Стоиеновая певичка, или Райский ангел

Действие второе НОЧНОЙ КРЕПЫШ КИНТАРО

Судя по всему, Кэндзиро считает меня, если можно так выразиться, «женщиной в белых тонах». Этаким беленьким, пушистым зайчиком. Нежным, хрупким созданием, которое необходимо всячески защищать и оберегать.

С другой стороны, существуют люди, склонные малевать меня чёрной краской. Для них я — «мерзавка, спутавшаяся с чужим мужем».

Белая, чёрная… Вот так я и мелькаю, словно сигнальная лампочка.

На самом же деле я не белая и не чёрная, а скорее чёрная в белую крапинку.

Ледяной кипяток. Мягкий камень. Это про меня.

Дайки Хиросэ оказался человеком, способным принять меня такой, какая я есть, не прилагая для этого особых усилий.

— Поехали кататься! — сбросив кожаную куртку, накинутую поверх рабочей блузы, он вешает её мне на плечи. Я невольно пошатнулась под её тяжестью. Такое чувство, словно на мне повисло огромное живое существо, готовое меня проглотить.

— Ну как же так сразу, Дайки? Я ещё не умывалась. К тому же мне надо переодеться.

С мужчинами всегда так. Если уж им загорелось, они готовы сию же минуту сорваться с места. Женщины так не умеют.

— Ничего! Твоя пижама вполне сойдёт за тренировочный костюм. Если накинуть что-нибудь сверху, ты не замёрзнешь. Всё будет о'кей.

— Дай мне хотя бы привести себя в порядок.

— Зачем? Ты и так красивая.

У меня для Дайки есть тайное прозвище: «Мистер Уайлд» — «Необузданный». Он работает прорабом на стройке и вообще не склонен придавать значение мелочам, это не в его характере.

Однажды, в бытность мою хостессой в Угуисудани, он забрёл в наш клуб, и я с первой же встречи незаметно угодила в его сети. С того самого дня и продолжается наша связь. Жена Дайки, похоже, до сих пор не догадывается о существовании этой квартиры, которую он снимает под видом служебной. С моим появлением здесь поселился сладковатый дух, похожий на запах дешёвых конфет.

Что поделаешь — нам обоим было невтерпёж, мы не могли существовать друг без друга.

Дайки… Если ему хочется спать, он тут же отключается и валится замертво. Это может произойти где угодно — в пивной, посреди дороги. А что такого? Человек хочет баиньки. При его богатырском, как у бейсболиста, сложении мне не так-то просто сдвинуть его с места.

В противоположность ему я — совсем хилое существо. Стоит мне проголодаться, на меня нападает такая слабость, что я не в состоянии удержать в руках не только сумку, но и телефонную трубку. На лбу у меня сразу же выступает холодный пот, а иной раз даже начинает трясти как в лихорадке. Однажды это случилось со мной перед самым выходом на сцену. Ничего съестного под рукой не оказалось, и, чтобы утолить голод, мне пришлось сжевать два куска туалетной бумаги. Умом-то я понимала, что делаю что-то не то, но тело требовало своего — оно у меня вечно действует отдельно от разума.

Поэтому-то мы с Дайки и живём вместе. Поэтому-то я и полюбила его навек. Теперь уж с этим ничего не поделаешь. Поздно.

Стоит какому-нибудь мужчине подойти ко мне, как богатырь Дайки бросается в атаку. Чаще всего для его буйства нет решительно никаких причин. Тем не менее он рвётся в бой. Я терпеть не могу, когда он такой. Но его не остановить, как потерявший управление поезд. Порой мне кажется, что истинным его призванием было стать профессиональным борцом, но он попросту позабыл об этом. Такое порой случается с людьми.

Ведь и я сама долгое время жила, позабыв о своём призвании стать певицей. Так, по крайней мере, мне кажется. Или это — нелепое заблуждение? Но я всё жду, когда наконец на меня с неба посыплются награды и я услышу: «Молодец, что спохватилась и откликнулась на своё призвание!» Правда, никаких наград пока что не видать. Странно…

— Так, а это что такое? Значит, сегодня ты…

Дайки заметил выставленный в прихожую чемодан, и в ту же минуту оживление в его глазах погасло. В чемодане лежали мои концертные платья, ноты, косметика, шиньон — всё, что он так ненавидит.

— Я готова. Поедем. Поедем кататься!

Напустив на себя жизнерадостный вид, я пылко бросилась ему на шею. Дайки обнял меня и с улыбкой погладил по голове, но я сразу почувствовала: что-то не так. Дайки не умеет притворяться. Его тело — как магнит, который способен не только притягивать, но и отталкивать. Это свойство, должно быть, приводит в растерянность и его самого.

«Я — человек здравомыслящий, а не какой-то старозаветный тиран, стремящийся силой удержать женщину при себе. Хочешь чем-то заниматься, — пожалуйста. Я тебя только поддержу».

Возможно, до сих пор, с другими женщинами он именно так и поступал. И только со мной это его здравомыслие не срабатывает. Может быть, во мне есть что-то такое, что вынуждает мужчин связывать меня по рукам и ногам? Разумеется, мне не симпатичен человек, который, зная, что его подруга вращается в прохиндейском мире бродячих артистов, не испытывал бы ни малейшего беспокойства по этому поводу. Но в то же время я не могу существовать в условиях мужского диктата, когда мне не позволяют делать то, к чему лежит душа. Получается, я хочу, чтобы Дайки страдал из-за меня. Чтобы у него на нервной почве возникла язва. Как это жестоко!

Но ведь и Дайки жесток. Он хочет, чтобы я без конца боролась за свою свободу. И ничего тут не поделаешь, ведь мы с ним оба из чёрно-белого племени. Мы вечно балансируем на грани между чёрным и белым, это и есть сфера нашего обитания.

— Пожалуй, я лучше выпью с ребятами, — говорит Мистер Уайлд и уходит.

А я остаюсь в прихожей, так и не успев сунуть ногу во второй ботинок.

Интересно, имеют ли мужчины обыкновение отводить душу, обсуждая с друзьями свои сердечные дела?

В женской компании это невозможно. Я не знаю случая, чтобы разговор между подругами долго вращался вокруг темы любви или плотских утех. Если такой разговор и возникает, я сразу умолкаю. Ну какой, спрашивается, интерес обсуждать чужие заработки, чужие достоинства, чужие обещания? К тому же все как на подбор обожают любовные истории с печальным концом. Сколько можно перемалывать одно и то же, как будто мы куры, толкущиеся возле старозаветной кормушки?

Колёсики дробно постукивают по скованной февральским холодом дороге. Незаметно опускаются сумерки. Я спешу на станцию, и мой набитый тоской чемодан громыхает рядом со мной.

