд ни на шаг.

Чаянья в явь обрати и не поглумись над влюбленным,

50 Будущей ночью мне дай въяве сподобиться грез!

Ты мне все тело отдашь, распростершись на ложе любовном,

Нежной Венеры стон гулкую ночь огласит.

Крепко объятья сомкнем, и уста съединятся с устами,

Ты как Венерин боец битву жестокую дашь!

Шквалом ударов ответь на мои, распаляясь, удары,

Дева во цвете лет, не уступай мне в бою!

Позже, когда утолятся безумные страсти обоих,

Пусть на усталых сойдет сон и отрадный покой.

Только в пылу не забудь проводить меня вовремя с ложа,

60 Раньше, чем на землю Феб луч с колесницы метнет,

Чтобы объятых сном влюбленных ревнивый соперник

Не подстерег и стремглав тягостных ран не нанес.

5. О том, как сочинитель едва спасся бегством, будучи застигнут в объятиях Урсулы

В здравом рассудке никто не коснется запретного ложа

И на законный союз мыслями не посягнет.

Я же застигнут врасплох в сотрясаемом криками доме

В час, когда с Урсой делил плод вожделенной любви, —

С Урсой, которую пусть ослепят Громовержца перуны

И утопит в струях Стикса угрюмый Плутон!

Урса — медведица впрямь; подобает ей имя, поскольку

Злобой жестокой она диких зверей превзошла.

Незамутненных услад человеку испить на дается,

10 С радостью смешан всегда смутной тревоги укол.

Всласть я отведав лежал поцелуев и пылких объятий

Вкупе с тем, что берет дерзкая пылкость в бою,

Звезды меж тем прошли половину уж добрую ночи

И повернула свой ход блещущая Каллисто.

Тут и обрушился шум, словно крепкая сталь забряцала, —

Столь боевито доспех целой когорты гремит.

И приближалась уже толпа озверелая к спальне,

И чем попало замки дико срывать начала,

Силилась двери сорвать тяжелые с петель надежных,

20 Действуя палкой, мечом, пикой, бревном и рукой.

Был то законный супруг или мой в любодействе соперник,

Тот ли, кого для любви хищная Урса звала,

Кто бы он ни был, вскричал во всю свою мочь этот варвар

И изрыгнул на меня ливень ужасных угроз:

«Поберегись, старикан! (ему старец мерещился в спальне)

Так ты, негодный, и знай: ядра тебе оторву!

Некогда существовал и вправду священный обычай

Член срамной отсекать у святотатцев-мужей.

Ныне на Рейне блюсти решили закон этот мудрый

30 И святотатных частей след блудодея лишить!»

Только сказал он — и дверь, грохоча, была сорвана с петель,

Скобы, задвижки, визжа, рухнули все до одной.

Мигом я ноги спустил с окна, обе створки открывши,

И оставалось одно: голому на землю пасть.

«О, благосклонная, дай мне, Венера, Дедаловы крылья,

Чтобы паденье к земле телу досталось легко!»

К счастию, дом мой стоял к несчастной той спальне вплотную,

Желоб для стока воды стены домов разделял.

Тут я тело свое в прыжок стремительный ввергнул

40 И оказался внизу, ногу поранив слегка.

А уж толпа, озверев, ворвалась в отворенную спальню,

Оцепенела, поняв, сколь я отважно скакнул.

Вот уже камни летят, и один пролетает над ухом,

Льются помои мне вслед из умывальных тазов.

Я же бегу со всех ног обнаженный по улице к дому,

Звездный моля небосвод горя свидетелем стать.

Рдея, звезды уже осветили пространство ночное,

Шесть созвездий взялись блеском пестрить небосвод:

Стал посредине Овен, виднеется Лев на востоке,

50 Ход устремил Водолей в край Геркулесовых вод,

Палиценосец, Цефей, Гениох и Кассиопея,

Вслед Волопас, и Персей, и Каллисто, и Дракон,

Встали с другой стороны Орион в дожденосном созвездье,[451]

Оба созвездия Пса, Кит с Эриданом взошли,

Заяц, который, я мнил, бежал с небывалою силой

И с высоты подавал знаки бегущему мне.

И над несчастьем моим насмехалась в выси Андромеда,

Глядя, нагая, на бег мужа нагого в ночи.

Но наконец услыхал я весь воздух прорезавший голос

60 (То ли Венера рекла, то ли Юпитер-отец):

«Труднодоступных девиц избегай для любви добиваться,

Если по нраву тебе жизнью спокойною жить!

Как зверолову из всех трофеев ценнее добыча

Та, что досталась ему долгим и тяжким трудом,

Так происходит порой и в резвых проказах Венеры:

То, что доступно, клянем; ищем, что дастся трудом».

6. К Урсуле с утверждением, что лишь бегством можно победить Венеру

Сколь уж я клялся, моля небеса быть свидетелем клятвы,

Урсула, клялся, что впредь я твое ложе презрю,

Ибо сносить нет сил твой язык беззастенчиво-наглый,

Речи, что вечно моим прихотям наперекор,

Хитрости, что у тебя в коварной груди созревают,

Между тем как в лице явлен поруганный стыд.

Твой выдыхает рот зловонье вчерашней попойки;

Ты против воли моей с лаской ко мне пристаешь,

А уж на шее видны белоснежной обильные меты

10 Страстных укусов того, кто распалял твою страсть.

Только ведь это — ничто в сравнении с кознями злыми,

Из-за которых врасплох чуть не поймали меня.

Если б достало мне сил, живя, без тебя обходиться

И пред собою лицо вечно не видеть твое

(Что, как не облик твой, рождает мой трепет любовный,

Что, как не взор, мне давал пищу для страсти былой?)!

Можно с пороком любым сражаться открыто и честно,

И лишь Венеру одну бегством немым победишь.

Ты убежишь — и она убежит; но с тобою пребудет,

20 Если ты порчу души лакомством будешь питать.

Как от серной трухи разгорается сильное пламя

И от остатков золы мощный родится костер,

Так от малейших причин зачастую любовь возрастает,

Как из невидных ключей реки большие текут.

Стало быть, надо мне гнать и твой вид и медовые речи,

Коими ты, изощрясь, ловишь зеленых юнцов.

Ты бесстыдно клялась, что люб тебе Цельтис единый,

Что остальных мужчин всех ты не ставишь ни в грош.

Опытом я научен: кто тебе бы ни слал подношенья,

30 Тотчас получит взамен всласть наслаждений ночных.

О изобилье девиц, в товар превратившихся ходкий,

Рыщущих всюду, кому тело б за деньги продать!

Им ни стыд не знаком, ни честность, ни чувства простые,

Только к наживе они жадной душой склонены.

Глянь, как природы закон взаимные строит союзы,

Одушевленный мир объединяя в одно.

Всем в достояние дан один лишь супруг для любови —

Явственно это среди четвероногих и птиц.

Бык склоняет рога пред коровой своей белоснежной,

40 Бьется петух с петухом в лютом кровавом бою.

Как усмиряют уздой коня, что еще не объезжен,

Слушать велят седока, ставшего ношей ему,

Так и женщине той, что в любовниках разнообразья

Ищет, покажет один кнут к добродетели путь.

А напоследок тебе скажу я сужденье такое,

Мерзкая, правду прочти в этих немногих стихах:

В час, когда льдистый Дракон[452] упадет в закатные воды

Или дикарь Волопас с матерью вместе своей,

Звездами вспыхнет земля, а на небе расстелются травы,

50 И в нерушимый союз вступят огонь и вода,

И под влагой морской сокроются снежные Альпы, —

Ты лишь тогда подчинишь воинов Феба[453] себе.

Следственно, нежно ласкай влюбленного, ставши послушной,

И научись разделять нежности только со мной, —

Должную верность блюдя, ты любви своей пылкой отдашься,

Прежнюю этим вину сможешь отмыть без труда!

Я не стерплю, чтоб рога наставлял мне даже Юпитер

Иль светоносец, что век по небу мчит колесо.

7. О скарбе сочинителя, утраченном из-за сарматского возницы

Жалкий сарматский край, под холодным стынущий небом,

Где с высоты глядят обе Медведицы вниз

И Гениох-Возничий летит в стремительной скачке!

О Гениох, моим книгам нанес ты ущерб!

Ибо, когда тебе мой скарб был однажды поручен,

Все утерял ты, что мне должен был целым вернуть.

Сколько скифских мехов и сколько овчин сыромятных,

Сколько пушнины с собой гиперборейской он взял,

Сколько потайных томов, сочиненных в краях палестинских;

10 Горе мне! Все потерял этот коварный сармат!

Кто мне ларцы отдаст, где латинские книги сокрыты,

Истины, что не скупясь грекам Минерва дала,

Клад Демокритовых книг, писанья Зенона, Платона,

Книги, где кроется мысль мудрых самосских мужей?[454]

Где Цицеронову речь мне искать и священные песни?

Всё как есть потерял этот коварный сармат.

Я не желаю влачить в убожестве жизнь свою больше,

Дабы по смерти моей вечную славу стяжать.

Все же со скарбом моим прекрасна жизнь моя ныне

20 И без того, чтоб навек тело покинуть и дух.

Здравые тело и дух вовеки нужды да не знают

И да хранят навсегда волю к познанью вещей!

Сможет тогда создать Аполлон, поселившийся в сердце,

То, что добрый наш внук станет хвалить и любить.

Был бы надежным мой дом, блистал бы скромным достатком,

Грела бы тело мое теплая овчая шерсть!

С радостью бы приходил близкий духом, тихий товарищ,

Вместе с которым сносить легче удары судьбы!

И Киферея[455] была б мне подругой желанной на ложе,

30 Ради которой бы я стих свой до блеска довел.

Чтил бы я вышних богов, вины за собою не зная,

И разнеслась бы везде слава о жизни моей.

В суд не тащили б меня, ни стихи мои прихотью злобной,

Участь судья б не решал, слова б свидетель не брал.

Там, где в покое таком моей жизни волокна бы прялись,

Плакать бы не пришлось мне над потерею книг,

Пышных скифских мехов, московских овчин сыромятных,

Тканных в Тирском краю шелковых тканей тугих.

8. К жрецу Альбору, настоятелю в обители весталок[456]

Альбор, зачем ты вершишь над священным ложем насилье

И весталок своих собственным пламенем жжешь?

Деву святую, святой, в необузданной драке ты валишь,

Тешишь воздетый дрот, кровью заливши постель.

Раны, которых сокрыть никакая смерть не способна,

Ты наносишь, взломав щель пресвятую саму.

Бога, что лавром увит, оскорбляешь и деву Палладу,

Тех, которых воспел слаженный хор Пиерид.

Сколько бы в книгах моих ни реклось о бесстыдствах Венеры,

10 Сможешь из них ты узнать, как в добродетели жить.

Что ж, если Марс породил от девы нетронутой Рема

С братом,[457] который стал римского града главой,

Можно теперь предавать святых весталок насилью,

Пруд священный мутить постриг принявших сестер?

Ты бы хоть вспомнил закон, который в далекое время

Жрицею Весты святой был на века учрежден!

Может, ввергнуть в могилу живьем соблазненную надо,

Что чистоту свою жертвой во храм принесла?

Слишком привольною жизнь ваша сделалась ныне, покуда

20 Многих богатств река к вам отовсюду течет,

Щедро несомых сюда по воле владык и законов,

Что разоряют края, где воцарился Плутон.

Деньги владеют всем. Продажно и небо. Что ж дальше?

Мертвый, законы твои все извращает Плутон.

Если б ты деньги имел, вызывал бы ты души из Орка

Матери и отца, друга и верной жены.

Я бы поверил тогда, что Парок больше не стало

И упразднен приговор судей божественных трех.

Если б деньги отдал для того, чтобы мы поразили

30 Турка, мир навсегда б стал преступлениям чужд.

Сколь бы счастливы были, коль вышли б на землю обратно,

Терпящий муки Тантал, камень катящий Сизиф!

А, коль деньгами платить за грехи можно было б святыми,

Ими снимал человек кару б любую с себя.

Сходство с Римом я зрю — и с Римом зрю я различье:

Там продавали тела, души теперь продают.

Все, чем владела встарь Германия в дальних пределах,

Все, что давала земля посередине ее,

Все, отобрав, везли далеко, к цитадели латинян,

40 Дабы, развратный Рим, роскошь упрочить твою.

