Странная фотография

Глава 7 ПОТОП

На следующий день, едва Сеня вернулась из школы, раздался звонок. Звонили из редакции престижного иллюстрированного журнала, просили папу срочно принести хорошую съемку: какой-нибудь пейзаж с настроением на разворот, как фон для лирических стихов известного автора.

— Прямо сейчас, говоришь? — кричал в трубку папа, повеселев. — Что ж, по-моему есть как раз то, что надо. Только вчера проявил. Что? На Патриках. Да, точно! Еду. Все, старик, жди. Успею, успею! Ну, все…

Отец бросил трубку и кинулся одеваться.

— Ну, Сенька, держись! Попробую сейчас твою съемку в журнал пристроить под своим именем. А потом, когда поезд уйдет и журнал выйдет, мы признаемся, что это твои фотографии. Вот, скажем, новая звезда фотографии, Ксения Мельникова! Так что, это твой шанс, дочь! Держи кулаки. Ну все, побежал! Да, забери свои негативы, они мне пока не нужны…

Папа сунул ей круглую пластиковую коробочку с пленкой и умчался. А Сеня задумчиво вертела в руках коробочку, не находя ответа на вопрос, который назойливо вертелся в её голове с самого утра: случайно папина пленка оказалась засвеченной или нет, и тогда чьи это проделки, Прошины или Тараски прогнатого?

Она решила при первом удобном случае спросить об этом у Проши, только вот когда он теперь появится? С тяжким вздохом Сеня опустила пленку с негативами в кармашек на пузе её любимой игрушки — коричневой мыши. Мышь висела на стене над кроватью, она была грустная, очень старая — ещё мамина и, судя по печальному выражению на умудренной жизнью мордочке, знала все на свете… Сеня застегнула молнию на кармашке, погладила мышь по носу и пошла на кухню обедать.

После обеда явился брат со Слоном, и, ухватив на кухне по две остывших котлеты и по три куска хлеба, они скрылись в каморке Костика.

Сеня уселась делать уроки, математика никак не клеилась, и она бухнулась на диван, укрылась пледом и раскрыла томик Гофмана.

— Да не могу я, не могу, понимаешь? — раздался за стеной истерический вопль Костика. — И дело совсем не в отце — я у него просто так могу фотоаппарат попросить, он даст…

Слон бубнил что-то себе под нос, как видно, убеждая в чем-то приятеля, тот отнекивался, и, наконец, заорал так, что Сеня на своей тахте подпрыгнула, как ужаленная:

— Я люблю её, понимаешь? Люблю!!! А, пошел ты!..

Костик заглох. Сеня приникла ухом к стене: это было уже совсем интересно — брат оказывается влюбился! Последовала длинная пауза — Слон, похоже, выжидал, пока его друг отдышится и придет в себя. Потом спокойно сказал:

— Старик, так это же классно, чего ты раскис-то так? Она, что, на кого-то другого глаз положила? Так мы это быстро исправим — рожу ему начистим, чтоб забыл как её зовут, и все дела… А как, кстати, её зовут?

— Люба, — тихо ответил Костик каким-то вымученным голосом.

И беседа двух друзей-приятелей зашуршала и потекла в мирном русле, без шума и выкриков. А Сеня так и приросла ухом к стенке и, чем больше слушала, тем более удивительная и целостная картинка начала вырисовываться в её голове из разрозненных фактов, как панно из разноцветных кусочков мозаики. Все, происшедшее с Костиком, самым непосредственным образом было связано с враждой домовых!