Ну почему я так люблю трудности?

Ради чего, как сумасшедшая, спешу на сцену, где меня никто не ждёт? Сумасбродка. Дурочка. Что с такой взять?

И какую награду я получила за свои песни? Запах палёных волос. Свет прожекторов в слепящий летний полдень. Каково стоять на сцене в тяжеленном фурисодэ, да ещё с повязанным на талии поясом из плотной ткани? Или концерт под открытым небом в зимнем Саппоро. Вечерний холод пробирает до костей. На сцене стужа, как в морозильной камере. От ледяного микрофона ломит руку. Пальцы примерзают к нему, как будто это формочка для льда. Зуб на зуб не попадает. Когда я открываю рот, подбородок сводит от боли. Наверное, со стороны всё это выглядит смешным и нелепым…

Поезда на линии Мусасино ходят редко, с большими интервалами. Но вот звучит объявление о прибытии поезда. Ну, наконец-то! Однако оказывается, что это — серого цвета товарный состав, он проносится мимо. За ним следует ещё несколько таких же составов, в которых нет места для меня. Я смотрю им вслед, и на глаза наворачиваются слёзы. Почему бы это?

Наконец подходит мой поезд. Доехав до станции Минами-Урава, я пересаживаюсь на линию Кэйхин — Тохоку. Путь до Цуруми в Иокогаме совсем не близкий.

Не успела я уехать из дома, как меня уже тянет назад. И на месте мне не сидится, и дорога в тягость — хоть разорвись. Наверное, я похожа на капризного ребёнка, который сам не знает, чего хочет. Но иной жизни у меня нет, вот я и топаю ногами от досады.

Слёзы катятся у меня из глаз. Отчего я плачу? От обиды? От горя? Слёзы мои беспричинны. Просто иногда надо дать себе волю и выплакаться. Но я не хочу, чтобы люди видели мои слёзы, а то они сразу же найдут им какое-нибудь простенькое объяснение. Вот этого я не выношу. Всем нам в школе вбивали в голову уйму бесполезных вещей, но из этого ещё не следует, что посторонние вправе решать, из-за чего я горюю.

Не очень-то прилично женщине плакать в поезде. Поэтому я стою с опущенной головой. Но люди всё равно могут заметить. Лучше уж смотреть в окно, растирая озябшие пальцы. Тем более что до поручней мне всё равно не дотянуться.

За окном проплывает зимний пейзаж.

Путешествие — всё равно что лотерея. Тут важен не столько результат, сколько сам процесс ожидания: а вдруг повезёт? И всё же порой насладиться этим процессом в полной мере не удаётся.

В палисадниках у стоящих вдоль железнодорожного полотна домиков уже нет яркого цветочного изобилия, как осенью; повсюду — одни травяные пионы, похожие на кочаны капусты.

— Вот, вы уронили, — услышала я обращённый ко мне на удивление чёткий голос.

Женщине, поднявшей с полу мой носовой платок, на вид лет тридцать. На обыкновенную служащую она не похожа. Такая ослепительно белая кожа может быть только у «амфибии». На ней пёстрое платье, переливающееся всеми цветами радуги, как сетка цветовой настройки в телевизоре. Да ещё с люрексом. Поверх платья накинута норковая шубка. На плече висит маленькая сумочка от Луи Виттона. Всё вместе выглядит довольно аляповато.

Чутьё сразу же подсказало мне, что мы с ней — люди одной профессии. Под платьем у неё наверняка такая же чешуя, как у меня, у Кэндзиро или у любого другого обитателя аквариума под названием «сцена». Пока я её рассматривала, женщина, по-видимому, тоже сделала для себя кое-какие выводы. Во всяком случае, её вопрос прозвучал неожиданно:

— Вы с каким агентством сотрудничаете?

Интересно, как она догадалась?

Чудеса, да и только! Ведь у меня нет ни мехового манто, ни сумки от Луи Виттона, ни побрякушек — ничего из того, что так любит артистическая братия.

Сегодня на мне канареечно-жёлтый свитер из ангорки с короткими рукавами и бриджи того же тона. Сверху — белая пуховая курточка, на ногах — белые сапоги до колена на высоченных пятнадцатисантиметровых каблуках. За спиной болтается рюкзачок в форме медвежонка. Картину дополняет парик из длинных, до пояса, отливающих шёлком каштановых волос. В ногах у меня стоит «громыхалка» — чемодан на колёсиках, неизменный спутник всякого бродячего артиста. Спереди на чемодане красуются три наклейки с одним и тем же текстом: «Женщина! Ринка Кадзуки поёт тебе хвалу!» Может быть, по этому чемодану она меня и вычислила?

— У меня сегодня концерт в Камате, в оздоровительном центре «Онли ю»[17]. Вам не приходилось там выступать? — спрашивает меня женщина-амфибия, энергично двигая губами.

Как интересно! Верхняя губа у неё накрашена розовой помадой, а нижняя — оранжевой. Она, безусловно, хороша собой, но во всём её облике сквозит какая-то безвкусица. Густые чёрные волосы уложены в замысловатую причёску, которая великолепно смотрелась бы с кимоно, но совершенно не вяжется с её европейской одеждой. Должно быть, она тоже певица, исполнительница энка, и заранее причесалась для своего выступления.

— Кабаре в Цуруми? Как же, знаю. Я там выступала на прошлой неделе.

Взглянув ей под ноги, я, естественно, увидела чемодан на колёсиках. Человека, отправляющегося в путь в седьмом часу вечера, да ещё в такой экипировке, трудно принять за обычного путешественника. Посмотрев вокруг себя, я приметила среди пассажиров ещё нескольких представительниц нашего бродячего племени.

У обычного путешественника беззаботный вид свободного человека. А этих выдаёт загнанный взгляд, густая косметика и неизменный чемодан «громыхалка».

Я даже как-то повеселела. В одном вагоне со мной едут, по крайней мере, ещё четверо моих «товарищей по несчастью». Выходит, не такая уж я ненормальная. Таких, как я, оказывается, не так уж мало.

Среди артистов, выступающих в кабаре и оздоровительных центрах, люди разных профессий. Говорят, одних только исполнителей энка по всей стране насчитывается не менее тысячи восьмисот человек. Кроме того, существуют ещё джазовые певцы, а также исполнители старинных и современных эстрадных песен. Прибавьте к этому целую армию куплетистов, мастеров разговорного жанра, стриптизёрш, гордо именующих себя «танцовщицами», фокусников, дрессировщиков, выступающих с обезьянками, собачками или птицами, двойников звёзд эстрады… Весь этот пёстрый люд кочует с места на место ради того, чтобы погреться в огнях рампы и поплескаться в аквариуме, именуемом сценой.