Должно нам было платить огромные воинам деньги,

Чтоб вне опасности жить в собственных наших домах, —

Теми деньгами сорить римский воин тогда приучился,

Ночи и дни напролет Вакху с Венерой служа.

9. О подарке и письме, присланных сочинителю Урсулой

Урсула мне стихи на германском наречье прислала,

Что Громовержца перун блеском могли бы затмить,

Выбить трезубец из рук Нептуна, чаруя бессмертных,

Марса мечом завладеть, лирой посланца богов.

О, сколько раз приникал с поцелуем я к тихой бумаге,

О, сколько раз я читать вновь принимался ее!

Кажется, Урсулы я черты отчетливо вижу,

Свой устремляя взор в то, что написано ей.

Выдали слез следы души ее жар настоящий,

10 С коими был не раз смешан начертанный знак.

Молча пеняет она на тяжкие узы Венеры,

Делает вид, будто скрыть жаркий удастся огонь.

Если б, на счастье, она научилась писать на латыни,

Мне бы ответить тотчас речью латинской могла.

Пробе, Сапфо никогда б и Гросвите[458] милей не сложить бы

Лирики нежной столь, столь совершенных стихов.

Речи латинской никто германских не обучает

Дев и не тщится бесед с ними латинских вести.

Хоть и монастырей в Германии женских немало

20 И на латыни там молятся ночью и днем,

Редко найдется сестра, что Камен бы латинских постигла,

Столь процветает средь них грубого варварства дух.

Может быть, как в старину, у друидов, им слово не должно

Знать, что Солимский край[459] в тайные книги вместил,

Дабы священный язык не дошел до кощунственной черни

Или волшба не взяла слов на потребу святых?

Некогда впрямь и у нас следила религия зорко,

Чтобы никто не держал книги святые в дому.

Даже учить наизусть тогда стихи приходилось

30 Греческие, никогда книжки в руках не держав.

Но ведь теперь томов печатных в Германии столько,

Что и божественных книг даже в харчевнях не счесть.

Все у печатника есть, сокровенным ничто не осталось,[460]

Без исключения все в новых предстало лучах.

Знаем наверное, что в небесах замышляет Юпитер,

Что под землею Плутон делает, людям незрим,

Знаменья чем грозят, которых столько явилось,

Что в германском краю страх повсеместно царит.

Как отличить дитя от отродья свиньи? Поглядите:

40 Разное тело у них, но ведь лицо-то одно.

Или смолчать? Говорят, что когда-то на бреге ойнейском

Мать четырежды шесть чревом плодов принесла.

И умолчать не могу о трех солнцах крылатых на небе

И о перуне, что вдруг, грозный, низвергся с небес

Там, где прекрасный Рейн гельветские грозди питает,

Галльских крестьян отделя край от германских земель.

Но возвращусь назад: что пользы священные гимны

День и ночь распевать, всуе тревожить богов?

Тот, кто не зная поет, чего молит священною песней,

50 Сходен с коровой, чей рев днем на весь рынок стоит.

Нежным девам в удел много случаев разных дается,

Чтобы проступки свои скрыть в молчаливой душе.

Вместо того, чтоб в словах устремлять свою душу наружу,

Дева спешит устремлять на женихов свою прыть.

Я же, коль судьбы продлить, о Урсула, жизнь мою смогут

И коль, начавшись, любовь наша от нас не уйдет,

Я тебя научу по-латински слагать песнопенья,

Звучным плектром моим складно на лире бряцать.

Вложит в губки твои мой язык слова с наслажденьем,

60 Слог за слогом скрепит, твой совершенствуя стих,

Долгий отмечу слог восхитительно долгим лобзаньем,

Быстрое возвестит краткого слога приход.

Так и научишься ты выражениям речи латинской,

А уж потом превзойдешь стихосложенья закон.

Сыплет ли вниз Козерог с небес белоснежные перья,

Рак ли береговой время по кругу влечет,

Полнят ли щедро Весы годовую корзину плодами

Или велит Волопас вешней поре наступить, —

Вечно, любою порой, наш союз будет ладен и крепок,

70 Вечно взаимная страсть в наших пребудет сердцах.

И, когда хоронить мое тело остылое станут

И вкруг могилы моей смертное пламя зажгут,

Вот двустишьем каким я дам тебе вечную почесть,

Славу тебе принесу, дева ученая, так:

«Урсула та, что стихи на латинском наречье писала

И одарила Муз щедро, покоится здесь».

10. Здесь сочинитель пишет о том, что разные люди рождены для разных занятий, меж тем как он рожден лишь для одной любви

Как направляют людей многообразными судьбами звезды,

В этой песне моей я собрался рассказать.

Тот, упорен,[461] свой плуг наточенный в почву внедряет

И под двойным ярмом гонит по полю волов.

Этот, Вакху служа, содержит лозы в порядке,

Дабы сосуд пустой сладким наполнить вином.

Тот, не таясь, ко дворцам вельмож и властителей рваться

Не перестанет, пока титул не дастся ему.

Есть и такой, кто судьбой влеком под водительство Марса

10 И раненье в бою рад как награду принять.

Некто богатства свои запирает в глубоких подвалах

И, изнуряя себя, пренебрегает едой —

Столь он склонен к деньгам, как я к любовным усладам,

Коль я в объятьях лежу, Урсула, нежных твоих.

Есть и другой, кто всю жизнь домогается званья поэта

И под прозваньем тройным славу мечтает обресть,

Он, который стиха одного сложить не способен,

Не разумеет, на чем зиждется мастерский слог,

Он, которого звать ни поэтом нельзя ни пророком,

20 Чья суетливая жизнь столь далека от искусств,

Чья околесица так звучит при чтенье для слуха,

Как урчанье в кишках иль неприличнейший звук.

Ни о божественном он толковать, ни о дольнем не может,

«Неуч-грамматик» — его люди зовут поделом.

Хоть бы он малость владел наречьями римлян и греков

И в философии толк хоть бы чуть-чуть понимал!

Все, что он пишет, — песок без извести, плевелы, пена,

И по законам искусств вещь не создаст он вовек.

Щедро взыскал Антигон[462] дарами такого поэта

30 Только за то, чтобы тот песен о нем не слагал.

Нет среди нас никого в искусстве божественном выше,

Чем стихотворец, кому дар описания дан.

И, уж конечно, не стать, а родиться наставником надо —

Богом счастливцу вручен свыше божественный дар,

И до небес взлетит он своим божественным духом

И красноречьем слова сложит в прекрасный узор.

Кто эти свойства три проявил, тот по праву получит

Званье поэта, и всем песнь его будет сладка,

Участь свою хваля, удовольствован станет он малым,

40 В песнях сочтет мастерство главным богатством своим.

Вынужден он клобук на себя нахлобучить несносный,

Чтоб от ужасных мук жизнь свою отгородить.

Если же неуч какой на гребень судьбы вознесется,

Будет он всем естеством выгоду всюду искать,

Станет желать, чтоб никто не стал образованным в мире,

И поспешит письмена древние сам затемнить,

И хоть и лик, и речь, и манеры его благочинны,

Хищного волка в нем все распознают легко.

Этот, пьяный, всю ночь осушает налитые чаши,

50 Зная отраду одну — чрева всеядного страсть.

Тот изучает звезд пути и погодные зоны,

Где с небосвода лучи прямо иль косо летят.

Странствуя ищет иной, как реки струятся по землям,

И изучает везде тщательно берег морской.

Тот по морям, среди бурь, среди ветров, полощущих парус,

Носится и к кораблям, медью окованным, льнет,

И достигает племен, поживы ища, на востоке

И народов, что Феб дарит закатным лучом.

Этот любой гороскоп составит, судьбу предсказуя,

60 И приготовит, учен, множество эфемерид.

В мире не сыщешь страны теперь, где было бы больше

Этих людей, чем в стране той, что германской зовут.

Есть и такой, что жизнь по точкам случайным предскажет,

Кто на ладони читать гладкой способен черты.

Этот скрытным умом всю каббалу в числах находит

И, заклинанья творя, святость кощунством язвит.

Тот сквозь волшебный кристалл все будущее прозревает,

Этот проникнуть сумел в царства подземного тьму.

Третий спешит испытать все созданья магическим словом,

70 Звуки самосские[463] вслух дважды два раза крича.

Нам ни к чему этот вздор, что по Галлии бродит обильно, —

Нам суеверий своих и без того достает.

Бог сотворил этот мир, святым своим замыслом движим,

Чтоб ни прибавить к нему было нельзя, ни отнять.

Как же дерзают они изменять законы природы

И на продажу нести замысел тайный творца?

Этих бежит естество и бог всеблагой презирает,

Ибо тайну судеб предали сраму они.

И математиков всех предадут, осудивши, бесчестью,

80 Чтобы не смели они божий закон оскорблять.

Сердце и ум посему у них недостаточно стойки,

Всякий им час посему всюду опасность грозит.

Кто-то металл на огне, затворившись, в алчбе своей плавит,

Горы, не меньше, принесть нового злата суля;

Бродит по свету всему такой побродяжка-сулитель,

Целые города вздором мороча своим.

Тот научился варить элексир долголетья и камень

Смог философский создать хитрым своим мастерством.

Этот в небесную ширь колесо запускает живое,

90 В коем не может никто двигатель определить.

Тот превыше всего учение Лоллия хвалит,

Что многословней стократ няньки-старухи любой.

Есть и такой, кому диалектика жизни милее

И о реалиях люб и номиналиях спор,[464]

Буйство его влечет, сотворенье химер в словопреньях,

Коими все как одна школы теперь занялись,

На реалистов идут стеною номиналисты;

Ломаного гроша я за их распри не дам.

Ими-то и кишат гимнасии в землях германских,

100 Где по пятнадцать лет логике стали учить.

Там и не знает никто, что написано в книгах Платона,

Плиний о чем учил или мудрец Цицерон.

Коли ты спросишь, про что Сократ и Платон говорили,

Светочи греческих школ, выше которых и нет, —

Быстро ответят тебе: «Тот движется, этого движут».

Время проводят они все в таковых пустяках.

Этот у Бальда, трудясь, и у Бартола учится праву,

И у Азона — их всех вал сицилийский принес.

Тот бы охотней всего сокрылся в латинской столице,

110 Дабы питая корысть, денег избыть недохват

Там, где у алтарей несчислимых обильные жертвы

Вакху приносит в дар и Киферее богач.

Я же родиться не мог под звездой ни одною другою,

Кроме той, что зовут люди Венерой благой.

Ярким светом она мою юную жизнь осветила,

Чуть я в пределы успел пятого люстра вступить.

Людям несносна судьба, свои у каждого пени —

Мне же тяжко сносить град Дионеиных стрел.

11. Сочинитель, отворив себе кровь, просит Урсулу ухаживать за ним

Феб по кругу пошел, что близок чешуйчатым Рыбам,

И влагоносный Овен к вешним взметнулся звездам,

И животворный свет возвращается в наши пределы,

Сферой до этой поры нижней сокрытый от нас.

Вот и вступили в спор жара и густейшая влага,

Кою мороз породил вестницы смерти зимы.

Те, что прежде тела в затворенных норах ютили,

Нового Феба узря, вылезть наружу спешат.

А потому и шалит во всем теле кровь моем, пенясь,

10 И на руках и ногах выбухли вздутия вен.

Значит, поутру, когда Феб розовый свет нам подарит,

Будет из вены моей течь отворенная кровь.

Ибо, когда у меня не по-должному сердце стучало

И необычным путем вздумала вена идти,

Мне Гиппократ и Рази, Цельс, Гален, Авиценна —

Вся медицина как есть — сразу на помощь пришла,

Сразу на помощь пришла врачу, чтоб смог он вступиться

В спор с судьбой за меня, снадобья верно смешав.

«Вену набухшую надо, — сказал он, — надрезать немедля,

20 Пусть почернелая кровь вся изольется струей».

Тут я у Феба спросил, в каком он держится знаке,

Где по наклону небес путь пролагает сестра.

Знаю, что завтра узрит Юпитер Венеру в счастливом

Виде и Солнце путем ясным по небу пойдет.

Стало быть, завтра приди моего к порогу жилища,

Урсула, лучшая часть ты моей грешной души!

В первой любви — лишь порыв, во второй — вредоносное пламя,

Третью в людские сердца истинный разум ведет,

Необходимость влечет четвертую в дни, когда старость

30 Тело усталое гнет к неотвратимой клюке.