Костик, вконец обессиленный и измученный своей неразделенной любовью, не мог больше сдерживаться и поделился с другом своим сокровенным: как он встретил плачущую девчонку, как попытался её успокоить, как в порыве откровенности она рассказала ему обо всем, что творится у них в семье, как он проводил её до дому, и она вдруг рассердилась на него, оттолкнула букет и назвала палые листья «падалью», как его погнал прочь охранник и как он, Костик, понял, что ему до нее, как до Луны — их разделяет пропасть, которую с лету не перепрыгнуть… А он пропал, погиб, он не мог без нее, в ушах все звучал её гибкий капризный голос, перед глазами сияли её глаза, гиацинтовые, сиреневые, — и вся её ладная и тоненькая фигурка стояла перед ним, как несбыточный образ из голливудской сказки…

От обиды за брата Сеня, раздувая ноздри, сопела за стенкой и сжимала кулаки. Она так разволновалась, она готова была, кажется, поколотить эту любительницу орхидей, да так, чтоб та надолго запомнила и забыла как нос задирать! Подумаешь, у её отца — личный шофер! А сама-то эта выскочка многого стоит? Сама она что умеет? Чем может похвастаться, кроме смазливой мордочки, каких теперь в Москве пруд пруди, сто шагов не пройдешь, а они тебе уже все глаза намозолят…

«Ну, ладно, с этим мы разберемся, — думала Сеня, грызя ногти. — Что у нас получается? А вот что: судя по всему, прогнатый Тараска водворился в доме этой противной Любы. Все сходится, тут и думать нечего, он это! Сидит там и оттягивается, мучает всех почем зря. Значит, скорее всего, и встреча Любина с нашим Костиком не случайна, она подстроена этим злобным Тарасом! Этот мерзкий нечистик таким способом Проше мстит, точно! — Сеня сводила концы с концами и хмурилась — эта история начинала ей все меньше и меньше нравиться. — Ага, что дальше? Слон хочет сфотографировать дыру в стекле, которое в окне этой Любы, а Костик не хочет возле её дома светиться — если она его увидит, ещё подумает, что он её караулит, мол парень по уши втрескался и теперь она из него может веревки вить! А он не хочет, чтоб она так подумала, — он гордый, Костик! И молодец, так и надо! Но это ещё не все…Слон все же подговорил брата окошко сфотографировать, только ночью, тогда их никто не увидит. Мой дурень-брат согласился, и сегодня ночью они отправятся в этот гадский Весковский переулок, а перед этим вечером Костя фотоаппарат у папы потихонечку стащит… Да, дела! Но это бы ещё полбеды, больше всего мне не нравится, что прогнатый явно хочет нашу семью втравить в какую-то историю. И история эта, похоже, очень поганая, да! Не зря Проша сказал, что вокруг нашей семьи узел нехороший завязался… Надо бы срочно с Прошей связаться, а он вздумал сам себя наказать и в дом — ни ногой до тех пор, пока зло не исправит и порядок в своей жизни не наведет… А как он, спрашивается, его исправит? Прогнатый, похоже, совсем поехал и на уговоры всякие умные-благоразумные не поддастся, ему вожжа под хвост попала и он теперь от злости сам себе горло готов перегрызть. Эдак он теперь совсем темным сделается. Как Проша говорил: домовой — он от чертей отстал, к людям не пристал. А Тараска — прямо-таки сущий бес и все его выкрутасы — это уже не шутки, а самые настоящие злые бесовские выходки… Ох, как же этот узел распутать? Без Проши мне ни за что не справиться. Надо бы…»

Ее размышления прервал мамин испуганный возглас. Сеня выскочила в коридор… и угодила в темный вонючий ручей! Черная жидкость, в которой плавали какие-то сгустки, весело растекалась по коридору, с угрожающей скоростью завоевывая метр за метром. От ручейка исходил зловонный запах застоявшихся нечистот. Сенины тапочки разом промокли насквозь, и, вереща, она потащилась на кухню, где, похоже находился источник стихийного бедствия.

— Сеня, хватай скорее совок! — крикнула мама.

Она стояла на перевернутом тазике, как на спасительном островке, зачерпывала воду глубокой тарелкой и выливала её в другой таз, побольше, который покачивался на середине кухни, как поплавок. Из переполненной раковины через край хлестала мерзкая жижа, которую и водой-то не назовешь…

— Вычерпывай воду совком и лей её в таз, — командовала мама, — а из таза — в ванную, в ванную! Где там Костя?