— Ну пока, желаю вам успеха, Ринка-сан, — говорит моя попутчица, высаживаясь на станции «Камата».

— Постойте. Я не спросила, как вас зовут.

— Мы ещё увидимся.

— И всё же, как вас зовут?

Раздаётся пронзительный сигнал к отправлению, и разделяющие нас дверцы захлопываются. По движению разноцветных губ красавицы я угадываю: Аяко. Изо рта у неё вырываются струйки белого пара.

— Аяко?

— Ринка-сан, там, где вы будете сегодня выступать, висит моя афиша. Так что будем знакомы. Как говорится, прошу любить и жаловать.

Шутливым жестом послав мне воздушный поцелуй, она удаляется по платформе, громыхая своим чемоданом.

«Аяко», — повторяю я про себя. Исполнительница энка… Красавица… Аяко-сан… Это имя вызывает у меня только одну ассоциацию — со знаменитой Аяко Фудзи. Интересно, какую фамилию носит моя новая знакомая? Зачем она взяла себе такое неудачное имя? Это всё равно что назвать себя Хибари или Харуми[18] — слишком уж заметные фигуры стоят за этими именами.

— Привет!

Ровно в семь вечера я вхожу в кабаре «Пиф-паф». С жадностью поглощая гамбургер из купленного в пристанционной закусочной «Макдональдс» набора, включаю электрообогреватель в пустынной выстуженной гримёрке.

Прибор издаёт глухое гудение, вспыхивает бледно-оранжевая лампочка, и я немного успокаиваюсь. Достав из чемодана свои концертные наряды, я принимаюсь гладить фурисодэ, в котором мне предстоит петь во втором отделении. И вот тут-то на одной из афиш, висящих на рыжевато-бурой стене этой семиметровой клетушки, я вижу лицо своей новой знакомой — Аяко.

Да, теперь этого имени мне не забыть до самой смерти! Я так хохотала, что уронила себе на ногу утюг. Фу-ты ну-ты! Вот бы с ней подружиться! Наконец-то мне встретилась женщина, над которой можно поиронизировать. До сих пор постоянной мишенью для насмешек со стороны любящих меня людей служила я. Спасибо и на том, но иногда хочется и самой над кем-нибудь посмеяться. Аяко Будзи. Ай, молодец! «Ненавижу спешащих людей!» Ха-ха-ха! «Бррр!» Вот умора!

Я корчилась от смеха, тыча пальцем в афишу, с которой на меня смотрела улыбающаяся Аяко в тёмно-синем кимоно и надетой набекрень полицейской фуражке.

Пока я предавалась веселью и валяла дурака, стрелки часов подобрались к восьми. А я ведь ещё не переговорила с музыкантами! Ну и балда!

Розовое китайское платье с блёстками я надевала уже не раз, выступая в оздоровительных центрах, но здесь появляюсь в нём впервые. За такими вещами приходится следить, иначе можно нарваться на неприятность. У меня даже есть особая тетрадочка, в которой я отмечаю, какой костюм был на мне в тот или иной день. В каждом кабаре имеется специальный менеджер, отвечающий за эстрадные программы. Он присматривается к исполнителям, обращая внимание на их певческие данные, внешность, манеру себя держать, наконец, на то, в каком виде они выходят на сцену, и негласно выставляет каждому соответствующее количество баллов. Если какая-нибудь певица два или три раза подряд выйдет на сцену в одном и том же платье или если выяснится, что каждый раз она исполняет одни и те же песни, её уже больше не станут приглашать. Бедных и убогих здесь не любят.

Поэтому мы постоянно озабочены тем, как раздобыть деньги на новые наряды и нотные записи, короче говоря, вечно сидим в минусе. Стоимость аранжировки одной песни (а без неё никак не обойтись, если тебе аккомпанирует ансамбль меньшего состава, чем записано на пластинке) составляет от тридцати до пятидесяти тысяч иен. Если же речь идёт всего лишь о транспонировке, то в последнее время аранжировщики (как правило, из бывших оркестрантов) соглашаются спустить цену до десяти-двадцати тысяч, иначе они попросту остались бы без заказов, а, следовательно, и без заработка.

И всё же денег, вырученных за концерты и даже за исполнение оригинальных песен, артисту не хватает. Большинству из нас приходится где-то подрабатывать или искать себе богатого покровителя. Некоторые, чтобы получить работу в кабаре, вынуждены переспать с менеджером, иные торгуют своим телом и таким образом зарабатывают себе на новое концертное платье.

Что касается меня, то должна признаться с самого начала: оригинальных песен в моём репертуаре нет. Тем не менее я морочу людям голову и разъезжаю по стране под видом всамделишной певицы. Мой сценический гардероб состоит из нескольких платьев, перепавших мне в наследство от старших подруг по цеху; проявив некоторую изобретательность, я всего лишь приспособила их для себя. Нарядные кимоно я приобретаю за гроши у знакомого старьёвщика и трачу деньги только на оби и тесьму для него. Уроки вокала беру у живущего в Асакусе преподавателя, который возлагает на меня надежды и по этой причине занимается со мной бесплатно. Ну а с аранжировками дело обстоит так: все тридцать исполняемых мною мелодий обработал для меня один человек, с которым у нас совпали пристрастия по части музыки, и он категорически отказался брать с меня деньги.

Если задуматься, я — весьма предприимчивая особа. Возможно, мой талант лежит не столько в сфере вокала, сколько в области попрошайничества. Тем не менее организовать себе бесплатный дебют я всё ещё не сумела. Не нашла подходящего способа.

Хироси Юмэкава, дядечка с причёской, напоминающей парик фирмы «Адэранс», записал свой дебютный диск «Блюз оледеневшего сердца» на деньги мафии, что неудивительно, поскольку он состоит при одной из преступных группировок в качестве консультанта. Симако Садо, та, что прославилась на всю страну благодаря шлягеру «Дождь падает тебе на лицо», провернула и вовсе грандиозную афёру. У неё есть приятель, президент крупной промышленной компании, с которым она познакомилась ещё в ту пору, когда работала хостессой в клубе. Так вот, узнав о приближающемся тридцатилетии компании, она подсуетилась и предложила магнату организовать юбилейный вечер. Тот был страшно тронут и щедрой рукой отвалил ей на это десять миллионов.

Из них семь миллионов Симако израсходовала на аренду зала, приглашения и праздничный банкет, а оставшиеся три пустила на запись собственной пластинки с песней в честь юбилея означенной компании и на изготовление афиш. Мало того, на праздничном вечере она преподнесла виновнику торжества милый подарок — организовала свой сольный концерт. Естественно, магнат остался очень доволен. Ну не абсурд?