Встанешь рядом со мной, на кровь благосклонно посмотришь,

И моей крови сама вынесешь ты приговор.

То есть: верной ли я с тобою связан любовью

И насколько чужды прочие женщины мне;

Так как считается кровь души вместилищем главным,

То о любви судить можно по ней без труда.

Ведь выдает же тебя, когда ты любовника видишь,

Крови внезапной прилив к белым доселе щекам.

Ведь поспешаешь ты, когда я на ложе сжимаю

40 Сладкие груди твои, с пурпурной влагой ко мне.

Ягод кровавых багрец с белизною лилий мешаем

Мы, в сраженье к концу одновременно придя.

А посему, когда надрезать мне пурпурную вену

Врач-флеботом,[465] отыскав место для раны, начнет,

И, как только удар рассечет внезапный мне кожу,

И отворенная кровь брызнет, стремясь к небесам,

Ты, подставляя таз под струю рукой белоснежной,

Урсула, эти стишки мне в утешенье споешь:

«Цельтис, хвала судьбе! Новых сил набирается тело,

50 И сам Юпитер продлит жизнь благосклонно твою!»

Рану ты стянешь мою потом тугою повязкой

Так, чтобы сердце твое напоминала она,

И застелив постель периною белого пуха,

Трижды, четырежды мне шею погладишь рукой,

И прижмутся уста, ласкаясь, с лобзанием сладким:

Верной служанкою ты к ложу прильнешь моему.

Только, смотри, не коснись, прелестница, взрезанной вены,

Ибо привыкла вспухать вена меж пальцев твоих.

12. К Урсуле, с предложением в радостях провести время и отпраздновать с сочинителем день его рождения

Урсула, ради чего отлагаешь ты радости ночи,

Долгих отсрочек груз на сердце мне навалив?

Разве не ведаешь ты, как обманчиво быстрое время,

С каждым часом крадя жизни какую-то часть?

Счастлив, кто смог сорвать плоды стремительной жизни

И насладиться успел верной любовью сполна.

Ибо настанут дни, когда согбенная старость

Радости эти у нас, игры и смех отберет.

Прочь отойдут кивки и улыбки, прелестные лица,

10 Все, что взору дарит щедрость Венеры благой.

Знай, и твоя красота, что юношей всех будоражит,

Щек твоих юных блеск, пурпур румянца густой,

Сморщится все, побледнеет, утратив прежние соки,

Мышц напряженье и мощь резвостью плоть не нальют.

И, когда звезды, блестя, ровным строем поднимутся в небе

И укроет земля шар светоносный во тьме,

Станешь одна коченеть, на постели скорчившись вдовьей,

И ни один юнец песен тебе не споет.

Станешь ты сон призывать, мечась на мучительном ложе,

20 Но не придет он к тебе и не навеет покой;

Встав поутру и глаза протерев заплывшие, вяло

Скажешь: «Долгой была эта ужасная ночь!»

Прежде казалась тебе ее длительность часа не боле

В схватках кровавых, что ты ночью на ложе вела,

К телу где твоему приникало нежнейшему тело,

Ты же в него, распалясь, зубы вонзала свои.

А посему, чтоб отрад не лишить наши краткие жизни,

Завтра, молю, приходи, Урсула, в жилище мое!

Ибо двенадцатый раз мне трехлетия завтра отмерит

Феб, из тифийских вод утром с востока придя.

Дважды одиннадцать стран ты отметил звездой Ганимеда,

Феб, с той поры, как ты мне жизнь на земле даровал.

Завтра пифийской игрой я Феба почту, а Лиэя —

Трехгодичной, дары этим богам принесу.

Феб, пророков кумир, сам Феб мои годы считает,

Завтра устрою я в честь Феба блистательный пир,

С ним — божеству, что в огне рождено и тоску прогоняет,

Неистребимых надежд свет подарившему мне.

И хоть к закату спешат мои бродячие звезды,

40 Все же надеюсь еще долго на свете пожить.

А посему накрой столы именинные завтра

И подобающий пир гению завтра устрой!

Годы свои сосчитать ты хочешь, Урсула? Люстра[466]

Три и четыре еще жатвы — твой возраст таков.

Столько осушим мы чаш, сколько Феб, колесницею правя,

Время считая мое, сделал кругов годовых.

Станем срывать поцелуи и петь любовные песни

Тихие, соединив с лирою мастерский стих.

Шутками сдобрен наш пир и хохотом самым беспечным,

50 Станем Лиэев сок в чаши без устали лить!

А уж оттуда пойдем, веселясь, продолжать поцелуи,

Ляжем на ложе, чтоб всласть войны Венеры вести!

Тартар с обилием кар, пламена во владеньях Плутона,

Лютые холода и непроглядная тьма —

Все это мы сочтем измышленьем жрецов неумелым,

Коим хотят они чернью слепой управлять.

Многих чудовищ они хранят под священничьим шлыком,

Гарпий несытых крыла, жуткого Цербера пасть,

Чудищ, что в книгах не раз упомянуты были священных;

60 Знает о нравах жрецов многое каждый из нас.

Россказни их презрим, распевая любовные песни,

Струны слегка теребя лиры, чей сладостен звук.

Эти стихи едва я пропел в настроенье веселом,

Как ответила мне Урсула жалостно так:

«Горе мне, — говорит, — знаешь, в городе слухи какие?

Слышала я, что ты целишься с Рейна уйти,

Чтоб, вероломный, достичь краев на севере дальнем,

Завтра, когда мореход к франкам отправится в путь.

Я за тобою пойду, одержимая, в чащи Турога,[467]

70 В край далекий, где хатт в каменных скалах живет,

И через Салу и Видр, чрез Визург, чье сурово теченье,

И через черный поток Одры пойду за тобой,

И, к заливу придя, что зовется по имени готов,

Рядом с тобой на корабль, духом ликуя, взойду.

Злобу в пути претерплю Арктура, Плеяд тученосных,

Море, неверность твою, грустный твой свет, Орион.

Вынесу с радостью знак этолийской дождивой Капеллы,

И тебя, кто давал Фриксу в беде паруса,

Лишь бы мне довелось сидеть на скамье корабельной

80 И на соседний край датский с тобою взирать,

И на Туле, что встарь краем мира неясным считалась,

Ныне же, остров во льдах, край и сама обрела.

Склонен менять очертанья земли извилистой берег —

В небе и здесь, на земле, непостоянно ничто».

Кончила речь — и недуг уж сковал пораженное тело,

К новым жертвам своим шагом проворным стремясь.

13. К Рейну, об истоке и устье его, рассказывая и прося его защитить своим могуществом деву, к Водам Гранея идущую

Рейн, ты мчишься стремглав к укреплениям Могонтиака,

Где встречает тебя Кейя бегущей струей

И прославленный Майн свои воды с твоими сливает,

Волны несущий с горы — родины рек четырех.[468]

В Альпах высоких родясь из ключа, твои звонкие воды

Пылких гельветских мужей дол покидают затем.

В Альпах пятнадцать лет отец Николай[469] обретался,

Всю эту пору в уста пищи не брав никакой;

То ли бог питал его плоть, то ли воздух здоровый

10 Мужа святого жизнь богоугодную спас.

Лишь гельветы одни в краях германских свободны,

Свято законы блюдя с грозным оружьем в руках.

Слухи гласят, что кимвр жестокий,[470] в Италию вторгшись,

Войско свое укреплял доблестью шведских вождей,

Тех, что остались в живых, поселил он в альпийских жилищах,

И называет себя этот швейцарцами люд,

Племя свирепых мужей, что жаждут алеющей крови,

Предки могучие чьи в северных странах живут, —

С ними сражался дом когда-то в битвах австрийский,

20 С ними недавно в борьбу[471] Максим Эмилий вступил, —

Шум небывалый война подняла и внесла беспорядок,

Но не положен конец распре доселе никем.

Рейн, мимо двух озер ты катишься к городу, быстрый,

Коему имя свое дал император Констант,

Там, средь спокойных вод, знаменитейший остров поднялся,

Что сумел задержать войско Тиберия встарь.

Ныне друидских святынь этот остров прославленный полон,

Тех, что давным-давно к нам от британцев пришли.

Далее, странствуя, ты бежишь, могучий и шумный,

30 Мимо утесов и скал, два водопада творя,

После чего тебя приручает город прекрасный

Базель, куда деревень галльских привозят плоды.

В городе этом сейчас мой Гартман Эптинг прижился,

Счастлив, живет он в гостях у знаменитых мужей.

Далее воды твои берега омывают, где ныне

Аргенторат,[472] и немет, и вангион поселен.

Здесь покровитель мой,[473] которого чтить не устану,

Светлый, заботой своей кров вангионов хранит.

Силы набрав, ты течешь к ограждениям Могонтиака,

40 Где был впервые создан медью оттиснутый знак.

Как мне прославить тебя, изобретшего это искусство,

Больше достойный хвалы, чем италиец и грек?

Завтра здесь, когда свет хлынет вновь с колесницы багряной

И шафрановый круг яркие звезды затмит,

Примешь ты, Рейн, на борту корабля смолистого Урсу,

Чья путешествия цель — ключ, где клубятся пары.

Ключ, где клубятся пары, освященный Фебом Гранеем,[474]

Что исцеляет тела, где поселилась болезнь,

Рядом с которым стоят пресвятой Богоматери храмы, —

50 Места святее во всем мире нигде не найдешь.

Некогда Карл объявил этот город столицей державы,

Галлов власти своей всех, наконец, подчинив;

Ныне же галлы живут, от пороков наших свободны,

И Ромулидов не чтут, и презирают закон.

Рейн, когда понесешь мою деву, родитель-кормилец,

Благоволеньем своим чистой ее сохрани,

Дабы она жрецов не влекла роковыми очами,

В множестве по берегам всюду живущих твоим.

Ибо, где гул стоял от доспехов римского войска,

60 Там пребывает теперь плащ Константина святой

И вкруг себя собирает когорты из разных народов,

Между тем как копье кровию ложе багрит.

Девы блюди чистоту, неразбавленных вин не давай ей,

Ибо отеком бедра пьющим все вина грозят,

А особливо те, что растут на холме, чье названье

Носит город (холму ж Бахусом имя дано).

Но, теченьем дойдя до отмелей долов покатых,

Где бурлит быстрина и простирается Сирт,

Ты достигаешь пещер, где стократ отзывается эхо,

70 Где в старину, говорят, жили лесов божества,

Где искал ты, Рейн, повествуют, потайные ходы

И прорыл под землей, молвят, пути меж камней,

И, возникнув в иных пределах, влагой своею

Широкоструйным ключам дал, просочившись, исток,

Сходный с теми, что грек видал в земле сицилийской, —

Бьющими из земли токами рек потайных;

В этих местах, молю, сотвори, родитель-кормилец,

Так, чтоб шальная волна не поглотила корабль.

Но позволь кораблю войти на ветрилах надутых

80 В город, где Мозель, ты с Рейном, сливаешь свой ток,

Ты, что, неутомим, треверский град омываешь,

Град, что древних мужей многих надгробья хранит.

Там я надписи зрел, что по-гречески выбиты были,

И на брегах речных множество замков в горах.

Там когда-то на свет Николай появился Кузанский,

Мозеля слава, и там мудрый Тритемий рожден.

И, когда судно до стен поселенья дойдет Агриппины,

Рейн сверкающий, ты высадишь Урсу мою

И на повозке ее чрез ворота Юния впустишь

90 В город, что в мире во всем банями столь знаменит.

К крепости Нузии ты, покинув тот град, убегаешь,

В коей оружьем блистал герцог Бургундии Карл.

Вскоре, трехрогим став, ты к твердыням Лобики мчишься,

К морю, на три рукава устье свое разделив.

Иссулой у северян, у южан ты Балом зовешься,

Лишь посредине тебя Рейном, как должно, зовут.

Там, в привычных местах батавы живут и сигамбры, —

Разно теперь их зовут: кличут гельдернцами те,

А для других они — голландцы, для третьих — фламандцы,

100 В низких пещерах живут, вечно прибоев страшась.

И не дивится никто, что мокры днем и ночью те люди,

Так как среди воды им предначертано жить.

Так, истоки свои в высоких Альпах берущий,

Рейн, достигаешь ты моря потоком тройным.