— Плыву! — послышался Костин крик.

За братом в кухню проник ухмылявшийся Слон. Он вытаращил глаза и прыскал в кулак, глядя на всю эту картину. Вот гад — нашел повод повеселиться!

— Слон, ты давай, двигай, — буркнул брат. — Видишь, что у нас тут? Последний день Помпеи! Потом созвонимся.

— Не-е-е, — изрек Слон, закатывая до колен джинсы, — вы лучше дайте мне орудие производства! А насчет Помпеи ты, старик, перебрал, до Помпеи вам ещё далеко!

— Слон… ой, прости, Петя! Возьми ту тарелку, ничего другого в качестве черпака предложить не могу. Ох, только бы бабушка не пришла — она же с ума сойдет! — сетовала мама Леля.

— А где она? — спросил Костя.

— В магазин пошла. А дедушка к твоему деду, Петя, на дачу поехал. В гости. Костя, вызывай аварийку, я в диспетчерскую звонила, там никто не отвечает…

Костя вызвал аварийную бригаду, вчетвером они принялись вычерпывать воду, дело спорилось, и к прибытию слесарей потоки воды были блокированы на подступах к гостиной и к спальне родителей.

Однако, окончательная победа над разбушевавшейся стихией была достигнута только к вечеру, когда подоспевший папа со свежими силами включился в работу… Хорошо, что бабушка встретила в магазине старинную подругу и зашла к ней на чашку чая. Они проболтали весь день, так что вернулась баба Инна, когда в квартире уже не бурлили потоки, и все было более или менее прибрано… С порчей любимого ковра бабушка на удивление быстро смирилась и вообще встретила происшедшее с не свойственным ей хладнокровием.

— Главное, все живы! — изрекла она с олимпийским спокойствием и направилась на кухню печь оладушки.

Как выяснилось, причиной кошмара оказался забитый стояк, который давно следовало поменять, но у местного домового руководства все руки не доходили… Затопленные соседи с первого этажа рвали на себе волосы и требовали чудовищной компенсации, бабушкин ковер, похоже, следовало признать безнадежно погибшим — он весь размок, краски вылиняли и потекли, а кроме того, от него воняло, как от общественной уборной… Линолеум на кухне вспучился, паркет в коридоре набух и ходил ходуном под ногами, и некуда было деться от стойкого зловонного запаха, которым пропиталась вся квартира…

Поглощенные сражением со стихией, Сеня с папой толком и не поговорили, он только буркнул ей на ходу: «Порядок, Ксюха! Завтра все расскажу…» — и заперся в своей кладовке. Папа часто уединялся там, когда хотел удалиться от мира и о чем-то подумать. А может, почитать, помечтать… Папа, как и она, в душе был отшельником, с шумной и суетливой действительностью у него было мало общего.

От Проши — ни звука! Он, что, не знает, что у них в доме творится?! Что бы он там не напридумал себе про то, что в доме теперь не жилец, — это только эмоции, а суть остается сутью: он — их домовой, и точка! Никто его от этого не освобождал.

Сеня злилась, маялась, тосковала и полночи опять провела без сна. Неужели же он такой эгоист, что самокопания для него дороже семьи?! Дороже её, Сени?! Нет, она не верила, не хотела верить. Такого не может быть! Он не жухлик, Проша, — этим презрительным именем называл он всех, кто сам по себе по жизни болтается, оторванный от семьи, от людей, живущий без мыслей о том, что он делает, как живет и зачем… Нет, Проша не жухлик, он живой! У него душа чуткая. А раз так, раз он не явился на её мысленный зов, не пришел, когда в семье плохо, значит с ним что-то случилось!

Ладно, она, Сеня, сама начнет действовать! Ждать и терпеть больше нельзя ни минуты — ей казалось, что на них надвигается глухая скала, которая вот-вот столкнет в пропасть. И до края пропасти осталось совсем немного…