И с таким вот абсурдом приходится сталкиваться каждый день. Такое, мне кажется, возможно только в нашем мире с его прохиндейскими законами. Симако и ей подобные — самые настоящие выскочки, насильно навязывающие себя публике. Впрочем, погодите. А разве нынешние звёзды эстрады в пору своего дебюта были любимцами слушателей? Каждого из них проталкивал продюсер или кто-то ещё в надежде, что их талант окажется востребованным. Выходит, они тоже были выскочками. В начале карьеры любой исполнитель — всего лишь имярек. А уж что из него получается потом, показывает время. Кто-то действительно становится кумиром, а кто-то так и остаётся выскочкой.

— Значит, так. В самом начале идёт песня «Миром движет любовь», два куплета. Темп такой, как указано в нотах. Затем я исполню две песни одну за другой, без паузы…

Пока я инструктирую оркестрантов, они, даже не взглянув в мою сторону, неохотно, с безучастным видом перелистывают ноты. Подобный хамовато-небрежный стиль распространён в этой среде, и я уже успела к нему привыкнуть.

Глаза у этих людей точь-в-точь как у снулой рыбы. Впрочем, бывают моменты, когда в их потухшем взоре появляются проблески жизни. Это когда подносишь им баночку кофе. Но стоит после этого перейти к обсуждению программы концерта, как они снова впадают в анабиоз. Человеческое выражение посещает их постные физиономии лишь на несколько секунд, когда они видят перед собой кофе.

Заработок оркестрантов составляет около ста пятидесяти тысяч в месяц. Такое жалование платят им в кабаре, где они состоят в штате. С учётом дороговизны токийского жилья содержать на эти деньги семью невозможно. Я знаю случай, когда бас-гитарист из одного ансамбля, получая от меня баночки с кофе, не открывал их, а прятал под стулом и потом продавал возле уличного автомата. Многие музыканты работают в нескольких местах по совместительству. В двенадцать ночи, когда кабаре закрывается, они отправляются в ночной клуб для дам и играют там до утра. И это повторяется изо дня в день. При такой жизни немудрено заработать стресс, тем более, если речь идёт о человеке, который готовил себя к карьере джазового музыканта, а теперь вынужден играть одни ненавистные энка.

— Я начал играть на гитаре ещё подростком, мечтая стать вторым Джимми Хеном. Но в результате вышел из меня не Хен, а обыкновенный старый хрен.

Услышав эту дешёвую остроту, остальные лабухи смеются, но не от души, не во весь голос, а как-то отрывисто, будто кашляют: «Ха… ха…» Вынужденные на всём экономить, эти люди вечно ходят голодными, и у них просто не хватает сил на эмоции. Из-за этого, видимо, лица их начисто лишены какого бы то ни было выражения и напоминают маску, у которой двигаются только губы. После разговора с ними желание выходить на сцену улетучивается. С этим надо что-то делать, ребята!

— Мы не можем без шуток, иначе совсем беда, — бормочет барабанщик, ветеран ансамбля.

Где-то я уже слышала эти слова. Ну да, конечно! Их любят повторять рабочие из бригады моего дорогого Мистера Уайлда. Каждый раз, принося ему на стройку что-нибудь перекусить, я слышу эту самую фразу. Так вот оно что? Значит, играть в ансамбле для этих людей — такое же безрадостное занятие, как рытьё котлована? В таком случае им можно посочувствовать..

— Фирма «Кинк рэкордз» представляет! Золотое шоу Ринки Кадзуки!! — объявляет конферансье под приглушённую дробь барабана. Затем вступают духовые инструменты и ансамбль «Нью Горджес Тауэрс» в составе двенадцати человек под управлением Тэрудзи Ёсинами исполняет нечто вроде увертюры. Эту мелодию они играют каждый раз в начале представления, внося в него привкус дешёвой помпы, как, впрочем, и должно быть в кабаре.

Средний возраст музыкантов — пятьдесят лет. На них небесно-голубого цвета смокинги с бабочкой и белые лакированные штиблеты. Длинные волосы, плохо гармонирующие с их потрёпанными физиономиями, — не столько дань моде, сколько привычка, унаследованная от тех времён, когда инструментальные группы переживали период своего расцвета.

По мере того как музыканты исторгают из своих инструментов звуки, которым могла бы позавидовать любая стройка, их лица приобретают всё более серьёзное выражение. В какое-то мгновение эта какофония становится глуше, как во время шаманского обряда, но потом неожиданно вступают трубы, и вверх взмывает бравурная мелодия.

Затем всё стихает, лишь мелкая барабанная дробь (дзу-та-та-та-та-та…) разносится по залу, погружая его в атмосферу напряжённого ожидания, словно сейчас должны объявить имя лауреата Всеяпонской премии звукозаписи. В данном случае это — всего лишь ненужная условность, однако публика заинтригована, и разговоры за столиками ненадолго смолкают. И вот тогда сквозь монотонный грохот барабана, словно хрупкий росток, пробиваются какие-то новые звуки, чтобы затем, подобно внезапно раскрывшемуся бутону, взорваться мощным заключительным аккордом.

Всё. Наконец-то! Слушая за кулисами это музыкальное вступление (интересно, какой монстр должен выползти на сцену после таких звуков?), я успела порядком утомиться. Но надо взять себя в руки.

— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Ринка Кадзуки. Как вы думаете, какими иероглифами записывается моя фамилия?

Похоже, меня совсем не слышно. Микрофон включён на минимальную мощность. Это — обычное дело, и всё же я немного падаю духом.

В условиях экономического спада, наступившего в эпоху Хэйсэй, многие кабаре позакрывались, а те, которым всё-таки удалось удержаться на плаву, стараются в целях экономии свести к минимуму расходы на проведение эстрадных шоу. Теперь они уже не имеют возможности приглашать звёзд вроде Ёсими Тэндо или Такаси Хосокавы. Разумеется, от этого безвестные певцы вроде меня только выиграли, но и наши концерты для устроителей — сплошная обуза. Однако если заведение официально зарегистрировано как кабаре, а не пивная или бар, оно обязано оборудовать площадку для танцев и держать эстрадный ансамбль, играющий «вживую». Следовательно, хочешь не хочешь, им приходится устраивать шоу, пусть и по самому скромному разряду.

К оркестрантам здесь относятся как к нахлебникам. Отведённая для них артистическая представляет собой тесную каморку, где они едят свои дешёвые бэнто в обществе мышей и тараканов, которые шастают у них прямо под ногами. Гримёрка для певцов выглядит не лучше: это такая же клетушка, где нет ничего, кроме раздолбанного драного дивана и телевизора с треснувшим экраном, которым давно уже пора на свалку.

А вдобавок ещё и микрофон не включён, как положено. Похоже, в последнее время становится всё больше посетителей, которым докучает громкое пение со сцены. К тому же в результате повального увлечения караоке утвердилось новое представление о песне: для многих песня — это не то, что слушают, а то, что поют сами.

Но я так просто не сдамся. В конце концов, на кон поставлен мой заработок. Те самые чаевые, которые для меня дороже любого гонорара.

Как-никак, я — бывшая хостесса. Кое-какой опыт у меня всё же имеется. Я смотрю со сцены в зал. На гостей. Их спутниц. Официантов. Осветителей. Акустиков. Когда-то я сама работала в кабаре и до тонкостей изучила все их мысли и повадки. Ну что ж, посмотрим, кто кого!

— Кстати, вот уже и сакура… — стоило мне произнести эти слова, как снующие по залу официанты на минутку остановились. Беседующие с гостями девушки мельком посмотрели в мою сторону. — Пора цветения сакуры уже не за горами. Скоро мы увидим повсюду усыпанные цветами деревья. Я ужасно люблю это время года. А сюда, в этот зал, весна уже, кажется, пришла. Взгляните на эти веточки сакуры под потолком.

Во всех заведениях клубного типа, и особенно в кабаре придают особое значение смене времён года, позволяющей привнести в их атмосферу некое разнообразие. Ещё в феврале, куда ни загляни, повсюду устраивают «праздники сакуры», украшают помещение искусственными цветами, хостессам же вменяется в обязанность переходить на весеннюю форму одежды, желательно розового цвета. А в некоторых заведениях даже проводят особую акцию: всем посетителям, чья фамилия содержит иероглиф «сакура», спиртные напитки предоставляются бесплатно.

— Сегодня я тоже вышла к вам в розовом платье. А как вам нравится это? — продолжаю я свой трёп и демонстрирую публике воткнутую в причёску веточку искусственной сакуры. Официанты, зажав под мышкой подносы, вдруг принимаются мне аплодировать. — О, неожиданные аплодисменты! Не удивляйтесь, это — мои люди, клакёры.

Официанты смеются. Микрофон вдруг начинает работать на полную громкость, как репродуктор. Я своего добилась! Вот уже и хостессы смотрят на сцену. Теперь дело за гостями.

— Когда зацветает сакура, самое приятное — устроить пирушку. Вот уж где раздолье для любителей хмельного! Сама я — уроженка Кюсю и в рот не беру сакэ. Но, глядя со сцены на то, как вы наслаждаетесь своими напитками, я… испытываю зависть.

Из зала летят одобрительные возгласы. На лицах гостей вспыхивают улыбки. Кто-то даже приподнимается с дивана, чтобы получше меня рассмотреть. Отлично!

— Честно говоря, я не отказалась бы сейчас посидеть рядом с вами и пропустить чарочку сакэ. Но я не пью. Поэтому позвольте мне сегодня составить вам компанию своими песнями. Итак, послушайте две песни: «Сакэ, развеявшее сон» и «Сакэ воспоминаний».

Что тут началось! Разгорячённые винными парами гости, привстав из-за столиков, одобрительно гикают. Иные подзадоривают меня с места. Похоже, мужская часть аудитории у меня в руках. Как и следовало ожидать, охвативший гостей раж не по душе их спутницам, — в глазах у них вспыхивают ревнивые искорки.

Один из посетителей вскакивает с места, посылает мне воздушный поцелуй и машет рукой. Его спутница, нахмурившись, обхватывает его за талию и шумно пытается усадить на диван. Публика бурлит, словно доброе ароматное жаркое. Внушавший мне опасения микрофон работает на полную мощность. Мало того, в порядке особой привилегии подключили ещё и ревербератор, к которому, впрочем, мне не сразу удалось приноровиться. А осветитель до того расстарался, что привёл в действие зеркальный шар. Если посетители довольны шоу, это и заведению идёт в плюс. В свою программу я включила главным образом задушевные, лирические песни. Попробовала бы я перед здешней публикой исполнить что-нибудь вроде «Бородатого старинушки», меня со скандалом выставили бы вон. Нет, подобных оплошностей я не допускаю.

— Так держать! — звучит из зала.

Ну, наконец-то! Один из посетителей вручает мне денежную купюру. Ого, десять тысяч иен! Правда, если в самом начале кто-то отваливает артисту такой солидный дензнак, другие слушатели уже стесняются высовываться с тысячеиеновыми бумажками, и в результате чаевых набирается меньше, чем могло бы быть. Я спешно засовываю купюру поглубже в запах своего кимоно. К тому же мне не хочется, чтобы её увидели стоящие у меня за спиной музыканты.

Существует неписаное правило, обязывающее певца отстёгивать оркестрантам примерно четверть от своих чаевых. На самом же деле мы обычно мухлюем и откупаемся от них какой-нибудь символической суммой. Но если оркестранты заметят, что из-за пазухи у тебя выглядывает Юкити Фукудзава[20], всё, пиши пропало. «Певице такой-то три раза подносили по десятитысячной купюре, а она, сквалыга, сунула нам какие-то жалкие три тысячи!» Этот факт навсегда запечатлеется в их сознании и превратится в легенду. Ты станешь притчей во языцех и будешь трястись от страха при мысли о том, что они унесут с собою в могилу память о твоей скаредности.

Я пою, строю зрителям глазки, а в это время в моей голове со скоростью, которой мог бы позавидовать самый мощный компьютер, происходит сложный мыслительный процесс.

Я стараюсь сообразить, под каким углом следует поднять руку, чтобы из-за длинного рукава моего кимоно музыкантам не было видно злополучной десятитысячной купюры. Для того чтобы этот «мёртвый угол» получился, необходимо как можно дальше отвести в сторону локоть руки, в которой держишь микрофон. Если кто-то из гостей потянулся за деньгами, для меня это знак, что нужно не мешкая спускаться в зал. Продолжая петь, я направляюсь к его столику. Гость роется в портфеле в поисках портмоне, извлекает из него бумажку и протягивает мне, зажав между палочками для еды. Вот тут самый раз изобразить «мёртвый угол».

Независимо от того, какой куплет ты исполняешь, пусть даже самый душещипательный, — как только гость потянулся к кошельку, нужно как можно быстрее подойти к нему, расставив руки в стороны на манер белки-летяги. Если окажется, что это — тысячеиеновая бумажка, можно не суетиться и с гордым видом на глазах у всех сунуть её за пояс.

Но вот уже вновь рассыпается барабанная дробь и взвывают духовые, на сей раз возвещая финал.

— Ну что ж, я прощаюсь с вами. Всего вам доброго!

Фу-у! Ну, всё, конец моим мучениям.

Второе отделение, в котором я выступала в фурисодэ, тоже осталось позади. Сегодняшний улов составил тридцать семь тысяч иен. Совсем неплохо! Пересчитав смятые купюры, я собралась было нырнуть в гримёрку, но тут меня остановил женский голос:

— Тоже мне, вырядилась в это идиотское фурисодэ!

В голосе незнакомки звучало непередаваемое презрение, но при этом губы её улыбались. На ней было лиловое платье с люрексом, вернее, даже не платье, а нечто похожее на кусок ткани, обёрнутый вокруг её смуглого тела наподобие банного полотенца. Украшения полностью отсутствовали. На ногах у неё я разглядела туфли на высоких каблуках, напомнившие мне хрустальные башмачки Золушки; сквозь прозрачный пластик виднелись голые пальцы.

— Ну что, не надоело тебе таскаться по концертам, волоча за собой всё это барахло? — продолжала моя недоброжелательница, глумливо посмеиваясь. — Ну и видок же у тебя!

Скрестив руки на груди и отклонившись вбок на сорок пять градусов, она с видом превосходства взирала на меня. Я почувствовала, как во мне закипает злоба, но ненависть, выказываемая мне незнакомкой, была столь нарочитой, что я невольно заподозрила какой-то подвох. Может быть, она меня просто разыгрывает? Я решила подождать, что будет дальше. Однако её злобные выпады не прекращались.

— Ого, неплохой навар! — воскликнула девица, перебирая своими коричневыми пальцами зажатые у меня в руке купюры. — У исполнительниц энка не жизнь, а малина. Даже если ты совсем не умеешь петь, достаточно вырядиться в кимоно да потрясти рукавами, как на детском празднике «ситигосан»[21], и тебе уже несут чаевые.

— Что? Что ты сейчас сказала, шалаболка? — взорвалась я.

Когда злоба во мне достигает точки кипения, я невольно соскакиваю на словечки, принятые у жителей Кюсю. Тогда мне лучше не попадаться под руку. Раза два в год со мной происходит такая вот термоядерная реакция, первым признаком которой служит переключение на родной диалект. Стоит мне взорваться, и я уже не в силах совладать с собой. Я превращаюсь в какое-то совершенно иное существо. Совсем как герой «Превращения» Кафки. В прошлый раз это произошло ровно полгода назад. У нас вышла стычка с Мистером Уайлдом. В результате вся квартира превратилась в руины. Учитывая, что я всё-таки женщина, Уайлд не особо давал волю рукам. Но это только подливало масла в огонь…

— Интересно, в каком зверинце ты воспитывалась. Прежде чем заговаривать с человеком, полагается представиться. Может, хотя бы назовёшь своё имя? — выпаливая эту тираду, я на всякий случай огляделась по сторонам, дабы убедиться, что поблизости нет Кэндзиро. Разумеется, в такое время ему нечего было здесь делать. Тем не менее мне почему-то не хотелось, чтобы он увидел меня такой. Для него я хочу оставаться пушистым зайчиком.

— Кахо Дзёдзима, — ответила девица.

— Так какого дьявола ты на меня взъелась?! Ну погоди, сейчас я тебя приголублю!

Это словечко отнюдь не подразумевает выражения собеседнику добрых, родственных чувств. На диалекте Кюсю оно означает «отвалтузить», «задать трёпку». Грозно выпучив и без того большие глаза, я двинулась на свою обидчицу и, приподнявшись на цыпочки, попыталась схватить её за грудки, но… руки мои ухватили воздух. Я несколько раз повторила этот манёвр, но, увы, результат оставался прежним: пальцы мои то сжимались в кулаки, то разжимались, как при игре в дзянкэн[22]. Мне попросту не за что было ухватиться, — ткань плотно облегала её грудь, пышную, как у европейских женщин. Должно быть, ареолы вокруг сосков у неё тоже нехилых размеров, величиной с печенье сэмбэй[23].

— Я пою джаз, — объявила девица. — Так что в подобных заведениях мне нечем поживиться. Как ни дери горло, такими чаевыми, как вас, меня не осыпают.

А-а, вот оно что! Значит, это та самая певица, которая выступала передо мной с песней «Звёздная пыль». Я ещё тогда подумала: «До чего неприятная особа!» — и забыла про неё.

— Ты сама виновата, — наставительно произнесла я. — С публикой надо держаться повежливее. Могла бы сказать: «Дорогие гости, позвольте мне спеть для вас то-то и то-то».

— Спасибо, просветила! Дура, неужели ты не понимаешь, что, когда поёшь джаз, всякие там поклоны до земли, на которые ты мастерица, не проходят?

— Но ведь ты сама выбрала джаз! Брось это дело, если чужой успех вызывает у тебя такую зависть.

— А вот и брошу! Причём, без твоих советов. Сегодня же… Больше они меня здесь не увидят!!

Девица разрыдалась. По щекам у неё катились слёзы, смывая толстый слой грима. Её лицо, похожее на мордочку барсучонка, как будто постепенно укрупнялось, и я уже видела перед собой взрослую печальную барсучиху. Она готова бросить петь. Сегодня же. Видимо, эта работа совсем её не кормит. Бушующий во мне гнев стал понемногу утихать, уступая место жалости.

— Вот, возьми от меня на прощание, — сказала я и, вынув из пачки первую попавшуюся банкноту, изящным жестом протянула ей.

Чёрт побери, меня угораздило всучить ей десятитысячную купюру. Разумеется, я растерялась, но заменить эту бумажку на тысячеиеновую было неудобно, так что мне оставалось лишь улыбнуться, изобразив на лице полную невозмутимость.

Улыбнувшись мне в ответ, девица взяла бумажку.

— Спасибо, — сказала она, в упор посмотрела на меня своими чёрными глазищами, а потом, не отводя взгляда, смачно высморкалась в мой подарок, после чего свернула испорченный дензнак трубочкой и спокойно сунула мне за пазуху. — Ну пока. Будь здорова, если сможешь.

Она повернулась и пошла прочь, цокая каблуками своих «хрустальных» башмачков. Я стояла с разинутым ртом, не зная, как всё это понимать. Вдруг в обшарпанном коридоре послышался бой часов. Уже одиннадцать!

Нашла время прохлаждаться!

Надо срочно переодеваться, иначе я не успею на последнюю электричку. В панике я принялась развязывать тесьму, скрепляющую пояс моего фурисодэ, но тут же спохватилась: ведь мне ещё нужно отдать музыкантам их долю от чаевых.

Я включила фен. Он был совсем старый, как всё в этой гримёрной, и еле фурычил. Порой из него даже выскакивали искры, поэтому я остереглась бы подносить его к волосам. Но сейчас он пришёлся как нельзя более кстати.

Так, готово.

Высушенная с помощью фена купюра выглядела не слишком презентабельно после соприкосновения с носом джазовой певицы, но это вряд ли отразилось на её покупательной способности. Что ни говорите, десять тысяч иен — это десять тысяч иен. С довольной улыбкой я покатала на ладони свернувшуюся трубочкой коричневатую бумажку, похожую на какой-нибудь экзотический южноамериканский плод.

Я проучу тебя, негодник!

Бас-гитарист сегодня играл ну просто из рук вон плохо. Очевидно, он стал музыкантом только для того, чтобы исполнять джаз, и ритм энка: цун-така-mamma — кажется ему слишком примитивным. Своими ритмическими наворотами он начисто испохабил песню «Ното, край родимый».

Пока я разрабатывала план мести, стрелки часов успели передвинуться на половину двенадцатого. Если я не попаду на поезд, уходящий в 11:45, всё пропало.

Чёрт побери!

Теперь я уже не успею переодеться. Придётся совершить марш-бросок, то есть мчаться на станцию прямо в кимоно, волоча за собой свою «громыхалку».

Гаара-горо-горо-горо-горо…

Под звуки бравурной мелодии, исполняемой моим чемоданом на цементном полу, я лечу по коридору, размётывая коленями полы своего кимоно. Комната оркестрантов находится в самом конце коридора. Я с силой толкаю дверь. Ансамбль в составе двенадцати человек, сняв смокинги и расположившись на циновках в своей убогой клетушке, смотрит по телевизору эстрадную программу.

— Извините за вторжение, — говорю я и кокетливо подмигиваю.

Ударник (он же — руководитель ансамбля) смотрит на меня с улыбкой — как видно, мой дурашливый тон пришёлся ему по вкусу. Я с опаской протягиваю ему экзотический южноамериканский плод — то бишь злополучную купюру:

— Это вам, поминальный пирожок.

Какое-то время он в недоумении разглядывает лежащую на моей ладони странную завитушку, а потом, сообразив, что это — денежная купюра, причём немалого достоинства, рассыпается не то смехом, не то серией междометий, выражающих одновременно и удивление, и радость. Тем временем бас-гитарист, опередив своего товарища, выхватывает у меня заветный трофей.

— Ну пока, — подмигиваю я на прощание и делаю им ручкой.

В миг повеселевшие музыканты, улыбаясь во весь рот, машут мне в ответ. Ну что, теперь мы квиты, господа? Кажется, я рассчиталась с вами за то напряжение, в котором вы держали меня всё это время. Как говорится, око за око. Шутка за шутку.

Выбежав из кабаре, я со всех ног помчалась на станцию Цуруми. Волосы выбивались у меня из причёски, но мне было всё равно. В ночном воздухе сеялась мелкая изморось, и асфальт покрылся тонкой плёнкой влаги. Я поняла это по звукам, издаваемым моим чемоданом. В сухую погоду он задорно грохочет: гара-горо, — поднимая колёсами облачка пыли. Когда везёшь его по чуть мокрому тротуару, он звучит на октаву ниже: гонгоро-гонгоро. Ну а под дождём выдаёт уже совсем иные вариации: дзутягоро, дзяригоро, бисягоро, — в зависимости от того, тащу я его по грязи, по гравию или по лужам.

Милый мой спутник, дорогая моя громыхалка. Куда бы ни потащила тебя твоя малохольная хозяйка, ты безропотно следуешь за нею.

Я попадаю на оживлённую улочку. Над мангалом, в котором жарят якитори[24], поднимается жирный чад. Я чувствую, как он вместе с пряным запахом соуса въедается в мои надушённые волосы. Отражаясь в мокром асфальте, мигают неоновые вывески. На ведущей к станции дороге тут и там виднеются золотистые кружочки. Что это — обронённые кем-то монеты?

Обычно я не очень-то концентрируюсь на окружающем пейзаже и вижу всё словно сквозь дрёму, но сейчас моё зрение работает как наведённая на фокус хорошая видеокамера.

Похоже, это плевки.

То, что я приняла за монеты, щедро высыпанные на дорогу, оказалось банальными плевками. Вот так всегда. Вечно вместо плевков мне чудится золото. Я везу чемодан, ловко лавируя между сгустками слизи.

Вперёд. Вперёд. Главное — не испачкать колёсики моей громыхалки. Вперёд. Вперёд. До самого дома.

Вот и станция Хигаси-Кавагути.

Даже если я сейчас ему позвоню, он всё равно не приедет за мной на машине. Придётся идти пешком. Домой, к Дайки.

— Привет. Это я.

Немолодая женщина в фурисодэ, взмыленная, среди ночи возвращается домой с чемоданом. В начале нашей совместной жизни, увидев эту картину, он добродушно хихикал.

Но теперь, по прошествии двух лет, ему, кажется, уже не до смеха.

— Привет, — коротко отозвался Дайки и мельком взглянул на меня, не отрываясь от телевизора, — там шла какая-то ночная программа. По лицу его скользнула улыбка, но в самом воздухе ощущалось что-то резкое, колючее, — у меня даже защипало кожу. «Не стоит обращать внимание. Может быть, мне просто показалось», — подумала я, злясь на себя за привычку реагировать на всякие пустяки.

— Ну ладно, я иду спать, — сердито произнёс Дайки. Висящее в воздухе напряжение материализовалось подобно электростатическому разряду. После беглого взгляда, брошенного в мою сторону, когда я вошла в дом, мой любезный так ни разу на меня и не посмотрел. Не промолвив больше ни слова, он удалился в спальню. Зачем же так, мне ведь больно!

«Интересно, до каких пор всё это будет продолжаться?!»

Стоило мне закрыть глаза, и я точно наяву услышала эти слова Дайки, сказанные мне во время нашей прошлой размолвки.

«Ты когда-нибудь бросишь это занятие?»

«Ну и чего ты рассчитываешь этим добиться?»

Чего добиться? Да ничего. Просто есть вещи, в которые я верю. И что же это за вещи?

Проще всего было бы сказать: я верю в успех. Это понял бы каждый. Но мы, люди с чешуёй вместо кожи, знаем, что путь к успеху — это вовсе не та окольная, ухабистая дорожка, по которой мы привыкли ходить. Видимо, то, во что я верю, принадлежит той же самой чёрно-белой реальности, что и наши с Дайки отношения…

Надо выключить телевизор. Шаря по столу в поисках пультика, я нечаянно задела локтем стоявшую на углу чашку. Она упала на пол и разбилась.

Дайки родился в декабре, под знаком Стрельца. Эту голубую чашку от Ричарда Джиньоли я подарила ему два месяца назад, на сорокалетие, — как тут было не разориться?

Дайки понравился мой подарок. «Вот это да! — воскликнул он. — Из такой чашки нельзя пить каждый день». Обычно она вместе с блюдцем стояла в книжном шкафу как украшение. И только время от времени Дайки осторожно извлекал её оттуда и пил из неё чай.

Сегодня вечером, сидя в одиночестве в этой комнате, он пил кофе. Из этой самой чашки…

Стоило мне подумать об этом, как в груди у меня поднялась волна раскаяния, и стало трудно дышать. Я тихонько прикрыла глаза, но что-то горячее подступило вдруг к векам, вырываясь наружу.

И я горько заплакала, как плачут все нормальные женщины.

Когда вешаешь кимоно на распялку, оно становится похожим на какое-то неведомое и страшное живое существо. Вот и теперь я невольно содрогнулась при виде своего огромного фурисодэ с расставленными в стороны рукавами. Оно pi впрямь напоминает пришельца из иных миров, готового вот-вот на меня наброситься. Интересно, до каких пор мне предстоит с ним сражаться?

Я лежу в ванне. Сегодня возле станции на глаза мне попалось наклеенное на телеграфный столб объявление: в сусичную требуется временный помощник на кухне. Оплата повременная, тысяча иен в час. Ничего себе! Работёнка, прямо скажем, не бей лежачего, а заработок похлеще, чем у меня. При этом никаких капиталовложений не требуется. Да и Дайки, наверное, встречал бы меня в ином настроении, чем сегодня. Весь вопрос в том, гожусь ли я для такого занятия?

Итак, предположим, я поступаю на работу в сусичную. Не для того, чтобы стать профессионалом этого дела, а просто так, чтобы перекантоваться. Наверняка очень скоро душа у меня заноет от какого-то неподвластного мне самой чувства. Скрытая под чистым белым халатом чешуя начнёт болезненно дыбиться. Если моя тайна откроется, всё пропало. Но в последний момент кто-то из моих «чешуйчатых» друзей догадывается, что я попала в беду, и похищает меня…

Впрочем, всё может сложиться и по-иному. С чем будет соприкасаться эта моя болезненно дыбящаяся чешуя в ходе монотонных буден? С белоснежным крахмальным халатом. С улыбками хлопочущего у стойки повара. Время от времени к нам будет наведываться жена молодого хозяина. Вот он — здоровый образ жизни! И суси здесь готовят отменные. Изо дня в день, с каждым часом сумма моего заработка увеличивается в соответствии с оговорёнными условиями, независимо от того, чем я занимаюсь. Тик-так. Механизм работает с точностью часов. О-о, у вас отличные суси! Приходите ещё. Спасибо, на сегодня вы свободны.

Вот тут-то чешуя и напомнит о себе. Она станет искать цель. Любую. Итак, кто же он? Посетитель нашего заведения? Помощник хозяина? Нет, чем круче, тем интереснее.

Молодой хозяин!

Очень скоро наши с ним отношения заходят весьма далеко. Я уже не прислушиваюсь к пресловутому «тик-так». Мы оба счастливы. Ну а как со всем остальным? В делах — полный раздрай. Я хватаюсь то за одно, то за другое, в результате процветающее заведение превращается в руины… Конечно, возможен и другой поворот сюжета. Мы с молодым хозяином умело ведём дела и добиваемся блестящих успехов в бизнесе. Фишка может лечь и так и этак. У меня в ладони такое ощущение, словно я и вправду только что бросила фишку. Удивительное, ни на что не похожее чувство.

Я тщательно намыливаю тело. Поскольку я ношу кимоно, мне приходится сбривать пушок на открытой части шеи, и это всегда было обязанностью Дайки. Да и не только это. Он и волосы мне стриг, и причёсывал меня, и помогал накладывать косметику…

В объятой сумраком спальне на кровати горкой вздымается одеяло, принявшее форму тела спящего Дайки. Какой же он всё-таки великан! Лежит, отвернувшись к стене. Так бывает всегда, когда он мной недоволен. По комнате разносится его сонное дыхание. Прежнего ощущения колючей отчуждённости нет и в помине.

Я примостилась на кровати рядом с Дайки, как всегда удивляясь тому, каким тесным стало наше двуспальное ложе. Тишину погруженной во мрак комнаты по-прежнему нарушает лишь мерное дыхание Дайки.

Мне вдруг вспомнилась девица, набросившаяся на меня сегодня в кабаре.

Где-то я уже определённо слышала этот голос. Как, бишь, её зовут, эту джазовую певичку, которая ни с того ни с сего расплакалась? Кахо… Дзёдзима. Кажется, так. Не могу отделаться от чувства, что я виновата перед ней. Такого рода ощущения не берутся из воздуха, они каким-то образом связаны с реальностью, и отмахнуться от них невозможно.

Неожиданно сквозь тишину комнаты прорезалось треньканье телефона.

Кто бы это мог звонить в столь поздний час? С характерным механическим щелчком включился автоответчик, и тихо зазвучал записанный на него текст. Может быть, всё-таки снять трубку? Или не стоит? Пока я колебалась, из мрака явился ещё один ночной посетитель.

Это была рука Дайки, сквозь сон потянувшаяся к моей груди. Я чуточку отодвинулась, но его рука принялась снова бессознательно искать меня сквозь шёлк пижамы.

Наконец, выплыв из амниотического мира сновидений, Дайки горячечно задышал мне в ухо. И куда только подевалось его недружелюбие? Рядом со мной лежал совершенно другой человек. Его мозг пробудился лишь наполовину. Его рука требовательно тянется ко мне. Меня захлестнула волна нежности.

Прерывистое дыхание не человека, а зверя. Смутный отзвук недавней ярости. Сегодня он не шепчет мне ласковых слов, а сразу приступает к делу. Я ощущаю ладонью биение его сердца, ритм которого учащается в такт поскрипыванию кровати. Естественно, я тоже принимаю в этом участие. Мне легко себя разжечь. Несколько скользящих движений, и чувствуешь, что апогей уже близко.

В темноте я провожу пальцами по его налившейся отвагой плоти, — ну чем не крепыш Кинтаро из детской сказки? Каждый раз, осязая эту могучую силу, я возношусь, едва не теряя сознание. Теперь и Дайки охватывает волна нежности ко мне. Чего же нам ещё надо? Сейчас мы с ним оба — такие как есть, настоящие.