14. К болезни, которая погубила Урсулу и унесла ее на звезду Венеры

Страшная хворь, что за прок тебе похищать мою деву

И что за выгода есть в смерти внезапной ее?

Год миновал и другой миновал с того сладкого часа,

Как, Венера, пленя, в грудь мне вдохнула огонь

И привязала меня к Урсулочке страстью такою,

Что разделенных души две превратились в одну.

Что же ты, страшная хворь, разлучаешь пылких влюбленных

И заставляешь меня жить с половиной души?

Но не по силам мне снести подобные муки,

10 Скорбное время влача жизни никчемной моей.

Если же Парка моя так жизнь мою повернула,

Что от деяний твоих жизнь мне, злодейка, не в жизнь,

Жизни себя я лишу посему мечом обагренным,

Или на горле моем петлю веревка совьет,

Или я тело свое повергну в Рейн быстротечный

Там, где ужасную пасть водоворот распахнул.

Не притопчу я ногой твою, о дева, могилу

И на могильный твой холм, Урса, смотреть не смогу.

Кости и пепел в земле. А прежде, жизнь не утратив,

20 Рада была ты дарить светлые радости мне.

Молвят, такая жена в старинной выросла Спарте,

Та, что причиной одна стала фригийской беды:

Каждой чертою она — несомненное чадо Венеры

И в хороводе любом, словно Диана, царит.

К данам далеким уйду я, к шведам уйду, к норибегам,

Где и кимврийский дикарь в холоде лютом живет.

Там я скорбь изолью, над любовью похищенной плача,

Слезы усилю свои влагою почвы сырой.

Если б слезами я мог возвратить бытие тебе, дева,

30 Если б мою мольбу Парки могли услыхать,

Реки бы все тогда разлились от слез моих горьких,

Плакал бы я, пока ты не вернулась ко мне.

Лютая хворь, тебя не гнев ли богов насылает —

Или затмение звезд к людям приводит тебя?

Или язвишь ты, когда на дарах Церериных порча

И на всем, что дает плодоносящая ветвь?

Не оттого ли, что кровь загнивает внутри человека,

Иль без того достает собственных ядов в телах?

Или настало тебя небес смертоносных возмездье,

40 Иль чрез зловредный туман к нам ты приходишь, чума?

Мы наблюдаем, как птицы, в огромные стаи сбиваясь,

Прочь улетают, ища в дальних приюта краях.

Или природа спешит число уменьшить живущих,

Хворь моровую на нас лютую вздумав наслать?

Как ни гадай, не узнать твоей тайны, чума-лиходейка,

Чей внезапный удар тело людское крушит.

Ты и трех дней не даешь на болезнь, разя без пощады,

Тот, кто сегодня жив, завтра на гроб свой глядит.

Этот, душой веселясь, с дорогими друзьями пирует, —

50 Вдруг он от боли кричит: вспух под коленом гнойник.

Тот голосит от нарыва, который вздулся на шее,

И у бедняги бубон уж из-под мышек торчит.

Этот носит недуг ядовитый в нутре и, сраженный,

Гибнет, хоть никаких признаков гибельных нет.

Друг от больного бежит, жена убегает от мужа,

И оставляет детей, мачехой сделавшись, мать.

Некому в землю зарыть тела, лежащие всюду,

Не остается во всем граде чумном никого.

Песни свои не стремит в поднебесье, как прежде, крестьянин,

60 Почвы лежалую толщь плугом взрывая кривым.

Сколь достойнее смерть, что дана свирепым оружьем

Там, где кровавый Марс лютые схватки ведет,

Там, где ясно врагов ты видишь в строю пред собою,

Где умудренный боец поле покинет без ран.

Лютые стрелы твои поражают оружьем незримым,

О чума, и грядет в дрожь повергающий день.

В глубь железных темниц, сквозь толщу стен проникаешь,

В крепости, что на хребтах высятся горных, идешь.

И врачеванье недуг свирепый унять не способно,

70 Ибо уносит смерть тех, кто горазд врачевать.

И неизвестен бог, который спасенье несчастным

Принести бы хотел иль хоть спокойствие дал.

Эти стихи написав, что в словах изложены скорбных,

Я, печалью объят, скорбные очи закрыл,

И, когда тело мое успокоилось сном безмятежным,

Мне в сновидении вдруг дева явилась моя,

Урсула, кою с трудом я узнал в красе величавой,

И прорекла: «Оставь скорбные песни, поэт!

Счастлива, ныне я живу на полях Елисейских,

80 И о причине моей смерти не надо жалеть!

Скоро Юпитер меня призовет на вышнее небо

И на Венериной даст светлой жилище звезде, —

Ночью, на своде взойдя среди ярчайших созвездий,

Я светилом к тебе в блеске слепящем приду.

Так угодно богам, чтобы, тело земное покинув,

Дух возвращался к своей, небом сужденной звезде.

Если действительно ты. продлить мою славу намерен,

То на могиле моей слово хвалы напиши!

Станет имя твое с моим в союзе навеки,

90 Дабы о нас двоих слава везде разнеслась.

Ибо выше воздать невозможно смертному почесть,

Чем на могиле его вечной хвалою почтить».

Это сказав, исчезла, растаяла в воздухе ясном,

Как в небесах, гоним ветрами, тает дымок.

Я же, слезу проглотив, стихи написал таковые,

Чтобы воздали хвалу, Урсула, жизни твоей:

«Урсула, рейнских брегов краса и вестимая слава,

Здесь покоится, ввысь, к свите Венеры взлетев,

Дабы своей красой возвещать восхождение Феба

100 И светить, когда прочь Солнце уводит коней».

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ, имя которой Кодон, или Старость, или Барбара Кимврская и северные области Германии

1. Во славу путешествий и всего, что необходимо для познания мудрости и философии, к Яну Плумулу, никогда не покидавшему отеческих владений

Плумул,[475] зачем же ты, плут, пуховик восхваляешь, сонливец,

Ты, кто все дни напролет, портя здоровье, храпишь?

Птица поспорит с тобой, птенцов из гнезда изгоняя,

Зверь, что детенышам путь сам указует в поля,

Учит потомство свое, как пробраться к долинам и рекам

И как добычу ловить способом разным в лесах.

В пухе родного гнезда тебе любо покоиться вволю,

К хижине обжитой влечься судьбой, обленясь.

Отчий покинь очаг, созвездия неба чужого

10 Узрить спеши, коль идти хочешь небесным путем.

Ибо как ищет купец в краях разновидных богатства,

Дабы имуществом дом всяким набить до краев,

Так, вознамерясь и ты постигнуть начала природы,

К выгоде собственной в путь к дальным краям устремись.

Пусть не смутит тебя ропот праздноболтающей черни,

Что, мол, на месте одном все не сидится тебе.

Ибо кто в голову вбил обличье природы увидеть,

Тот в многоразных краях море и звезды узрит.

Этим путем ты поймешь порядок начал многосложных,

20 Перед которыми чернь в страхе немеет тупом.

Кто бы природу постиг бурлящего волнами моря,

Если б воочью не зрел хриплой пучины набег?

Кто бы нравы людей изучил и обилье наречий

Понял, когда б, научась, должных основ не имел?

Кто бы за ветром шальным, за звездами полночи зимней,

За скоротечью ночей летних следить бы сумел?

Кто бы узнал, что в одних краях и заходят и всходят

Звезды, а в крае ином в небе стоят без конца,

Если бы множество стран не измерил своими шагами

30 И не постиг, что земля с виду округла, как шар,

И что вокруг земли стремительно крутится небо,

Ввысь через сферы стремясь яркой седмицей светил.

Первыми странниками на свете, как сказано, были

Те, что из греческих книг мудрости свет извлекли.

Сам Аристотель, в поход устремившись с Пеллейским владыкой,[476]

Ход природы следя, разность явлений открыл;

Странником к Нильским брегам Платон многомудрый явился,

Древних священных тайн чуткой душой приобщась;

Странствовал по городам Пифагор в латинских границах,

40 Славным в веках именам греческой школы уча.

Варвар сумел Анахарсис, предел свой покинувши скифский,

Выучить все, что таил город Паллады в себе;

То же скажу о других, блестящие жизни которых

Греция радостно чтит в списке героев своих.

Даже цари, возжелав мирозданье воочью увидеть,

Все, как один, с войной в край неизведанный шли.

С войском дошел Александр до краев темнокожих индийцев,

Брани благодаря Азию нам приоткрыв.

Вспомню ль Алкида еще и с жребием тяжким Улисса,

50 Кто на убогом челне плыл по суровым морям?

Вечными этих мужей молва нарекла, повсеместно

Все восхищаются их жизнью во все времена.

Ибо отвага всегда пускаться в опасности склонна

С радостью и пролагать к звездам неторенный путь.

Римлянам также, что шли без страха по всяческим странам,

Мы воздадим за пример, давший отважных мужей;

Если бы римлянам труд претил усердный и долгий,

Мудрость они б не смогли в многие книги вместить,

В них и природу явив, и славных отпрысков рода,

60 Что возвеличили свой край средь народов иных;

В этом блистает ряду слепящею молнией Цезарь,

Коему звезды понять Нил прихотливый помог;

Долго, пока продолжал исследовать неба движенье,

Черпал авзонов предел мудрость из книг латинян.

Если б в родных краях и сам я, Цельтис, таился

И не влекла меня в путь дальний чужая страна,

Не было б спето похвал в этих книжках моих Хазилине,

Кою, вздуваясь, поит Вислы прекрасной вода;

Эльза в песнях моих такой не снискала бы славы,

70 Не удостоилась слов Урсула б стольких моих;

Барбары Кимврской лик не смог бы божественным светом

Сонные члены встряхнуть зябнущего старика, —

Ей лишь я вверю теперь трясущейся старости парус,

В ней лишь я вижу предмет этой четвертой любви.

Стало быть, Плумул, прошу, вылетай из гнезда родового,

Дабы на пользу себе страны иные открыть!

Ну же, проснись и дерзни на то, что в веках отзовется!

В небо взнесется пускай славное имя твое!

Где ты умрешь, все равно, ведь путь от земли одинаков

80 Будет везде для тебя до олимпийских высот.

2. Описание путешествия от Рейна до Кодонского залива, Балтийского моря и острова Фулы

Было то время, когда белоснежными перьями сыплет

Небо, спеша взгромоздить тучу на тучу в выси,

И уж повернут Феб к Козерогу был зимнему светом,

Что знаменует для всех сумрачной ночи прирост.

В дни эти я, что уже десять лет на чужбине скитаюсь,

Случаем вынужден был к северным водам идти,

Где вереницей Оркад ограничена Фула[477] и льдистый

Остров, встречающий взгляд волн у предела земли.

Долго от Рейна влачась вперед по высоким вершинам,

10 Там, где властвует хатт, фриз и германец иной,

Где знаменит меж людей несравненною Грониген славой

И где родился на свет друг мой Рудольф Земледел,

Где изгибает Видр потоки крутым поворотом

И ударяет Амаз в скаты с рычаньем глухим,

И устремляет свой ток к Визургу бурливому Фульда,

Славное имя даря мирному монастырю,

И через заросль дубов, Герцинскую чащу, густую,

Мы добрались до страны, где только саксы живут,

До пятиградья, что имя несет знаменитое — Брунсвик —

20 Чьи от готов самих стены величье хранят,

Где и у Гослара есть в изобилии дивном металлы,

Где и Эмбах питье варит Церерино всласть.

Через редеющих гор вершины до пашен дошли мы,

Что у пологих брегов в долах Визурга лежат,

Наиславнейшей из рек, протекающих в землях саксонских,

Где из семи городов Бремис блистает один.

Путь из этих краев меня к Кимврскому вел Херсонесу,

Где к пучине морской мутная Эльба течет, —

Вплоть до устья его простирались владения кимвров,

30 Ныне ж там город стоит с именем громким Гаммон, —

И на брегу той реки прославленный Магдебург блещет

(Он из священных семи мест знаменитее всех),

Тот, что основан был императором первым, Оттоном,

Тем Оттоном, что стал славой саксонской земли.

Там же блистает и град, чье связано имя с луною,

Рядом с ним Любек стоит, гордость залива Кодон.

«Славы углом» наречен этот град по старинному слову,

Ибо в заливе Кодон места славней не найти.

В угол простершийся тот стремится теченье Дравены,

40 В устье которой в порту много снует парусов.

Здесь, когда я хотел возродить иссякшие силы,

Мне представлен был отдых короткий тотчас.

Здесь привечен я был радушною Барбарой Кимврской,

В ласковом слове ее тело отраду нашло.

Голос приятный ее те искры раздул, что дремали

В пламени тлевшем, а песнь дивная силы дала.

Видя, что старый огонь в груди моей вновь пробудился,

Книгу четвертую мне дева велела начать.

3. Оплакивание старости и скитальчества

Тридцать кругов[478] для меня совершил уже Феб в колеснице,

Сверх того, настает круга десятый повтор.

Многажды снег и дожди зима насылала на землю,

Многажды почва была скована льдяной корой;

Тучный приплод под серпом Церерин многажды падал,

Многажды щедрый Зефир розами красил сады;

Осень гнетом плодов тяжелила многажды ветви,

Многажды Вакх приносил людям свой сладостный дар.

Дважды двадцатый идет мне год с той поры быстролетный,

10 Как перед взором моим Фебов светильник возник.

Начал я жизненный путь, первый раз я вдохнул в себя воздух,

Пищу, младенец, беря из материнских сосцов.

Позже я кротко сносил учителя строгого речи,

Грозные розги терпеть вынужден ночью и днем,

И, по путям проходя потайной философии, молча

Потом я ночью и днем в тяжких трудах истекал.

Расположенье постиг я владений Тефиды и суши,

Начал основы учить тройственного языка.[479]

С лирой слова сочетать было высшим моим наслажденьем,

20 Светлых созвездий пути — с песнью благой Пиерид.

Душу нимало мою металл не смущал вредоносный,

Не был ему я рабом — он был в рабах у меня.

Странником стал я потом в различных пределах тевтонских,

Края четыре прошел, где властелин — алеман.

Лысым стал я с тех пор, являя свой лоб безволосый

И сединой в бороде необоримой блестя, —

Так и в Гориции, где ударяют небесные звезды

В горы, вершины тех гор белы от снега стоят.

Ныне из дев ни одна на обличье мое не польстится,

30 Ибо повсюду на нем сеть безобразных морщин.

Ты, что у всех крадешь красоту, о завистница злая,

Ради чего ты спешишь, старость согбенная, к нам?

Ты принуждаешь гнить дубы в застарелых чащобах,

С милых для зренья дерев хищно срываешь листы.

Легких оленей и резвых коней лишаешь ты крыльев,

Черной смиряешь рукой бег быстроногих собак.

Вянут с приходом твоим на лугах беззаботные травы

И благовонье лилей сразу же сякнет в садах.

Горе мне! О, куда исчезают все силы из тела,

40 Где потерял я копну пышных волос золотых?

Слабые руки дрожат, я еле двигаю ноги,

Нет ни кровинки в моем прежде румяном лице.

Лоб потемнел от морщин, вся стала шершавою кожа,

Бледною желтизной губы сухие страшат,

Зубы, лимона желтей, редеют во рту, выпадая,

Шаткие, бросить спешат десен опору свою.

И угасает мой ум, тепла ощущая нехватку,

Как догорает, чадя, искра в остывшем костре.

Я с собой не в ладах, проклинаю свой возраст я, Цельтис,

50 Нынешним быть не хочу, прежним никак мне не стать.

Все избегают меня друзья, что печаль утишали,

Некогда шутками мне радостный миг принося.

Да и мой дух не таков, каким он в далекие годы

Некогда был, утеряв многие силы свои.

Сон не лелеет меня в мучениях ночи бессрочной,

Сон, что покоем легко лечит уставшую плоть.

Вместе с волненьем души всплывают забот мириады,

Сны за собою ведут образов странных чреду:

Спящему ужас несут наступающей смерти виденья,

60 Слух различает его: «Завтра, несчастный, умрешь!

И, умерев, сойдешь во тьму подземных пределов,

Где за все грехи судит людей Радамант.

Где Эвмениды вопят, и царя угрюмого мрачный

Весь дворец оглашен звуком разящих бичей,

Где, извергая огонь, пасть Цербера серой дымится

И богини судеб скорбное время сучат».

И обступает меня толпа моих худших пороков,

Кровь закипает в груди, жадностью распалена,

Бьет меня в бок Амур, вслед ему Купидон подстрекает,

70 Факелом маленьким жжет оцепенелую плоть.

В небе осталась уже лишь доля зимнего света:

Зимнее солнце к тебе близко стоит, Козерог,

Самый скудный свет проливаешь ты в кимврские земли,

Тусклым светильником стал меркнущий Пантаконон;

И не хватает чуть-чуть, чтоб ночь бесконечная край сей

Тьмой облекла, ибо ты в небе горишь три часа.

4. Похвала старости и размышления древних мудрецов о философии

Некогда мудрость была у седых стариков превеликой,

Юноша пред стариком скромно колена склонял,

И обнажал главу многовласую он на макушке,

И, устыдившись, уста робкое слово рекли.

Верно, былые века стариков вознесли столь высоко,

Так как явили они нравов и дел образцы.

Мне же, седому уже и с плешью давно на макушке,

Глупость житья не дает, ибо к Венере влекусь.

Грудь мне сжигает любовь, варюсь я на пламени нежном,

10 Самые юные лишь девы прельщают меня.

Если друзья упрекнут меня в том, что любови я верен,

Лучший дадут ответ им таковые стихи:

Греция лишь семерых мудрецов в своем лоне взрастила,

Что просветили свою родину ясным умом,

А в италийском досель ни один не отыщется мире,

И средь германских земель ни одного не найти;

Коли к испанцам пойдешь, или к галлам, иль даже к британцам

Дальним, иль к дакам, иль в край, где проживает сармат,

Мало найдешь ты мужей, коих разум благой озаряет

20 И привлекает труд мыслью постичь естество.

Те, кто творенье богов и людей с неслабеющим рвеньем

Жаждут понять, под звездой редкой являются к нам.

Стало быть, я, старик, мудрецом не зовусь и к искусствам

Глух, поскольку сей мир шаток и глупости полн.

Нет о пользе своей философствовать ныне желанья

Ни у кого и постичь праведной жизни устав.

Только ради богатств теперь обучаются в свете,

Нет ничего стыдней, чем ничего не иметь.

Этот пролез во врачи, морочит другой правоведов,

30 Третий для пользы святой книги святые бубнит;

Этот, званья стяжав, семь искусств незаконно присвоил,

А и в грамматике сам и в диалектике туп;

Тот на лавровый венок священный позарился хищно,

Сам в толкованье стихов и в сочиненье профан.

Прибыль, прибыль одна побуждает ума упражненья,

Тяжкой нуждою когда муж бесталанный тесним;

Тысячу хитростей в ход он пускает и низких уловок,

Дабы набить сундуки и состоянье нажить,

Ибо похоти зуд, притворство, тщеславье и роскошь

40 Накрепко сжали в тисках разум угрюмый его.

Мужа такого Платон не философом, а филосомом

Верно прозвал, ибо в нем плотскость превыше всего.[480]

Мальчик, в путь поспешай и купи-ка мне нежную деву,

Жизнь у которой вошла только в двенадцатый круг,

Ту, что едва платить начала Луне тулоносной[481]

Дань, и в Венерину рать как новобранец вошла.

Женщина мне ни одна не понравится с плотью увядшей,

Та мне мила, чья торчком плотная высится грудь.

Эта мои кошельки ото всех накоплений избавит,

50 Глупого старца, ловка, пальца вокруг обведет.

Пусть не заботит меня осужденье соседей нимало,

Ибо проступок любой можно монетой прикрыть,

Тою, что в час нужды от святых алтарей к нам приходит, —

Ею Венере святой срам я святой оплачу.

Стану по семь часов умолять прекрасную деву,

Ту, что семи грехов стала причиной моих.

Все же в душе у меня, утесняя, родятся заботы,

И взбудораженный ум горькие думы растит,

Думы — дойдут ли к богам молитвы доброго мужа

60 И понесет ли злой кару за злые дела,

Точно ли ждет благих и злых за воротами смерти,

То, о чем Цицерон в умных речах толковал:

Где для достойных удел и где тот острог затемненный,

В коем свершенный грех вечною пыткою смыт;

Или: всегда ли текли по земле кочковатой потоки,

Если теперь в ключах влаги достаток такой;

Возраст у Рейна какой и какой у ретивого Истра,

Висла насколько стара и полуночный Кодон;

Горы ли кверху растут или вниз опускается небо,

70 Дрожь откуда в земле, в водах — вскипающий жар,

Из-за чего саранча в изобилье по селам летает,

Людям губя урожай и пожирая траву:

И обновляются ль впрямь лик природы и лик человека,

Нравы и языки, сам небосвод и эфир,

Звезды родятся ль теперь, я гадаю, в блистающем небе, —

Верно ли то, что реки Красного моря вблизи, —

Этот народ, ища для согбенной старости пищу,

Первой заботой считал вызнать природную суть.

Мы же, попавши в нужду, к младым отправляемся Музам,

80 Раз философия нам жизненных благ не дает;

Те, кто в недрах рожден синагог и вонючих конюшен,

Могут у верткой судьбы денежный куш получить,

Самый богатый средь них — кто рожден от девицы-весталки,

В лоно безбрачное чье семя святое втекло;

Множат бесчестья они, алтари продают неученым,

Кознями мнят заменить тучные жертвы богам;

И, не скупясь на дары, добиваются выгоды в Риме,

И не боятся огонь Зевсовых молний навлечь.

То ли бог миром взят в полон и пленившему служит,

90 То ли творенье свое бросил свободный творец,

И, как случай велит, отныне раздельны событья,

Шагом нетвердым идут жребий случайный и бог?

Кто захотел, чтобы все мы имели прямую осанку,

А у созданий иных в землю направил лицо;

Чтобы пять поясов разделяли и землю и небо —

Три бесплодны, а два жизни опору дают;

Поясы те Зодиак рассекает неправильным кругом —

Ясный, в себе он несет ровно двенадцать картин,

Ниже которых семь скитальческих звезд существует,

100 Ясный несущих свет по перепутьям небес,

Так что светила одни чрез восточные воды наклонно

Движутся, а у других путь восхождения прям;

Судьбы ль видятся в них — или распоряжается случай,

Властвует ими бог или природа одна?

Все это я б изучил в трудах непрерывных, когда бы

Барбару долг не велел в книге четвертой воспеть.

5. К Барбаре, вспоминая ее добрые дела

Барбара, ты, что одна мне осталась усладою поздней,

Ты, что не гонишь взашей старца, душою нежна,

Ты меня просишь открыть, как твою благосклонность я понял.

Знай: уделяла дары ты незнакомцу не раз.

Все, что тяжелым трудом во владенье тебе доставалось,

Ты отдавала, смеясь, Барбара, щедрой рукой.

Помнишь, недавно, когда был я страшной заразою схвачен,

Чей необузданный нрав холод на ложе привел,

Не было рядом со мной никого, даже редкого друга,

10 Кто бы участьем своим дружбы принес бы залог.

Ты лишь одна к пришлецу, чтоб утешить в печали, явилась,

С пищей целебной не раз ты приходила, щедра,

Взвар и дробленый ячмень ты мешала в кипящей похлебке,

Корни, соки, плоды и благовонья несла.

Я недостатка не знал в плодах, что крупны и зернисты,

Чья унимает кора, Барбара милая, жар,

Я недостатка не знал в цыплятах, козлятине, туке, —

Все неустанно несла ты, на труды не скупясь.

Ты согревала меня, свои разные мази втирая,

20 И возвращалась ко мне, Барбара милая, жизнь.

С разной травою меня ты не раз подвергала купаньям,

Ибо отнюдь не чужда тайн динамедии ты.

Так не заботится мать о своих обожаемых чадах,

Как ты носилась со мной, Барбара, сердцем добра.

Вот за это тебя любит вечною Цельтис любовью,

И прославляет мой стих свойства благие твои,

Стих, что тебе одной я пою в этой книжке четвертой,

В коей потомство прочтет славное имя твое.

Лишь когда круг восьмой Колесницу в Скифское море[482]

30 Ввергнет и солнечный диск встанет из западных вод,

Станет Балтийский залив сливаться с Истром Эвксинским

И ледяные края Фула покинет навек,

Цельтис только тогда о вечной забудет любови;

Барбара, знай, ты в краях северных стала славна.

В час, когда мой дух отыдет к родному светилу,

И пресечется жизнь единокровной звезды,

Наши тела пускай похоронят в земле этой вместе,

И на камне о нас будет написано так:

«Здесь останки свои с останками Цельтиса вместе

40 Барбара погребла, слава холодных краев».

Станет арктический круг, небосвод завершающий остьем,

Сверху вперять каждый год в наши надгробия взор.

6. К Барбаре, вверяя ей свою старость

Я уже в возраст шестой[483] вступил, когда сил маловато

И до седьмицы седьмой, Барбара, чаю дожить,

Дней, когда нос крючком, и на темени пух белоснежный,

Рытвины и бугры на безобразных щеках.

Ты, мой уснувший пыл подгоняя ласковым словом,

Жертвы Венере принесть шуткою нудишь меня.

Что же мне делать, скажи, с ослабнувшим, Барбара, удом, —

Сам я не нравлюсь себе, став от любви стариком.

Все же приговорен я к тебе ненасытною страстью,

10 Кою в наших сердцах милость Венеры растит.

Славой великой тебя да венчают, кодонскую деву,

Что мое сердце легко шуткой веселой живит.

Но как Феб, что шлет, из осени двигаясь в зиму,

Дни все короче для нас наземь с высоких небес,

Так и подпавший под власть медлительных звезд Волопаса

Хворый мой возраст лишен юноши действенных сил.

Так в упряжке тройной коней по паннонским пределам

Венгры не гонят, как вскачь время несется мое.

Все взращено тобой, все тобою похищено, время,

20 Все поместились века в вечном твоем колесе.

С временем вянут цветы и с временем снова прямятся,

С временем пухлая грудь дряблою складкой висит.

Луг теряет красу со временем, и выцветают

Травы, и трещин растет сеть на родившей земле.

Прежние так у меня убывают со временем силы,

Муж Геркулесов и тот старостью сломлен кривой.

В дни, когда отрока пыл бурлил в моем пышущем теле,

Первую жгучую страсть я к Хазилине питал,

Позже, когда привел меня случай к пенному Истру,

30 Эльзулу громко я стал в песнях своих прославлять,

Но, приведенный на Рейн недавно своими звездами,

Урсулу-деву воспел с жаром тевтонский поэт.

Уд мой для первых трех напрягался тугою дубинкой,

И за войною войну вел он на ложе, удал.

Ныне он дрябнет, забыв когда-то пылавшие страсти,

И опадает, и вниз, факел угасший, глядит,

Шлем нахлобучив, теперь не вздымает копье боевое.

В юности сколько же раз силою он набухал!

Юного тела грехи, как один, все старость уносит,

40 Любит лишь Вакха дары да многословье старик,

Но удивительно то, что в глубокой старости мучит

Старческие сердца жадность сильнее всего.

7. К служанке Ламии, удерживающей сочинителя от свидания с Барбарой в надежде на подачку

Мерзкая, что ты меня отвлекаешь от жертвы Киприде,

Свой вероломный трудя, Ламия злобная, ум?

Барбара радость ночей вожделенную мне посулила,

Ты же гонишь меня, Ламия злобная, прочь.

Мерзкая, опустошить кошелек мой ты, верно, мечтаешь,

Вздумавши исподтишка с толком продать госпожу.

Пусть жестокая боль леденит твое сирое ложе,

Пусть неверен тебе будет любовник любой!

Пусть, когда дыра зудеть от похоти станет,

10 Будешь уже предвкушать сладкую радость ночей —

Друг да обманет тебя и любовью займется с другою,

Чтобы надежду твою долгой отсрочкой убить.

Ты испытаешь тогда те страданья, что мне принесла ты,

К ложу твоей госпожи, лютая, путь заслонив.

Пусть же соперник мой, чья щедрость тебя улестила,

Твердой рукой отомстит за вероломный обман.

Трижды, четырежды он по спине твоей следом кровавым

Розгу протянет, и свист плоть ягодиц огласит.

Ночью, когда ты лежишь в безопасности мнимой на ложе

20 И миротворный сон, гадкая, нежит тебя,

Он, внезапно представ, усмирит твою задницу палкой

И отомстит за твои козни противу меня.

Я уже понял, что нет никого во вселенной коварней

Женщины, коей ты, злато, желанней всего.

8. Сочинитель приглашен Барбарой посетить вместе с нею, по обычаю жителей Любека, подземные каморы

Свет золотой повернул от брадатого Феб Козерога

Только что, и коней зимних замедлила Ночь,

Мир озаряет луна лишь три часа в Колесничем,

Ясный свой свет стремя к остию насупротив.

Вот и студеный Борей, в ледяных бушующий водах,

Окоченил Кодон, жидкую хлябь отвердив:[484]

Там, где прежде суда по узкому мчались проливу,

Ныне четверки коней тащат телеги по льду.

И уж поднялся над льдом тот, кто грузно о посох оперся,

10 И устремил вперед быстрые стопы свои;

Пестрое поле седеть начало от белеющих хлопьев,

И, затаившись, стоит дерево в снежных кудрях;

Скрыта краса лугов, семена сокрыты земные

В почве, пока ты не дашь, Феб, животворный свой луч.

Кимврская Барбара, что ж нам содеять под небом холодным?

Где нам пристало шутить, в милые игры играть?

«Есть обычай в краях германских: от северной стужи

Дабы укрыться и хлад лютый на время смягчить,

Мы затеваем пиры под землею, в прорытых каморах,

20 Сало свиное сырым, фарши сырыми едим

С ломтями хлеба, намазав их маслом, просоленным в банках;

Вакха мы вдоволь пьем, влагу Церерину всласть;

В пору, когда таят Фебов шар замерзшие воды

И огнемечущий взор Ночь устремляет на нас,

И испещрен небосвод затейливой сетью созвездий,

И в своем остии встал Малой Медведицы знак,

В играх время летит, Цереры и Бахуса влага

В чашах от уст к устам равною мерой летит.

Снидешь туда со мной, покрыв свою голову, Цельтис,

30 Дабы отрады узреть, что под землею цветут».

Речь закончив, она занавесилась куколью черной,

Вслед за нею и я шествовал, темя укрыв.

Вот уж мы в лагерь пришли, который разбит под землею,

В коем Церера и Вакх вкупе с Кипридой царят.

Мне показалось, что я незаметно в полях Елисейских

Вдруг очутился, где рой душ отошедших снует.

Шалости разные зрю, слова шаловливые слышу,

Страстный зрю поцелуй, дерзких объятий угар.

И вот уж кажется мне, что не темная ночь пролетает,

40 А улыбается день вешний с пригожих небес.

Шутит во мраке Амур, Купидон порхает в потемках, —

Тьмою чреватую ночь любят Венера и Вакх.

9. К Барбаре, понуждающей сочинителя пить наравне с нею

Знай, я мечтаю уйти к стигийским пещерам Плутона,

Барбара, ты, что даешь равные чаши мне пить,

Ибо Венера и Вакх истощают сильнейших из сильных,

Стало быть, мне, старику, надо обоих бежать.

С чашею этой иди, молю, к далеким индийцам,

Где, непрестанной жарой выжжена, жаждет земля,

Или стремись, опьянясь, в Померании край близлежащий,

Или к сарматской земле, Барбара лютая, мчись,

Иль к савроматам стремись, где главенствуют Ревель и Рига,

10 Славная красотой между семи городов.

Барбара, что это ты очами безумно вращаешь,

Знаки мне вдруг подаешь, коих я прежде не знал?

Мучишься, пьяная, ты, налитая германским пороком,

Ибо плетутся с трудом ноги и косен язык.

Что помогает мутить рассудок туманящим ядом

И затрудняет речь глоткой ущербной вести?

Горе мне! Барбара, ты не тевтонские звуки выводишь —

Датским рыком рычишь, хрипом шотландским хрипишь,

И головою вертишь и вправо и влево, и бранью

20 Вдруг сквернятся уста, как и чрезмерным вытьем.

Гнев, неистовство, зуд Венеры, безмерная похоть

За опьянением вслед, не отставая, идут.

Меру знают быки в питье утоляющей влаги,

Кони меру блюдут, легкие птицы и те.

Так почему же нас, божественным разумом сильных,

Могут Венера и Вакх ночью и днем сопрягать?

Был умерщвлен Икар,[485] ибо первым он Вакховы кубки

Ввел в обиход — их чернь ядом ужасным сочла,

Ибо испившие вдруг упадали ничком или навзничь,

30 И оставалось лежать тело без чувств на земле;

Дочь безутешная, шла за собачьим чутьем Эригона,

Но Громовержец отца с дочерью в небо вознес.

Пьяная, что же на мне разрываешь ты, Барбара, платье?

Барбара, печень твою похоть свирепая жжет?

Пьяная, что ты в меня влажным ртом поцелуи вгоняешь?

Тащишь зачем во хмелю прямо на ложе меня,

И сокрытый мой уд из темницы выпустить хочешь,

Дерзкою дланью своей в тайную область стремясь.

Грудь обнажи и ноги раздвинь! Острие наточил я,

40 И да вонзится моя в лоно хмельное стрела!

Вакх, ты лишаешь сил не только наших германцев,

В власти испанец твоей и итальянец и галл,

И, как в латинском дворце напивался когда-то Триконхий,[486]

Так в италийском краю пьянствует ныне толпа,

Хоть и в привычку вошло непристойно шутить, что германцы

Пьяные души свои в землях тевтонских таят.

О четырех глотках повествуют былые поэты,

В тайной книге о том эллинов мудрость речет:

Жаждущим первый уста орошает, второй доставляет

50 Радость уму, манит третий к Венере во грот,

Нудит к безумным делам сердца людские четвертый, —

Пьяный оружьем в руке, все позабывши, трясет.

Как говорилось встарь на пирах, в задушевных беседах,

Ты и ступеней в любви также четыре найдешь:

Первая овладевает сердцами, речами — вторая,

Третья гляденьем живет, любит четвертая пах,

Пятая льнет к деньгам, отдает свое тело за деньги, —

Это уже не любовь, только притворство одно.

Хитрая Барбара, все ты ступени любви охватила,

60 Я уже понял: хитрей женщины нет ничего.

10. О ярости Барбары, увидевшей, как сочинитель повалил служанку

«Видела ныне сама, вот обида, своими глазами,

Видела то, от чего ярость взыграла моя,

Видела то, что острит мои зубы для грозного боя,

Видела то, что хватать в руки оружье велит,

Видела я, и мой взор благосклонности знаки запомнил,

Ибо, как ни слепа, все распознает любовь;

Видела — о небеса! — и о виденном не умолчу я,

Видела, Цельтис, как ты ловко служанку подмял.

Девка та свебкой была, похотливее коей не сыщешь,

10 Возле которой, как лев ты африканский, свиреп.

Все пожирает она, что сберег для тебя кошелек мой,

Носит на пальцах то, что полагалось бы мне.

Трижды, четырежды ты ее бьешь суковатою палкой,

А на мою постель вялые чресла несешь

И, на моем тюфяке в спокойствии распростираясь,

Делаешь вид, будто хвор и ни на что уж не гож.

Уд, который мне уговору согласно ты вверил,

Эта всеядная тварь перехватила тишком.

Выколю ей глаза, чьи взоры столь нагло сияют,

20 От наговоров моих лоно у мерзкой сгниет!

Ты же, что охладел и страсть мою подло отринул,

Уду, знай, твоему множество ран нанесу.

Мозг твой костный налью бурлящею едкою желчью,

Чтоб, и воздевши копье, к бою негоден ты был.

Сгорбившись, с болью в коленях, по городу станешь скитаться,

И опозорит тебя сплетней людская молва.

Разве не знаешь, что соки я ведаю, зерна и травы?

Снадобья лучше меня не приготовит никто.

Тщаньем моим Кодон усмиряет свирепые волны,

30 От заклинаний моих воды к созвездьям летят,

Тщаньем моим могу луну увести с небосвода,

Волны, умом изощрясь, оледенить и сковать;

Тщаньем побиты моим плоды изобильные градом

И обворован Вакх от заклинаний моих;

Тщаньем моим кольцо дано известной планете

И открывает мне все тайны волшебный кристалл;

Тщаньем моим мне знак был негаданно только что явлен,

Коим сгубил Моисей в море вождя египтян;

Тщаньем моим был воск, коим плавятся твердые души,

40 Слеплен — безумный сокрыт в воске огонь для мужей;

Тщаньем моим молоко у овец отнимается тучных

И навожу колдовство, где только я захочу;

Тщаньем моим могу на здоровых наслать я болезни

И любую из кар, что посылает Плутон;

Тщаньем моим могу вызывать я при свете полдневном

Маны и, ум изощря, фурий тройных насылать.

Тщаньем моим в любовь превращаю я ненависть разом,

От заклинаний моих чувство любое умрет.

Их я нашлю на тебя, на твою бесстыжую девку,

50 Тщания моего силу изведаешь ты.

Вот уж когда посмеюсь над вашей любовною мукой,

Впалые щеки у вас мертвенно станут бледны.

Знай: покуда блестят на небе светила ночные,

И в Скандинавии рыб не перестали вкушать,

И покуда хранят свою силу и соки и травы,

И вербена годна для исхищрений моих,

И покуда едят северяне сухую зобатку,

И покуда Кодон желтым богат янтарем,

И покуда душа подпадает под власть заклинаний

60 И не пресеклась меж нас сила искусств колдовских;

И поражают страсть и похоть седых старушонок,

И от ревности злой старую ведьму трясет,

Знай: дотоле мне ты ненавистен и девка несносна,

Та, что уловкой тебя вмиг у меня увела».

11. К Барбаре, с просьбой о поцелуе

Молвят, будто Алкид, по разным странам блуждая,

Часто объятья свои и поцелуи дарил

Скалам и деревам и даже диким животным,

Чтоб изнуренная плоть сил для трудов набралась.

Все, что усладу таит, влюбленных манит: поцелуи,

Прикосновенья и слов ласковых сладостный ток.

Ты же бежишь от меня, наглянка, с лицом равнодушным,

Барбара, в имени чьем песье рычанье звучит.

Ты в глаза мне поешь одобрительно-сладкою речью,

10 А за глаза тройной точишь змеиный язык.

За седину меня, за обширную плешь на макушке

Можешь честить не стыдясь, лысым прилюдно назвать.

Был таковым, не забудь, основатель римского мира

Юлий,[487] что под звездой родоначальницы жил;

Был таковым и Янус, известный главою двуликой,

Коему запертый храм в Лациуме посвящен;

Был таковым и Карл, по счету бывший четвертым,

Кесарь, в величье своем миру известный всему;

Был таковым и Кальв, сочинитель любовных элегий,

20 Вот таков же и я в книге четвертой своей.

Но для чего мне вести бесконечные споры с тобою?

Тот, кто с женщиной стал ссориться, право же, глуп.

12. К Барбаре, на брань ее отвечая

Барбара, варварских сил краев порождение злое,

Нет во мне больше, узнай, злая, любови к тебе,

Ибо кто может снести языка дурацкого ругань,

Коей поносишь меня в ссорах бесчисленных ты.

В распрях давая отпор твоим крикам, кричу я надсадно —

То не рассудок мой, только слова говорят.

Я не в силах сносить отвращение к старому ложу,

К дряблым чреслам, к сухим членам вблизи от себя.

Холодно тело твое, потерявшее, Барбара, соки,

10 Ссохлись и перси твои, жесткими стали сосцы.

Сморщенной бьешься спиной о мое волосатое тело

И попрекаешь всю ночь благ изобильем меня,

Коими будто бы ты, тратя деньги, меня осыпала,

Нищего, чей кошелек прежде был девственно пуст.

Дуб многолетний кору разрывает, внезапно ломаясь, —

Складка морщины такой тело твое рассекла.

Лучше бы мне по ночам ежа согревать на постели,

Нежели ту, что во тьме ссорой терзает меня.

Впрочем, ты мне и днем не даешь спокойного мига,

20 Гнев у тебя на лице вечно и грозный оскал.

Ты, Тисифоне подстать, затеваешь, беснуясь, сраженья,

Бледная, сыплешь брань глоткой сварливой своей.

Как громоздятся валы на суровом Северном море

В пору, когда до звезд бури порыв достает,

И исступленно ревет парусами покрытое море,

И на утлом челне в ужасе люди дрожат,

Так твоя бранная речь вылетает из бешеной глотки

И сотрясает весь, Барбара лютая, дом.

Яростным голосом ты всех друзей моих прочь прогоняешь,

30 С кем я желаю дружить, тот не по нраву тебе.

Как не заботится волк, в темноте ночей промышляя

Делом разбойным, о том, чтобы друзей приобресть,

Так и тот, кого жжет вредоносная похоть Венеры,

Грязные мысли тая, дружбы не ищет ничьей

И за девкой своей гоняется, счастлив судьбою,

К славе пути позабыв, вред в провожатые взяв.

От стариков и старух, к твоей притерпевшихся брани,

Все разузнаешь ты, чем занята в городе чернь;

Вьется и стриженых рой, чья выбрита чисто макушка, —

40 Эти тебя оберут, Барбара, дочиста враз,

Наобещают тебе, что узришь ты райские кущи,

Эти, чья грешная жизнь столь далека от небес.

Так как в ответ на попрек приносил я не раз оправданья

И говорят, что к тебе нежность корыстна моя,

Ныне признаюсь: в ночи мне приятнее нежная дева,

Нежель старуха, хотя б деньги дающая мне.

Пусть заклинаньями ты и волшебным, о лютая, зельем

Мне угрожаешь, что вред страшный наносят уму,

Выслушай этот ответ, от Фебовых уст исходящий:

Путы свободной душе чары не в силах надеть!

13. Сочинитель приглашает Барбару в сад, чтобы она с ним отпраздновала день его зачатия

Критского звезды Тельца осматривал, яркие светом,

Феб и закончить свой путь меж Диоскуров успел,[488]

Я же отраду вкушал в садах, орошаемых щедро,

Где не смолкает речь быстротекущей реки,

Неподалеку от устья, где ход свой меняет Дравена

И, полноводна, тиха, в хладное море течет.

Там, средь роскошных цветов, средь блистающих роз восседал я,

Сладкому смеху внимал, шуткам из ласковых уст,

Там, где обильно земля благовонья весны источает

10 И, от тепла зачав, лоно спешит облегчить.

Лилии в каплях росы услаждали мне запахом ноздри,

И моя жизнь набралась новых живительных сил,

И щекотал мне плоть упоительный зуд сладострастья

В час, когда к остью небес силится Феб подойти.

Ну же, развеселись и венками из роз золотые,

Барбара Кимврская, вмиг волосы, тешась, увей!

Ну же, развеселись и привычным блесни остроумьем,

Чтобы от шутки твоей душу овеял покой!

Шире ноги расставь, на зеленом лугу замирая

20 С пышной охапкой в руках, Барбара, дивных цветов.

Платье, молю, сними, что тело твое облекает,

И, обнаженная, сядь под деревами в тени.

Видишь, как мил этот сад, пустотою на рощу похожий,

Слышишь, как прыткой струей темная плещет река?

Пусть Диона нам даст меж кустов ореховых радость,

Пусть поникнет трава от необузданных игр!

Ныне чресла потешь, согнувши ноги в коленях,

В лоно свое прими радости внешней поры.

Ныне душу потешь, и тогда по обычаю древних

30 Дух мой умиротворит великолепнейший пир.

Я был когда-то зачат в календы мая случайно —

Стало быть, в этот день, Барбара, начал я жизнь.

Ныне кубком потешь кипящего Вакха мне чрево

И подогрей мою нежными яствами плоть.

Ныне душу потешь, сплети с растеньем растенье,

И на упругом из трав ложе меня расцелуй,

Ныне душу потешь, и я на бреге близ поля

В зарослях ивняка к лире своей прикоснусь,

И, рожденная здесь, весь мир облетит моя песнь и

40 Нашим даст именам славу в грядущих веках.

Ныне душу потешь, моя Барбара, зависть людскую

Мы победим: наша песнь нравится тем, кто учен.

Нос наморщив, ее Фетон[489] прочитает надменный,

Слава зиждется чья лишь на безмерных деньгах,

Рьяном тщеславье и злобе уст, не щадящих и близких,

Хитрый Фетон, не одной честностью шедший вперед;

Этих изгонит, других на их место ловко протащит

И прибрать всю власть в граде непрочь бы к рукам;

Кто, однако, хотел колесницею Фебовой править,

50 Тот лишь себе навредил: быструю кару понес.

Высмеял наглую спесь Граней[490] и пустые обеты,

Тот, кто свободный приют Феба мужам даровал.

Пусть же Фетон поймет, что он стих сложить не способен

Правильный, лопнет пусть, желтым от зависти став!

Первым я осмотрел земель тевтонских пределы

Все четыре — засим книги четыре сложил:

В первой я описал сарматский пыл Хазилины,

Эльзула после была страстью второю моей,

Третьей Урсулу я на разлившемся Рейне прославил,

60 Краем четвертым любви, Барбара, станешь мне ты,

Здесь, где застыла земля от круглогодичных морозов,

Где созвездья чредой в северном остье стоят.

Ну же, развеселись! Корабли у причалов укрыты,

Слава о нас с тобой вечно останется жить.

14. Сочинитель описывает плавание от устья Эльбы к острову Фуле после того, как утихла буря

Кладь поскорей собери, моя Барбара, ну, собери же

Все, что нам взять надлежит, плавать по морю решив.

Ибо трижды труба и морские сигналы звучали,

Ветер попутный зовет мчаться стремглав в океан!

Вина из бочек цеди, наполни Церериной влагой

Фляги и легких корзин хлебом заполни нутро!

Окороков притащи и копченой говядины вдоволь,

С солью масло свое и колбасу не забудь!

Пусть достанет в пути и средств, желудок крепящих,

10 Вдоволь с собой имбиря, капель сердечных возьми.

Ибо когда паруса нас в открытое вынесут море

И обнаружит глубь все, что в ней погребено,

Неистребимая вонь наши, Барбара, ноздри наполнит,

И из нутра изойдет, Барбара, все, что там есть.

Средства нигде не найти, что б утишило эту хворобу, —

Море извергнет одно все, что у нас в животе;

Коль до такого дойдем, моя Барбара, данная небом,

Тотчас же ты поспеши к мужу святому, молю,

В чьих ооъятиях ты столь часто лежала священных,

20 Ибо священный сей муж в лоно твое проникал;

Молви ему, чтобы он хорошо помолился Нептуну,

Ибо тогда лишь корабль ходом спокойным пойдет.

Подняли шум моряки; моя Барбара, без промедленья

Мчись ко мне и сядь рядом, прижавшись ко мне!

Мостик втащил корабельщик, и подняли якорь канатом,

И набегающий вал в море корабль наш повлек,

Вал, что меняет брега семикратным чередованьем,[491]

В чем же причина сих смен, люди понять не смогли:

То ли огромный тот зверь, что «весь мир» в обиходе зовется,

30 Пасть открывая свою, дует и гонит волну;

То ли внизу, под землей, тайники существуют пустые,

Где сраженье ведет с ветрами дикими вал —

Вал поглощает Эол и спешит его вытолкнуть в воздух,

А уж из воздуха ветр влагу вздымает до звезд;

То ли просторы морские от приближения Солнца

И удаленья Луны столь себя разно ведут;

То ли сила небес, от противных зависима токов,

Вздутому морю велит волны к брегам направлять,

Ибо семь планет к рассветному краю стремятся,

40 И лишь сфере восьмой свойственно запад искать.

Как бы то ни было, мы сих чудес не постигнем рассудком!

Вбок ненадолго свернув, путь мы продолжим вперед.

Те толкают корабль от кривого брега шестами,

Этот в уключины вдеть верткие весла успел,

Тот бомбарду поджег, что огонь изрыгает; безмерный

Грохот раздался, и дым ясные звезды сокрыл.

Этот по мачтам полез, укрепил веревкой канаты

И от рогатых концов рей отвязал паруса.

Туго надуты, шуршат паруса, и Африк попутный

50 В спутники, мощно воздев крылья, Зефира берет.

Вот уже нос обращен к краю созвездий полночных,

К краю, где остров глухой Фуле ютится во льдах.

Радуясь всею душой, мы слаженно песню запели,

Кою толпа моряков грозному богу стремит:

«В путь мы во имя идем Владыки, кто правит Вселенной,

И да пребудет всегда с нами всемилость его!

И да поможет в пути нам Господа сила святая,

Дабы корабль, защищен, гавани скоро достиг!»

Из мореходов один между тем распускает завязки

60 И из веревок плетет разные ловко круги;

Труд завершив, он встает, разминает застывшее тело,

Плечи руками трет, пальцы замерзшие гнет,

После, ко рту поднеся, согревает их теплым дыханьем

И на затекших ногах прыгает, заледенев.

Кормчий и тот, кто руль ворочает мощною дланью,

Вертят корму, кораблю к цели стремиться веля;

И магнитом следят за движеньем воздушной стихии,

И обращаются вслух к ветрам по их именам:

То именован Зефир, а то дуновения Эвра,

70 То упомянут Борей и увлажняющий Нот, —

Все они вызваны враз, что в стороны дуют четыре,

Впрочем, по счету их всех тридцать и, сверх того, два,

Если тех не считать, которых в укромной пещере

Не на законном Эол ложе когда-то зачал.

Так мы шестнадцать часов счастливого плаванья знали,

Коней остылых пока Феб под валы не погнал.

Тут налетела, черна, от Австра влажного туча

И, водяная, во тьму свод погрузила тотчас.

Начало море тогда тугими яриться валами,

80 И уж свирепая толщь белою пеной кипит,

И выгибает дельфин свою спину у края морского,

И задирает тюлень в ужасе голову вверх,

И моник, что покрыт чешуею, как перья кукушки,

В водах мелькает: то знак будущей бури морской,

И при виде его повторяет моряк поговорку:

«Всплыл из глубин моник — зимнюю непогодь жди».

Тут и Борей, убежав из пещер своих северных, дунул,

Против которого Эвр жаркий сраженья ведет,

Море извергло, взбесясь, пески да ил в изобилье,

90 И забурлила волна, жуткого Стикса черней.

И уж приблизилась к нам и нависла над теменем туча

И исторгла из недр молний слепящий огонь,

И содрогался эфир, сотрясаемый грохотом гулким,

Будто обрушил Зевс полюса оба на нас.

Из отворившихся туч непомерная хлынула влага,

И паруса от дождя отяжелели тотчас.

Вот уж Эвр над волной дохнул, одержавший победу,

И над гладью морской полную власть захватил.

Сильною бурей гоним, корабль то взмывает к светилам,

100 То, словно тщась угодить в ад, устремляется вглубь.

Судно плывет по валам, сквозь темный сыреющий воздух,

Будто его под землей скорбный несет Ахеронт.

Скрылись все за сплошной завесою облачной звезды,

И ни одна не была нам из Медведиц видна,

И не светился Цефей в лучезарной епископской митре,

И ни звезды не нашел я, обозрев небосвод.

Сам капитан корабля велит опустить без задержки

Рей концы и от рей отъединить паруса;

Сели на весла гребцы, срубив предварительно мачту,

110 И бушеванье стихий нас по волнам понесло.

Все, как один, моряки до звезд возвысили крики,

Ибо в спасенье никто не был уверен теперь.

Крик подобный стоит в каком-нибудь граде австрийском,

Если толпа, захмелев, до погребов дорвалась,

Так же орут моряки, когда по Истру на судне

В край Баварский везут многие бочки с вином.

Платье снимаю на случай, коль вплавь придется спасаться,

Доску или весло чаю найти на корме, —

Тут припадает ко мне, обнимая, Барбара, нежно,

120 И со слезами речет, с воплем такие слова:

«Если, Цельтис, свое ты доверишь тело пучине,

Знай, бестрепетно я спутницей стану тебе,

Пусть мне погибель грозит, и, гонимы одною волною,

Странствовать станем, пока к берегу нас не прибьет.

А коль не будет дано нам устойчивой почвы коснуться,

И не пригонит волна к берегу наши тела,

Море, несущее смерть, пусть нам общею станет могилой,

И на останках пускай надпись такую узрят:

«Барбара с Цельтисом жизнь окончила в водах бурлящих,

130 К Фуле на корабле столь несчастливом плывя».

Молвила так. А я, трепеща, помолился Нептуну

И обратился к нему с просьбой несчастным помочь:

«Вырви из этих зыбей меня, о Нептун! Ежегодно

Жертву тебе принесу, гимны, хваля, пропою,

И обещаю, что впредь по твоим просторам скитаться

Не захочу и в края чуждые шаг устремлять.

Ибо Германия вся осмотрена нашим стараньем

И с четырех сторон нами описана вся.

Век, что осталось прожить, даруйте Цельтису, боги,

140 Чтоб сей остаток провел он в своем утлом дому!»

Слышали боги меня — во сне, усталостью сморен,

В небе Меркурия зрю, что таковое речет:

«После того, как ты к тевтонскому брегу вернешься,

Цельтис, и парус тебя к краю германцев примчит,

Без проволочки ступай к отрогам Альп дождеродных,[492]

Где воедино слились три достославных реки:

Изис с востока течет, Атезис — от запада солнца,

Третий струится поток по серентинским долам,

Там, где город Бользан в обширной долине простерся,

150 И не избегни в пути теплой тирольской земли.

Или в Тергест поспешай, в Горик, или в Юлия Форум,

Где был Петр Боном, твой покровитель, рожден,

Или, на пользу себе, ты к Бриксне влекись иль Триденту, —

Там покровитель Муз властвует Максимильян,

Тот, кто замыслил давно привесть в края алеманов

Сонмы пегасовых нимф, хоры сестер-Пиерид.

Он дарует тебе на вечные веки богатство

И не допустит, чтоб ты в страхе пред бедностью жил,

И от содружества дар установит священным Каменам

160 И совместный приют двум математикам даст

Там, где стены стоят знаменитого города Вены

И где на Цетии дар Вакхов обильно растет.

Максим тебе повелит стать правителем этого дома,

Сам прикажет, чтоб ты принял там царскую власть;

Станешь чело украшать поэтов торжественным лавром,

Кои по смерти твоей людям заменят тебя».

Это изрекши, взлетел он к созвездьям на крыльях проворных,

Неутомимый, достиг вмиг беспредельных небес.

Туча редела меж тем, и буря вблизи побережья

170 Стала намного слабей, чем над пучиной морской.

Бросили якорь тогда, но каната до дна не хватило,

Твердую почву не смог якорный крюк зацепить.

Тут внезапным броском мы в море лот опустили,

Чтобы понять, где мы есть, и оценить глубину.

Место есть, где Германия заперта северным краем

И где из хладных вод дальняя Фула встает,

Рядом с которой, крошась, каменистым потоком утесы

Форму срамную скалам в грохоте волн придают.

Скалы Оркадами те вслед за греками нами зовутся,

180 Молвят, ссылали сюда клятву презревших богов,

Племя соседнее скалы по-своему Дроллами кличет,

Так как тумана клоком взору они предстают.

Верим охотно и мы: в обличиях разных блуждавших

Призраков видели мы там, у грохочущих скал;

Призракам нравится труд, что на пользу идет человеку,

Службой они хотят в море приют обрести,

Но если кто-то в сердцах их обидит словами иль делом,

Прочь убегут и вредить станут в отместку потом:

То отнимут весло, то судно в пучине потопят,

190 Якорь сорвут со дна, в море отгонят корабль,

Часто стараньями их поднимается грозная буря,

К скалам несущая всех на каменистую мель.

Бури порыв и Эвр нас пригнали в то место глухое,

И средь ужасных скал краткая ночь протекла.

Темная туча ввыси истончилась, и воздух стал реже,

Начало небо краснеть, чуя грядущий рассвет,

Вот уж и вширь и вдаль завиднелось от ясного Феба,

И невдали от себя Фулу увидели мы.

Мачта воздвигнута вновь, приторочены к реям канаты,

200 И натянул изгиб поднятые паруса.

С места снимаемся мы и идем, счастливые, в море,

В гавань уж входим твою, Фула, стремлений венец,

И немедля воздать мы Нептуну спешим, наполняя

Чаши священные, день весь продолжая в пирах.

После того, как мы усталости сбросили бремя

И всей Фулы предел я осмотрел, обойдя,

И когда небосвод засветился созвездьями, ясный,

И благотворный Кавр гладью морской завладел,

Я от этих морей Океана льдистого вскоре

210 Уж по холмам и горам к краю Атезиса шел.

Вскоре я взыскан был властителем щедро верховным

И рассказал, для чего в путь я далекий пошел.

Тут император сказал: «Накормить нетрудно поэта.

Коль пожелаешь тебе, Цельтис, я дам и жену.

А коль священником стать захочешь по собственной воле,

Сам доставишь себе деньги, что недостают».

«Лация высший владыка, венец великой державы,

Не по душе мне ярмо тяжкое это, поверь.

Песнями мне по душе принесть бессмертье владыке,

220 Чтобы делами его был бы весь мир восхищен.

Дабы достигнуть сего, о царь царей несравненный,

Дай ежегодную мне мзду и надежный очаг!»

Он согласился и все обозначил собственноручно,

Что я просил, и, вручив дар, приказал мне уйти.

15. К германскому юношеству. Сим сочинитель завершает все книги элегий

Сколько труда и забот переменчивых у земледельца,

Сколько по службе дано воину разных тягот,

Столь же великий труд в искусстве Паллады потребен,

Дабы имя твое слава взнесла в небеса.

Дружбу не вздумай водить, о юноша, с тем человеком

И никогда не стремись в дом к человеку тому,

Кто норовит свой сон на весь день растягивать долгий

И отгонять от глаз сонных глубокую ночь,

Кто от Вакха даров беснуется, будто вакханка,

10 И от Венериных ласк, ночи в пирах проводя.

Как проживет юнец своей жизни первые годы,

Так почтенным отцом к старости ветхой придет.

Часто следует сын по стопам родителей рьяно

И в наставники всех юность охотно берет.

В древности верили все, и ныне вам всякий повторит:

Любодеяния плод будет и сам любодей.

Каждый, кто к жизни рожден блудницею был нечестивой,

Тот, как развратник, в грехе, грязную жизнь проживет.

С низостью свыкшись, войдет он с низостью этою в старость

20 И до доски гробовой гнусность дотащит свою.

И как цветок, что весной набухает на ветви древесной,

Стать обещает плодом плотным осенней порой,

Так и в юноше мы распознаем блеск дарований,

Если росток он несет жизни грядущей в себе.

А потому, поглядев на мои обстоятельства жизни,

Юноши, добрым делам вы посвятите себя!

И да не принесет, придя к вам с посохом, старость

Неисчислимых потерь в разных обличьях с собой!

Сам я, взвесив в душе всю жизнь, прожитую раньше,

30 В ней ничего не могу, кроме писаний, найти,

Кои вам скажут, что я когда-то жил не напрасно

И не в бесплодном провел коловращении жизнь.

Все остальное теперь уподобилось тени неясной

И, как вчерашний день, вдаль без оглядки ушло:

Роскошь, богатство, почет, родовитость, владычество, слава,

Гордость, успех, красота, полная вздохов любовь, —

Все хоронит земля и в своих пропастях сокрывает,

И во всем, поручусь, мире не вечно ничто.

Лишь добродетель и честь бессмертны под сим небосводом

40 И таковые стихи, кои оценят в веках.

Вы изберите себе пример, подражанья достойный,

Чтоб непрерывный труд был вам сужден на земле.

К вам не придет от меня ничего, когда все похоронят,

Кроме того, что я вам, ныне умерший, реку:

Мертв или жив, поэт во вселенной всегда существует,

Равно и тот, кто венец нравственных доблестей чтит.

В первом возрасте был я, отрок, флегмы исполнен,

Юношество принесло мне сангвинический нрав,

В третьем возрасте стал я мужем благоразумным,

50 Срок четвертый настал мне меланхоликом жить;

Первый Луне посвящен, второй — Венериным играм,

Третьим властвует Феб, правит четвертым Старик.[493]

Те, что я в четырех собрал пропетые книжках

Песни, быть может, звучат слишком игриво на слух;

Но сочинить мне их внушило не грязной любовью;

В нравы и страсти вникать — вот философии цель,

Нравы рисуют людей ученые песни поэтов,

Всяких страстей игру, разум и дело его.

Ныне же я, пройдя весь срок мне отмеренной жизни,

60 Цельтис, приют нашел, счастлив, в пределе ином,

Где обитают средь кущ Назон, Тибулл и Проперций,

Флакк живет и Сапфо, Лесбия с другом своим.[494]

Юноши! Барбара! Час меж тем подошел распрощаться,

Ибо скликает уже всех нас могильный сосуд.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги