Стреляй, я уже мертв

2. Санкт-Петербург — Париж

Мой дед по отцовской линии торговал шкурами, как и его отец Симон. Они разъезжали по Европе, продавая русские меха скорнякам, которые шили из них роскошные шубы для богатых дам. Лучшие клиенты жили во Франции. В Париже у Симона был друг скорняк, месье Элиас. Когда Симон скончался, мой дедушка Исаак продолжил и расширил его дело. Он вложил часть средств в изготовление шуб и продавал их придворным в Санкт-Петербурге. Шубы понравились приезжающим в Париж русским аристократам.

Моя бабушка Эстер была из Франции, дочь месье Элиаса, который не смог, как ни старался, помешать своей дочери уехать с юным Исааком. Месье Элиас остался вдовцом, а Эстер была его единственной дочерью. Исаак и Эстер поженились в Париже и оттуда отправились в городок неподалеку от Варшавы, в тот дом, где Исаак жил со своей овдовевшей матерью Софией. У них родилось трое детей — Самуэль, Анна и самый младший, Фриде. Все родились с разницей в год. Месье Элиас всегда жаловался, что дочь с внуками живут так далеко, и когда моему отцу Самуэлю исполнилось десять, дедушка Исаак решил послать его во Францию, чтобы познакомить с дедом. Самуэль не отличался отменным здоровьем, и мать расставалась с ним с тревогой. Она знала, что для месье Элиаса будет настоящим праздником познакомиться со старшим внуком, но спрашивала себя, способен ли Самуэль перенести неудобства такого длинного путешествия.

— Не волнуйся, наш Самуэль уже почти мужчина, — утешала ее свекровь, София, — а Исаак знает, как о нем позаботиться.

— В особенности я беспокоюсь, как бы он не простыл, а если простудится, то остановитесь в какой-нибудь гостинице и дай ему эту микстуру, — настаивала Эстер.

— Я знаю, как позаботиться о нашем сыне, займись лучше остальными, не выпускай их из вида, в особенности Фриде, младший уж слишком большой шалун. Мне будет спокойней, если я буду уверен, что вы не одни, что вы под присмотром моей матери.

Для Исаака было большим облегчением, что Эстер хорошо ладила с его матерью. София была женщиной с характером, но не могла не сдаться перед добротой Эстер. Свекровь с невесткой больше походили на мать с дочерью.

Через несколько недель путешествия Исаак и Самуэль прибыли в Париж, там они получили известия о беспорядках, охвативших всю Россию.

— Убили царя. Я слышал, что в заговоре винят евреев, — сообщил месье Элиас.

— Не может быть! Царь улучшил условия жизни нашего народа. Что выиграют евреи от его исчезновения? — ответил Исаак.

— Похоже, что некоторые решили взять правосудие в свои руки и напали на еврейские поселения в черте оседлости, — добавил месье Элиас.

— Это просто предлог для тех, кто недоволен политикой царя в отношении евреев! Надеюсь, их вразумят, и правда восторжествует.

— Просто ужасно, что в России евреям не разрешают покидать черту оседлости, — посетовал Элиас. — Во Франции мы по меньшей мере можем жить в городах, даже прямо здесь, в сердце Парижа.

— Идеей проклятой черты оседлости мы обязаны императрице Екатерине. Ее советники хотели подрезать крылья нашим ремесленникам и купцам. Но теперь многие евреи живут в самом Санкт-Петербурге. Необходимо получить специальное разрешение, но этого можно добиться, — объяснил Исаак.

— Да, но это не для всех, — отозвался месье Элиас. — Хорошо хоть вы живете недалеко от Варшавы. Если бы вы жили в Москве или Санкт-Петербурге, я бы сильно о вас беспокоился.

Они не могли скрыть свою тревогу. Новости из России были столь спутанными, что они начали опасаться за судьбу своей семьи.

— Мы с Самуэлем немедленно возвращаемся. Я не успокоюсь, пока не увижу жену и детей. Я знаю, что матушка о них позаботится, но больше не могу оставить их одних.

— Я тоже не найду покоя, пока не узнаю о вашем прибытии и не получу от тебя весточку с сообщением о том, что всё в порядке. Поезжай как можно скорее.

Два дня спустя их посетил старый друг месье Элиаса, человек с хорошими связями при российском дворе.

— Вы не можете вернуться. Убили сотни евреев. Погромы начались в Елизаветграде, но распространились по всей России, — объяснил гость.

Месье Элиас терзался из-за этой ситуации.

— Возможно, вам опасно возвращаться... — сказал он без особой убежденности, поскольку в глубине души жаждал как можно скорее узнать, что с его обожаемой Эстер и внуками, не в опасности ли они.

— Мы не можем остаться здесь, нужно вернуться. Жена и дети во мне нуждаются, — без колебаний ответил Исаак.

— Возможно, тебе следует оставить Самуэля со мной. Он не прекращает кашлять, а иногда у него жар, и он весь день лежит в постели.

— Знаю, но не могу его здесь оставить. Эстер мне этого не простит. Она хочет, чтобы все дети были в одинаковом положении, но очень переживает за Самуэля из-за его хрупкого здоровья. Если мы вернемся не вместе, то она решил, что произошло что-то плохое.

— Я знаю свою дочь, знаю, что она предпочла бы, чтобы Самуэль остался здесь в безопасности.

Месье Элиас так и не смог убедить моего дедушку Исаака, который тут же отправился в путь. Они с Самуэлем ехали в почтовой карете, с хорошими лошадьми, вместе с двумя другими торговцами, следующими в Варшаву, которые, столь же встревоженные, возвращались домой.

— Отец, с мамой всё хорошо? А с Фриде и Анной? С ними ведь ничего не произошло? — Самуэль не переставал спрашивать отца о судьбе матери и других детей.

Поездка показалась им вечностью. Они едва могли сомкнуть глаза во время остановок на постоялых дворах, где евреев не всегда принимали дружелюбно. В некоторых случаях даже пришлось спать под открытым небом, потому что им отказывались предоставить ночлег.

— В чем мы отличаемся от других? — спросил Самуэль однажды вечером, когда они отдыхали рядом друг с другом на узкой кровати жалкого пансиона в Германии.

— А почему ты думаешь, что мы отличаемся? — добродушно отозвался Исаак.

— Себе я кажусь таким же, как все остальные, но я знаю, что они смотрят на нас, как на чужаков, и не знаю, по какой причине. Я не знаю, почему некоторые ребята не хотят с нами играть, почему мы редко ездим в город, а когда едем, то вы с мамой, похоже, чего-то боитесь. Мы всегда ходим с опущенной головой, словно не хотим, чтобы нас заметили или побеспокоили. Вот потому я и думаю, что мы другие, в нас есть что-то такое, что не нравится остальным, но я не знаю, что именно, вот и спрашиваю.

— Мы ничем не отличаемся, Самуэль, это другие хотят нас такими видеть.

— Но они думают, что быть евреем — это что-то плохое... — осмелился сказать Самуэль. — говорят, что мы убили Иисуса.

— Иисус был евреем.

— И почему мы его убили?

— Мы его не убивали, и не волнуйся, нет ничего плохого в том, чтобы быть евреем, как быть христианином или мусульманином. Не стоит думать о таких вещах. Когда подрастешь, ты поймешь. А теперь спи, завтра нам рано уезжать.

— Когда мы прибудем в Варшаву?

— Если повезет, то через пять или шесть дней. Варшава тебе нравится больше Парижа?

— Я просто хочу знать, сколько времени понадобится, чтобы вернуться домой, я скучаю по маме.

Когда они прибыли в Варшаву, то остановились в доме Габриэля, дальнего родственника Исаака. Самуэль кашлял, у него была температура и припадки, вызванные утомлением от столь долгого путешествия.

Отцу пришлось пролежать несколько дней в постели, несмотря на нетерпение дедушки Исаака.

— Сохраняй спокойствие, твой сын не в состоянии путешествовать. Можешь оставить его с нами, моя супруга о нем позаботится, а потом заедешь за ним, когда будешь уверен, что с твоей семьей всё в порядке, это всего лишь день пути, — настаивал родственник.

Но дедушка и слышать не хотел о том, чтобы оставить сына в Варшаве, в особенности когда они были так близко от дома.

Наконец, несмотря на слабость Самуэля, кашель которого всё никак не прекращался, они тронулись в путь.

— Быть евреем — это наверняка дурно, — настаивал Самуэль, боровшийся с жаром.

— Вовсе нет, сынок, вовсе нет. Ты должен гордиться тем, кто ты. Зло не в нас, а лишь в тех, кто не считает нас человеческими существами.

Дедушка Исаак был человеком образованным, последователем учения Мозеса Мендельсона — немецкого философа, который столетием ранее стал зачинщиком движения «Хаскала» («Просвещение»), призывающего евреев влиться в европейскую культуру.

Мендельсон перевел Тору на немецкий и противостоял наиболее радикальным течениям иудаизма. Он утверждал, что можно быть одновременно евреем и немцем, и предлагал своему народу полностью интегрироваться в местное сообщество. Под влиянием этих идей дедушка пытался убедить свое окружение, что можно быть евреем и глубоко русским. Хотя некоторые ортодоксы и отвергали подобную ассимиляцию, они не переставали ощущать себя русскими и не смогли бы жить в любом другом месте кроме России. Мой дед говорил, что нельзя замыкаться в себе, нужно открыть себя другим, узнать их и дать познать себя. Так он воспитывал и детей, так хотел жить, но Россия, которую он обнаружил по возвращении из Парижа, еще больше отвергала евреев.

Они добрались уже затемно, дорожная пыль покрывала их одежду и кожу. Штетл [4] со временем разросся и находился неподалеку от другого поселения, и совместное существование евреев и людей другой веры всегда было проникнуто недоверием и бессильной ненавистью, которая время от времени прорывалась в форме ярости. Виновника любого происшествия всегда находили среди евреев, и невозможно было объяснить, что причина их несчастий — в жадности и царской политике, изгнавшей их со своей земли.

Когда они прибыли с свой квартал на окраине городка, то испытали потрясение. Похоже, что здесь бушевал пожар. Следы пламени превратились в измазанные сажей стены домов. Как ни боялся дедушка увидеть свой дом, он всё равно попросил извозчика, чтобы поторопился.

Окна в доме были разбиты, а в ноздри ударил густой запах гари и трагедии, еще до того, как они сошли с экипажа.

— Подождать вас? — спросил извозчик.

— Нет, поезжай, — ответил Исаак.

По пути им попались соседи, их мрачные лица предсказывали худшее.

— Исаак, друг мой... — Мойша, опирающийся на трость, вцепился в Исаака, чтобы тот не входил туда, что еще недавно было его домом.

— Что произошло? Где моя жена? Мои дети? Мать? Что случилось с домом?

— Это было ужасно... ужасно... — пробормотала с ног до головы замотанная в одеяло женщина.

— Что произошло? — повторил Исаак.

— Твоя жена и дети... они погибли... Их убили. Как и твою мать. И не только их, толпа набросилась на всех. Мне жаль... — объяснил сосед, пытаясь задержать Исаака, порывавшегося войти в остатки дома.

Исаак вырвался из рук соседа.

— Идите к нам домой, там я расскажу, что случилось, и вы сможете отдохнуть. Жена приготовит вам что-нибудь поесть.

Но Исаак и Самуэль побежали к дому, не желая ничего слушать. Они толкнули дверь, надеясь обнаружить свою семью. Эстер раскроет им обьятья, Анна спросит, не привезли ли ей подарок из Парижа, маленький Фриде запрыгает от радости, а София поспешит на кухню, чтобы приготовить поесть. Но дом был погружен в тишину. Зловещую тишину, прерываемую лишь далеким завыванием кота и треском, который издавала валяющаяся на полу посуда, когда на нее наступали. Кто-то вывернул наружу буфет, а кресло, где Исаак обычно курил после длинного дня, было распорото, пружины торчали наружу. Его книги, те, что он унаследовал от отца и деда, книги, которые покупал сам в каждой поездке, вытащили из шкафа, а вырванные страницы разлетелись по углам.

Комната, которую он столько лет делил с Эстер, где родились их дети, походила на поле битвы, где враг разбил всю мебель и прочую утварь.

Самуэль вошел в комнату, которую занимал вместе с маленьким Фриде, и увидел, что всё превращено в руины. «А где же деревянная лошадка?» — подумал мальчик, вдруг заскучавший по игрушке, которую его дед изготовил собственными руками, а Фриде так любил на ней кататься.

Исаак обхватил сына и прижал его к себе, пытаясь облегчить отчаяние, отражающееся на лице мальчика.

Комната, которую занимали маленькая Анна с бабушкой Софией, тоже не избежала кошмарного разгрома. Некоторые платья девочки оказались порванными в клочья, а другие исчезли.

Сосед молча следовал за ними, пока они страдали от страшной боли.

— Думаю, ты слышал об убийстве царя. С его жизнью покончила группа террористов, и в ней была одна еврейка. Похоже, она не играла там важную роль, но была знакома с террористами. Ты ведь знаешь, что в газетах многие месяцы твердят, что евреи представляют опасность. А покушение это подтвердило, — объяснил сосед, задыхающимся от нахлынувших чувств голосом.

— Но какое отношение ко всему этому имеет моя семья? Где они? — спросил Исаак полным боли голосом.

— В газетах написали, что в убийстве царя принимали участие евреи. В «Новом времени» нас назвали виновниками. Это распалило людей, во многих городах начались погромы. Сначала отдельные инциденты, напали на нескольких евреев. Потом... подожгли дома, разгромили магазины, набрасывались на евреев повсюду, где видели.

Власти уверяют, что это отдельные законопослушные граждане дали волю своему горю из-за смерти царя. На самом же деле полиция не обращает внимания на нападения на наши дома и наш народ, демонстрируя изощренную жестокость. Многие погибли, мы все горюем из-за потерь.

— А моя мама? Где мои брат с сестрой и бабушка София? — спросил маленький Самуэль, желая поскорей узнать ответ.

— В тот день, когда начались погромы, твоя мать с двумя малышами пошла на рынок. Моя жена и другие соседки отправились вместе с ними. Женщины с детьми... Кто мог предполагать, что случится...

— И что произошло? — спросил Исаак.

— На рынке их стали оскорблять другие женщины. Называли убийцами из-за смерти царя. Началось криками и оскорблениями, а закончилось нападением. Одна женщина дала Анне пощечину, другая последовала ее примеру и стала бросать в них мусор и гнилые овощи. Анна не выдержала этого унижения, подняла с земли картошку и начала бросать ее в тех женщин. Эстер схватила Анну за руку и велела ей не отвечать на провокацию. Наши женщины испугались и решили вернуться в свой поселок, помчавшись со всей скоростью, преследуемые толпой. Дети падали, не поспевая, матерям пришлось взять на руки самых маленьких, чтобы уберечь их от ударов. Некоторые упали, и их растоптали, другие смогли добраться сюда, но всё было напрасно. Не знаю, откуда они их взяли, но некоторые нападавшие начали избивать палками всех, кого встречали на пути, кидать камнями в окна наших домов и выбивать двери, а ворвавшись внутрь, так распалились, что потеряли всякий разум. Моей жене сломали руку и ударили в висок, так что она потеряла сознание. Теперь у нее головокружение, а взор затуманен. А мне, как видите, сломали ногу, поэтому приходится пользоваться тростью при ходьбе, мне хоть повезло, потому что помимо ноги сломали всего шесть ребер. Двигаться трудно, но зато я жив.

Толпа начала громить наши дома, разрушать всё подряд. Они уже не были похожи на людей, просто какие-то зверюги, лишенные всякой человечности. Их даже не трогали ни жуткие крики детей, ни мольбы матерей.

Появилась полиция, но вмешиваться не стала. Как мы ни просили помощи, они просто бесстрастно смотрели на происходящее.

— Где моя мама? — воскликнул Самуэль.

Сосед развел руками в отчаянии.

— Она столкнулась с этими дикарями. Группа мужчин ворвалась в ваш дом вслед за Анной, за то, что та осмелилась противостоять их женам на рынке. Один из мужчин схватил ее, а Эстер как волчица набросилась на него, пытаясь защитить дочь, она кусала его и царапала. Бабушка София попыталась защитить Фриде, которого ударили палкой по голове, так что он лишился чувств... Не знаю, как это произошло, но они опрокинули на пол канделябр, и пожар не только спалил ваш дом, но и перекинулся к соседям... Лишь много часов спустя мы смогли его потушить и среди обугленных остатков нашли вашу семью. Мы захоронили их на кладбище.

Услышав рассказ соседа, они испытали такую боль, что не могли проронить ни единой слезы. Самуэль с силой стиснул отцовскую руку, прижавшись к нему и пытаясь сдержать тошноту.

Они не могли ни пошевелиться, ни сказать что-либо, чувствуя, что им вырвали сердце.

Сосед подождал некоторое время, чтобы немного утихла охватившая их боль, а потом приблизился к Исааку и мягко потянул его в сторону.

— Вы не можете здесь оставаться. Вам нужно отдохнуть. Могу предложить вам кров в своем доме.

Как ни настаивала жена соседа, они не могли ничего проглотить, как и не желали больше слышать никаких подробностей случившегося кошмара. Женщина провела их в комнату и оставила поднос с парой чашек молока.

— Это поможет вам отдохнуть. Завтра наступит другой день. Вам нужно найти в себе силы, чтобы начать всё с начала.

Хоть они и вымотались в поездке, но той ночью почти не сомкнули глаз. Исаак чувствовал, как сын ворочается, да и ему самому постель, которую они делили, не показалась удобной.

Еще не рассвело, когда Исаак увидел, что сын пристально на него смотрит.

— Быть евреем — плохо. За это убили маму, Анну, Фриде и бабушку. Я не хочу быть евреем, и не хочу, чтобы ты им был, иначе нас тоже убьют. Пап, как можно перестать быть евреем? Что нужно сделать, чтобы больше не быть евреем и чтобы остальные об этом узнали?

Исаак обнял Самуэля и зарыдал. Мальчик попытался утереть отцовские слезы, но тщетно. Он тоже хотел заплакать вместе с отцом, но не смог, настолько был взбудоражен.

Уже встало солнце, когда они услышали тихий стук в дверь. Добрая соседка спросила, не нужно ли им чего-нибудь, и не спустятся ли они завтракать. Самуэль сказал отцу, что голоден.

Они встали и привели себя в порядок, прежде чем присоединиться к остальным.

— Я провожу вас на кладбище, — сказала соседка. — Думаю, вы хотите посмотреть, где их похоронили.

— И твой муж?

— Он пошел на работу.

— Хозяин фабрики несмотря ни на что не выгнал его с работы?

— Он ведет себя так, будто ни о чем и не подозревает, а Мойша — хороший печатник, которому мало платят.

— Потому что он еврей, так ведь? — спросил Самуэль.

— Что ты такое говоришь? — удивилась женщина.

— Что ему мало платят, потому что он еврей. Может, если бы он перестал быть евреем, то и платили бы больше, — настаивал мальчик.

— Замолчи, сынок, замолчи! Не говори так! — взмолился Исаак.

Женщина посмотрела на Самуэля и погладила его по голове, а потом пробормотала:

— Ты прав, так и есть, но всё равно мы должны быть довольны — мы живы, и у нас есть еда на столе.

Когда они подошли к могиле где покоились обгорелые тела Софии, Эстер, Анны и Фриде, то похолодели.

Исаак взял горсть земли, покрывавший тела любимых, и с силой сжал, пока она не просыпалась между пальцами.

— Они вместе? — поинтересовался Самуэль.

— Да, мы подумали, что лучше похоронить их вместе, — извинилась соседка.

— Они бы этого хотели, как и я, — подтвердил Исаак.

— Нас тоже похоронят здесь, когда убьют? — спросил Самуэль с нотками ужаса в голосе.

— Никто нас не убьет! Бога ради, не говори так! Ты будешь жить, разумеется, ты будешь жить. Твоя мать не желала бы ничего другого.

— Он еще ребенок, и это такая тяжкая потеря, — сказала соседка, сочувствуя Самуэлю.

— Но он будет жить, и никто не причинит ему вреда. Эстер мне бы этого не простила, — Исаак зарыдал и обнял сына.

Женщина сделала несколько шагов назад, оставив их наедине. Она тоже всё это время плакала, чувствуя боль Исаака и Самуэля, как собственную.

— Мы хотели бы остаться одни, — попросил ее Исаак.

Женщина кивнула, поцеловала Самуэля и удалилась. Она тоже искала одиночества, чтобы оплакать свои потери.

Исаак сел на край могилы и погладил неровную поверхность земли, словно лаская лица жены и детей. Самуэль отошел на несколько шагов и тоже сел на землю, глядя на отца и холмик, где навеки упокоились бабушка, мать, брат и сестра.

Он знал, что отец, хотя и выглядел молчаливым, тихо бормотал молитву. Но что он мог сказать Богу? Может, это они виноваты, что их не было дома и они не предотвратили убийство своей семьи. Если бы тогда они были здесь, то могли бы попросить Господа что-нибудь сделать, но сейчас?

Через некоторое время Самуэль сказал, что у него болит голова, и они решили вернуться, чтобы он не заболел.

Остаток дня они провели, копаясь в руинах того. что когда-то было их домом.

Самуэль нашел обложку и несколько страниц из семейной Торы. Он осторожно попытался их соединить, зная, что для отца очень важна эта старая книга, принадлежащая еще его деду, который, в свою очередь, получил ее от своего отца, и так многие поколения.

Исаак нашел на полу пару вышитых Эстер платков, запачканные, но целые. Серьги и кольцо жены пропали из шкатулки, в которой хранились, хотя там обнаружился ее наперсток, как и наперсток Софии.

Пара книг сохранили все страницы. Они также отыскали остатки картины с улыбающимся портретом Эстер. Это был свадебный подарок от друга семьи, увлекающегося живописью. Художник достоверно передал красоту Эстер, ее карие глаза с зеленоватыми отблесками, темно-русые волосы, белую, почти прозрачную кожу.

Исаак чуть не разрыдался, но сдержался из-за Самуэля. Он не хотел, чтобы сын видел его сломленным, поэтому глубоко вздохнул и сдержал слезы, очистив платком то, что осталось от картины. Потом он попытался найти еще какой-нибудь нетронутый предмет, который мог бы пригодиться или хотя бы послужить воспоминанием.

— Отец, вот твоя Тора, — аккуратно передал книгу Самуэль. — Многие страницы вырваны, но думаю, что я их все нашел.

— Спасибо, сынок, однажды эта Тора станет твоей.

— Мне она не нужна, — отозвался Самуэль, тут же пожалев о своих словах.

Они замолчали. Исаака удивили слова сына, Самуэль думал о том, как объяснить отцу, почему он не хочет получить эту книгу.

— Мне дал ее отец, а ему — его отец, а я отдам ее тебе. Надеюсь, что когда придет этот день, ты ее не отвергнешь.

— Мне не нужна еврейская книга, потому что я не хочу быть евреем, — искренне ответил мальчик.

— Самуэль, сынок, люди не выбирают, кем им быть, это нас выбирают. Ты не выбирал родиться евреем, как и я, но мы евреи и изменить этого не можем.

— Конечно же, можем. Мы можем перестать быть евреями, если объявим об этом всему свету, и тогда нас оставят в покое. А если останемся евреями, нас убьют.

— Сынок... — Исаак обнял Самуэля и заплакал. Они плакали вместе в объятьях друг друга, пока не почувствовали, что слез уже не осталось.

Исааку больно было видеть горе сына, он понимал его отчаяние и почему в детском разуме быть евреем стало синонимом смерти и разрушения. Он не винил сына в том, что Самуэль хотел избавиться от того, что считал причиной гибели семьи.

Они продолжали поиски на руинах своего бывшего дома. Потом они направились к сараю, служившему складом шкур. Там не осталось ничего. Перед отъездом во Францию Исаак отобрал лучшие меха для продажи, но оставил остальное, чтобы продать позже. Толпа их унесла.

Он лишился всего, что имел. Матери, жены, детей, дома, предприятия. И за что? За что Господь решил с ними так поступить? Что дурного они сделали? Исаак прикусил губу, чтобы не застонать. Вся та боль, что им причинили, это лишь за то, что они евреи? Но он не мог сдаться. Рядом был Самуэль, притихший, прижавшийся к его руке, созерцая то немногое, что лежало у его ног в сарае.

«По крайней мере, у меня остался сын», — подумал Исаак. Он еще крепче сжал руку Самуэля. Да, у него остался сын. По крайней мере, у него есть Самуэль, и ради него нужно быть сильным и продолжать жить.

Истощенные, они вернулись в дом соседей.

— Что вы будете делать? — спросил Мойша, человек, который так щедро их принял.

— Начну всё сначала, — ответил Исаак.

— Останетесь здесь? — поинтересовался Мойша.

— Не знаю, хочу поговорить с Самуэлем. Возможно, будет лучше, если мы переедем в другой город.

— Понимаю. Каждый раз, выходя на улицу, я думаю, что в любой момент с моими детьми и внуками может случиться то же самое... Иногда боль так сильна, что я порываюсь сбежать, но куда мы можем податься? Мы уже старые, и несмотря на все несчастья, у меня всё-таки есть работа печатника. С моим жалованьем мы с женой можем сводить концы с концами. Мы не можем сбежать, старость привязала нас к этому месту.

Исаак поблагодарил Мойшу за всё.

— Не благодари, ты ведь знаешь, что моя жена была подругой твоей матери. Она оплакивала Софию как члена нашей семьи. Мы сделали лишь то, что подсказало сердце. Мы не слишком богаты, но всё, что мы имеем — ваше, наш дом — это ваш дом, оставайтесь, сколько понадобится.

Той ночью Исаак спросил Самуэля, хочет ли он восстановить дом.

— Мы можем всё отстроить заново. На это потребуется время, но это возможно. У меня есть деньги, в Париже хорошо заплатили за шкуры, которые я там продал. Что думаешь?

Самуэль молчал, не зная, что ответить. Он скучал по дому, но скучал не просто по четырем стенам. Дом означал для него бабушку, маму, брата и сестру, если их не будет, ему всё равно, где жить.

— Ты не хочешь жить здесь? — спросил отец.

— Не знаю... я... я хочу к маме, — заплакал он.

— И я тоже, сынок, — пробормотал Исаак, — я тоже, но нам придется принять то, что ее уже нет. Я знаю, что это нелегко, мне тоже. Я тоже потерял мать... бабушку Софию.

— Мы можем уехать? — спросил Самуэль.

— Уехать? Куда бы тебе хотелось поехать?

— Не знаю, куда-нибудь в другое место, может быть, к дедушке Элиасу.

— В Париж? Ты говорил, что он тебе не особо нравится.

— Но это только потому, что я скучал по маме. А еще мы можем поехать в Варшаву к кузену Габриэлю.

Исаак понял, что сыну нужна семья, что он один не сможет унять боль Самуэля.

— Давай подумаем над этим. Уверен, что дедушка Элиас нас с радостью примет, как и Габриэль, но мы должны поразмыслить о том, на что будем жить, чтобы не стать для семьи обузой.

— Ты не можешь продавать шкуры?

— Да, но этим я могу заниматься, находясь здесь. Именно в России можно найти лучшие меха, которые так любят дамы в Париже и Лондоне.

— А ничем другим ты не можешь заниматься?

— Это единственное ремесло, которое я знаю, меня научил ему отец, а я научу тебя. Покупать и продавать. Покупать здесь и продавать там, где нет товаров, которые мы предлагаем. Потому все эти годы я возил меха в Париж, в Лондон, в Берлин... Мы торговцы, Самуэль. Мы могли бы переехать в другой город. Как тебе Санкт-Петербург?

— И нам позволят там жить? Ты добудешь разрешение?

— Возможно, Самуэль, по крайней мере, можно попробовать. При дворе всегда любили парижскую моду, а в наших чемоданах есть готовые шубы от твоего дедушки Элиаса. Мы уже не в первый раз продаем меха светским дамам Москвы и Санкт-Петербурга.

— А я чем займусь?

— Ты будешь учиться, ты должен учиться, только знания помогут тебе преуспеть в будущем.

— Я лишь хочу быть с тобой, ты мог бы научить меня быть хорошим торговцем.

— Научу, конечно же, научу, но после того, как закончишь школу и если ты этого захочешь. Сейчас ты еще слишком мал, чтобы знать, чего хочешь.

— Я знаю, что не хочу быть ростовщиком. Все ненавидят ростовщиков.

— Да, в особенности те, кто имеет долги, которые не хотят платить.

— Я тоже ненавижу ростовщиков. Ненавижу тех, кто разрушает жизнь людей.

— Это власти нагнетают ненависть к тем, кто дает деньги под проценты.

— Да, но мне всё равно не нравятся ростовщики. Это мерзко.

На следующее утро Исаак поговорил с Мойшей и его женой.

— Через несколько дней мы уедем. Хочу попытать счастья в Санкт-Петербурге. У отца был друг, посвятивший себя химии, и его средства весьма ценят аристократы императорского двора. Попрошу его выхлопотать мне разрешение на проживание в городе.

— Ты уезжаешь отсюда? Но земля под домом всё равно останется за тобой, а семья покоится на нашем кладбище, — посетовала соседка.

— Мы всегда будем хранить их в своем сердце. Но сейчас мне нужно думать о Самуэле. Ему трудно жить там, где раньше он имел семью, бабушку, мать, брата и сестру, а теперь у него нет ничего. Я обязан дать сыну возможность. Я чувствую, что с моей жизнью покончено, но ему всего десять, у него вся жизнь впереди. Мы никогда не забудем свою семью, но я должен помочь сыну преодолеть охватившую его боль. Если мы останемся здесь, это будет сложнее. Всё будет напоминать ему о матери.

— Понимаю, — ответил Мойша, — на твоем месте я поступил бы так же. Как я уже говорил, можете оставаться у нас, сколько потребуется. Хочешь, чтобы я поискал покупателя на твою землю?

— Нет, я не хочу продавать этот клочок земли. Он останется для Самуэля, может, однажды он захочет вернуться, кто знает. Но я прошу тебя присмотреть за этой землей, если хочешь, можешь занять ее под огород. Я подпишу бумагу, чтобы ты распоряжался землей, пока ее не потребует Самуэль.

Неделю спустя Исаак и Самуэль оставили поселок и погрузились в экипаж, запряженный двумя мулами. С собой они взяли наполненные парижской одеждой баулы. Кроме того, под рубашкой, прямо у тела, Исаак держал кожаный кошелек со всеми оставшимися у них деньгами.

Жена Мойши вручила им корзинку с припасами.

— Здесь немного, но по крайней мере, утолите голод, пока не прибудете в Санкт-Петербург.

Было холодно и сыро. Ночью пошел дождь. Они тронулись в путь в молчании, зная, что проедут мимо кладбища. Исаак не хотел смотреть на то место, где покоились их родные. Он глядел прямо перед собой, молча попрощавшись с матерью, женой, Анной и Фриде. Ему удалось сдержать слезы, но Самуэль разревелся. Исаак не стал его утешать, он просто не мог, не находил слов.

Через некоторое время Самуэль свернулся калачиком под боком и задремал. Исаак накрыл его отороченным мехом одеялом. На небе мелькнула молния, за которой последовали раскаты грома. Начался дождь.

Это было долгое и утомительное путешествие, во время которого Исаак едва мог позволить себе отдых. Он старался закрыть сына от дождя и соорудил в экипаже что-то вроде постели, чтобы ему было удобно.

Многие ночи они спали рядом внутри экипажа, потому что не осмеливались просить ночлег в гостиницах, которые встречали по пути. Ненависть к евреям стала сильней, чем когда-либо, и новый царь, Александр III, потворствовал погромам, которые распространились по всей империи. Наиболее реакционные газеты оправдывали преследования евреев, называя их спонтанным выражением негодования народа. Но негодования чем? Почему? — спрашивал себя Исаак, и всегда приходил к одному и тому же заключению: нас воспринимают не как русских, а как инородное тело, людей, лишь отнимающих у них работу. Он также подумал, что евреи должны прежде всего ощущать себя русскими, а уж потом евреями, а не наоборот, и в особенности должны вести себя как русские.

По дороге в Санкт-Петербург ему представилось достаточно возможностей задать себе вопрос: как их примет Густав Гольданский, друг его отца. Возможно, он вообще не захочет их видеть, в конце концов, он едва их знал, а судя по тому, что Исаак услышал от отца, его старый друг не то чтобы перешел в христианскую веру, но отказывался вести себя как иудей. Возможно, он не захочет их принять или почувствует неловкость из-за того, что вынужден это делать.

Но все эти сомнения он держал при себе, не желая бередить раны Самуэля.

Они говорили о Санкт-Петербурге, как о конечной точке путешествия, том месте, где найдут покой, в которм оба нуждались, и в особенности возможность всё начать сначала.

Они прибыли утром, в ветреный осенний день.

Найти дом Густава Гольданского оказалось не слишком сложно — он жил в самом центре города, в элегантном здании с двумя лакеями у парадного входа, которые осмотрели их с видом превосходства, удивляясь, как это человек с плохо постриженной бородой и беспрерывно кашляющий мальчишка осмелились просить, чтобы господин их немедленно принял.

Один из лакеев задержал их в дверях, а другой отправился извещать господина о странных посетителях.

Время, пока они дожидались возвращения лакея, показалось Исааку вечностью. Самуэль выглядел испуганным.

— Господин вас примет, — провозгласил лакей, казавшийся удивленным таким исходом.

Второй лакей занялся мулами и повозкой, столь же пораженный, что этот странный человек с мальчишкой может знать его господина.

Самуэль огляделся, восхищаясь роскошью дома. Стулья, обитые шелком, сияющие позолоченные канделябры, толстые портьеры, изысканная мебель. Всё казалось новым и нереально великолепным.

Они довольно долго прождали в гостиной с покрытыми голубым шелком стенами, а на потолке — фресками с изображением причесывающихся около озера с кристальной водой нимф.

Густав Гольданский к этому времени уже был человеком зрелого возраста, даже пожилым. У него были седые, как снег, волосы и голубые глаза, слегка выцветшие от времени. Не особо высокий, но и не низкий, однако статный. «Чуть моложе моего отца, если бы он еще был жив», — подумал Исаак.

— Ну надо же, не ожидал визита сына Симона Цукера. Мы уже столько лет не встречались. Припоминаю, как видел вас однажды, когда вы сопровождали отца в Санкт-Петербург. Я знаю, что добряк Симон скончался, я посылал открытку с соболезнованиями вашей матери... Мы с вашим отцом познакомились во время одной поездки. Не знаю, рассказывал ли он...

— Я знаю, что вы познакомились на одной безлюдной дороге, неподалеку от Варшавы. Ваш экипаж застрял в снегу, и мой отец, ехавший тем же путем, обнаружил вас и помог.

— Так оно и было. Я возвращался из Варшавы после того, как навещал матушку. Стояла зима, и дороги покрылись снегом и льдом. Колеса экипажа завязли в снегу, а одна из лошадей сломала ногу. Нам повезло, что ваш отец ехал той же дорогой и помог, иначе мы бы сейчас не разговаривали. Я предложил ему свое гостеприимство, если он когда-нибудь приедет в Санкт-Петербург. Хотя он и отказался остановиться в моем доме, но навестил меня при случае, и с тех пор мы стали добрыми друзьями. Мы были такими разными, с разными интересами, но соглашались в том, что единственный способ покончить с преследующим евреев проклятьем — это ассимилироваться в то общество, в котором нам довелось жить, хотя ваш отец полагал — ощущение себя русским не имеет ничего общего с религией.

— Да, отец вселил эту идею и в меня, хотя временами это от нас не зависит, а зависит лишь от остальных.

— Думаете, что мы сделали достаточно? А я так не считаю... Но простите меня, я ведь так и не спросил о причинах вашего визита. Этот мальчик — ваш сын?

По указанию Исаака Самуэль протянул этому человеку руку и улыбнулся после рукопожатия.

— Это мой сын Самуэль, единственный сын. Я потерял всю семью, — объяснил Исаак лишь с намеком на чувства в голосе.

Гольданский оглядел отца и сына, а потом спросил:

— По причине какой-то эпидемии?

— Ненависть и безумие приводят к тому же результату, что и эпидемии. Убийство царя Александра II вызвало нападки на евреев по всей империи. Вы не хуже меня знаете, что на наше сообщество совершены многочисленные жестокие нападения, в особенности в черте оседлости, но также и в Москве и Варашаве, хотя главным образом в штетлах, где пришлось осесть евреям, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

— Знаю, знаю... С апреля и всё лето приходили ужасные новости о погромах. Я уже давно покинул то место, где жили мои предки, не то чтобы я перешел в христианство, но и не следую законам Моисея, но всё же я приложил все усилия, чтобы власти прекратили погромы, правда, мои просьбы всегда отвергали. Что случилось с вашей семьей?

— Мой дом более не существует, его спалила обезумевшая толпа, а моя мать, супруга и двое детей погибли в пожаре.

— Сочувствую. Примите мои соболезнования.

— Я потерял всё, за исключением двух баулов с шубами, привезенными из Парижа, и денег, вырученных от продажи мехов во время последней поездки. С этим я должен начать всё заново. Но самое главное — у меня есть Самуэль. Это единственная причина, чтобы продолжать жить.

— Что я могу для вас сделать?

— В Санкт-Петербурге я никого не знаю, но именно здесь собираюсь начать новую жизнь, и потому осмелюсь попросить вашего совета, какими должны быть наши первые шаги в столице.

— Вам есть где остановиться?

— Нет, по правде говоря, мы только что прибыли, наш багаж — в экипаже, который мы оставили в руках вашей прислуги.

— Я знаю одну вдову, которая может предоставить вам жилье, она зарабатывает на жизнь, сдавая пару комнат, обычно студентам. Вы не найдете там роскоши, но дом удобен, а хозяйке можно доверять. Ее муж был моим помощником многие годы, бедняга умер от сердечного приступа. Я напишу ей записку, и если у нее есть свободная комната, уверен, что она сдаст ее за умеренную плату.

— Благодарю вас, нам нужен кров и отдых. Много дней мы едва могли сомкнуть глаза, и, как видите, мой сын постоянно кашляет.

— Я не врач, всего лишь химик, ставший аптекарем. Большую часть жизни я посвятил созданию лекарств, а этот кашель не предвещает ничего хорошего... Дам вам мою микстуру, ему станет лучше.

— Благодарю вас.

— Что ж, что я еще могу сделать?

— Вы такой могущественный человек, знакомы со многими людьми при дворе, возможно, вы могли бы добиться того, чтобы они взглянули на привезенные из Парижа вещи... Это шубы и меховые жакеты, сделанные по парижской моде. Возможно, какая-нибудь дама заинтересуется...

— Я сделаю это во имя дружбы с вашим отцом. Поговорю с супругой, она найдет лучший способ, как сделать ваши шубы известными среди петербургских дам. Подождите немного, я напишу записку вдове, о которой говорил.

Раиса Карлова приняла их холодно, пока не прочитала подписанную Густавом Гольданским записку. Тогда она уверенно улыбнулась и пригласила пройти в гостиную, нагретую огнем в широком камине.

— Раз вы прибыли по рекомендации профессора Гольданского... лучших рекомендаций и быть не может, но сейчас я не могу вас принять. Одну комнату я сдаю молодому человеку из университета, а другую занимает моя сестра, она овдовела и поселилась у меня. У нас с бедняжкой не осталось больше никого на всем белом свете. Детей у нее нет, как и у меня. Для меня это было не очень удобно, потому что я лишилась платы, но что я могла поделать? Я не была бы доброй христианской, если бы ей не помогла. К тому же она составляет мне компанию, я ведь тоже вдова, всегда лучше иметь рядом члена семьи.

На лице Исаака мелькнул огонек надежды. Его беспокоил кашель Самуэля, он вспомнил, что Гольданский настаивал, что мальчику необходим отдых и тепло, помимо склянки с микстурой и пилюль, которые он им дал.

— В таком случае, не могли бы вы рекомендовать какое-нибудь место, где я мог бы поселиться вместе с сыном?

— Не знаю... ни одного надежного не могу посоветовать... Дома-то есть, но не могу их порекомендовать, хотя... Ладно, есть у меня еще одна комната, только очень маленькая, там я храню всякий хлам и никогда не сдаю жильцам...

— Прошу вас! — взмолился Исаак.

— Как я сказала, она очень маленькая, и вам придется мне помочь вытащить оттуда вещи, ее нужно вычистить и подготовить для вас.

— Я помогу вам вытащить хлам, помогу во всём. Мой сын совершенно истощен, мы проделали долгий путь. Профессор Гольданский заверил нас, что здесь мы будем чувствовать себя как дома.

— Профессор вечно меня перехваливает. Ладно, я покажу вам комнату, а вы решите, хотите ли остаться. В таком случае вам придется дать мне время, чтобы там прибраться. А мальчик может остаться здесь, я дам ему чего-нибудь попить, и пусть согреется.

Исаак помог вдове Карловой вытащить из комнаты старую мебель. Женщина занялась уборкой, и не прошло и двух часов, как комната была готова.

Она была действительно маленькой, как и предупреждала вдова. Почти всё пространство занимала кровать, дополняли меблировку шкаф, стол и стул. Исаак заплатил условленную цену, за два месяца вперед.

— Она слишком маленькая, — сказала вдова, желая услышать возражения Исаака, потому что знала, что эти неожиданные деньги превышали истинную цену такой комнаты.

— Уверяю вас, мы прекрасно устроимся, — ответил Исаак.

Вдова показала ему комнату еще меньшего размера, служившую общей ванной.

— Мой муж был фанатичным приверженцем гигиены, профессор Гольданский объяснил ему, что многие заболевания происходят от грязи, и потому он устроил у нас в доме место, где можно искупаться. Полагаю, что вы захотите привести себя в порядок после столь долгого путешествия. Но, конечно, не расходуйте воду попусту.

Исаак тихо вздохнул, когда Самуэль наконец-то устроился в постели под одеялом. Мальчик устал и беспрерывно кашлял.

Вдова Карлова проявила сострадание и принесла Самуэлю чашку молока с куском пирога, а Исаака пригласила на чашку чая.

Он рухнул на кровать рядом с сыном, и оба крепко уснули. Уже наступил день, когда их разбудил стук в дверь.

— Господин Цукер... Вы не спите?

— Да-да, сейчас иду.

— Жду вас в гостиной...

— Исаак тут же поднялся, обеспокоенный тем, как выглядит его помятая одежда, после того, как он заснул прямо в ней. В гостиной его ждала Раиса Карлова и женщина постарше.

— Это моя сестра Алина, я уже ей сказала, что вы по рекомендации профессора Гольданского.

— Сударыня, — Исаак поклонился и протянул Алине руку.

Сестры были похожи. Раиса — моложе, около пятидесяти, а Алине, вероятно, уже за шестьдесят. Но у обеих были одинаковые зеленые глаза, квадратное лицо, обе крепкие и очень высокие.

Раиса вручила ему конверт.

— Это только что принес лакей профессора Гольданского.

— Благодарю.

Исаак не знал, как ему поступить перед вопросительными взглядами женщин.

— Я поговорила с сестрой, — сказала Раиса, словно Алины здесь не было, — и нам интересно, как вы собираетесь присматривать за сыном. В конце концов, если желаете, мы можем за небольшую плату кормить вас с сыном здесь. Для нас это будет дополнительная работа, но...

— О! Благодарю вас, лучше и быть не могло!

— Ведь ваша жена умерла, да? — спросила Алина, а Раиса дернула ее за юбку.

— Я уже говорила тебе, что мне это написал профессор Гольданский в рекомендательном письме, — прервала ее Раиса.

Исаак не имел ни малейшего желания удовлетворять любопытства двух женщин, но знал, что другого выбора у него нет.

— Моя семья погибла при пожаре. Жена, дети и мать... Мы с Самуэлем были в отъезде... Мы не можем жить в том же месте... Поэтому и приехали в Санкт-Петербург, с намерением начать новую жизнь, а вы с такой щедростью нас приняли.

— Какая трагедия! Как я вам сочувствую! — воскликнула Алина, и похоже, искренне.

— Бедный мальчик! — посетовала Раиса. — Потерять мать — это самое худшее, что может случиться с ребенком.

— Так и есть. А кроме того, у Самуэля слабое здоровье, и хотя я стараюсь окружить его заботой, он очень скучает по матери.

— Так вас устраивает наше предложение?

— Да, конечно, да, скажите, во сколько обойдется наше питание...

Они пришли к устраивающему обе стороны соглашению, хотя деньги Исаака таяли гораздо быстрее, чем он предполагал. Но им в любом случае нужно было где-то питаться, и уж лучше в этом доме.

Он ответил на вопросы любопытных женщин, и как только смог, попросил разрешения уйти, поскольку горел нетерпением прочесть письмо профессора Гольданского.

Самуэль уже проснулся и улыбался.

— Как же я крепко спал! Теперь мне намного лучше.

Исаак приложил руку к его лбу. Похоже, температура понизилась.

— Тебе нужно умыться, — сказал он. — Сегодня вечером мы будем ужинать с госпожой Карловой и ее сестрой. Они обещали приготовить какой-то совершенно необыкновенный суп, от которого ты сразу поправишься.

Затем Исаак распечатал конверт и прочитал письмо:

«Я поговорил с женой. Она готова вам помочь. Приходите к нам на чай в ближайший четверг, и приносите эти ваши манто и шубы, о которых вы говорили; возможно, кто-нибудь из подруг моей жены ими заинтересуется».

Был вторник, до назначенного времени оставалось два дня, и нужно было вытащить шубы из баула, проветрить и привести в порядок после такого длинного путешествия. Всё его будущее заключалось в этих шубах, если удастся заинтересовать ими петербургских дам.

Оставшиеся до встречи в доме Гольданского дни показались Исааку бесконечными, но Раиса Карлова настояла на том, чтобы показать ему город, несмотря на то, что Самуэль еще не совсем поправился.

— Чистый воздух ему не повредит, только одеться нужно потеплее, — напирала вдова Карлова, вытаскивая их на одну из нескончаемых прогулок.

Зимний дворец привел отца с сыном в восторг. Их также поразила красота некоторых улиц, напоминающих парижские.

Вдова Карлова очень гордилась своим городом и почитала настоящим счастьем быть его жительницей.

— Душа города — это студенты, они наполняют улыбками трактиры и улицы. Некоторые считают их задирами, но могу вас заверить, что жильцы они хорошие и платят всегда вовремя. За десять лет мне пришлось выгнать из дома всего одного.

Другой жилец вдовы оказался серьезным молодым человеком мрачноватого вида, который проводил всё свое время в университете или запершись у себя в комнате за книгами. Он оказался не слишком разговорчивым, но вежливым. Вдова Карлова рассказала, что Андрей — сын кузнеца, истратившего все свои скудные сбережения, чтобы его первенец смог выучиться.

Обе вдовы были привязаны к Андрею, как и он к ним — женщины делали всё возможное, чтобы жильцы чувствовали себя как дома.

Раиса и ее сестра Алина помогали Исааку развешивать и проветривать одежду; Алина даже предложила сшить пару чехлов для особо дорогих манто.

— Конечно, развешивать их — довольно хлопотное дело, но если оставить вещи в баулах, они приобретут неприятный запах, — пояснила Алина.

С помощью Самуэля ему удалось разместить в повозке манто и жакеты. Вдова Карлова одолжила несколько старых простыней, чтобы защитить товар от грязи и жадных взглядов воров.

Наконец, ровно в четыре часа четверга, в разгар русской зимы, Исаак в сопровождении Самуэля предстал перед элегантным особняком Гольданского.

На сей раз прислуга уже не смотрела недоверчиво. Хозяин приказал лакеям немедленно проводить гостей в дом.

Пока они ждали в гостиной профессора Гольданского, Исаак нервничал и проводил ладонью по развешанным на стульях шубам.

Его сердце бешено забилось при появлении Голданского в сопровождении женщины помоложе.

— Позвольте представить вам мою супругу, графиню Екатерину.

Отец и сын склонились в глубоком поклоне, завороженные не столько высоким титулом, сколько неотразимой элегантностью этой дамы.

«Какая кожа — чистый фарфор, — подумал Исаак, любуясь белоснежной кожей графини. — А фигура — прямо как у молоденькой...»

— Я знала вашего отца, — произнесла графиня. — Он всегда был в нашем доме желанным гостем, и вас мы тоже очень рады видеть. А этот малыш — ваш сын?

— Да, графиня... Самуэль, поздоровайся с графиней.

Самуэль попытался отвесить неуклюжий поклон, однако графиня взяла его за руку и почти силой заставила подняться.

— Моему внуку примерно столько же лет, — сказала она. — Ты непременно должен с ним познакомиться.

— Ну что ж, дорогая, может быть, ты сначала сама посмотришь вещи нашего друга Исаака, прежде чем предлагать их своим подругам?

Исаак стоял, затаив дыхание, пока графиня вынимала и рассматривала одну вещь за другой.

— Очень красивые манто, — произнесла она наконец. — Думаю, что я сама куплю кое-что. И я не сомневаюсь, что и другим дамам, которые сейчас ждут с нетерпением, они тоже очень понравятся.

Спустя несколько минут в гостиную вошли подруги графини. Все они были одеты весьма элегантно и беззаботно болтали, предвкушая увидеть чудесный шубы, которые им обещала графиня Екатерина.

Вечер превзошел самые смелые ожидания. В пансион вдов они вернулись налегке, распродав всё до последнего. Графиня с подругами разобрали всё подчистую и наказали Исааку привезти из Парижа еще.

— А также материи, кружева, платья, — наперебой тараторили дамы — горячие поклонницы парижской моды.

На обратном пути Исаак купил вдовам букет цветов. В этот вечер их ужин был роскошным, как никогда прежде.

Санкт-Петербург не казался враждебным, хотя газеты всё еще продолжали публиковать статьи, направленные против евреев. Но поскольку здесь ничего не напоминало об их несчастье, рана понемногу начала заживать. Если бы они остались в своем штетле под Варшавой, их жизнь вряд ли бы так скоро наладилась.

Нет, они, конечно, не могли забыть ни Софию, ни Эстер, ни мятежницу Анну, ни маленького Фриде, но, по крайней мере, в Санкт-Петербурге наступили времена, когда они перестали думать о них каждую минуту, что сделало их жизнь более или менее сносной.

Продав манто, Исаак решил купить новые шкуры и отвезти их в Париж, не только для продажи, но также и для того, чтобы месье Элиас сделал новые шубы для Санкт-Петербурга. Он также подумывал вложить деньги в ткани. Если дела пойдут хорошо, Самуэль сможет поступить в университет. Исаак был уверен, что профессор Гольданский даст ему рекомендацию, поскольку в университетах существовала квота для евреев.

Евреям разрешалось составлять не более трех процентов от учеников петербургского университета, но Гольданский имел известность среди выдающихся семей. Его знания химии и ботаники позволили ему производить лекарства. Этим он восстановил против себя некоторых аптекарей, но эффективность его средств была такова, что его профессионализм уважали даже при дворе, где настояли на том, что знаменитый химик должен поделиться своими знаниями в университете, настойчиво его приглашая, и потому многие называли его профессором.

Шли дни, и жизнь Исаака и Самуэля становилась всё более приятной. Они не желали ничего кроме того, что имели. Вдовы Карловы заботились о них, и Самуэль, похоже, поправился от кормежки Раисы и микстур профессора Гольданского, которого они время от времени посещали.

— Итак, вы направляетесь в синагогу...

— Да, профессор, я не хочу, чтобы мой сын забыл о том, кто мы такие.

— Я думал, мы договорились, что для евреев лучше всего стать жителями той страны, где мы живем. В нашем с вами случае, русскими.

— Я с вами согласен, но почему быть русским — значит перестать верить в нашего Бога? Почему мы должны отказаться от наших священных книг? Почему мы должны отказаться от нашей мечты, что в недалеком будущем вновь обретем свой дом в Иерусалиме? Раньше я думал, что для того, чтобы стать благонравными российскими подданными, мы должны отречься от всего этого, но теперь считаю, что вполне возможно быть русским — и в то же время оставаться иудеем, не предавая при этом нашей родины и Бога нашего.

— Мечты, слова и книги! Исаак, жизнь коротка, на многое ее не хватит. Не стоит выставлять свою веру напоказ. Взгляните на меня... Я родился в Варшаве и если бы не настояния отца, то до сих пор бы смешивал микстуры в аптеке... Я приехал в Санкт-Петербург, выучился, и предо мной открылись все пути, потом я познакомился в графиней, женился... и вот я богат. Думаете, я мог бы иметь жену-графиню, если бы решил оставаться просто евреем? Она и так весьма смело выступила против своей семьи, чтобы выйти за меня замуж. Хотя бы я ради нее я должен вести себя так, как она того ожидает.

— А она не ожидала, что еврей будет евреем?

Задав этот вопрос, Исаак немедленно о нем пожалел. Это было неуместно, и профессор, его благодетель, такого не заслуживал.

Густав Гольданский внимательно посмотрел на собеседника, прежде чем ответить. Блеск в его глазах показывал, что он раздражен, но тон голоса не отражал никаких эмоций.

— Она ожидала, что я не буду отличаться от других или, по крайней мере, эти отличия не сделают нашу жизнь невыносимой. Я русский, ощущаю себя русским, думаю по-русски, плачу по-русски, чувствую как русский, люблю как русский. Я давно уже позабыл язык своей семьи, те слова, которые служили только для общения между евреями. Я вручил свое сердце Господу и попросил его о милосердии, но не чту его бесконечными молитвами или соблюдением субботы.

— Закон Божий нерушим, — осмелился произнести Исаак.

— Я не уверен, что Бог дал указания о таких мелочах, как организовать каждый час нашей жизни. думаю, он ожидает от нас совсем другого. Гораздо труднее творить добро, быть щедрым с неимущими, ощущать жалость к страдающим, помогать нуждающимся... Так я чту Господа, я не могу сказать, что у меня всегда получается, ведь я всего лишь человек.

— Я не хочу, чтобы мой сын рос, не зная, кто он такой, — повторил Исаак.

— Ваш сын — тот, кто он есть; он тот, кем ощущает себя в своем сердце. Только не поймите меня неправильно, я вовсе не считаю, что для того, чтобы стать русскими, мы должны перестать быть евреями; я говорю лишь о том, что до сих пор нам так и не удалось найти способ совместить то и другое без взаимного ущерба. Что до меня, то я давно уже отказался от этой идеи, но, может быть, вам повезет. В добрый путь!

Они стали добрыми друзьями, и теперь почти каждую неделю Исаак встречался с профессором. Они обожали поговорить, поспорить, порассуждать о жизни.

При любой возможности графиня Екатерина дарила Самуэлю старые игрушки своего внука. А вскоре Самуэль познакомился и с самим Константином, который оказался таким же открытым и щедрым, как его дед.

У Густава Гольданского и графини Екатерины был единственный сын по имени Борис, посвятивший себя государственной дипломатии. В свое время он женился на некоей Гертруде, немецкой дворянке, и подарил родителям двух внуков: старшего, Константина, и маленькую Катю. Они были счастливы, пока беда не перешла им дорогу, когда Борис и Гертруда участвовали в санных гонках. Сани перевернулись; Гертруда скончалась на месте, а Борис — несколько дней спустя, оставив сиротами Катю и Константина, которые с тех пор жили с бабушкой и дедом..

Самуэль обожал профессора Гольданского. Он мечтал стать похожим на него, добиться таких же успехов на жизненном поприще и, главное, найти в себе силы порвать с иудаизмом. Исаак с сожалением отмечал, что достижения профессора представляются его сыну более значимыми, чем заслуги его собственного отца. Его это весьма огорчало, но он ничем не обнаруживал своего недовольства, поскольку в глубине души всё понимал. Можно ли не восхищаться человеком, получившим всё благодаря уму и таланту, и который никогда никого не обижал? Нет, ему не в чем было винить профессора Гольданского. Не винил он и Самуэля, что тот хочет отказаться от веры предков. В конце концов, мальчик в одночасье потерял мать, сестру и брата, которые погибли именно потому, что были евреями; к тому же с самого раннего детства он видел, что другие относятся к евреям, как к самым злокозненным существам и не желают иметь с ними ничего общего. Самуэль хотел быть таким, как все, и это в полной мере удалось доброму Густаву Гольданскому: он перестал быть евреем и сделался самым настоящим русским.

Возможно, благодаря этому восхищению профессором Гольданским и дружбе с Константином Самуэль мечтал изменить свою судьбу. Он знал, что несмотря на желание отца отправить его в университет, для Исаака будет лучше, если сын продолжит семейное дело по торговле мехами.

Спустя год после убийства царя Александра II его преемник, Александр III, обнародовал Временный свод законов, направленных в том числе и на то, чтобы еще более усложнить и без того непростое положение евреев в Российской империи. После этого многие евреи начали всерьез подумывать об эмиграции; некоторые уехали в Соединенные Штаты, другие — в Англию; многие отправились в Палестину. Однако ни один из этих вариантов не устраивал Исаака, который слишком дорожил своей меховой торговлей.

— Если бы я был евреем, я бы уехал отсюда, — однажды заявил Андрей, чем поверг в изумление обеих вдов Карловых, а также Исаака и Самуэля.

Вдовы и их жильцы собрались за воскресным обедом. Алина сообщила, что ее знакомые евреи продали всё имущество и отправились в Соединенный Штаты, и тут Андрей, который всегда вел себя осторожно, сделал это заявление, проглотив мясо из приготовленного Раисой рагу.

— Почему? — спросила Алина.

— Потому что здесь их никто не любит. Здесь даже русских за людей не считают, а уж евреев... их здесь не любят еще больше, чем нас, — пояснил Андрей.

— Андрей! Как ты можешь так говорить? Не дай Бог кто услышит... — запротестовала Раиса.

— Ох! Обычно я стараюсь не говорить, что не следует, но меня удивляет, что господин Исаак доволен теми крошками, что получает со стола нашей империи, — сказал он, переведя взгляд с Исаака на Самуэля.

— Матерь Божия! Не смей так говорить! — в испуге воскликнула Раиса.

— Простите меня, госпожа Карлова, — извинился Андрей. — Вы совершенно правы, я не должен был этого говорить.

— Отчего же? — возразила Алина Карлова. — Мне, например, интересно послушать твое мнение.

— Еще чего не хватало! — возмутилась Раиса. — Нет уж, сестричка, есть вещи, о которых нельзя даже заикаться ни при каких обстоятельствах, в том числе и критиковать правительство. Так что я никому не позволю говорить подобное.

— Не волнуйтесь, мнение Андрея нас нисколько не задевает, — примиряюще заверил Исаак.

— Зато оно весьма задело бы нашего царя, если бы тот его услышал. Я не потерплю в этом доме никаких разговоров о политике. А ведь я считала тебя разумным человеком, — добавила Раиса, укоряюще глядя на Андрея.

— Простите, если я вас расстроил, — повинился Андрей. — Больше это не повторится.

Извинившись перед хозяйкой, Андрей попросил разрешения выйти из-за стола и удалиться в свою комнату — учиться.

Вдова Карлова разрешила ему уйти, оставшись явно в дурном расположении духа.

— А тебе, Алина, не следовало бы поддерживать столь опасные темы для разговора, — бросила Раиса, недовольно глядя на старшую сестру.

— А почему, собственно, мы не можем спокойно разговаривать в своем собственном доме? — возразила та. — Здесь охранка нас не услышит.

— У охранки везде есть уши. Хватит с нас и того, что наши жильцы — евреи, — ответила Раиса, делая вид, что не замечает горькую гримасу, исказившую лицо Самуэля.

Пока сестры спорили, Исаак по-прежнему молчал. Он боялся, что разговор заведет так далеко, что навредит и ему, и его сыну. В последние дни он заметил беспокойство Раисы. Временный свод законов, выпущенный правительством Александра III, уменьшил и без того скудные права евреев, так что теперь их могли изгнать из собственных домов под любым предлогом, а также затруднить им доступ к образованию в университетах и даже запретить определенные профессии. Но несмотря на всё это, Исаак чувствовал себя в безопасности под покровительством Густава Гольданского и предпочитал многого не замечать и просто жить.

Тем же вечером, когда они уединились у себя в комнате, Самуэль спросил у отца, не уехать ли им тоже в Соединенные Штаты.

— Никуда мы не уедем, — ответил тот. — Нам и здесь неплохо. К тому же, чем бы мы стали там зарабатывать?

— Но Андрей сказал, что евреев с каждым днем ненавидят все сильнее... А я слышал, что и царь ненавидит нас, а иные мои одноклассники давно шушукаются о том, что происходит... Папа, почему бы нам не перестать быть евреями — раз и навсегда?

Исаак снова начал объяснять сыну, что те, кто преследуют евреев из-за их религии — недостойные люди, и что нужно научиться уважать право каждого верить в своего бога и произносить молитвы, как научили отцы.

— Твоя мать не похвалила бы тебя за такие слова, — сказал он строго. — Или ты забыл, чему она тебя учила?

— Ее убили только за то, что она была еврейкой, — ответил Самуэль, еле сдерживая слезы.

Отец ему не ответил, лишь крепко обнял и погладил по голове, а потом велел ложиться спать, но Самуэль не мог уснуть.

— Я знаю, что в Соединенных Штатах тоже бывает зима, и там людям тоже нужны шубы. Ты и там мог бы ими торговать.

— Не так всё просто, — вздохнул отец. — Я не знаю, как там пойдет торговля. К тому же, мы никого там не знаем. Нет, мы никуда не уедем; я не хочу навлечь на твою голову новых бед. Да, это правда, что в России евреев с трудом терпят, но здесь у нас хотя бы есть профессор Гольданский, и благодаря ему дела идут так хорошо, что грех жаловаться. Так что всё, что от нас требуется — вести себя разумно и не лезть на рожон.

— Папа, ты боишься?

Исаак не знал, что ответить на вопрос Самуэля. Да, он боялся. Боялся неизвестности и того, что не сможет защитить сына. Пока он находился в том возрасте, когда мог начать всё с начала — чуть за тридцать, но не мог рисковать.

— Когда повзрослеешь, то поймешь, что остаться здесь было правильным решением. Мы русские, Самуэль, и будем скучать по родине.

— Мы евреи, вот кто мы такие, такими нас видят остальные.

— Но при этом мы — русские, ведь мы говорим по-русски, мы чувствуем и страдаем, как русские.

— Но мы не молимся, как русские, и ты сам, отец, настаиваешь на том, чтобы я не забывал идиш, и заставляешь посещать синагогу, чтобы раввин учил меня древнееврейскому, — ответил Самуэль.

— Да, и я настаиваю, чтобы ты посещал уроки английского и немецкого. Когда-нибудь, Самуэль, никто не будет спрашивать, во что ты веришь или кому молишься, все люди станут равными.

— И когда же это произойдет?

— Когда-нибудь... Быть может, очень нескоро. Но произойдет обязательно.

— Помнится, так говорил дедушка Элиас.

— И это действительно так. А теперь — спать!

Следующие несколько лет прошли под покровительством Густава Гольданского.

Раз в год, в начале весны, Исаак ездил в Париж. Самуэль всегда его сопровождал, чтобы доставить удовольствие дедушке Элиасу.

Тот так и не смог оправиться от смерти своей дочери Эстер и умолял Исаака, чтобы они переехали в Париж, но Исаак всегда отклонял просьбу тестя.

— И на что мы будем жить? Нет, несправедливо стать для вас тяжкой ношей. Каждый сам должен выбирать свою судьбу, а наша судьба — в России, мы русские, а здесь будем иностранцами.

— Но в России мы тоже иностранцы, — отвечал Самуэль, — там мы просто пустое место.

Не то чтобы Самуэль действительно хотел уехать из Санкт-Петербурга. Он успел полюбить этот город, как никакое другое место во всем мире; однако его сны были наполнены кошмарами, он то видел окровавленное лицо матери, то слышал крики сестры и брата. Сердце его разрывалось между стремлением стать похожим на Густава Гольданского и тягой к спокойной жизни в Париже, под крылышком дедушки Элиаса. И, конечно, он по-прежнему мечтал о Соединенных Штатах — о той далекой стране, куда уехал вместе с семьей один из его друзей.

Именно во время этих поездок во Францию он начал принимать идеи Карла Маркса и одного из его последователей, Михаила Бакунина. Оба уже умерли, но посеяли семена своих идей по всей Европе.

Элиас дал ему почитать труды этих людей, и неудивительно, что он ставил в затруднительное положение некоторых друзей деда во время долгих споров в подсобке его мастерской. Некоторые отстаивали идеи Карла Маркса, другие оказались пылкими сторонниками Бакунина, и, несмотря на то, что и те, и другие, были приверженцами равенства, их споры были столь ожесточенными, что мгновенно можно было сделать заключение о непримиримости позиций. В этой самой подсобке Самуэль получил неожиданное политическое образование в виде социализма и анархизма.

Со временем он понял, что отец и дед разделяли взгляды Маркса, но старались скрывать это от окружающих.

Каждое лето он проводил во Франции, в доме дедушки Элиаса, что давало ему возможность не забыть французский язык — родной язык матери. Именно там, в Париже, он впервые влюбился, когда ему только исполнилось шестнадцать. У Брижит были две длинные косы цвета пшеницы и огромные карие глаза, один взгляд которых заставлял его замирать от восторга. Она работала в пекарне своего отца, которая находилась по соседству с мастерской дедушки Элиаса, и Самуэль настоял, чтобы за хлебом каждый день посылали именно его.

Латунный прилавок отделял его от Брижит, и он смотрел, как она хлопочет возле печи, вся запорошенная мукой.

Ни разу они не обменялись ни единым словом, лишь молча улыбались друг другу; но всякий раз, когда Самуэль ее видел, у него сладко замирало сердце.

Однако влюбился не только Самуэль. Однажды вечером дедушка Элиас попросил Самуэля помочь ему отнести заказанные шубы в дом жены адвоката, жившего на правом берегу Сены, и по дороге они неожиданно столкнулись с Исааком. Его сопровождала незнакомая женщина средних лет, с которой его, видимо, связывали достаточно близкие отношения, поскольку они шли под руку. Они непринужденно болтали, смеялись и выглядели вполне счастливыми. Однако улыбка тут же сбежала с лица Исаака, когда он столкнулся с сыном и тестем, которым сказал, что отправился в дом одного из клиентов.

Исаак не смог скрыть своего замешательства перед ошеломленным взглядом Элиаса и любопытным — Самуэля.

— Самуэль! — только и смог он вымолвить.

— Здравствуй, папа...

— Исаак!.. — еле выдохнул дедушка Элиас.

С минуту они молчали, не зная, как сгладить неловкость, пока, наконец, женщина не заговорила.

— Так ты и есть Самуэль? Я давно хотела с тобой познакомиться: твой отец столько о тебе рассказывал! Он очень гордится тобой: только и говорит, как много ты всего знаешь и как далеко пойдешь. А вы, я полагаю, месье Элиас? Для меня большая честь познакомиться с вами, ведь вы не только лучший скорняк во всем Париже, но и просто хороший человек.

С этими словами женщина улыбнулась деду и внуку, совершенно обезоружив их этой улыбкой.

— А вы кто будете? — поинтересовался дедушка Элиас.

— Я — Мари Дюпон, модистка, работаю в ателье месье Мартеля, там и познакомилась с Исааком.

Мари не была красавицей, но обладала приятным лицом. Нужно было приглядеться, чтобы оценить ее привлекательность, ибо с первого взгляда ее каштановые волосы, карие глаза и чуть полноватая фигура не вызывали особого интереса. Но при этом она была интересным собеседником, чем, несомненно, привлекала к себе мужчин.

Когда Элиас извинился, сказав, что ему нужно отдать заказанные манто, Мари предложила составить им компанию, так что все четверо значительную часть дня гуляли по Парижу. Когда настала пора прощаться, Мари снова всех удивила, пригласив перекусить вместе в следующее воскресенье.

— Я живу в Маре вместе с матерью. И хотя мы живем очень скромно, никто не умеет печь такие яблочные пироги, как она.

Они не согласились прийти, но и не отвергли приглашение. Как только Мари ушла, Исаак попытался объясниться перед тестем и сыном.

— Мари — мой хороший друг, и не более того, — заявил он.

— Меня это не касается, — ответил дедушка Элиас, не скрывая своего негодования.

Когда они наконец вернулись домой, Элиас заперся в своей комнате и даже не пожелал выйти к ужину. Исааку и Самуэлю пришлось ужинать вдвоем, и поначалу их трапеза проходила в полном молчании.

Наконец, Самуэль решился заговорить.

— Папа, почему дедушка так рассердился?

— Полагаю, из-за Мари, — честно признался Исаак.

— То есть... — растерялся Исаак. — В смысле, ты собираешься на ней жениться?

— Я не собираюсь жениться ни на ком. И сказать могу лишь одно: Мари — мой хороший друг, и не более того.

— Но я видел, как она держала тебя под руку, — напомнил Самуэль.

— Да, держала, но это еще не значит, что мы собираемся пожениться. Когда ты станешь постарше, ты меня поймешь.

Самуэля раздражала эта манера отца заявлять, что лишь в будущем он сможет понять то, что происходит сейчас, и потому он осмелился возразить.

— Я хочу понять сейчас.

— Ты еще слишком молод, — ответил Исаак, давая понять, что вопрос исчерпан.

Прошло несколько дней, а Элиас почти не разговаривал с Исааком. Самуэль начала тревожить та неловкость, что разделяла отца и деда. Во время ужина в субботу Самуэль решил спросить, что происходит, но не получил ответа.

— Мне разонравилось в Париже, — признался он в скором времени.

— Разонравилось? — удивился Элиас. — И в связи с чем, позволь спросить?

— Потому что вы с отцом все время сердитесь и без отдыха ругаетесь. Нам всем тут плохо. Я хочу вернуться в Санкт-Петербург.

— Да, это было бы лучше всего, — согласился Исаак. — На самом деле моя работа здесь подходит к концу, да и лето заканчивается.

Они замолчали, не имея сил даже завершить ужин. Они уже поднимались из-за стола, когда Элиас сделал жест рукой.

— Самуэль прав, давайте будем честны друг с другом. Я знаю, что не имею права вмешиваться в твою жизнь, ты еще молодой человек, но воспоминания об Эстер лишили меня разума. Она была моей дочерью, и я никогда не оправлюсь от потери.

— Эстер была моей женой, матерью Самуэля. Как вы могли подумать, что я ее забыл? Да я каждый день молю за нее Бога, и знаю, что после смерти соединюсь с ней навеки. Я никогда не предам ее, никогда.

— Дедушка, ну почему ты так рассердился из-за того, что Мари прогулялась под ручку с папой? Вот меня это совсем не смущает, ведь это не значит, что он разлюбил маму. Отец любил маму, сестру и брата и будет любить их всегда. Никто не сможет заменить маму, никто. И отец никогда так не поступит.

— Да, это так, — заверил Исаак.

— Мне жаль, очень жаль, что я стал причиной этого недопонимания, я... знаю, что не имею права тебя упрекать, но видеть под руку с тобой женщину, это как... как будто ты предал Эстер.

— Но я так не поступил. Я лишь прогуливался с другом, ничего более. Я не солгал относительно Мари. Она хорошая женщина, приятная и искренняя, с которой жизнь обошлась неласково. Ее отец заболел, когда она была еще маленькой, и ей пришлось заботиться о нем и своем младшем брате, пока мать зарабатывала на пропитание для всей семьи. К несчастью, брат подхватил лихорадку и умер через несколько месяцев после отца. Она не хотела бросать мать на произвол судьбы и отказала нескольким ухажерам. Она честно зарабатывает на жизнь шитьем, а ее мать печет пироги и продает их в своем квартале. Их не в чем упрекнуть, и уж тем более мне. По правде говоря, мы время от времени встречаемся, чтобы прогуляться вместе и поговорить о несчастьях, которые выпали на нашу долю, но мы оба знаем, что будущего у нас нет, моя жизнь — в Санкт-Петербурге, а ее — в Париже, но мы всё равно наслаждаемся тем временем, что проводим вместе. Должны ли мы этого стыдиться?

— Разумеется, нет! — воскликнул Самуэль, прежде чем дед успел что-то ответить.

— Ты прав. Иногда дурное — только в глазах смотрящих, а не в тех, на кого смотрят. Прости меня, и ты тоже прости, Самуэль.

На следующий день Самуэль объявил, что собирается вместе с отцом пойти в гости к Мари и попробовать яблочный пирог, который она ему обещала. Элиас извинился, что не может пойти вместе с ними, однако проводил их с большой сердечностью, пожелав хорошо провести вечер.

Мансарда, которую Мари делила со своей матерью, была маленькой, но чистой и опрятной; здесь упоительно пахло яблоками.

Женщины прилагали все усилия, чтобы Исаак и Самуэль чувствовали себя как дома, а когда настал вечер, они простились и пообещали снова встретиться.

Элиас встретил их, поинтересовавшись, как всё прошло, и Самуэль успокоился, поскольку дедушка вел себя совершенно обычно.

Со временем он привязался к Мари, с которой они встречались каждое лето, и даже дедушка Элиас в конце концов принял ее с радушием, поскольку она не пыталась получить больше того, что ей могли дать, хотя Самуэль всегда подозревал, что дедушкина оборона дрогнула, потому что Мари умела читать, более того, тоже выказывала симпатию к тем, кто выступал за эмансипацию людей вроде нее. Дедушка Элиас ценил и одежду, которую Мари неплохо шила в мастерской месье Мартеля.

На исходе лета Исаак и Самуэль вернулись в Санкт-Петербург, нагруженные баулами с шубами дедушки Элиаса и огромным количеством модных нарядов, сшитых Мари. Исаак не сомневался, что при содействии графини Екатерины сможет продать все это придворным дамам по самой высокой цене.

Ни Исаак, ни Самуэль даже не помышляли о том, чтобы найти другое жилье, несмотря на то, что их комнатка в доме вдовы Карловой была совсем маленькой. Раиса и ее сестра Алина относились к ним, как к родным.

Раиса спустила с чердака две старые кровати, еще в хорошем состоянии, чтобы заменить ту, на которой до сих пор спали отец с сыном.

— Пора Самуэлю спать в собственной постели — сказала она однажды, попросив Исаака сопроводить ее на чердак.

А Алине пришло в голову, что мальчик может заниматься в гостиной, которая до ужина совершенно пустует, поскольку обе женщины предпочитали тепло кухни.

— Когда Андрей отсюда съедет, вы сможете перебраться в его комнату, — пообещала Раиса.

Но Андрей, похоже, не собирался покидать пансион. Он закончил курс ботаники и зарабатывал, помогая разбирать книги в университетской библиотеке. Платили ему мало, едва хватало на независимую от отца жизнь, который гордился сыном.

Самулю нравился Андрей, когда никто не слышал, они разговаривали о политике. Самуэль очень скоро открыл, что студент — горячий последователь марксистской теории, хотя сам не осмеливался признаться, что читал коммунистический Манифест.

Исаак всегда велел ему быть благоразумным и не вмешиваться в политику.

— Осторожней, вспомни о том, что твою мать убили из-за того, что евреев обвинили в убийстве царя Александра.

Но Самуэль всё же был менее благоразумным, чем хотелось бы Исааку, и вскоре после поступления в университет для изучения химии он начал встречаться с другими студентами, которые, подобно ему, грезили о мире без социальных классов.

В университет Самуэль поступил благодаря Густаву Гольданскому. Он хотел стать аптекарем, но профессор Гольданский убедил его заняться химией.

— Будучи химиком, ты сможешь стать фармацевтом, но будучи фармацевтом, никогда не станешь химиком, а кто знает, что уготовала для тебя жизнь, — сказал он.

Последовав его совету, Самуэль решил стать химиком. Он не хотел изучать ничто другое, настолько восхищался своим покровителем. Хотя профессор уже отошел от дел, он по-прежнему занимался изготовлением лекарств для самых близких друзей. По случаю его внук Константин и Самуэль посетили лабораторию, находящуюся в глубине особняка. Самуэль завороженно наблюдал, как профессор замачивает растения и смешивает жидкости, что казалось ему почти волшебством, фильтрует полученную смесь и превращает ее в сиропы или пилюли для спасения от болезней. Константин не выказывал особого интереса к занятиям деда и ограничивался тем, что помогал, когда тот попросит, но не более того, но Самуэль без устали засыпал его вопросами, пораженный тем, что этими жидкостями можно исцелять.

— Меня всегда интересовали целебные вещества. Врачи ставят диагнозы, по после этого для лечения заболевания необходимы лекарства. Я мог бы посвятить жизнь другим отраслям химии, без сомнения, более прибыльным, но всегда был зачарован результатами, которые можно получить от альянса химии и ботаники. Ни единого дня в своей жизни я не провел без экспериментов, но еще столько всего предстоит открыть...

При каждой возможности Константин выскальзывал из дедушкиной лаборатории, но Самуэль оставался с профессором и часами его слушал, хотя это время всё равно казалось ему слишком коротким.

Отец тоже был благодарен старику-профессору.

— Не знаю, как отблагодарить вас за всё, что вы для нас сделали, и за тысячу лет я не смогу оплатить этот долг вам и вашей семье, — повторял своему благодетелю Исаак.

— Делая добро людям, ты приносишь добро и самому себе. Меня утешает мысль, что когда я предстану перед лицом Господа, он простит все мои ошибки за то добро, которое я принес людям.

— Я знаю, вы делаете то, что диктует сердце.

— А в особенности то, что требует от меня мой внук Константин. Он никогда бы меня не простил, если бы не смог учиться в университете вместе со своим лучшим другом, твоим сыном. Вот увидишь, они преуспеют в жизни. Не стану отрицать, что я бы предпочел, чтобы внук последовал по моим стопам, но он решил посвятить себя дипломатии, как и его отец, мой дорогой Борис. Так что мне доставит удовольствие передать твоему сыну те знания, что я приобрел за всю свою жизнь. У него есть талант, уверяю тебя, и он смелый экспериментатор.

«Кто знает, быть может, однажды мы с вами породнимся, мой дорогой Исаак, — подумал он. — Ты никогда не замечал, как загораются глаза моей внучки Кати, когда она видит Самуэля?»

— Я не смею даже мечтать об этом, — ответил Исаак. — Я и так не устаю благодарить Всевышнего за то, что он послал мне такого друга, как вы. Вы столько для меня сделали, сколько и родной отец не сделал бы для своего сына.

Густав Гольданский умер в ту же зиму, когда Самуэль поступил в университет. Старый профессор не смог справиться с пневмонией, которую тщетно пытался вылечить. Исаак горевал, как будто потерял родного отца.

— Даже не знаю, что мы станем делать без него, — прошептал он во время похорон. не в силах сдержать слезы.

— Мы обязаны ему всем, — ответил молодой Самуэль, который тоже ощущал в душе невыносимую пустоту.

После смерти Густава Гольданского Самуэль стал много времени проводить с Константином. Теперь его друг стал главой семьи Гольданских, хотя по-прежнему прислушивался к советам своей бабушки, графини Екатерины.

— Ничего не изменилось, — говорила она. — Ты, как и собирался, станешь дипломатом на службе у царя и Отечества; это самое лучшее, что ты можешь сделать для памяти отца и деда; а ты, Самуэль, не беспокойся: если что, я всегда приду к тебе на помощь, ведь именно этого хотел мой муж.

И Константин, и Самуэль почувствовали себя осиротевшими. Для обоих Густав Гольданский был образцом, они считали, что лучшего человека не найти. Несколько месяцев они соблюдали положенный траур и редко выходили из дома, но потом начали расширять круг друзей. К удивлению Самуэля, они познакомились с молодыми людьми, считавшими, что нужно покончить с царским режимом. Конечно, они соглашались с тем, что России необходимо правительство, которое не будет так подавлять народ, но даже не представляли, что существуют люди, отстаивающие необходимость революции, которая покончит с самой монархией.

Самуэль тоже увлекся социалистическими идеями, но старался этого не афишировать и по возможности избегать контактов с молодыми людьми, слишком захваченными теорией Михаила Бакунина. Разумеется, как и Константин, он прочел несколько запрещенных книг, попавших ему в руки, но дальше этого его мятеж не заходил.

— Бакунин шагнул еще дальше, чем Маркс, — убеждал Константин Самуэля. — Он доказал, что государство должно быть упразднено. И я с ним согласен, ведь государство ограничивает свободу личности. А ты что об этом думаешь?

Самуэль отвергал идеи Бакунина, выступая за порядок в государстве.

— Идеи Бакунина не приведут ни к чему хорошему, лишь вызовут хаос. Народ хочет, чтобы его положение изменилось, но ему нужно указать направление.

Его удивило, что Константин настаивает на необходимости перемен, что его волнует бедность крестьянства и возмущает отсутствие свободы.

Он не знал, как бы поступил, будь он внуком Гольданского, если бы унаследовал его имя и состояние, а также положение в обществе.

— Ты понимаешь, что если однажды восторжествуют идеи социализма, ты останешься без наследства?

— В таком случае мне придется доказать, чего я стою сам. Иногда я думаю, что одни имеют так много, а другие — так мало. То, что заработал своим трудом дедушка, не должно стать моим. Да у нас и так слишком всего много. Думаешь, всё это нам необходимо? Нет, разумеется, нет. Ты делишь с отцом комнату, в которой вы едва можете пошевелиться, а я живу во дворце с видом на Балтийский залив. Добрейшая Раиса Карлова чинит тебе рубашки, а я никогда не надеваю штопаную одежду. Почему я должен иметь больше, чем ты? Что я такого сделал, чтобы это заслужить? Мы равны, и должны жить одинаково и обладать одинаковым состоянием.

— Да, так утверждает Маркс, но это всё равно утопия, — ответил Самуэль, восхищаесь добросердечием Константина.

— Что ж, в любом случае, даже если бы захотел, то не смог бы отказаться от своего имущества. Бабушка мне бы этого не простила, к тому же я несу ответственность за свою сестру Катю. Вообще-то, я лишь могу желать, чтобы царь изменил положение народа, народа, который верен ему и его обожает.

Несмотря на свои слова, Константин был верным подданным царя и вел себя как аристократ, хотя и не остался в стороне от проникших в Россию новых идей.

Среди друзей Самуэля обращал на себя особое внимание другой молодой еврей, Ёзя Сильверманн, с которым он познакомился вскоре после приезда в Санкт-Петербург. Дед Ёзи был раввином и обучал детей ивриту. Исаак следил за тем, чтобы его сын ни на минуту не забывал о том, что он — еврей, поэтому каждую неделю Самуэль отправлялся в дом раввина, где и подружился с его внуком Ёзей.

Семья Сильверманнов, равно как и семья Гольданских, а также Исаак и Самуэль Цукеры, перебралась сюда из Польши, но, в отличие от них, Сильверманны жили в Санкт-Петербурге уже не один десяток лет.

В отличие от Константина и Самуэля, молодой Ёзя был фанатично религиозен и старался свято соблюдать все законы иудаизма.

— Если я не буду ходить в синагогу, дедушка обидится, — оправдывался он перед своими друзьями.

Тем не менее, несмотря на свою религиозность, Ёзя полностью разделял их стремление коренным образом изменить жизнь в России, но при этом резко отвергал как идеи Бакунина, так и Маркса.

— Идеи социализма звучат хорошо, но куда они нас приведут? Меня охватывает страх, когда я вижу некоторых наших друзей на манифестациях, идущих туда без капли сомнения. Не знаю почему, но иногда я чувствую в них пыл фанатиков.

— А почему они должны сомневаться? — как-то спросил Самуэль у Ёзи. — Разве ты сам сомневаешься в том, во что веришь?

— Единственное, во что я по-настоящему верю — это в Бога, — ответил Ёзя.

— Но это не значит, что ты должен цепляться за все предписания нашей веры, даже самые абсурдные, — упрекнул его Самуэль. — По-моему, это уже фанатизм.

— Давай оставим в покое Бога и его предписания, — попросил Жозе. — Скажи лучше, ты тоже стал социалистом?

— Ну, я полагаю, что во многом они правы, — осторожно ответил Самуэль.

Обычно именно Константин примирял Самуэля и Ёзю.

Хотя все трое были неразлучны, они выбрали совсем разные курсы в университете: Самуэль решил стать химиком, Константин — дипломатом, а Ёзя изучал ботанику, чтобы не разочаровать дедушку. Но они всё равно всегда находили время, чтобы побыть вместе, что нравилось Исааку, убежденному в том, что внук раввина в конце концов вобьет в голову Самуэля немного здравого смысла.

Исаак тревожился, когда Самуэль пересказывал ему разговоры с друзьями. Он тоже мечтал о бесклассовом обществе, но боялся сделать хотя бы один шажок, чтобы этого добиться. Он слишком много всего потерял — мать, жену и двоих детей, чтобы рисковать еще потерять и Самуэля.

Однажды вечером, после занятий в университете, Самуэль столкнулся с Андреем; его сопровождал незнакомый мужчина.

— Это мой друг Дмитрий Соколов, — представил Андрей своего спутника.

Лицо этого человека показалось Самуэлю знакомым. Он был высоким и грузным; у него была черная с проседью борода и почти совершенно седые волосы. С первого взгляда этот человек привлекал внимание, а его глаза, глядевшие прямо в душу, казалось, прожигали ее насквозь.

— Ты еще увидишься с ним в университете, — заверил Андрей.

— Да, я его знаю, наслышан, — ответил Самуэль, вспомнив, что действительно уже встречал этого человека, причем именно в университете. Соколов не был преподавателем, он был всего лишь старшим помощником библиотекаря, однако пользовался немалым авторитетом среди некоторых молодых людей, считающих, что России необходима революция. Ему также было известно, что Соколов когда-то был иудеем, но даже после того, как отрекся от иудаизма, он продолжал окружать себя студентами-евреями, которые учились в том же университете. Ему показалось довольно странным, что Андрей подружился с таким человеком, но он промолчал.

— Я тоже знаю, кто ты такой, — ответил Соколов, чем привел Самуэля в замешательство.

— Но я просто никто...

— В университете немало глаз и ушей, но не все они принадлежат охранке... Кроме нашего общего друга Андрея, мне рассказывали о тебе и другие мои знакомые. Они считают тебя храбрым молодым человеком, стремящимся изменить нашу жизнь, хотя иные полагают, что ты чересчур осторожен, что для нас не слишком желательно.

— Нежелательно? И для кого же я нежелателен — такой, как есть?

— Андрей говорил, что ты нам сочувствуешь.

— Кому именно? — сухо спросил Самуэль, которому совсем не нравился такой поворот дел.

— Нас гораздо больше, чем ты думаешь — тех, кто стремится изменить жизнь. Россия умирает. Аристократия тянет страну назад. Наше положение немногим лучше, чем положение крепостных или рабов. Ты не находишь, что настало время что-то с этим делать?

Самуэль не знал, чему отдать предпочтение — то ли тому пылу, который сейчас почувствовал, то ли благоразумию, к которому его столько раз призывал отец. Он решил промолчать.

— Я поручился перед Соколовым, что тебе можно доверять, так что, если хочешь, можешь пойти с нами... Мы как раз идем на встречу с нашими товарищами, кое с кем из них ты знаком... Но решение остается за тобой. Если ты станешь одним из нас — пути назад уже не будет: мы не можем допустить, чтобы среди нас оказался человек, способный изменить нашим идеалам.

— Вы не случайно со мной столкнулись...

— Да, это я так решил. Я уже давно уговариваю Соколова, чтобы он разрешил тебе присоединиться к нам. Я знаю твой образ мыслей, мы разговаривали о том, в чем нуждается Россия. Это положение не будет вечным, так что либо ты с нами, либо против нас.

— Андрей за тебя поручился. Так ты готов? — поинтересовался Соколов.

— Я не знаю... — честно ответил Самуэль. — Я не представляю, что я должен буду делать, чего от меня ждут...

— Сам увидишь, если к нам примкнешь. Ты только должен четко понять, что если мы попадем в лапы охранки, то рискуем жизнью... Но разве ты не считаешь, что ради свободы и справедливости можно рискнуть?

Лицо Соколова раскраснелось.

— Я пойду с вами.

С этого дня Самуэль стал частью группы Соколова, деятельность которой состояла в основном в долгих дебатах о правах крестьян, рабочих и евреев. Временами Самуэль горячо спорил с теми, кто отстаивал необходимость перейти к действиям. Он категорически отрицал насилие.

— Мы все равны. Между людьми нет различий. Долой религию! — повторял Соколов во время собраний. Из всех лозунгов самый большой энтузиазм вызывал у Самуэля именно этот — избавление от религии.

Он так и не зарегистрировался в качестве иудея, это было бы для него слишком тяжкой ношей, потому что все остальные стали бы считать его чужаком. Сейчас он увидел возможность, что в новом обществе, которое они построят, ни один человек не будет отличаться от другого. Евреи станут жить, как христиане, и те, и другие станут свободными, отделавшись от религии, которая лишь затуманивает разум.

Он рассказал Константину и Ёзе, что вступил в группу Соколова, и предложил им сделать то же самое.

— Ты наполовину еврей и тоже выступаешь за перемены, — сказал Самуэль, пытаясь убедить своего друга.

— Да, это так, но вы просто идиоты, если всерьез верите, что идеи Маркса или Бакунина могут прижиться в России. Кроме того, мне не нравятся твои новые друзья: они ведут себя, как фанатики.

— Фанатики? Ёзя, ты же знаешь Андрея, он едва сводит концы с концами, давая уроки отстающим студентам. Он что, похож на фанатика?

— Мне не доводилось иметь дела с этим Андреем — кроме тех случаев, когда я встречался с ним у тебя дома. Так что я ничего не могу о нем сказать, — ответил Ёзя.

— Соколов был бы рад с тобой познакомиться, — продолжал настаивать Самуэль.

— Дружище, одно дело — спросить об идеях, и совсем другое — превратиться в заговорщиков. Я не могу такого себе позволить. Давай забудем об этом, — решительно произнес Константин.

— Если в России произойдет революция, то только потому, что за нее борются марксисты и бакунинцы, мы можем повлиять на то, чтобы стать похожими на Германию или даже Великобританию. Пусть русские сами выбирают свою судьбу. Я понимаю, что мы должны соблюдать осторожность, но в будущем России понадобятся люди вроде вас, — настаивал Самуэль.

— Я несу ответственность перед семьей и не могу рисковать. Ты тоже должен быть осторожным, не думаю, что охранка будет терпеть группу евреев, собирающихся, чтобы обсудить, как изменить Россию, — предупредил его Константин.

— Но... я больше всего в жизни доверяю вам.

— Слушай, если я к вам присоединюсь, то первым против меня восстанет Соколов. В его глазах я всегда останусь аристократом. Давай сохраним нашу дружбу. Мы оба хотим друг другу только лучшего. Пусть так и остается.

Убедить Ёзю Сильверманна ему тоже не удалось. Внук раввина оказался слишком упрямым.

— Нет, дружище, не рассчитывай, что я вступлю в группу Соколова. Хотя я и сочувствую некоторым социалистическим идеям, их фанатизм вызывает отвращение... в общем, я не могу стать заговорщиком. К тому же мне кажется опасным, что эта группа состоит из стольких евреев. Однажды вас обвинят в заговоре против царя. По правде говоря, из-за вас обвинят и всех нас. Подумай об этом.

— Да как ты можешь это говорить! Не понимаю, почему ты не хочешь сотрудничать с Соколовым, когда я лично слышал, как ты критикуешь текущее положение дел... — посетовал Самуэль.

— Мне не нравятся окружающие Соколова люди, они хотят и в религии устроить революцию, а я, как и ты, верю в Бога.

Константин и Ёзя были правы. Когда Соколов узнал, что они оба отказались присоединиться к группе, то попытался посеять в Самуэле семена недоверия к друзьям.

— Буржуи не желают никаких перемен. Да и с какой стати им этого желать? Они терпеть не могут партии или другие организации, не приверженные монархии. Тогда они потеряют все свои привилегии. Они хотят, чтобы русские остались в том же положении, что и теперь? Мы же хотим стать свободными людьми, хотим добиться общества без классов, хотим, чтобы с евреями перестали обращаться, как с прокаженными, хотим справедливости, — заявил Соколов.

— Мой друг Ёзя Сильверманн — вовсе не буржуй, — ответил Самуэль.

— Его дед — еврей, давно живущий в столице, и его семья благодарна царю за то, что им, как псам, позволили лизать руку хозяина, бросившую им кость. Ты говоришь, что Ёзя Сильверманн симпатизирует социалистам, но не может быть никакого социализма без обязательств.

Самуэль и Андрей много часов проводили вместе. По вечерам, когда они возвращались к своим будничным делам и встречались в доме вдовы Карловой, обычно они уединялись в комнате Андрея и редактировали там прокламации, читали запрещенные книги и готовились к подпольным собраниям, которые проходили каждую неделю.

Вдов Карловых не удивляло, что они запираются в комнате Андрея, поскольку Самуэль объяснил, что он помогает Андрею с диссертацией по ботанике. Но этот предлог не убедил Исаака, который видел в глазах сына блеск страстей и нетерпение, каких он никогда прежде не видел. Дошло даже до того, что в последнее лето Самуэль отказался сопровождать отца в Париж. Исаак напомнил ему, что дедушка Элиас очень стар и в любой день может приболеть. Но Самуэль остался непреклонным и в то лето, в 1893 году, не поехал вместе с Исааком.

Помимо увлечения политикой, Самуэль был охвачен иной страстью; он был глубоко и безнадежно влюблен в одну молодую женщину, с которой его познакомил Константин.

Ирина Кузнецова была на несколько лет старше Самуэля; ей было около тридцати, и она обучала музыке маленькую Катю, сестру Константина.

Не совсем обычное занятие для женщины; но ее отец сам был известным профессором музыки, пока несколько лет назад не пал жертвой паралича, и теперь был прикован к постели. Ирина, которую отец обучил всему, что знал и умел сам, смогла убедить графиню Екатерину позволить ей давать Кате уроки вместо отца. И хотя графине не слишком нравилась идея доверить образование внучки этой девице, которая к тому же держалась чуть более высокомерно, чем допускало ее положение, в конце концов она всё же уступила — благодаря настойчивости Константина.

— Но, бабушка, Ирина мне представляется вполне достойной барышней; во всяком случае, она действительно умеет играть на фортепиано. Катя слишком неусидчива; возможно, Ирина своим примером изживет ее упрямство и сможет привить любовь к музыке.

На самом же деле Константин просто хотел помочь своему старому учителю и его семье. Его не слишком волновало, научится Катя игре на фортепиано или нет; он и сам знал, что его сестренка не отличается особыми талантами и не питает большой любви к музыке, как бы бабушка ни пыталась убедить себя в обратном.

А кроме того, немалую роль здесь сыграла красота Ирины.

Среднего роста, стройная, со светлыми волосами и огромными голубыми глазами, Ирина была очень хороша собой и знала это лучше, чем кто-либо другой.

С тех пор как заболел ее отец, она приняла на себя все заботы по дому и до того, как прибыть к Гольданским, испытала такое, что повлияло на всю ее жизнь. Ее мать была добропорядочной женщиной, хотя и слишком мечтательной. До такой степени, что в детстве убеждала Ирину, что та благодаря своей красоте превратится к аристократку.

— Вот увидишь, все князья и графья будут прямо-таки драться за тебя, — говорила она. — А нам с отцом останется лишь выбирать, кто из них наиболее достоин твоей руки.

Она не сомневалась, что красота дочери откроет перед ней двери в высший свет, и не уставала твердить мужу, что Ирина должна получить самое лучшее образование, какое они только могут ей дать. Вскоре отец обнаружил, что Ирина обладает хорошим слухом и особой чувствительностью пальцев; теперь он и сам старался научить ее всему, что знал сам, и вскоре убедился, что не ошибся в дочери.

Вот только князья и графья отчего-то не толпились у дверей дома Кузнецовых и даже не подозревали о существовании Ирины.

Когда ей исполнилось семнадцать лет, отец предложил ей место гувернантки у дочерей графа, которым давал уроки два раза в неделю.

— Графиня просила меня порекомендовать ей барышню достойного поведения и с хорошими манерами, чтобы опекать ее дочерей. Я тебе о них рассказывал, это просто чудесные девочки, и очень хорошо воспитанные. Старшей восемь лет, младшей — пять. Обе они очень привязаны к своей бонне, но она должна на время вернуться к себе в Германию, чтобы ухаживать за больной матерью. Она пробудет там два или три месяца. Ну, что ты на это скажешь?

Мать Ирины была в восторге. Это был первый шаг в высшее общество Санкт-Петербурга; уж теперь о ее дочери узнает весь свет! Кроме того, должность гувернантки при маленьких девочках представлялась ей весьма почетной.

Когда Ирина переступила порог дома графа Новикова, она тоже верила, что это — лишь первый шаг по дороге, которая приведет ее к тому фантастическому будущему, которое обещала мать.

Графине Ирина, мягко говоря, не слишком понравилась. С первой минуты она стала относиться к ней, как к обычной прислуге. Оказалось, Ирина должна не только присматривать за девочками, но еще и содержать в порядке их гардероб, стирать и гладить платья, а также причесывать обеих. Разумеется, она должна была сопровождать их в гости, однако всё то время, пока девочки играли в гостиной, ей приходилось дожидаться в людской. В довершение всего, к обеим она должна была обращаться не иначе как «госпожа графиня», что было для нее особенно унизительно.

Ирина никак не была готова к тому, что к ней будут относиться, как к прислуге, и уж тем более не ожидала, что станет игрушкой в руках хозяина, графа Новикова.

Когда ее представили хозяину дома, Ирина вздрогнула от страха. Да, от страха, который она испытала. заглянув в глаза этого человека.

Однажды вечером, когда графиня Новикова отправилась с визитами, Ирина была чрезвычайно удивлена, что хозяин дома пожелал ее видеть. Он велел ей прийти, и она тут же явилась; ей было так страшно, что у нее вспотели ладони.

Новиков затащил ее в свою спальню и велел раздеться. Она пыталась сопротивляться, но ничего не смогла поделать. Вне себя от страсти, он сорвал с нее одежду и изнасиловал. И это был лишь первый раз, а потом изнасилования стали обычным делом.

Через два месяца девушка заметила странные изменения в собственном теле. Месячных не было; кроме того, грудь набухла и отвердела, и каждое утро ее мучила тошнота. Когда она сказала об этом графу, тот ее ударил.

— Идиотка! Ты что, не знала, что нужно делать, чтобы избежать беременности? В таком случае, ты просто дура!

На следующий день он дал ей адрес, по которому она должна была отправиться в воскресенье после церковной службы.

— Скажешь моей жене, что тебе нужно проведать родителей, — велел он. — Потом отправишься в этот дом. А там уж знают, что с тобой делать. Вот, возьми деньги, отдашь их хозяйке. И смотри, никому ни слова!

Ирине страшно было вспомнить о том, что произошло в том доме, куда она отправилась в воскресенье по приказу хозяина. Всё внутри у нее сводило болью, когда она вспоминала ту женщину, которая открыла ей дверь и велела лечь на кухонный стол. Женщина приказала ей снять нижнее белье и, когда Ирина запротестовала, влепила ей звонкую пощечину. Ирине ничего не оставалось, как подчиниться. Женщина привязала ее руки и ноги к к выступающим по краям стола скобам. То, что произошло дальше, впоследствии долго являлось ей в самых кошмарных снах. Эта женщина вырвала из ее утробы ребенка, которого она носила под сердцем. Ирина не знала, должна ли радоваться, что избавилась от ребенка человека, которого всей душой ненавидела, или же, напротив, должна просить прощения у Бога, что не сумела избежать изнасилования.

Когда через несколько месяцев возвратилась семейная бонна, Ирина смогла вернуться домой. Но это была уже не прежняя Ирина. Когда мать снова завела свою песню о том, что настанет день, когда ее дочка станет женой аристократа, она в ужасе закричала:

— Никогда! Никогда этот день не настанет! Ты меня слышишь? Никогда!

— Что случилось, дочка? — растерялась мать.

Она ничего не рассказала матери ни об изнасиловании, ни о том, что сделала аборт. А также обо всех тех унижениях, которые пережила за последние месяцы, что показались ей бесконечными.

Как ни настаивала мать, пытаясь разузнать, со сколькими графами и князьями она познакомилась, Ирина хранила молчание. Она могла бы ответить, что познакомилась и хорошо узнала единственного графа, настолько хорошо, что по ночам просыпается, ощущая соленый вкус его кожи и запах перегара изо рта.

Других аристократов, друзей Новикова, она видела только издалека. Прислуга, какой бы ни была особенной, не путалась с аристократией. Что знала ее мать о графах и князьях? Как она могла вообразить, что они остановят взгляд на Ирине? Она благодарила Господа за то, что больше не познакомилась ни с одним графом.

Вскоре после этого отец нашел для нее другую работу. На сей раз это было место няни в доме вдовца-скрипача с годовалым ребенком. Его жена умерла при родах, и младенца взяли к себе ее родители, но теперь бабушка тоже умерла, и бедный скрипач не знал, что ему делать с малышом.

— Он — хороший человек и великий скрипач, мы вместе работали, и я ему доверяю, — сказал Ирине отец.

Мать Ирины долго спорила с мужем по этому поводу. Она никак не могла согласиться, чтобы ее дочь служила в доме вдовца, к тому же еврея. Поползут слухи, и репутация Ирины будет погублена. Но Ирине не было до этого дела. Она-то знала, что никакой репутации у нее нет, и поэтому на ней никто никогда не женится.

— Я доверяю нашей дочери, она никогда не позволит себе ничего такого, чего впоследствии будет стыдиться. К тому же, ей не придется ночевать в этом доме, только присматривать за ребенком в течение дня.

Юрий Васильев был известным скрипачом, неоднократно выступавшим при дворе. Он был настолько талантлив, что слушатели поневоле забывали о его еврейском происхождении. Но при этом он и сам на протяжении многих лет прилагал все мыслимые усилия к тому, чтобы стать настоящим русским: начиная с того, что сменил имя, и кончая тем, что почти избавился от еврейского акцента.

Он был высоким, стройным, темноволосым и кареглазым; обладал холеными белыми руками с длинными пальцами, именно они прежде всего привлекли внимание Ирины.

С первой же минуты он показался ей необыкновенно дружелюбным и деликатным.

— Вы даже не представляете, насколько важна для меня ваша помощь, — повторял он. — Если мне самому придется нянчить моего сына, я просто не смогу работать. По ночам у меня нет этой проблемы: за ним присматривает одна добрая женщина, наша привратница. Но вот днем... Когда умерла жена, о ребенке заботились теща с тестем, но теперь теща умерла тоже, и его совершенно не с кем оставить. Мои родители живут далеко отсюда, под Москвой; они требуют, чтобы я отвез ребенка к ним. Но я обещал жене, что никому его не отдам. Михаил — очень славный мальчик, он не доставит вам особых хлопот.

Поначалу Ирина опасалась, как бы этот человек не решил воспользоваться ее зависимым положением. Однако Юрия Васильева, казалось, совершенно не волновала ее красота. Со временем их отношения стали более доверительными, но при этом они продолжали сохранять определенную дистанцию.

Однажды Ирина делала уборку в комнате Юрия, где он обычно занимался, и заметила на столе стопку каких-то бумаг; ей сразу бросилось в глаза одно слово, отпечатанное красным: «революция».

Сколько Ирина ни убеждала себя, что не должна читать чужих бумаг, однако любопытство пересилило. Она так увлеклась чтением, что не услышала, как вошел Юрий.

— Бог мой, что вы здесь делаете? — воскликнул он.

Ирина вздрогнула и выронила бумаги, которые в беспорядке рассыпались по полу.

— Простите... простите... — забормотала она. — Я не должна была...

Она не знала, куда деваться, чувствуя, как краска стыда обжигает ей кожу.

Юрий принялся собирать бумаги с пола. Он казался еще более растерянным, чем сама Ирина.

Они долго молчали, не зная, что сказать. Он выглядел обеспокоенным, она — смущенной.

— Эти бумаги не мои, — заговорил наконец Васильев. — Один мой друг передал мне их на хранение.

Ирина кивнула, но не могла сказать, что, по ее мнению, он соврал, тем более не могла попросить разрешения дочитать эти бумаги, где говорилось о том, что все люди равны, что религия не может быть причиной дискриминации, что нужно покончить с привилегиями дворянства и что России необходимо правительство свободных людей.

— Я как раз собирался их забрать и вернуть владельцу... С моей стороны было весьма неразумно оставить их на столе.

— Нет, это я виновата, я не должна была их читать, но... простите, но я ничего не могла с собой поделать.

— Вы помните, что случилось с женой Лота?

Она виновато опустила глаза и молча кивнула. Конечно, она помнила этот эпизод из Библии.

— Так вот, я надеюсь на вашу сдержанность. У моего друга могут возникнуть серьезные проблемы, если кто-нибудь... в общем, если эти бумаги попадут в неподходящие руки. Поэтому я очень надеюсь, что вы сохраните это в тайне.

— Не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. И потом...

— Что — потом?

— Я... я согласна с тем, что написано в этих бумагах...

— Вот как? — оживился Васильев. — И что же вы об этом знаете?

— Знаю? Ничего, но мне хотелось бы, чтобы все в России стали равными, что мы, прислуга, стали кем-то большим, чем просто пустое место... Мне бы хотелось, чтобы аристократы прекратили обращаться с народом как им заблагорассудится. У них есть всё, а нам достаются крошки со стола, да еще от нас требуют за это благодарности. Я знаю, что есть люди в еще более тяжелом положении, чем я, у них нет почти ничего.

— У вас, по крайней мере, есть родители, которые вас любят и заботятся о вас, — ответил он, — вам всегда хватало еды на столе. Музыканты зарабатывают немного, но на жизнь хватает.

— Я не жалуюсь, я знаю, что могло быть и хуже. Но я представляю тот мир, как описан в этих бумагах, мир, где мы все станем равными, где царит справедливость. Как можно не желать подобного?

Юрий Васильев, похоже, успокоился. Он никогда не слышал, чтобы отец Ирины выступал простив несправедливости в стране, но кто бы на это осмелился? Он не знал, произносит ли эти слова девушка под отцовским влиянием или это ее собственные мысли. В любом случае Ирина могла стать для него и его друзей опасной. Он решил за ней понаблюдать, и если придет к выводу, что она готова на него донести, то... он сказал себе, что должен поделиться этим с товарищами, пусть они и решат, что делать.

Но вскоре он понял, что не только может ей полностью доверять, но и что Ирина тоже жаждет сделать нечто большее, чем просто тайком читать про революцию. Поначалу они избегали разговоров, которые могли коснуться тех бумаг, но однажды, к удивлению Юрия, она подошла к нему и прямо спросила:

— Я всего лишь прислуга, но как вы думаете, я могла бы познакомиться с вашим другом? Возможно, я была бы ему чем-то полезна, хотя я мало что умею кроме как готовить, заниматься уборкой и играть на фортепиано, я бы сделала что угодно, чтобы... в общем, чтобы изменить порядок вещей.

Юрий поверил ей. Эта девушка вела себя совершенно искренне, и чутье подсказывало ему, что ей можно доверять.

— Ваш отец говорит, вы хорошо играете на фортепиано, — заметил Юрий.

— Это он научил меня играть.

— Охотно верю. Не желаете выступить в следующую субботу на музыкальном вечере? Вы могли бы сыграть на фортепиано.

— Простите, я вас не понимаю...

Но вскоре она поняла, что представляли собой эти музыкальные вечера, которые посещал Юрий в свободное время. Они проводились в доме преподавателя игры на скрипке, пожилого мужчины по имени Федор Волков.

Через обучение у Волкова прошли многие музыканты Санкт-Петербурга, и некоторых он вдохновил не только в музыке, но и в политических идеях. Волков объехал полсвета и играл перед богачами Лондона, Берлина и Парижа, даже прожил довольно долгое время в Швейцарии.

Самые близкие друзья знали, что он был знаком с Марксом и Энгельсом, а в Швейцарии беседовал с Бакуниным, несмотря на то, что не разделял идеалов анархизма. Волков был убежденным марксистом, и весьма пылким, так что, находясь в Гамбурге в конце 1867 года, получил привилегию на покупку первого тома «Капитала», вышедшего в издательстве Отто Майснера.

Будучи обреченным на жизнь отверженного еврея, благодаря своему музыкальному таланту он добился успеха, поскольку был действительно выдающимся скрипачом, в течение нескольких десятилетий для него и его музыки были открыты двери царских дворцов.

Сейчас он жил, отдалившись от публичной жизни, но посвятил себя обучению молодых музыкантов. И посреди музыкальных ключей, гамм и интервалов всматривался в глаза своих учеников — не зажжется ли там иная страсть помимо музыки. Многие также превратились и в его политических последователей. Юрий Васильев был одним из них.

Жизнь Ирины переменилась в тот вечер, когда она вместе с Юрием Васильевым отправилась в дом Федора Волкова.

В этот вечер, когда она слушала речи Волкова о равенстве и братстве, с ее отцом случился удар.

Она вернулась домой счастливая от того доверия, оказанного Васильевым, и от воодушевляющих слов, с которыми эти люди обсуждали будущее.

С тех пор ее жизнь уже никогда не была прежней. Она знала, что Юрий Васильев ей доверяет, и благодаря этому между ними установились дружеские отношения. Хотя больше он ни разу не просил ее прийти на другие собрания, они разговаривали о будущем России. К тому же Юрий Васильев стал источником единственного дохода, на который теперь жила ее семья.

Врач объяснил, что правая сторона тела ее отца навсегда останется неподвижной, к тому же он ослеп на правый глаз. И тогда Ирине пришлось взять на себя нелегкую роль главы семьи.

— Мама, не беспокойся, — сказала она. — Ты сейчас должна ухаживать за папой, а я буду работать, чтобы вы ни в чем не нуждались.

Так она и сделала. Решив обеспечить семью, она поговорила с Юрием.

— Отцу нужен уход и лекарства. Моего жалованья здесь недостаточно, мне нужно работать где-то еще.

Юрий молчал. Он не мог платить больше, но и не хотел ее терять, маленький Михаил уже к ней привык. Однако Ирина уже обо всём подумала.

— Я повидаюсь с графиней Екатериной. Три раза в неделю отец давал уроки ее внучке Кате. Он сказал, что у девочки нет таланта, но платят там хорошо. Я попрошу, чтобы мне разрешили занять место отца. Мне всего лишь понадобится один час два раза в неделю. Как думаешь, ты мог бы устроить так, чтобы с Михаилом это время проводила привратница? Всего один час.

Юрий почувствовал облегчение, что не потеряет Ирину, хотя сомневался, что графиня примет ее вместо отца.

— Я поговорю с привратницей, полагаю, это всего лишь вопрос небольших дополнительных денег...

— Я не могу предложить вычесть их из моего жалования, потому что мне оно необходимо. Мне необходимо всё, что я могу заработать, — откровенно ответила она.

— Привратница — хорошая женщина, она много не возьмет, а я предпочел бы, чтобы ты осталась с Михаилом, мальчик уже к тебе привык.

Вместе с бабушкой ее принял Константин, и молодой человек тут же размяк перед просьбой Ирины, он ценил искренность и смелость, а Ирина обладала обоими качествами. На него также произвело впечатление, с каким достоинством она держалась. Ирина не пыталась вызвать жалость, а лишь заявила, что отец хорошо ее обучил, так что она способна выполнять эту работу.

На исходе месяца, когда графиня Екатерина, поинтересовалась, как продвигаются Катины занятия, она ответила ей по-французски:

— К сожалению, у вашей внучки нет музыкального слуха, и это еще одна причина, чтобы усердно заниматься.

Вскоре Константин приобрел привычку бродить рядом с музыкальным салоном, где проходили Катины уроки.

Он не мог остаться равнодушным к красоте Ирины, которую та, казалось, презирала, но больше всего его заворожила личность девушки. Он с нетерпением ждал тех дней, когда Ирина давала уроки его сестре, и потом предлагал подвезти ее в своем экипаже до дома Юрия Васильева, но она всегда отказывалась. Она боялась мужчин, особенно аристократов. Хотя Константин был таким любезным, он всё равно оставался графом.

Именно в доме Гольданских Самуэль впервые увидел Ирину — и влюбился в нее с первого взгляда. Таким образом, из трех друзей лишь один Ёзя остался равнодушным к чарам молодой женщины.

— Видели бы вы оба свои физиономии, когда появляется Ирина... — насмехался он. — Конечно, она очень красива, но у нее такие холодные глаза... В душе этой женщины таится адская бездна. Сомневаюсь, что она может сделать счастливым кого-либо из мужчин.

Как Константин, так и Самуэль протестовали против таких заявлений Ёзи, но, хотя они и не признавались в этом сами себе, но их тоже удивляла суровость во взгляде Ирины.

От библиотекаря Соколова Самуэль знал о существовании Федора Волкова, а также то, что хозяин Ирины Юрий Васильев симпатизирует социалистам.

Ирина знала, что молодые люди борются за право ее сопровождать, чтобы оказаться к ней поближе, но предпочитала делать вид, что не замечает их ухаживаний. Для нее в жизни было важно лишь одно: поддерживать на плаву свою семью. В ее планах не оставалось места для любви. Она не признавалась в этом даже самой себе, но ей была противна сама мысль о том, чтобы иметь интимные отношения с мужчиной. Ее первый любовник, граф Новиков, навсегда нанес ей серьезную травму.

Исаак отчаянно переживал, видя, как молодые люди соперничают из-за внимания Ирины.

— Послушай, мне это не нравится, — пытался он робко выговаривать сыну. — Вы с Константином просто с ума посходили из-за этой женщины.

— Но, папа, — отвечал Самуэль. — Ирина — просто Катина учительница музыки, и мы с ней подружились. так что не нужно выдумывать то, чего нет.

— Я вижу лишь то, что она не любит никого из вас, и не могу понять, почему вы так упорно продолжаете за ней таскаться. Она же просто бессовестно водит вас за нос. Послушай меня, эта женщина — не для вас. К тому же она тебя старше.

— Отец, я уже не ребенок, мне двадцать три года.

— А ей уже почти тридцать.

— Ради Бога, отец! Ирине всего двадцать восемь.

— Вот я и говорю, что ей уже почти тридцать; для женщины это много. Кстати, почему она до сих пор не замужем? Она очень красива, ей следовало бы иметь мужа и детей.

— Она работает, папа, — горячился Самуэль. — Она работает и содержит всю семью. Или ты считаешь, что замужество — единственный путь для женщины?

— Разумеется! Что может быть достойнее для женщины, чем роль жены и матери? Или ты уже забыл свою мать? Встречал ли ты в своей жизни женщину достойнее, чем она? Встречал ли ты когда-либо женщину, которая могла бы с ней сравниться?

Самуэль всегда сдавался после сетований отца. Он знал, что Исаак хотел для него только лучшего и что с тревогой думал о его будущем, и потому с сомнением относился к его занятиям с Андреем и желанию сделать Россию похожей на германию или Великобританию.

— Если бы профессор Гольданский был жив, уж он бы разъяснил тебе, что к чему.

— Отец, никто не имеет на меня такого влияния, как ты, уверяю тебя, что нет нужды беспокоиться. Ирина ничего для меня не значит, как и для Константина.

Но в глубине души Исаак прекрасно понимал, что его сын лжет, просто чтобы его не расстраивать.

Раиса Карлова, постоянна слышащая эти разговоры отца с сыном, попыталась утешить Исаака.

— Не донимайте его, это у него пройдет. Самуэль еще очень молод, а какой юноша может сопротивляться любви? Но он человек разумный и учится. Какая удача, что он может рассчитывать на помощь Андрея. Вы же видите, сколько часов они проводят взаперти, разговаривая о растениях. Андрей — хороший человек и изо всех сил старается помочь Самуэлю.

— Да, вы правы, хотя Андрей на него хорошо влияет. Надеюсь, что он не даст красоте Ирины себя завлечь.

На самом деле Андрей интересовался лишь тем, как сблизиться с библиотекарем Соколовым, тот служил примером русского, сумевшего выковать из себя нового человека, поднявшегося над предрассудками и разделившего идеалы других людей, чье единственное отличие состояло в том, что они родились евреями.

— Не стоит слишком рисковать, — настаивал Соколов на каждом подпольном собрании, — если мы окажемся в застенках охранки, это не принесет никакой пользы.

Многих студентов задерживали, пытали, или они просто исчезали, попав в лапы жуткой секретной полиции. Некоторые друзья Самуэля и Константина стали жертвами агентов охранки и, хотя и выжили, так и не оправились от пыток. Некоторые спаслись только благодаря принадлежности к влиятельным семьям и заплатили за свою дерзость заговорщиков изгнанием. Но царь не собирался позволять, чтобы какие-то удачливые молодые люди его империи замышляли смену режима, он приказал не делать исключений для заговорщиков. Он желал дать понять родителям, какую цену заплатят их сыновья, да и они сами, за попытку измены.

Однажды вечером Ирина неожиданно явилась в дом вдовы Карловой. Она держала за руку Михаила и, несмотря на то, что она старалась держаться со всей учтивостью, Раиса увидела у нее в глазах что-то похожее на страх.

— Самуэль занимается, он не может вас принять, — заявила она. — А вы, должно быть...

— Ирина Кузнецова. Я уверена, что он примет меня, это очень срочно.

— Не сомневаюсь, если вы решились выйти на улицу в такой холод, да еще с ребенком. Пройдемте на кухню, я налью вам чаю.

— Прошу вас, мне просто необходимо увидеться с Самуэлем!

Раиса неохотно позволила молодым людям уединиться в гостиной. Ей хотелось бы подслушать разговор, но из-за двери она разобрала лишь неясное бормотание.

— Нам не следует подслушивать, — запротестовала ее сестра Алина. — Молодым людям нужно поговорить о своих делах...

— В такое время? Уже больше восьми... Приличные женщины в этот час сидят по домам.

— А зачем бы неприличная пришла в наш дом повидать Самуэля? Чем, по-твоему, они могут заниматься в гостиной в присутствии ребенка? Ладно, сестренка, не будь такой же недоверчивой, как господин Исаак. Даже он не вышел из своей комнаты, чтобы разузнать, что стряслось.

— У господина Исаака лихорадка, а завтра ему рано вставать; ты же знаешь, он собирается на север — закупать новые меха. Возможно, он спит и не знает, что сюда заявилась эта девица.

— Ты же сама защищала ее перед господином Исааком, — напомнила Алина.

— Да, но я и представить себе не могла, что она так скоро появится в нашем доме. Это просто неприлично, когда барышня заявляется к мужчине, как к себе домой.

— Но ведь она хочет просто поговорить с ним...

— На ночь глядя? К чему такая спешка?

Тем временем в гостиной Ирина изливала Самуэлю свои тревоги.

— Вот уже два дня, как Юрий не появлялся дома. Он не оставил мне никаких указаний. Боюсь, как бы не случилось самое худшее...

— Ты говорила с профессором Федором Волковым?

— Нет, я не хочу его зря беспокоить, — ответила Ирина.

— И чем я могу помочь?

— Ты можешь поговорить с Константином. Он — граф, у него большие связи; если Юрия арестовали, он сможет все разузнать. Я не могу расспрашивать сама — графиня не любит Юрия, она даже может отказать мне от места. Но ты — друг Константина, и никто не удивится, если ты придешь его повидать.

— В такой час?

— Пожалуйста, Самуэль, помоги мне!

— Ну, хорошо, хорошо, — ответил Самуэль, не в силах ни в чем отказать любимой женщине. — Я провожу тебя домой, и ты останешься там вместе с Михаилом. А я пойду к Константину. Я уверен, что он нам поможет.

Самуэль не знал, что именно известно Ирине о деятельности Юрия Васильева. Сам он знал о его идеях от Андрея и библиотекаря Соколова, который упрекал Юрия, что тот никак не решается активно выступить против притеснения евреев. Кроме того, он мог лишь гадать, что за отношения на самом деле связывают Ирину и Юрия. Он всё больше склонялся к мысли, что здесь кроется нечто большее, нежели обычные взаимоотношения между служащей и работодателем. Порой он прямо сходил с ума от ревности, понимая, что такой еще молодой мужчина, как Юрий, никак не сможет устоять перед красотой Ирины, да и сама она питала очевидную привязанность к музыканту. Но он упрямо гнал от себя эти мысли, зная, что Ирина вынуждена у него работать, потому что должна содержать семью.

Самуэль схватил свое пальто и попросил Раису присмотреть за отцом.

— У него жар, хотя сейчас он спит. Если он проснется, дайте ему ложку этой микстуры, это облегчит кашель.

— Куда ты собрался в такой поздний час? — в тревоге спросила Раиса.

— Провожу Ирину, в такое время девушке опасно ходить одной. Но я скоро вернусь, я должен готовиться к экзамену, к тому же мне нужно посоветоваться с Андреем.

— Что-то Андрей задерживается... — обеспокоенно произнесла Раиса Карлова.

— Должно быть, он на занятиях, ведь экзамены на носу.

Самуэль проводил Ирину до дома, а потом быстрым шагом направился к особняку Константина. Его друг оказался дома, этим вечером он не ходил ни на одну из вечеринок, которые обычно посещал. Лакей провел его в кабинет Константина, и Самуэль тут же рассказал другу о дурных предчувствиях Ирины.

— Если в течение двух дней Юрий не подает признаков жизни — это значит, что его арестовали.

— И что мы можем сделать? — обеспокоенно спросил Самуэль.

— Сегодня — уже ничего. Подождем до завтра. Завтра я найду человека, который сможет расспросить в полиции об исчезновении Юрия, не вызывая при этом подозрений.

— А ты сам не можешь это сделать?

— Да ты с ума сошел! Я и так ввязался в это дело только ради тебя. Если я заявлюсь в охранку и начну расспрашивать о Юрии, то сразу же попаду под подозрение. Не волнуйся, если его и впрямь арестовали, я найду способ это выяснить. Кстати, как ты думаешь, Ирина знает о деятельности Юрия?

— Не знаю... А ты как думаешь?

— Я тоже не знаю. Но она — умная девушка, не исключено, что заметила что-то подозрительное.

— Может быть, нам стоит посоветоваться с профессором Волковым?..

— Давай подождем до утра, Самуэль. Уверяю тебя, это разумнее всего.

Вскоре выяснилось, что ничего страшного не произошло. Юрий объявился рано утром. Оказалось, что два дня назад его пригласили в дом богатого купца играть на скрипке на музыкальном вечере. Неожиданно в дом ворвались полицейские. Оказалось, что они ищут одного из партнеров хозяина дома, которого подозревают в подрывной деятельности и в заговоре против царя. Охранка была крайне раздосадована, не найдя искомого человека, и арестовала нескольких гостей, в том числе и Юрия. Сначала он был потрясен, испугавшись, что полиция пронюхала о его собственных делах, но потом с облегчением обнаружил, что арестовали его главным образом для устрашения. Они искали совершенно другого человека, а их задержали лишь с целью показать, что бывает с теми, кто бунтует против царя.

Два дня и две ночи он провел в тюрьме, стараясь вести себя так, как и должен себя вести перепуганный музыкант, который ничего не знает и знать не может ни о каких делишках партнера хозяина дома. В конечном счете, Юрия вместе с другими задержанными выпустили на свободу, наградив на прощание парочкой синяков. А впрочем, молодчики из охранки не сомневались, что эти несчастные музыканты не имеют никакого отношения ни к продаже взрывчатки, ни к революционной деятельности. Юрий считал, что еще легко отделался, в полной мере испытав на собственной шкуре тяжесть полицейских кулаков. Другим повезло несколько меньше, и Юрий благодарил Бога за то, что ему не сломали руку, как виолончелисту.

Их вызывали на допросы в любое время дня и ночи. Первый вопрос всегда был один и тот же: что они делали в доме купца? За ним шел следующий: что им известно о деятельности делового партнера хозяина дома и его политических взглядах?

У Юрия не было причин лгать. Его, как и других музыкантов, пригласили выступить на музыкальном вечере. Никогда прежде он в глаза не видел ни хозяина этого дома, ни его делового партнера, ни кого-либо еще из гостей. Он ничего не знал об их деятельности и взглядах и никогда ими не интересовался. Он повторял это снова и снова, получая в ответ всё новые оплеухи.

Руки спасти удалось, но ему разбили нос и, видимо, сломали переносицу. В глазах стоял кровавый туман, было больно смотреть.

Когда же ему наконец объявили, что он свободен, он поневоле вознес благодарственную молитву. Он давно изгнал Бога из своей жизни, которую подчинил исключительно доводам рассудка, а тут в памяти неожиданно всплыли слова давно забытой детской молитвы.

Весь в синяках, шатаясь от голода, он побрел домой. Привратница сообщила, что Ирина все эти дни оставалась с маленьким Михаилом.

Услышав скрежет ключа в замке, Ирина бросилась к дверям. Увидев Юрия, она замерла на пороге, не узнавая его изуродованное побоями лицо.

— Я жив... — прошептал он. — Я жив...

Больше он ничего не успел сказать. Слезы радости брызнули у него из глаз при виде сына и женщины, которая давно уже стала частью его жизни.

Ирина согрела воды и промыла его раны. Затем подала чистую одежду в последней отчаянной попытке узнать в нем того прежнего Юрия, каким тот был до ареста.

Он рассказал ей о том, что произошло, опустив некоторые детали — побои, унижения, собственный страх оказаться трусом. Лицо Ирины исказил ужас.

— Я попросила Самуэля о помощи, — сказала она. — Сегодня утром Константин собирался в охранку, чтобы расспросить о тебе...

— Хорошо, что он еще туда не отправился. Беги к нему немедленно, скажи, что я уже дома. Беги, а я побуду с Михаилом, я хочу обнять своего сына.

Ирина опрометью бросилась в дом Константина. Она боялась встретиться с графиней Екатериной, но всё же решила рискнуть. К счастью, графиня еще не проснулась.

— Вы пришли на урок к юной графине Кате? — осведомилась любопытная горничная. — Но ведь сегодня не четверг.

— Нет-нет, — ответила она. — Я принесла весточку графу Константину от одного друга.

— Ах, вот оно что! Хорошо, я сообщу графу, — неохотно протянула горничная.

Немедленно появился Константин в сопровождении Самуэля и Ёзи, сообщение предназначалось и им. Увидев неожиданно появившуюся Ирину, трое друзей встревожились еще больше.

— Юрий вернулся.

Выслушав рассказ Ирины, оба содрогнулись, представив, какие муки пришлось пережить бедному скрипачу.

— Сегодня с самого раннего утра я отослал записку отцовскому другу, пользующемуся доверием царя. Я собирался встретиться с ним, чтобы попросить найти Юрия. Я в любом случае к нему пойду и найду какой-нибудь благовидный предлог, чтобы объяснить, чего ради просил этой встречи. Может, попрошу совета по поводу какой-нибудь сделки... А ты, Ирина, возвращайся к Юрию, ты же, Самуэль сообщи друзьям, что он появился, чтобы не совершили чего-нибудь неразумного. Ёзя, возвращайся домой, твой дед наверняка уже готовится к субботе.

— Думаю, что сейчас я всем сердцем присоединюсь к дедушкиным молитвам. Как же мы перепугались! Просто чудо, что с Юрием всё обошлось! — откликнулся Ёзя.

Задержание Юрия изменило Самуэля. Он вдруг понял, что подпольные собрания, листовки и прокламации, долгие разговоры о будущем — всё это несет опасность, которую он пока не мог оценить. И не потому что не знал о постоянных арестах и жестоких репрессиях всех тех, кто осмеливался задаваться вопросами о царском режиме.

Исаак продолжал ежегодно ездить в Париж, и каждый раз проводил там всё больше времени. Он чувствовал, что больше не нужен Самуэлю, что хотя сын его любит, но строит собственную жизнь, где нет места для отца.

Самуэль больше времени проводил в комнате Андрея, чем с отцом. Он постоянно стремился с ним поговорить под предлогом помощи в учебе и никогда не рассказывал, с кем или куда идет, хотя иногда упоминал Константина и Ёзю. Исаак утешался тем, что сын хотя бы по-прежнему дружит с этими молодыми людьми, считая их настоящими друзьями Самуэля.

Он не осмеливался в этом признаться даже себе самому, но Андрей ему не нравился. Когда они с Самуэлем прибыли в пансион Раисы Карловой, Андрей был для них чем-то вроде тени. Исаак даже не помнил, как в их жизни появился Андрей, точнее сказать, в жизни Самуэля, но с тех пор он начал терять сына.

— Что вы имеете против Андрея? — спросила однажды старая Алина.

Исаак не знал, что и ответить. Женщина уже давно замечала, как кривились его губы, когда Андрей выходил к ужину, и какой мукой искажалось его лицо, когда он видел, с каким интересом Самуэль ловит каждое слово этого студента-ботаника.

Алина была самой умной из сестер и лучше разбиралась в людях, а Раиса, прежде всего, была женщиной практичной, но неспособной читать души себе подобных.

Обе были добры и щедры с Самуэлем и Исааком, но в Алине последний чувствовал родственную душу и доверял ей. Однако вскоре Алина умерла.

Ее смерть стала для Исаака более тяжким ударом, чем он предполагал. Два последних месяца жизни она не вставала с постели, и Исаак проводил рядом с ней всё свободное время. У Алины почти не осталось сил разговаривать, но время от времени она открывала глаза и улыбалась, а если чувствовала себя лучше, то уверяла Исаака, что он будет счастлив и начнет новую жизнь.

— Когда Самуэль станет химиком, вы должны начать думать о себе. Что насчет той Мари, что шьет изумительные платья, которые вы привозите из Парижа?

— Она всего лишь мой добрый друг, — отвечал он.

— Добрый друг... А чего ж еще желать, как не разделить жизнь с добрым другом?

Он кивал. Алина была права, ему бы хотелось провести остаток жизнь с Мари, но поймет ли это Самуэль или решит, что это предательство его матери?

Мари и Самуэль хорошо ладили друг с другом с самого первого дня. Но Самуэль видел в ней просто хорошего человека, как тетю, десятую воду на киселе, с которой иногда приятно увидеться.

Исаак не мог представить, как попросит Мари выйти за него замуж, хотя и предполагал, что она ответит согласием. Она никогда не была замужем и, похоже, посвящала большую часть времени шитью платьев. Исаак считал, что даже дедушка Элиас его благословит.

— Когда я умру, — сказал ей как-то при случае месье Элиас, — ты унаследуешь мою клиентуру и помимо платьев сможешь шить меховые манто.

Да, Алина была права, но Исааку не хватало смелости, чтобы начать новую жизнь вдали от Самуэля, несмотря на то, что сын едва уделял ему время.

За день до смерти Алина проснулась с удивительно оптимистичным настроем и захотела поговорить со всеми жильцами пансиона. Казалось, что она почти поправилась.

Самуэль не рассказал отцу, о чем разговаривал с Алиной, но вышел из комнаты больной глубоко растроганным и начиная с этого дня попытался сблизиться с отцом, хотя очень скоро будничные дела снова отдалили их друг от друга.

Почему же Андрей ему так не нравился? Исаак так и не нашел, что сказать Алине, но сам с каждым днем чувствовал, как растет в его душе неприязнь к этому студенту-ботанику, которую он всеми силами старался скрыть от Раисы и собственного сына.

1897 год изменил всю их жизнь. Исаак привез из Парижа брошюру, которую тут же вручил своему сыну.

— Это издали в прошлом году, прочти как можно внимательнее, — сказал он. — Ее написал один венгерский журналист по имени Теодор Герцль.

— «Еврейское государство». Что это, папа? Ты, и вдруг с памфлетом, — Самуэль весело улыбнулся при виде выражения отцовского лица.

— Никакой это не памфлет, прочти это внимательно. Герцль утверждает, что нам, евреям, нужен собственный дом, собственное место для жизни. Он собирается выступить на конгрессе в Базеле, чтобы объявить во всеуслышание об этом проекте и детально обсудить этот вопрос.

— А ты спросил этого Герцля, что по этому поводу думают турки? Напоминаю, отец, что бывшая еврейская земля сейчас принадлежит Османской империи. Ты же не хочешь сказать, что тебя вдохновило то, о чем говорит этот оглашенный в брошюре?

— Теодор Герцль — вовсе не оглашенный. Это весьма разумный человек, который наконец понял, что пора евреям иметь свой собственный дом. Дело Дрейфуса [5] произвело на него неизгладимое впечатление.

— Ах вот как? И он до сих пор не понял, что быть евреем — это всё равно что приговор? Может, он не знает, что происходит в России? Не слышал об убийствах евреев в нашей стране? Да, Дрейфуса обвинили в измене и приговорили только потому, что он еврей, и что, в этом есть что-то странное? Здесь такое происходит каждый день.

— Герцль — тоже еврей, и ему хорошо известно, что такое антисемитизм. По Европе прокатилась новая волна ненависти к евреям. Страшно подумать, чем это может закончиться. Если дело Дрейфуса стало возможным во Франции, то теперь может произойти что угодно.

— Что угодно? А что еще может произойти? Многие столетия евреев преследуют, нас метят, как скот, чтобы мы не смешивались с остальными, заставляют жить подальше от своих городов и поселков... Да, время от времени некоторым вроде нас дозволяют жить как людям, правда, до этого нам пришлось заплатить дань кровью, чтобы не забыли, кто мы такие на самом деле. Может, мне напомнить тебе, что произошло с мамой, братом, сестрой и бабушкой?

— Именно поэтому, сынок, именно поэтому пришло время найти свой собственный дом, а для меня нет другого, кроме того, откуда произошли наши предки. Нет места лучше, чем Палестина. Много столетий евреи повторяют: «В следующем году мы будем в Иерусалиме». Что ж, пришла пора туда вернуться.

— Вернуться? Ты что, решил отправиться в Палестину? Папа, я тебя умоляю! Что ты там будешь делать? На что ты там будешь жить? Ты же не говоришь ни по-турецки, ни по-арабски.

— Мы должны были отправиться туда еще в те дни, когда убили твою мать. Многие из наших так и поступили...

— Да, я в курсе, слышал разговоры о группе под названием «Ховевей Сион», приверженцы Сиона, и еще об одной, Билу [6].

— Билу были смелыми и уехали в решимости работать на земле, они стали фермерами. Это оказалось непросто, но они были там не одни, в Палестине всегда жили евреи — в Иерусалиме, в Хевроне и других городах...

— А мы остались здесь и добились немалого, а можем добиться...

— И чего же мы можем добиться? — спросил Исаак у сына.

— Мы русские, это наша страна, хоть и жить в ней так тяжко. Мы должны бороться за то, чтобы здесь был наш дом, а не где-то еще. Мы изменим Россию. С самого детства я слышал, как вы с дедушкой говорите о мире без сословий, где все будут равны, где не имеет значения, кто где родился и во что верит. Вы всегда считали, что только за равенство стоит бороться, чтобы ни один человек не был выше другого.

— Маркс был прав, но ведь это Россия. Знаешь, что произойдет, если кто-нибудь услышит такие речи? Тебя арестуют, объявят революционером и убьют.

— В России многие люди думают так же — как я и ты. Многие хотят изменить эту страну, потому что она наша, мы ее любим. Если ты задумал уехать в Палестину... прости, но я не поеду с тобой.

— Там мы сможем быть евреями и не стыдиться этого, ни перед кем не каяться. Турки терпимы к евреям.

— В том будущем, которое мы собираемся построить, не будет ни евреев, ни христиан, а будут лишь свободные люди.

— Ты — еврей и навсегда им останешься. От такого не отречешься.

— Знаешь что, папа? Мне кажется, ты просто не понимаешь, что я — прежде всего человек и ненавижу все те штучки, которые придуманы, чтобы разделять нас, людей.

— И всё же я надеюсь на твое благоразумие. Идеи Маркса запрещены.

— В России позапрещали всё, что только можно; но ты не волнуйся, я буду благоразумен.

— Самуэль...

— Не говори ничего, папа, молчи, оставим эту тему. И не задавай мне вопросов, ответы на которые принесут тебе боль.

Зима 1897 года выдалась на редкость холодной. От Соколова Самуэль узнал, что еще одна группа евреев основала Бунд — всеобщий еврейский рабочий союз Литвы, Польши и России, который, как и все остальные, имел целью создать массовую рабочую партию, чтобы бороться за перемены в положении евреев без необходимости ассимилироваться.

— Речь идет о том, чтобы каждый оставался самим собой, но не забывая о том, что у нас общего — что все мы люди, имеющие права, и мы должны работать вместе с другими социалистами, чтобы добиться перемен в России, — объяснил Соклов своим сторонникам.

Вместе с Ёзей и Константином Самуэль окончил учебу и готовился начать работать.

Все трое получили отличные оценки. Константин занял предназначенное ему место в императорской канцелярии, чтобы со временем стать дипломатом, как его отец. Ёзя собирался посвятить себя ботанике, а Самуэль, благодаря протекции графини Екатерины, получил место помощника у Олега Богданова, известного химика и фармацевта.

Однажды вечером Андрей попросил Самуэля прийти на завтрашнее собрание, на котором должны были присутствовать Соколов и профессор Волков.

— Ты только представь себе эту парочку! — говорил он Самуэлю. — Наш Соколов — больше практик, а Волков — больше теоретик, но оба они стремятся к одной цели: покончить раз и навсегда с этим репрессивным режимом.

— Весьма сожалею, но завтра я не смогу там быть: я должен сопровождать Богданова в больницу. Они собираются опробовать новый антисептик, над которым уже давно работают. Сейчас они собираются опробовать его на правительственном чиновнике, которому предстоит сложная операция на желудке.

— Пойдем, Самуэль! — настаивал Андрей. — Это очень важная встреча, она продлится до поздней ночи. Ты вполне можешь ненадолго улизнуть из больницы, хотя бы на полчасика. От тебя ведь всё равно не зависит, выживет этот чиновник или помрет. Так что не бери в голову!

— Я должен был в больнице, профессор Богданов велел мне его сопровождать. Я не могу ни отказаться, ни оставить его одного в такой важный момент.

Глаза Андрея сверкнули гневом, но он не показал виду, что сердится.

— Да, жизнь человека, безусловно, важна; но вы спасаете одну жизнь, а мы — многие тысячи и миллионы жизней, избавляя их от позорного прозябания под царской пятой. Именно в этом состоит наша цель, наша миссия. Мы в ответе за наше дело, мы отвечаем за него перед миллионами людей и мы не можем их подвести. Что там одна жизнь — против миллионов других жизней!

— Что ты такое говоришь? — воскликнул изумленный Самуэль.

— Да ладно. не трусь! Жизнь этого чиновника, конечно, важна, как и миллионов несчастных, которые нынешней зимой, как и в прежние зимы, погибнут от холода и голода. Или их жизни тебе кажутся менее важными? Наверняка эта жидкость, которую собирается опробовать Богданов, будет иметь успех, тебе не на что жаловаться.

— Я не понимаю тебя, Андрей. Ты же знаешь, сколько я учился, и как мне повезло, что удалось сразу найти такую работу. Я никак не могу пренебречь своими обязанностями.

Однако Андрей не отставал.

— Увидимся в доме Федора Волкова. Тебе известно, что он уже немолод и неважно себя чувствует, поэтому Дмитрий Соколов не возражает, чтобы мы провели собрание на его территории. Главное, что вы, евреи, готовы взять на себя ответственность за дело революции.

— А я-то считал, что наша группа — это не просто кучка евреев, ты ведь и сам — пример того, что мы хотим того же самого, что и другие социалисты. Я прошу меня извинить, ты сможешь рассказать мне о принятых решениях позже.

— У тебя есть обязательства, Самуэль; ты не можешь бросить нас в беде.

— Я не собираюсь бросать никого в беде; я лишь делаю то что должен, а завтра я должен сопровождать Олега Богданова.

В тот день они впервые поссорились. Прежде Самуэль никогда не вступал в споры с Андреем, поскольку знал его с детства. До этой минуты мнение ботаника значило для Самуэля даже больше, чем мнение его родного отца. Дело в том, что Самуэля весьма уязвляло, когда его считали ребенком; Андрей же относился к нему, как к равному.

В доме Волкова было холодно, несмотря на исходящий от потрескивающих в камине дров жар, так что все протянули руки к огню.

Собравшиеся с жаром отстаивали необходимость революции. Десять мужчин и три женщины горячо обсуждали судьбу России.

И Соколов, и Волков неоднократно справлялись о Самуэле, поскольку Андрей много раз повторял, что тот придет.

— Главное, чтобы он был здесь, когда придет время действовать.

Но они так и не пришли к согласию относительно того. в чем будут заключаться эти действия. Некоторые последователи профессора Волкова склонялись к поддержке других ячеек, выступающих за насильственные методы, но Соколов возражал против этого.

— Не стоит вступать на кровавый путь, это ошибка, народ нас не простит, наоборот, станет бояться. Нет, это не выход.

Профессор Волков, похоже, заколебался, заявив, что, возможно, пришло время для чего-то большего.

Они решили собраться в последний вечер года. Каждая ячейка представит свой план действий, его обсудят и решат, как поступить, хотя библиотекарь Соколов четко объявил, что ни под каким предлогом не станет принимать участие в насилии.

— Мы, евреи, и так уже достаточно натерпелись от насилия, так что сами в нем принимать участия не будем. Рабочие и крестьяне не последуют за теми, кто не способен победить только с помощью слова. Речь идет об убеждении, а не об уничтожении противников, в этом случае мы сами превратимся в подобных им. К насилию прибегают лишь те, кто недостаточно уверен в своих идеях.

Позднее Юрий Васильев пересказал Ирине подробности этой встречи, отметив при этом, что Соколов так и не перестал думать, как еврей.

— Но ты же не хочешь, чтобы пострадали невинные люди! — воскликнула Ирина, не на шутку испугавшись, что Юрий решит примкнуть к сторонникам радикальных мер.

— Да, я не считаю, что в этом есть необходимость — по крайней мере, сейчас, — ответил Юрий. — Но при этом не думаю, что их следует полностью отвергнуть. Тем не менее, Соколову противна сама мысль о том, чтобы участвовать в каких-либо действиях, которые могут обернуться кровопролитием. Он считает, что именно это и роднит его с другими социалистами, но на самом деле он думает и говорит, как еврей. Ах, дорогая моя Ирина, боюсь, что ты не поймешь, о чем я говорю: ведь ты не еврейка.

— Но ты...

— В течение долгих лет я был не более, чем просто человеком, извлекающим звуки из скрипичных струн. Человеком, который всего-то и хотел жить в мире с другими людьми, и единственным моим желанием было стереть все различия между ними. Мы, евреи, резко отличаемся от остальных уже тем, что мы — евреи. Однако Соколов считает, что вполне возможно построить такое общество, где все люди будут равны, и каждый сможет молиться, кому захочет, это станет личным делом каждого. Я же лишь хочу раз и навсегда покончить с идеей единого Бога, который заставляет людей воевать друг с другом лишь потому, что кто-то привык молиться и совершать обряды иначе, чем они сами. Соколов хочет отменить в стране официальную религию; я же хочу запретить вообще любую религию.

— Боюсь, у вас это не получится, — прервала Ирина. — Крестьяне не отрекутся от Бога, ведь это единственное, что у них есть, что помогает им оставаться людьми.

— Вот именно, Ирина — единственное. И с этим мы тоже должны бороться. Религия — это не более чем суеверия. Свободный человек — это, прежде всего, человек образованный, и не имеет значения, крестьянин он или ремесленник. Так что мы должны изгнать из жизни устаревшие обряды и прочие библейские сказки. Люди должны научиться думать и обрести чувство собственного достоинства.

— Но... я... — растерялась Ирина. — Ты уж меня прости, но я не верю, что такое в принципе возможно: запретить людям верить в Бога. К тому же... это и само по себе просто ужасно: запретить Бога.

— Я не сказал «запретить Бога». Я сказал «отменить религию», а это разные вещи. Понимаешь, Ирина? Нет, боюсь, тебе никогда не стать настоящей революционеркой. У тебя слишком доброе сердце, это мешает мыслить логически.

Несколько секунд они хранили молчание. Ирина не хотела ему противоречить, чтобы не потерять завоеванное доверие. Временами она спрашивала себя, почему Юрий больше не приглашает ее на собрания вроде того, на котором она была в доме профессора Волкова, но не осмеливалась задать этот вопрос. Тишину, в которой они оба начали чувствовать себя неловко, первым нарушил Юрий.

— Вот если бы я попросил твоей руки — по какому обряду прикажете нам венчаться? Я — еврей и должен сочетаться браком согласно требованиям моей религии. Но раввин потребует, чтобы ты отреклась от своей веры и перешла в мою. Но беда в том, что потребуется несколько месяцев, а может быть, и лет, чтобы тебя признали настоящей иудейкой. Подойдем к делу с другой стороны. Ты — православная, и должна венчаться по законам твоей веры. И что же, думаешь, патриарх даст свое благословение на такой брак? Да он придет в ярость от одной мысли, что православная девушка может выйти замуж за еврея. Он потребует, чтобы я отрекся от своей веры и перешел в православие. Именно поэтому мы не можем пожениться, и единственный оставшийся для нас путь — стать любовниками. Но я считаю, что наше желание быть вместе не касается ни раввина, ни патриарха, а только нас с тобой, и никто не вправе решать за нас. И однажды наступит день, когда для брака между мужчиной и женщиной будет достаточно одной лишь их доброй воли.

Ирина покраснела от этих слов; кровь застучала у нее в висках, ладони вспотели. Она невольно отшатнулась от Юрия; тот посмотрел на нее и понимающе улыбнулся.

— Не волнуйся, я не стану принуждать тебя стать моей любовницей. Это я так сказал, для примера.

— Я так это и поняла, — ответила Ирина, стараясь вести себя так, чтобы Юрий не заметил ее волнения.

— А вот если бы я не был иудеем, а ты — православной, вот тогда, быть может, я и попросил бы тебя выйти за меня замуж, — продолжал он. — Михаил любит тебя, как родную мать; ты и есть единственная мать, которую он знал. И я боюсь, что однажды настанет день. когда ты захочешь нас покинуть.

Она не ответила. Этот разговор был ей неприятен, если бы Ирине хватило смелости, она тут же бы ушла.

— Я хочу попросить тебя об одном одолжении: если когда-нибудь со мной что-то произойдет, обещаешь, что позаботишься о Михаиле? Ценностей у меня немного, и все хранятся в этой шкатулке. Я дам тебе ключ, чтобы ты могла ее открыть, если...

Ирина не дала ему продолжить. Слова Юрия ее чрезвычайно смутили.

— Я понимаю, что прошу от тебя огромной жертвы, но ты — мой единственный друг в этом мире, и единственный человек, которому я могу доверять. Я знаю тебя и могу быть спокойным, зная, что ты не оставишь Михаила, если что-то вдруг со мной случится. Я знаю, что не вправе требовать от тебя такой жертвы, но всё же...

— Хватит, Юрий! — крикнула она. — Хватит уже!

— Обещай мне, что позаботишься о Михаиле, — голос Юрия звучал умоляюще.

— С тобой ничего не случится. Ты — его отец, и ты ему нужен.

— Но если со мной всё же что-нибудь случится...

— Хорошо, я даю тебе слово, что позабочусь о Михаиле. В конце концов, я тоже его люблю.

Юрия обещание Ирины, похоже, удовлетворило.

Тем временем Соколов и профессор Волков всё свободное время посвящали написанию планов будущих действий. Андрей передавал их предложения своим товарищам и даже предложил Самуэлю тоже написать свои идеи.

— У меня нет времени, к тому же я не очень-то уверен, что следует предпринять, — объяснил Самуэль.

— По крайней мере, приходи на собрание в последний день года. Выпьем водки и поговорим. Мы должны проголосовать за план действий.

— Не уверен, смогу ли прийти, я обещал присутствовать на празднике по случаю окончания года, который устраивают графиня Екатерина и мой друг Константин.

— Похоже, ты предпочитаешь проводить время со своими друзьями-богатеями, а не с нами. Ты меня разочаровываешь, Самуэль. Что с тобой происходит? Ты изменился.

В конце концов, Самуэль обещал зайти на собрание к профессору Волкову.

В тот год 31 декабря Санкт-Петербург завалило снегом. Снег шел с самого раннего утра и продолжался до тех пор, когда город стали окутывать сумерки.

Самуэль тревожился. Он плохо спал, и у него болела голова. В полдень зашел Ёзя, чтобы поздравить вдову Карлову.

Раиса предложила ему чашку горячего бульона и кусок миндального пирога, который Ёзя тут же съел.

— Что такого случилось, что нынче вечером ты не собираешься приходить к Константину? Наш друг устроил в честь проводов года бал-маскарад. Моя мама несколько дней шила костюм Арлекина, хотя из-за мороза я бы скорее попросил твоего отца что-нибудь из его мехов, чтобы нарядиться медведем.

— Я пойду, но надолго не останусь.

— Что у тебя за важные дела? Ты, случаем, не свиданье ли скрываешь?

— Нет, уверяю тебя, что это не нечто столь приятное, как бал или любовное свидание. Не спрашивай, Ёзя, тебе лучше не знать.

— Не могу поверить, что твои друзья социалисты устроили собрание в этот вечер!

В своем ответе Самуэль дал волю охватившему его раздражению, от которого даже свело живот.

— Мои друзья, как ты их называешь, принимают будущее России близко к сердцу. Вы с Константином много говорите, но что вы делаете для того, чтобы изменить положение? Ничего, вы не делаете ничего. Только всё болтаете и болтаете... Константин — аристократ, а ты — внук раввина, и это служит вам предлогом, чтобы сидеть сложа руки. Как же вы можете запачкаться? Конечно же нет, пока народ в России мрет от голода и нищеты, вы сытно обедаете, пьете шампанское, которое подает прислуга, кланяющаяся при вашем приближении.

Эти слова задели Ёзю, он и не представлял, что друг полон негодования.

— В чем ты винишь Константина? Что он аристократ? Что он богат? Он не выбирал, где ему родиться. Как, по-твоему, он должен был поступить? Подложить бомбу в собственный сад? У него есть обязательства, и они священны, например, оберегать бабушку и сестру. А я что, по-твоему, должен сделать? Хочешь, чтобы я вошел в синагогу с криком, что не верю в Бога? Это будет ложью. Да, временами религия меня тяготит, это правда, но я не уверен, что мир без Бога будет лучше нынешнего.

— Что же вы за люди? — зло буркнул Самуэль.

— А ты, что ты за социалист такой?

— Я не живу во дворце и не устраиваю бал-маскарад, чтобы, держа в одной руке бокал с шампанским, разглагольствовать между глотками о мягкосердечии новой России.

— Да как ты можешь высмеивать нашего друга? Ты описываешь его, как легкомысленного и лишенного морали человека. Констаинтин — лучший из нас, он щедрый, заботливый, всегда приходит на помощь слабым и пользуется положением семьи, чтобы помогать нуждающимся, ты же знаешь, сколько людей он вырвал из лап охранки. Как ты можешь его осуждать?

Ёзя был зол и разочарован словами Самуэля.

— Что случилось? — в гостиную вошла вдова Карлова, встревоженная тоном голосов молодых людей.

— Ничего... ничего... простите, госпожа Карлова. Ёзя уже уходит, правда ведь?

— Ухожу. Зайти к тебе было неудачной мыслью, ты в дурном расположении духа, тебя что-то взбудоражило, и поэтому ты ополчился на друзей. Я ничего не скажу Константину, он всё равно не воспримет упреков, граничащих с предательством. Думаю, ты просто забыл, что семья Гольданских сделала для тебя и твоего отца. Хотя бы по этой причине ты не должен позволять себе критику в их адрес. Но чтобы не причинять ему боль, я ему об этом не расскажу.

Самуэль почувствовал себя мерзавцем, но не знал, как взять свои слова обратно и задержать друга, чтобы попросить у него прощения. Он рассердился на самого себя и понимал, что должен попросить у всех прощения. Завтра он поговорит с отцом, который расстроился, что сын не пойдет на прием к Гольданским. Сейчас он обидел Ёзю и Константина, и чуть не поступил так же с Раисой Карловой, которая смотрела на него, прищурив глаза, в готовности устроить хороший нагоняй.

— Это не мое дело, но то, что я только что услышала, меня удивило. Что ты такого сказал, что твой друг настолько обиделся, что вот так уходит? И в чем ты винишь семью Гольданских, которая столько сделала для тебя и твоего отца, да, кстати, и для меня? Неблагодарные не попадают в царство божие.

Самуэль не ответил. Он развернулся в надежде укрыться в комнате, которую по-прежнему делил с отцом.

Исаак вышел за дровами, поскольку вдова Карлова беспокоилась, что их не хватит при таком морозе, который, по ее словам, проникал сквозь кожу до самых косточек.

В прошлую ночь Андрей вручил Самуэлю бумаги с предложениями от товарищей.

— Вот, почитай. В конце концов, ты должен знать, что предлагают наши друзья.

Самуэль нашел бумаги, спрятанные среди страниц старой книги по ботанике, подарку графини Екатерины. Она напомнила о том дне, когда он, переполненный чувствами, взял книгу из рук графини, сопровождаемый веселым взглядом Константина. Томик принадлежал профессору Гольданскому. Как он мог обвинять в чем-то Константина? Он его лучший друг, такой же щедрый, каким был его дедушка, всегда готовый отдавать, не ожидая ничего взамен, а он объявил его легкомысленным аристократом. Ему стало стыдно за себя. Он лишь надеялся, что Ёзя ничего не скажет Константину.

Он был в таком плохом настроении, что несмотря на уговоры отца и Раисы, не стал есть мясное рагу с картошкой и приготовленный вдовой яблочный пирог.

— Ты собираешься провожать старый год на пустой желудок? Это ничего хорошего тебе не сулит. Знаю, что с тобой происходит, ты встревожен спором со своим другом Ёзей. Вы молоды, и нет ничего такого, что невозможно было бы уладить, хотя мне и не понравились слова Ёзи о том, что ты попрекал в чем-то семью Гольданских, — сказала Раиса.

— Сынок... Что ты такое сказал? — воскликнул отец.

— Не волнуйся, папа, мы с Ёзей поспорили по глупости.

— Но ты что-то сказал о Гольданских? Ведь мы обязаны им всем, мы должны быть им благодарны по гроб жизни...

— Я знаю, папа, я знаю... Не волнуйся.

К облегчению Самуэля, неприятный разговор был прерван появлением Андрея. Он вошел в столовую, всё еще поеживаясь от холода.

— Простите за позднее возвращение, но там такой снегопад, что я еле добрался до дома, — извинился он.

— Хочешь есть? — спросила хозяйка. — Я надеюсь, что хотя бы ты попробуешь мое рагу. А то Самуэль так и не съел ни ложечки, — пожаловалась вдова.

— Я голоден, как волк, а ваше рагу пахнет просто восхитительно. Что еще нужно для того, чтобы встретить Новый год после утомительного рабочего дня! А тебе повезло, — кивнул он Самэлю, — у тебя сегодня выходной.

— Но ведь я работал всю неделю, — оправдывался Самуэль.

Отдав должное несравненному рагу Раисы, Андрей поманил Самуэля в свою комнату. Заперев дверь, он с беспокойством взглянул на него.

— Что с тобой случилось? Ты весь на нервах, и даже есть не хочешь. Право, это глупо. Я сказал библиотекарю Соколову, что мы с тобой договорились, и ты придешь сегодня вечером.

— Я уже сказал тебе, что приду. А теперь прости, я должен идти к отцу, он хочет сыграть со мной в шахматы, — нашел он предлог, чтобы поскорее убраться из комнаты Андрея.

Около десяти вечера Самуэль распрощался с отцом. Андрей ушел несколько раньше — не простившись, чем вызвал огромное недовольство Раисы.

— Можно было бы, по крайней мере, пожелать нам спокойной ночи и поблагодарить за ужин, — бросила женщина.

Исаак между тем начал уговаривать Самуэля отправиться в дом графини.

— Сынок, ты должен сегодня быть у Гольданских; не обязательно сидеть весь вечер, но хотя бы ради приличия ты должен там появиться.

— Я уже тебе сказал, что на сегодня у меня другие планы, но я непременно поздравлю их с Новым годом.

— Мы не можем обидеть графиню. Сам я неважно себя чувствую, но ты должен пойти, мы слишком многим обязаны этой семье.

— Прошу тебя, папа, не настаивай, я и сам понимаю, что должен к ним пойти. Но имей в виду, я не смогу задержаться там надолго.

— Сынок, мне не нравится, как ты выглядишь... Я... даже не знаю, что и сказать... Может быть, тебе стоит мне объяснить, что случилось?

— Нет, папа, ничего такого не случилось. Не жди меня, я приду поздно.

— Я буду болтать с Раисой, пока не погаснут последние дрова в камине.

Самуэль уже собирался выйти из комнаты, но развернулся и обнял отца. Исаак обнял его в ответ, но посмотрел на сына с тенью удивления.

— Папа, ты же знаешь, как я тебя люблю, ведь правда?

— Как же мне этого не знать! Больше у нас никого нет, с тех пор как...

— С тех пор как убили маму и брата с сестрой... Да, с тех пор мы с тобой не разлучались. Ты — лучший отец на свете.

Слова Самуэля заставили Исаака крепче обнять сына. Он чувствовал — что-то произошло, и эти объятия наполнили его не столько радостью, сколько беспокойством.

Самуэль вышел из дома, поцеловав на прощание Раису. Для нее он по-прежнему оставался всё тем же мальчиком, который много лет назад поселился в их доме.

На улице было холодно. Даже слишком, подумал Самуэль. Ему не хотелось никуда идти. Он бы с удовольствием провел вечер с Исааком и Раисой. Отец был прав, он раздражен и злится на себя самого, не понимая причины. Ему не нравился повелительный тон Андрея. И хотя Самуэль не хотел этого признавать, он устал от этих долгих собраний с библиотекарем Соколовым, где они всё говорили и говорили об утопическом будущем.

Возможно, он был эгоистом, и поэтому в это время его больше беспокоило, как правильно выполнить задания его учителя Олега Богданова. Самуэлю повезло, что тот принял его в помощники, и он не хотел упустить такую возможность чему-то научиться и чего-то добиться. Самуэль сказал себе, что если станет хорошим химиком, то Санкт-Петербург его примет как своего. Этот город сурово обходился с теми, кто ничего не добился, но стать кем-то значительным означало и получить признание, пусть даже ты не выходец из семей аристократов или богачей.

Он находился уже у самых дверей особняка Гольданских, когда, выступив из тени, перед ним возникла Ирина. На голове у нее была шляпка, полностью скрывавшая волосы, и, хотя на ее лице была вуаль, Самуэль разглядел застывший в ее глазах ужас.

— Самуэль... — прошептала она.

— Что ты здесь делаешь? — воскликнул он. — Ты должна быть дома, со своими родными...

— Юрий просил меня присмотреть за Михаилом, потому что он... Он собирается что-то сделать сегодня ночью. Что-то очень важное... Мы с ним договорились, что мальчик переночует у меня дома, а завтра он его заберет, но с ним что-то случилось...

Голос Ирины задрожал. Самуэль не на шутку встревожился.

— Скажи мне, что случилось?..

— Как мы и договорились, я забрала Михаила и повела его к себе домой.. Юрий хотел поужинать вместе с сыном, так что нам удалось выйти из дома лишь в восемь вечера. Я не знаю, в чем тут дело, но сдается мне, он что-то затевал... На полпути я вдруг вспомнила, что не взяла никаких вещей для Михаила, даже пижаму. Мы вернулись обратно и вдруг увидели возле подъезда толпу народа. Я... хорошо, что я не бросилась сразу в подъезд, а сначала решила присмотреться, что же происходит. Это... это было ужасно! Я увидела, как какие-то люди выводят Юрия из подъезда. Один из них ударил его, и он вскрикнул. Михаил заплакал, начал звать отца... Мне пришлось зажать ему рот. Юрий увидел нас, но сделал вид, будто знать нас не знает. Я ждала, когда они уйдут... И теперь я не знаю, что мне делать, я боюсь туда возвращаться... Михаила я оставила с матерью — мне пришлось рассказать ей о случившемся. Думаю, что Юрия забрала охранка.

— О Боже! — воскликнул напуганный Самуэль.

— Я не осмелилась беспокоить Константина, но я вспомнила, что тебя пригласили к ним на праздник, и решила дождаться тебя здесь.

Самуэль молчал, не зная, что и сказать. Он был напуган не меньше Ирины: ведь если полиция забрала Юрия — значит, они напали на след группы профессора Федора Волкова. И, скорее всего, им известно и о подпольном собрании, которое должно состояться сегодня вечером и на котором он должен присутствовать. Он подумал об Андрее, который хранил у себя часть бумаг группы Соколова. Дрожь охватывала его при мысли, что охранка могла задержать Андрея. Он взглянул на Ирину, которая всё ждала от него совета, но он был настолько охвачен паникой, что и сам не знал, что ей сказать и что теперь делать.

— Ты должна вернуться домой и присмотреть за Михаилом, — произнес он наконец.

— Ах, нет! Я должна предупредить друзей Юрия!

— А что будет с Михаилом, случись что с тобой? Так и останется — висеть на шее у твоей матери? Ты не можешь взвалить на нее такую ответственность.

— Нет... Конечно же, нет, но... Боже, я не знаю, что мне делать!

— Я тоже не знаю... Право, я даже не знаю, чем можно тебе помочь, хотя... Ирина, а ты точно уверена, что это охранка?

— Поверь мне, Самуэль, ради Бога! — воскликнула она. — Я знаю, что ты, как и Юрий, принадлежишь к тем людям, которые считают, что Россия нуждается в реформах; я знаю, что сегодня у вас было собрание.

— Это он тебе об этом сказал?

— Да. Юрий мне доверяет, он знает, что я разделяю его убеждения, и однажды я даже была вместе с ним в доме профессора Волкова... Ну, придумай же что-нибудь, надо же что-то делать!

— Ты не должна лезть в это дело; хватит с тебя и того, что ты прячешь у себя в доме сына Юрия.

— Я не хочу возвращаться домой! — голос Ирины поднялся до визга.

— Я должен подумать... Мне нужно вернуться домой.

— Тебе нельзя возвращаться домой; если вас разоблачили, охранка придет и за тобой тоже.

— Но я же ни в чем не виноват! — запротестовал Самуэль.

— А Юрий? По-твоему, он в чем-то виноват?

Они не успели сделать и нескольких шагов, когда ночную тишину внезапно разорвали чьи-то крики и неистовый топот копыт.

Они попытались укрыться в тени, опасаясь, что их схватит полиция. Казалось, весь Санкт-Петербург встрепенулся, несмотря на поздний час.

Внезапно Самуэля осенила блестящая мысль.

— Скорее в дом Константина! Это единственное место, где мы будем в безопасности.

Ирина заколебалась. Да, Самуэль был прав, особняк Гольданских — и в самом деле единственное место, где они могли укрыться; но ее беспокоило, что же скажет графиня.

Они не решились войти через парадную дверь, а пробрались в дом через черный ход, которым пользовались слуги, когда им нужно было пройти в кухню или в людскую. Дверь была приоткрыта, и они скользнули в темный коридор, по которому добрались до освещенной передней. Из кухни доносились упоительный запахи жаркого, свежего хлеба и сладостей; слышался гул голосов многочисленной прислуги.

Из передней они неторопливо направились в бальный зал.

Константин обхаживал какую-то красивую женщину, которую Самуэль видел и прежде на балах и вечерах. Ёзя не отставал от него, угощая шампанским очаровательную брюнетку.

Ирина и Самуэль так и не успели подойти к друзьям: снизу послышались бесцеремонные удары в дверь и испуганные крики слуг.

Какой-то лакей ворвался с зал с криком: «Охранка!»

Самуэль бросил на Константина умоляющий взгляд.

— Боюсь, они ищут нас, — прошептал он, кивнув в сторону Ирины, стоявшей чуть поодаль.

На миг его друг, казалось, растерялся, но сразу взял себя в руки, велел оркестру исполнять вальс, а сам приказал лакею, чтобы он как можно дольше задержал в передней этих ужасных полицейских.

— Я знаю, куда вас спрятать! — прошептал Константин. — Самуэль, ты помнишь, где мы всегда прятались в детстве, когда играли в прятки?

Самуэль кивнул в ответ и бросился прочь из зала, таща за собой Ирину. Они спустились в подвал, где он открыл маленькую дверцу, ведущую в подсобку, где хранился уголь. В детстве они с Константином частенько прятались здесь то от Кати, которая без конца ныла и канючила, требуя поиграть с ней, то от старших, с интересом предвкушая, как их станут искать по всему дому.

Самуэль втолкнул Ирину внутрь; притаившись за кучей угля, они прижались друг к другу, затаив дыхание.

Время на часах, казалось, застыло. Самуэль воображал, как полицейские проверяют гостей Константина, а потом обыскивают дом, пока не наткнутся на них.

Дверь распахнулась, явив их взорам фигуру Константина и двух незнакомых людей с перекошенными от ярости лицами.

— Я вам еще раз говорю, в этом помещении мы держим уголь! — сказал Константин. — А впрочем — ищите, если хотите! Даже интересно, что вы тут найдете... Ищите!..

Совсем рядом послышались грозные мужские голоса и смех Константина, они не решались вздохнуть, пока дверь снова не закрылась.

Вместе с полицейскими Константин вернулся в бальный зал, и в его голосе зазвучал праведный гнев:

— Имейте в виду, я подам жалобу министру, где подробно изложу, как вы вели себя в моем доме.

— Будь вы хоть трижды граф Гольданский, однако среди ваших знакомых есть личности, замешанные в весьма опасных делах, и не исключено, что они проникли в дом под видом гостей. Кроме того, я знавал многих дворян, слишком заигравшихся в революционные игры, — произнес полицейский тем же тоном, каким привык отдавать приказы подчиненным.

— Да как вы смеете! — чуть не задохнулся Константин. — Я не потерплю подобных заявлений ни в свой адрес, ни в адрес моих предков, которые на поле боя доказали свою преданность царю.

И тут появилась графиня Екатерина. После ужина она удалилась в свои покои, однако, услышав, что в доме полиция, поспешила вернуться в бальный зал. Гости в недоумении молчали. Полицейские велели им встать к стене. Музыканты в ужасе застыли, боясь даже представить, что может их ожидать.

Графиня деликатно отстранила внука и попыталась прояснить ситуацию:

— Господа, потрудитесь объяснить, что здесь происходит и по какому праву вы нарушаете наш покой в такой час?

Полицейский собрался было ей возразить, но под ледяным и уверенным взглядом графини ответил, попытавшись сдержать гнев.

— Сегодня вечером должна состояться встреча группы революционеров, где они собираются обсудить свои преступные планы. Эта группа замышляет государственный переворот против царя.

— Революционеры? — удивилась графиня. — Господа, вы ошиблись. Ни я, ни члены моей семьи не имеют никакого отношения к революционерам.

— У нас везде есть глаза и уши, так что нам известно, что сегодня должна состояться встреча, где будут обсуждаться преступные замыслы, — ответил старший из полицейских.

— Но почему вы ищете их здесь, в моем доме?

— Мы подозреваем, что кто-то из них может оказаться среди ваших гостей.

— Как вы смеете в чем-то обвинять моих гостей! — воскликнула графиня. — Все они — почтенные и достойные люди, и даже сами их имена говорят о том, что все они — верные подданные царя.

— Разумеется, — согласился полицейский. — Но не может ли статься, что среди этих бесспорно достойных людей затесался кто-то еще?

— Я подам жалобу в министерство, — пригрозила графиня. — И лично уведомлю царя об этом безобразии.

— Можете жаловаться, кому хотите. А мы должны обеспечивать мир и порядок в Империи, — глаза полицейского вспыхнули откровенной ненавистью.

— Так ли уж необходимо вести подобные разговоры на глазах у всех? — спросил Константин.

— То есть, вы хотите сказать, что вам есть что скрывать от ваших гостей? — ехидно поинтересовался полицейский.

— Полагаю, что вам это сложно понять.

Офицер закатился громовым хохотом, чем вконец перепугал бедных гостей.

— Я вам уже сказал: у нас везде есть глаза и уши. Сегодня вечером все заговорщики будут наши. Собственно, они уже наши, мы уже арестовали почти всех... и они заплатят за измену, никто им не поможет. Так что будьте осторожны. Якшаться с людьми, замешанными в делах, недостойных дворянина — то же самое, что самим быть в них замешанными. Особенно это касается вас; ведь вы лишь наполовину дворянин, а на другую половину — еврей.

— Вон из моего дома, и немедленно! — графиня побледнела, как мел, но голос ее звучал по-прежнему властно. — Будьте уверены, я обо всем доложу царю.

— И царь, конечно, будет в восторге, что у вашей полуеврейской семейки есть друзья, которые замышляют против него всякие контры, — усмехнулся полицейский. — Россия всегда была чересчур милосердна к своим врагам. Но теперь мы наконец уничтожим эту заразу. Евреи — вот корень всех бед, и мы должны вырвать этот корень, как злостный сорняк.

— Я прошу вас покинуть мой дом, — повторила графиня уже спокойнее. — Вас уже попросил об этом мой внук, а теперь прошу я.

Полицейские ушли. Ёзя и Константин даже удивились, как легко они послушались.

— Продолжайте танцевать, — произнесла графиня Екатерина, обращаясь к гостям. — Или давайте еще выпьем по бокалу шампанского.

Праздник был безнадежно испорчен. Тем не менее, никому не хотелось навлекать на себя подозрения, покинув особняк в такую минуту, так что большинство гостей решили остаться.

Графиня поманила за собой Константина и Ёзю, чтобы поговорить с ними подальше от посторонних глаз.

— А теперь вы расскажете мне правду, — потребовала она.

— Бабушка, уверяю тебя, я и сам не вполне понимаю, что происходит... — замялся Константин. — Хотя... Незадолго до прихода охранки к нам явились Ирина и Самуэль, донельзя перепуганные. Сожалею, что втянул нас всех в неприятности, но я спрятал их в подсобке, где хранится уголь.

Графиня надолго замолчала, стараясь осмыслить услышанное.

— Приведи их сюда, — сказала она наконец. — Только смотри, чтобы они не попались на глаза кому не следует.

Вскоре перед графиней предстали Ирина и Самуэль в перепачканной углем одежде.

— Ну и как это понимать? — глаза графини сверкнули гневом. — Я жду объяснений.

— Право, мне очень жаль. Я не должен был приходить, не должен был вас в это вмешивать...

— Самуэль, скажи правду: ты революционер? — прервала графиня.

— Нет, — ответил Самуэль. — На самом деле — нет... Хотя я считаю, что Россия действительно нуждается в реформах, но никак не силой...

— Перестань морочить мне голову и отвечай начистоту! — прикрикнула графиня.

— Я и говорю начистоту, сударыня. Сегодня вечером я действительно собирался принять предложение Константина и чудесно провести время в вашей гостиной. Но правда также и то, что сегодня меня ждали друзья. Сегодня должно было состояться собрание, на котором предстояло обсудить вопрос, как сделать Россию похожей на другие страны — такие как Германия или Великобритания, и как вытащить наш народ из нищеты. Это действительно правда. Но я клянусь, что никогда и ни за что даже пальцем не шевельнул бы против царя.

— А ты, Ирина? — обратилась графиня к девушке.

— Я? — переспросила та. — Поверьте, я не сделала ничего плохого. Но я согласна с тем, что Россия нуждается в реформах. Народ страдает, графиня...

— Ну, конечно... Я полагаю, ты тоже собиралась на это собрание, куда должен был отправиться Самуэль после того, как покинет мой дом?

— Нет, меня туда не приглашали, — ответила Ирина. — Я всего лишь присматриваю за Михаилом, сыном Юрия Васильева, но Юрия арестовала охранка, и я не знала, что делать, и потому бросилась искать Самуэля...

На миг графиня прикрыла глаза, словно раздумывая, что же ей теперь делать.

— Мой муж был бы весьма разочарован, глядя на теперешнее твое поведение, — произнесла она наконец, сверля Самуэля неумолимым взглядом.

— Простите меня, сударыня, — вздохнул Самуэль. — Мне очень стыдно, что из-за меня вы попали в столь неприятное положение. Сейчас мы уйдем, но я надеюсь, что когда-нибудь вы сможете меня простить.

— Даже не знаю, смогу ли я это сделать, — ответила графиня. — Мы приняли тебя, как члена нашей семьи, а ты... ты посмел поставить нас в такое положение, обмануть наше доверие, подвергнуть нас опасности. Ты не заслуживаешь нашего уважения. Мне очень жаль твоего отца: он хороший человек, как и твой дед.

Самуэль опустил голову. На душе у него скребли кошки; у него едва хватило сил сдержать слезы.

— Бабушка, Самуэль не сделал ничего плохого, — заступился за него Константин. — Разве это плохо — желать счастья России?

— То, что он сделал, называется предательством, — покачала головой графиня. — Предав царя, он предал всех нас. Но позволь мне сказать тебя правду, Самуэль. Я не стану доносить на твоего отца и не выдам его охранке. А тебя я прошу покинуть мой дом и никогда больше не возвращаться. Я не желаю тебя видеть. А тебе, Константин, я запрещаю встречаться с Самуэлем, а также с кем-либо еще, кто может представлять опасность для нашего доброго имени и безопасности нашего дома. И тебя, Ирина, я тоже попрошу покинуть мой дом и больше не возвращаться. Нам не нужны такие учителя, как ты. Кстати, Катя давно уже просит освободить ее от занятий музыкой. Они ее совершенно не интересуют.

— Бабушка... позволь мне ему помочь, — произнес Константин умоляющим голосом. — Он — мой лучший друг, мы не можем допустить, чтобы его схватила охранка.

— Нет уж, Константин, — заявила та. — Я не позволю тебе якшаться с революционерами. Так что попрощайся с ним навсегда и не надейся, что со временем я передумаю. Если уж я что-то решила — значит, так тому и быть.

Они вышли из комнаты; ни Константин, ни Самуэль не решались сказать друг другу слова прощания.

— Тебе грозит опасность, Самуэль, — сказал Ёзя, возвращая их к тревожной реальности. — Ты должен бежать.

— Бежать? — переспросил Самуэль, чувствуя, как мурашки ползут по его спине. — Но... я не могу бежать. Мне некуда идти, и я не могу бросить отца.

— Поверь, Самуэль, ты должен бежать, у тебя нет выбора. И ты, Ирина, тоже в опасности. Привратница сообщила полицейским, что ты работаешь у Юрия и что взяла к себе его сына. Они заберут Михаила и поместят его в приют, — изрек свой приговор Ёзя.

— Но я не могу его бросить! — воскликнула Ирина. — Я не сделала ничего плохого! Они не посмеют отобрать у меня ребенка!

— Я не знаю, что тебе известно о делах Юрия, но у охранки достаточно средств, чтобы вытянуть из тебя всё до последнего слова, — заверил Ёзя. — И уж поверь мне, в средствах они не погнушаются.

— Хватит, Ёзя, кончай их пугать, — вмешался Константин. — Хотя я тоже советовал бы вам послушать Ёзю. Я сделаю все, что в моих силах, но вам необходимо бежать. И не обольщайтесь: уж если полиция арестовала Юрия, а потом явилась ко мне домой искать тебя — уж не сомневайся, им известны имена всех членов группы, и вас тоже арестуют. Так что решайте: либо вы остаетесь в России и оказываетесь в застенках охранки, либо бежите за границу и остаетесь на свободе. Но это значит, что тебе, Самуэль, придется расстаться с отцом, а тебе, Ирина, — с матерью. Что же касается Михаила, то бедного мальчика наверняка поместят в приют; а впрочем, не исключено, что пока его оставят в покое: Охранка слишком занята задержанием заговорщиков, а ты, Ирина, была всего лишь прислугой в доме Юрия. Так что беги скорее домой — может быть, ты еще успеешь забрать Михаила.

Вместе они составили план действий. Ёзя вызвался проводить Ирину до дома и забрать Михаила, а Самуэль заявил, что не может уехать, не простившись с отцом. Потом они все соберутся в конюшне у Константина, где их будет ждать карета, в которой они сегодня же вечером покинут Санкт-Петербург.

— Но это же просто безумие! — воскликнул Ёзя. — Тебе нельзя возвращаться домой. Кому будет лучше, если тебя арестуют?

— Я не могу уехать, не поговорив с отцом.

Самуэль не заметил никого подозрительного в окрестностях дома. Он быстро поднялся по лестнице на свой этаж. Самуэль вспомнил про Андрея. Его задержали?

Квартира была погружена в тишину и сумрак, но он тут же понял — что-то произошло. В прихожей была оторвана портьера, рядом валялась разбитая ваза, а со стены сорваны и растоптаны акварели.

Раиса Карлова сидела в гостиной, с пустым взглядом и покрасневшими от слез глазами. Женщина вся дрожала и, казалось, даже не заметила его прихода.

Всё в доме было перевернуто вверх дном — мебель сдвинута, шторы сорваны, семейные портреты, вырванные из своих хрупких рамок чьей-то грубой рукой, валялись на полу.

Самуэль закрыл глаза, невольно вспомнив тот далекий день много лет назад, когда они обнаружили на месте своего дома пепелище, груды головешек и разбитые надежды. Тогда он был всего лишь ребенком, но эта картина навсегда врезалась в его память. В тот день он утратил детскую невинность и, что еще хуже, всякое доверие к Богу. Что это за Бог, который даже пальцем не пошевелил, чтоб остановить негодяев, убивших его мать, сестру и брата? И теперь Бог ему отомстил, разрушив своей беспощадной рукой всю его жизнь.

— А мой отец? Где мой отец? — встряхнул он вдову за плечи, чтобы привести ее в чувство.

Но Раиса, казалось, его не слышала. Она даже не взглянула в его сторону.

Комната, где он жил вместе с отцом, была совершенно разгромлена. По полу была разбросана одежда вперемешку с отцовскими книгами, которые он хранил, как святыню. Кроме книг по всей комнате валялось множество бумаг, при виде которых сердце Самуэля бешено заколотилось. Он бросился к своему письменному столу, который в свое время купил для него отец, один за другим выдвинул ящики. Все они были пусты; забрали даже перо, которое подарил ему профессор Гольданский в день поступления в университет.

«Я пропал», — подумал он. В одном из ящиков стола он хранил бумаги, которые могли бы изобличить его принадлежность к подпольщикам. При этом он наивно считал, что достаточно запереть ящик на ключ — и он в полной безопасности.

Как он мог быть таким идиотом? Как мог держать у себя дома подобные вещи, которые столь убедительно доказывают его участие в заговоре против царя?

И те самые компрометирующие бумаги, хотя в них и содержались всего лишь размышления о нищете крестьянства и необходимости более внимательного к нуждам народа правления. Он вернулся в гостиную и взял руки вдовы Карловой в свои.

— Простите меня, — прошептал он. — Мне очень жаль, но я должен знать, что здесь произошло. Прошу вас! — взмолился он в надежде, что женщина его все-таки услышит.

Но мысли Раисы витали где-то далеко, словно ее самой здесь не было. Самуэль вдруг осознал что это приветливая и жизнерадостная женщина, с которой он простился всего несколько часов назад, превратилась в старуху.

Он разыскал успокоительное, налил стакан воды, заставил ее проглотить то и другое. Пока Раиса пила воду, он гладил ее по голове, стараясь успокоить. Затем довел хозяйку до ее спальни и уложил на кровать, с которой чья-то недобрая рука сорвала покрывало.

— Прошу вас, я должен знать, где сейчас мой отец, — продолжал он допытываться.

Он сел рядом, обняв ее в терпеливой надежде, что она как-то отреагирует.

— Они его забрали, — пробормотала она наконец.

— Куда?

— Я не знаю... Это были люди из охранки...

— Что им здесь надо? — допытывался Самуэль. — По какому праву они забрали моего отца?

— Они искали тебя. Андрей сказал им, что ты отправился в дом Гольданских и, должно быть, прячешься у них.

— Андрей? — воскликнул Самуил. — Так он был здесь, когда нагрянула охранка?

Она снова замолчала, и Самуэль крепче сжал ее руку, умоляя вспомнить, что произошло.

— Андрей вернулся домой. Он спрашивал о тебе. Твой отец уже лег спать, а я вязала. Мне не спалось, поэтому я и не ложилась. Я спросила, почему он вернулся так рано; я была уверена, что вечеринка затянется надолго. Он ответил, что устал и потому вернулся пораньше. И он вел себя как-то странно... очень нервничал, все метался по комнате из стороны в сторону, то и дело выглядывал в окно сквозь занавески. Часы пробили полночь, и я уже собралась идти спать, когда какие-то люди начали стучать в дверь, требуя, чтобы мы немедленно открыли. Я открыла дверь, и несколько человек ворвалось внутрь, оттолкнув меня... сказали, что они из полиции, и что они ищут тебя... Стуки и крики разбудили твоего отца, и он выглянул из своей комнаты. Он спросил, что происходит, его оттолкнули прочь... когда он спросил, кто они такие и что здесь делают, один из них его ударил. Твой отец предъявил им документы, спросил, что им нужно и сказал, что они, должно быть, ошиблись адресом. Но они не захотели его слушать и стали крушить все вокруг... Вот посмотри, они даже перины выпотрошили...

— А Андрей? — допытывался Самуэль. — Что в это время делал Андрей?

— Он притих и был напуган, хотя эти люди не обращали на него никакого внимания. Я стала кричать, умоляя их не разрушать моего дома. Тогда один из них ударил меня, сбив с ног и сказал, что если я не заткнусь, они меня арестуют, и я никогда больше не увижу света. Твой отец попытался помочь мне подняться, и тогда его тоже ударили... Полицейские направились в вашу комнату и вскоре вернулись. Один из них держал в руках какие-то папки и бумаги. «Чьи это бумаги?» — спросил он.. Доказательства участия в заговоре — налицо», — добавил другой. «Где Самуэль Цукер?»— допытывался третий. — Он — террорист, а с террористами, бунтующими против царя, у нас разговор короткий». Твой отец с трудом поднялся и вдруг сказал нечто такое, что меня прямо-таки поразило. Он сказал: «Эти бумаги — мои, мой сын не имеет к ним никакого отношения. Самуэль — химик, политика его не интересует. Андрей, скажи им... Скажи, что это мои бумаги...» Андрей сперва побледнел, а потом вдруг кивнул и сказал: «Да, это его бумаги». Полицейские захохотали и сказали, что зря папаша морочит им головы, потому что его сыночка они все равно поймают. Исаак продолжал клясться, что это его бумаги. «Андрей, — сказал он, — ты же меня знаешь, ты знаешь, тебе известны все мои помыслы — так скажи этим людям, что мой сын ни в чем не виноват, что это мои бумаги, что я один виноват во всем — скажи им это...» Тогда один из полицейских снова его ударил, сбив с ног, а потом еще раз ударил — ногой по голове... Мне сначала даже показалось, что они его убили... Андрей... Андрей даже не шелохнулся — только молча стоял и смотрел... Они перетряхнули весь дом, опустошили буфет, вывалив на пол всю посуду... Разгромив дом, они ушли и увели с собой твоего отца.

— А Андрей?

— Они сказали ему, чтобы он шел с ними. Перед уходом один из полицейских начал мне угрожать. «Это дом террористов, — сказал он. — Имей в виду, старая карга, скоро мы придем и за тобой». С этими словами он ударил меня с такой силой, что я упала.

Раиса Карлова немного пришла в себя, начало действовать успокоительное, и ее глаза закрылись. Самуэль решил, что она проспит еще несколько часов, прежде чем ей придется вновь столкнуться с учиненным разгромом. Глядя на то, как вдова засыпает, он размышлял о странном поведении Андрея.

Самуэль вышел из комнаты Раисы, не зная, куда направиться и понимая, что отец пожертвовал собой ради него, и что, не вмешайся Константин, он бы тоже сейчас находился в подвалах охранки. Лишь графиня и Константин могли узнать, что произошло с отцом, но графиня Екатерина вполне ясно заявила, что думает о его семье.

Он переоделся в чистое и умылся остатками мыла, решив сам явиться в охранку. Он сдастся и тем спасет отца. Тот хотел пожертвовать собой, отдать свою жизнь взамен жизни сына, но Самуэль не мог такого позволить. Он сам должен заплатить за содеянное и больше ни на секунду не может оставить отца в лапах кошмарного Охранного отделения. Отец в очередной раз показал, как его любит, и Самуэль стыдился, что не мог защитить его от страданий.

Он уже собирался выйти, когда услышал тихий стук в дверь и слабый голос, повторяющий его имя.

Самуэль открыл и впустил Ёзю под руку с Ириной, а та, в свою очередь, держала Михаила.

Он провел их в гостиную, и с одного взгляда Ёзя понял, что произошло.

— Ну что за варвары! — воскликнул он, вне себя от гнева.

— Моего отца забрали. Они нашли кое-какие бумаги о наших собраниях. Отец заявил, что они принадлежат ему, чтобы спасти меня. Я собираюсь сдаться. Не могу позволить, чтобы он заплатил за то, чего не делал.

— Но тебя будут пытать! Заставят признаться! — голос Ирины был переполнен ужасом.

— Признаться? Клянусь, что я никого не выдам, но уверяю тебя, что признаю свою ответственность и не позволю, чтобы за мою вину заплатил отец.

— Мой дом перевернули вверх дном, ничего не оставили на своих местах. Родители в ужасе, но хотя бы не забрали мальчика... Я попросила родителей сегодня же уехать из Петербурга, мамина сестра живет в провинции, — сказала Ирина.

— Ты точно не хранила у себя ничего такого, что может представлять для вас угрозу?

— Я? — удивилась она. — Нет. Я ни в чем не замешана, я знаю лишь то, что мне рассказывал Юрий, и... хорошо, признаюсь начистоту: мне кажется, что вас кто-то предал...

— Я думаю, что это Андрей, — ответил Самуэль.

— Андрей? Но это невозможно! — воскликнула Ирина. — Он же правая рука библиотекаря Соколова.

— Андрей был здесь сегодня вечером, когда к нам нагрянула охранка. И, как говорит Раиса Карлова, он вел себя очень странно. К тому же... По всей видимости, Андрей был прекрасно знаком с этими головорезами. Ведь именно он сказал им, что меня следует искать в доме графини Екатерины.

— Не может быть! — повторила Ирина.

— Если позволишь, Самуэль, я провожу тебя до полицейского участка, там мы расспросим о твоем отце и посмотрим, какова ситуация, а потом решим, что делать, — предложил Ёзя.

— Нет, дружище, я не хочу тебя впутывать. Ты же знаешь, что меня арестуют, и если пойдешь со мной, то начнут подозревать и тебя. Что до того, что я собираюсь сделать... А ты бы позволил, чтобы твой отец несправедливо страдал по твоей вине? Я не герой и не знаю, что произойдет, но должен принять на себя ответственность. Но ты можешь кое-что для меня сделать: спаси Ирину, рано или поздно придут и за ней. Я... не знаю, сколько времени я смогу выдерживать пытки... Говорят, что охранка всем в конце концов развязывает языки...

Маленький Михаил молча слушал разговор взрослых. Ему еще не исполнилось и четырех, но, похоже, он понимал, что это решающий момент в жизни друзей отца и его собственной.

— Позволь мне пойти с тобой, — настаивал Ёзя. — Вдруг я чем-то смогу помочь?

— Единственное, чего ты этим добьешься — тебя тоже арестуют, — возразил Самуэль. — К тому же мы не можем бросить Ирину на произвол судьбы.

— Мы ее и не бросим. Я предлагаю вернуться в дом Гольданских — надеюсь, графиня еще отдыхает. Константин нам поможет. Ирина должна как можно скорее уехать из России.

— Что ты такое говоришь! — воскликнула Ирина. — Я не могу уехать — куда я поеду? И я должна позаботиться о Михаиле... Юрий арестован, и я до сих пор не знаю, что с ним сталось...

— Ты прекрасно знаешь, что его не ждет ничего хорошего. Если ты так переживаешь за Юрия — увези отсюда его сына; это единственное, что ты можешь для него сделать, — сказал Ёзя не терпящим возражений тоном.

— Я хочу к папе! — вдруг произнес Михаил, потянув Ирину за юбку; в глазах мальчика стоял глубокий страх потерять отца.

— Пошли в дом Константина — это самое лучшее, что мы можем придумать, — сказал Ёзя, давая понять, что разговор окончен.

Самуэль направился в комнату Раисы Карловой, чтобы попрощаться. Он обрадовался, увидев ее спящей, хотя во сне она ворочалась, вероятно, ей снился кошмар о том, как охранка разрушает ее жилище. Самуэль почувствовал себя мерзавцем из-за того, сколько боли принес дому, в котором вырос в отцовской любви и под присмотром вдов Карловых, проницательной Алины, ныне покойной, и замечательной Раисы, всегда готовой помочь.

Она проснется еще не скоро, и Самуэль подумал, что хотел бы помочь ей привести в порядок то, что осталось от квартиры, но он знал, что через несколько часов окажется в руках полиции.

Когда переулками они добрались до дома Гольданских, Самуэль и Ирина спрятались, как велел им Ёзя. Им повезло, что еще не настал рассвет, и большая часть прислуги крепко спала, от души напившись в честь празднования нового года. Ёзя направился к парадному входу, где лакей объявил, что семья отдыхает. Но Ёзя настоял на том, чтобы разбудить Константина. Праздник закончился раньше, чем намечалось. После вторжения охранки никто не был в настроении веселиться. Константин последовал за Ёзей в переулок.

— Арестовали моего отца, — произнес Самуэль.

Затем он вкратце рассказал, что произошло за последние несколько часов.

Константин слушал молча, с сокрушенным видом и покрасневшими от усталости глазами.

— Я разбужу бабушку. Она очень ценит твоего отца, возможно, она воспользуется своим влиянием при дворе... Хотя не знаю, сам видел, как она рассердилась... Она запретила мне с тобой встречаться.

— Твоя бабушка права, я лишь доставляю вам неприятности. А теперь я должен идти, не могу не думать о том, что эти дикари пытают папу, я немедленно должен идти.

Однако Констинтин настоял на том, чтобы разбудить бабушку, и заставил их довольно долго дожидаться, пока в гостиной не появилась графиня Екатерина.

Она уже была в преклонном возрасте и этим утром выглядела какой-то съежившейся и измотанной ночными событиями.

— А я-то думала, что больше никогда тебя не увижу. Внук объяснил мне, что случилось. Мне не следовало бы впутывать в это свою семью, но я сделаю это ради твоего отца. Ближе к полудню я схожу повидаться с одной близкой подругой, чей муж имеет хорошие связи при дворе. В более раннее время было бы неприлично явиться к ним без приглашения. Вообще-то эта семья в родственных отношениях с Константином Победоносцевым, учителем царя. Ничего не обещаю. Ты и сам прекрасно знаешь, что Победоносцев может повлиять на царя Николая, которому советует твердо расправляться с любыми попытками устроить перемены. С революционерами обращаются как с самыми ужасными преступниками, и помилования добиться сложно. Ты знаешь, Самуэль, что мой муж был человеком справедливым и образованным, он прекрасно знал российские проблемы, но знал также и границы, так что делал всё возможное, чтобы помочь нуждающимся и кое-что изменить... и ты знаешь, что он помог многим людям, но никогда не подвергал опасности свою семью. Что бы он от этого приобрел?

Самуэль не ответил. Он понурил голову и кусал губы, чувствуя на себе пристальный взгляд графини.

— Тебя арестуют, Самуэль, а я не хочу, чтобы это произошло в моем доме, так что тебе придется уйти. Что касается Ирины, то тут я согласна с Ёзей, ей нужно как можно быстрее бежать из страны. Константин, дай ей всё необходимое и найди экипаж, чтобы она добралась в безопасности, но только не наш, это слишком опасно...

— Я никуда не поеду! — воскликнула Ирина, а Михаил, вцепившись в ее юбку, расплакался.

— В таком случае, деточка, мы не можем больше ничего для тебя сделать, как и для мальчика, за которого ты теперь несешь ответственность. Если останешься, тебя арестуют, будут пытать и... подумай о своей жизни. Если ты этого хочешь, так тому и быть, но ты не оставляешь мне другого выбора, кроме как попросить тебя немедленно покинуть этот дом. И не возвращайся, — произнесла графиня Екатерина совершенно спокойно.

— Бабушка, я этим займусь, а теперь давай озаботимся спасением Исаака... И... хочу тебе напомнить, что дедушка также водил дружбу с дядей царя, Сергеем Александровичем, возможно, у него влияния при дворе еще больше...

— Я не могу предстать перед Сергеем Александровичем вот так, ни с того, ни с сего.

— Я пойду в полицейский участок. Графиня, умоляю, скажите вашим друзьям правду, что я — единственный виновный, а мой отец принял на себя вину, чтобы меня спасти. Если вы скажете правду, то будет легче его вытащить.

— Он в руках охранки, так что... нет, вряд ли его будет легко вытащить, а уж тем более тебя, — ответила графиня.

— Бабушка, умоляю, сотвори чудо! — Константин приложил руку графини к сердцу.

— Лишь Господь может творить чудеса. Самуэль, если ты решишь идти в полицию, я не стану тебя осуждать. Не хочу даже воображать, какие муки терпит твой отец... Что же до тебя, Ёзя, то думаю, что ты не должен в это ввязываться, если не хочешь ставить семью в опасное положение. Мне больно это говорить, но ты еврей, а твой дед — известный раввин. Нет нужды напоминать, что это означает в России... Да ты еще и друг Самуэля с Ириной... Нет, тебе не следует впутываться.

— Это мой долг, — твердо ответил Ёзя. — Я не могу отречься от друзей.

— Ты всё равно ничего не сможешь сделать. Я даю тебе совет, как собственному внуку, но не могу остановить. А теперь я настаиваю, чтобы вы покинули мой дом, не хочу стать сообщницей в ваших безумствах.

Как только они ушли от графини, Михаил снова разревелся. Мальчик просил Ирину отвести его к отцу, но она его не слушала.

Константин решил помочь другу и потому ослушался бабушку, убедив Самуэля спрятаться до полудня на конюшне, до тех пор пока графиня не выяснит что-нибудь об Исааке.

— А тем временем нужно разработать план побега Ирины. Я найму экипаж. Необходимо соблюдать предельную осторожность, чтобы не привлекать внимания. Мой слуга будет кучером — на него вполне можно положиться.

— Но куда она поедет? — спросил Ёзя у Ирины, которая стояла молча и с потерянным взглядом.

— В Швецию, — ответил Константин. — Оттуда она сможет перебраться во Францию или в Англию. С определенной суммой денег перед ней все дороги открыты.

— А не проще ли добраться до Одессы, и уже там сесть на корабль и отправиться в Англию?

— Швеция намного ближе, — возразил Константин. — Через Швецию — самый лучший путь.

— А ты не забыл о Михаиле? — напомнил Ёзя.

— Он поедет с ней, ожидая пока Юрий... Хотя решать Ирине — брать ли Михаила с собой или отыскать какого-нибудь дальнего родственника Юрия, или, может, поместить мальчика в какое-нибудь учреждение...

— Нет! — выкрикнула Ирина. — Я не разлучусь с мальчиком! Я поклялась Юрию, что, если что-то случится, позабочусь о Михаиле. Но я останусь здесь: что бы со мной ни произошло, хоть бы и смерть, это случится здесь.

— Не настаивай на встрече со смертью, от нее мы всё равно не сможем увильнуть, но не стоит ее провоцировать. А если ты теперь несешь ответственность за Михаила, то тем больше у тебя причин для отъезда. Если тебя арестуют, то мальчика отправят в приют, мы все знаем, что Юрий не вернется...

Слова Ёзи подействовали на всех, как пощечины.

Несколько часов показались им вечностью. Константин принес еду и питье и настоял на том, чтобы они сидели тихо. Иван, главный конюх, был человеком преклонного возраста и относился к хозяину с большим почтением. Когда-то он был его учителем верховой езды, но потом упал с лошади и охромел, и Константин упросил бабушку предоставить ему кров и работу, чтобы Иван мог заработать на жизнь. За это тот отвечал безграничной верностью, и заверил, что никто не побеспокоит гостей Константина в конюшне.

Вскоре после часа дня Константин вернулся.

— Мне жаль... Я не принес хороших новостей. Супруг бабушкиной подруги оказался непреклонен и прямо заявил, что помогать врагам царя — безрассудство. Он сказал, что ближайшие дни аресты продолжатся, и — как быстро разлетаются новости! — к этому часу он уже знал, что ночью охранка побывала у нас дома. Он весьма любезно напомнил, что дедушка был евреем, и что уже не в первый раз евреи участвуют в заговоре против царя, так что он попросил нас соблюдать благоразумие. Он попрощался в не слишком вежливой манере, мы явно поставили его в неловкое положение своим визитом. Ах, и еще он сказал, что охранка прекрасно информирована о революционных ячейках, предположительно, в них всегда есть человек, служащий глазами и ушами полиции... И потому тебя обязательно арестуют. Твоего отца забрали, зная, что он невиновен, это просто их способ тебя помучить. Ты должен бежать, уезжайте вместе с Ириной и никогда не возвращайтесь.

— Нет, я не могу этого сделать. Лучше я пойду и сдамся полиции. Тогда они освободят отца. Они должны его освободить, он же ни в чем не виноват.

Константину так и не удалось уговорить Самуэля не ходить в полицию, а Ёзю — не провожать его.

Наконец, Константин распрощался с друзьями, заверив их, что наилучшим образом устроит побег для Ирины, чтобы она смогла уехать в ближайшее время.

Самуэль и Ёзя отправились дальше вдвоем. Оба молчали, погруженные в тягостные думы. В двух кварталах от участка они неожиданно столкнулись с Андреем. Самуэль бросился к нему и крепко схватил за плечо.

— Ах ты, предатель! Где мой отец? — кричал он, не обращая внимания на изумленные взгляды прохожих.

— Тихо, безумец! Молчи! — прошипел Андрей. — Или ты хочешь, чтобы нас всех задержали? Отпусти меня!

Андрей оттолкнул Самуэля, а Ёзя бросился между ними, пытаясь остановить драку.

— Вы с ума сошли! Сейчас не время привлекать внимание. А ты, Андрей, будь любезен всё объяснить, и если ты действительно нас предал... рано или поздно ты за это поплатишься, — пообещал Ёзя.

— Я искал тебя, чтобы предупредить. Тебе нужно бежать. Кроме того, что сделано, то сделано, — вздохнул Андрей, обращаясь к Самуэлю.

Ёзя схватил его за руку и потащил за собой, пока Самуэль пытался справиться со своим гневом.

Они направились в соседний парк, где сейчас было пусто, потому что начинался снегопад. Там они укрылись от снега под ветвями какого-то дерева и Ёзя, дрожа от холода, потребовал от Андрея объяснений.

— Как бы то ни было, а ты всё равно предатель, — отрезал он.

Андрей стоял, опустив голову. Наконец, он решился поднять глаза и посмотрел на обоих с невыносимой мукой.

— Я никогда не был революционером, — начал он. — Но я работал вместе с библиотекарем Соколовым, и охранка решила, что я с ними связан. Однажды они забрали меня в участок. Вы даже не представляете, что это такое: я был на волосок от смерти. Меня бросили в камеру, всю пропитанную духом человеческих страданий. Там были лишь голые каменные стены и застарелый запах мочи. Негде было даже сесть. Я провел там несколько бесконечных часов, слушая крики несчастных, молящих о смерти, потому что у них больше не осталось сил терпеть эти муки. Я знал, что скоро меня тоже начнут пытать, и приготовился к самому худшему. Но я боялся не только пыток. Более всего меня угнетало то, что я страдаю безвинно, ведь я вовсе не революционер.

Через несколько часов за мной пришли. Меня проводили в кабинет, где ждал какой-то человек. Он сказал, что один из его информаторов в университете сообщил, будто Соколов пользуется большим авторитетом среди молодежи, а потом спросил, бывал ли я на собраниях, где вершатся заговоры против царя. Я сказал ему правду, что группу Соколова составляют главным образом студенты-евреи, а я вовсе не еврей. Тогда мне объяснили, что если я хочу доказать свою благонадежность, то должен стать их новым информатором. Они меня даже пальцем не тронули, но мне хватило одного взгляда этой гиены, чтобы я чуть не умер от страха.

«Твой отец — всеми уважаемый кузнец, и твоя мать тоже — вполне достойная женщина, — продолжал он. — Как ты думаешь, если бы они вдруг оказались здесь — им бы это понравилось? И конечно, они во всем признаются, как только ими займутся мои люди. Они скажут всё, что угодно, лишь бы их перестали мучить. А впрочем, много ли стоит жизнь какого-то кузнеца и какой-то деревенской бабы? И какой смысл держать их в тюрьме и тратить казенные деньги на содержание, после того как мы получим от них нужные сведения? Куда проще просто прикончить и выбросить трупы собакам, да и дело с концом! Ты хочешь для них такой участи?»

Я ничего не мог поделать. Я поклялся, что буду им помогать. Этот человек слушал меня довольно безразлично, но потом вдруг встал и подошел так близко, что я ощутил его зловонное дыхание. И тогда он сказал, что я сделал правильный выбор, выбор между жизнью и смертью, причем, уберег тем самым от неприятностей не только себя, но и своих родителей. Он вышел из кабинета, а потом вошли двое мужчин, которые повели меня в другую комнату. Они открыли дверь, за которой я увидел свою мать. Она стояла, прижавшись к стене, и плакала. Трое полицейских издевались над ней, тыча в нее пальцами. Они заставили ее раздеться, и она тщетно пыталась прикрыть свои иссохшие груди. Там же был и отец, связанный по рукам и ногам. Не знаю, видела ли меня тогда мать, но я до сих пор не могу забыть, какими глазами взглянул на меня отец, сколько в них было стыда и горя.

Затем меня снова отвели в тот же кабинет, который, как я уже понял, принадлежал начальнику.

Я заплакал и стал умолять его отпустить родителей; мне это пообещали, но взамен потребовали сделать одну вещь. До сих пор им не удалось арестовать никого из группы Соколова, но им нужен был наглядный пример, который бы доказывал, что никто не может чувствовать себя в безопасности. Они знают о тебе, Самуэль, я назвал твое имя. Вчера вечером они собирались тебя арестовать, но не застали дома. Они рассвирепели и стали рыться в ваших бумагах. Твой отец поклялся, что это он — борец против власти, а ты ни в чем не виноват. В итоге они забрали нас обоих. Твой отец шепотом попросил меня передать, что он просит у тебя прощения, а еще... — Андрей не смог сдержать рыданий. — Еще он сказал, что ни в чем меня не винит, но просит спасти тебя. Он даже пригрозил, что достанет меня из могилы, если я не исполню его просьбы.

Потом его увели, а мне велели оставаться на месте. Они были в ярости, что не удалось тебя арестовать. Потом они отправились за Ириной, но тоже ее не нашли. Твоего отца стали избивать еще более остервенело, но он продолжал клясться, что ты ни в чем не замешан, а во всем виноват только он один. И тогда я... я знаю, мне нет прощения, но я сказал, что ты играл в этом деле совсем незначительную роль, и что это отец сбивал тебя с толку, вбивая тебе в голову революционные идеи... Тогда полицейский мне сказал: «К сожалению, мы уже не можем ни о чем спросить этого еврея. Только что он сдох, так и не сказав правды. Я вижу, ты тоже не желаешь ее говорить. Так что же, хочешь последовать за ним?»

Самуэль с воплем стиснул низко нависающие ветви. Ёзя едва успел схватить друга, который впился в горло Андрея обеими руками. В глазах Самуэля была лишь ненависть, всепоглощающая ненависть, утопленная в слезах.

— Последовать за ним! Последовать за ним, подумать только! — повторял Самуэль. — Или ты думаешь, что попал бы туда же, куда и он? Бог мой, последовать за ним!

Ёзе наконец удалось оторвать руки Самуэля от шеи Андрея. Лицо Андрея посинело, он едва мог дышать. Затем Ёзя обнял друга за плечи, стараясь успокоить.

— Твой отец отдал свою жизнь, чтобы спасти твою. Ты не можешь допустить, чтобы его жертва оказалась напрасной.

Андрей в испуге взглянул на них и продолжил свой рассказ.

— А еще полицейский сказал, что перед смертью твой отец совсем тронулся и все повторял: «Сынок, не забудь, в будущем году встретимся в Иерусалиме». Это были его последние слова — прежде чем его в очередной раз окунули головой в ведро с водой, а потом... потом у него случился разрыв сердца. «В следующем году встретимся в Иерусалиме», — так он говорил. Для вас, евреев, это означает что-то важное, ведь так?

Но Самуэль не ответил, он не знал, как подобрать слова, даже не понимал, как еще дышит. Ёзя изо всех сил сжимал его, так что Самуэль не мог пошевелиться, пытаясь утешить его и защитить.

— Ты — мразь, убить тебя мало! — выкрикнул Самуэль, вырываясь из объятий Ёзи.

— Да, я знаю, — вздохнул Андрей. — Я трус, я мразь. Я предал вас, чтобы избавить от пыток родителей, а также себя самого; я до сих пор слышу крики несчастных, которых они пытали; эти крики отдаются болью у меня в мозгу.

— Так значит, ты теперь работаешь на охранку? — подвел итоги Ёзя, хотя это уже и так было ясно.

— Я в ней служу, — поправил тот.

— Ты думаешь, что спас свою шкуру? — усмехнулся Ёзя. — Ничего подобного! Скоро все узнают, что ты предал своих друзей, все увидят твое настоящее лицо. И что, ты думаешь, тогда сделает твоя драгоценная охранка? Зачем ты ей нужен, если перестал быть полезным? — слова Ёзи заставили Андрея вздрогнуть.

— Пока я жив, и мои родители — тоже, — ответил он. — Но завтра... Кто может знать, что ждет нас завтра?

— А библиотекарь Соколов, Юрий? Все наши друзья? Что с ними? — спросил Самуэль, стараясь побороть свое отвращение к этому человеку.

— Их всех арестовали, — ответил тот. — Они больше не увидят дневного света. Некоторые не пережили пыток. У Юрия не выдержало сердце...

Самуэль снова попытался придушить Андрея, но на этот раз тот увернулся, а Ёзя снова сжал Самуэля в объятьях.

— Не стоит пачкать руки об эту мразь, — поморщился Ёзя.

— Я знаю, вы меня презираете, — вздохнул Андрей. — Но вы уверены, что сами поступили бы иначе, окажись вы на моем месте? Самуэль, прошу тебя, уезжай из России, если это возможно, и никогда не возвращайся: ты здесь погибнешь! Этот твой друг Константин мало чем сможет помочь: он хоть и богатый аристократ, но всем известно, что он тоже наполовину еврей, и кто знает, чем это может обернуться. А теперь мне пора к родителям: я должен убедиться, что с ними всё в порядке.

Они отпустили Андрея. Самуэль долго рыдал, а Ёзя не стал его останавливать. Он знал, что другу необходимо выплеснуть сжигающее его изнутри горе, и он просто ждал, когда тот соберется с силами, чтобы вновь отправиться в путь.

— Возвращаемся в дом Константина, — объявил Ёзя. — Ты поедешь с Ириной, это будет лучше всего.

— Я должен проститься со вдовой Карловой, заплатить за разгром, учиненный по моей вине. Отец хранил меха на чердаке дома Раисы. Я заберу оставшиеся для продажи.

— Я отдам тебе всё, что у меня есть, но не взыщи, ты же знаешь, что мы не слишком богаты.

— Ты подарил мне самое большое сокровище, о каком только можно мечтать: свою дружбу, — ответил Самуэль.

Ёзя проводил его до дома. Раиса Карлова прикорнула в гостиной, но Самуэль разбудил ее, чтобы рассказать о случившемся и сообщить, что Андрей оказался предателем.

— Я скажу ему, чтобы он убирался из этого дома, — прошептала Раиса, еле сдерживая слезы. — Я не желаю его больше видеть.

Затем она передала Самуэлю ключ от чердака, который носила на шее на тонкой цепочке.

— Твой отец хранил там свои меха, — сказала она. — И я думаю, ты знаешь, он держал там особую шкатулку, в которой держал сбережения. Он рассказал мне о ней, когда ты был еще маленьким — чтобы я знала об этих деньгах, если с ним вдруг что-то случится. Ты же знаешь, как он мне доверял. Найди эти деньги, они твои. Найди их и уходи как можно скорее, Охранка не удовольствуется одной лишь жизнью твоего отца, она придет и за твоей тоже.

При помощи Ёзи Самуэль отобрал для себя кое-какие меха, а остальные решил поделить между вдовой и своим другом; ведь он всё равно не смог бы увезти с собой все, и в то же время он рад был выразить близким людям свою признательность.

В отцовской шкатулке оказалось достаточно денег, чтобы вполне достойно жить в течение двух или трех лет. Их хватило бы даже на путешествия, подобные тем поездкам в Париж, к Мари, которые совершали они с отцом из года в год. Однако сейчас эти деньги послужат ему для того, чтобы начать новую жизнь, и теперь он спрашивал себя, где именно сможет ее начать.

— Самуэль, отец указал тебе путь: в следующем году ты должен быть в Иерусалиме, — убеждал его Ёзя. — Именно этого он хотел для тебя, именно об этом были его последние слова.

— Иерусалим, Иерусалим!.. — повторял Самуэль. — Ты же знаешь, я никогда не хотел быть евреем.

— Не в твоей власти решать, кем тебе быть, Самуэль. Ты — еврей, нравится тебе это или нет. Ты — еврей, и всегда им будешь, как бы ни противился. Уже недалек тот день, когда Иерусалим возродится, и я надеюсь, однажды мы там встретимся.

Когда они прибыли в особняк Гольданских, оказалось, что Константин уже всё приготовил к отъезду Ирины. Самуэль и Ёзя рассказали другу о случившемся и о предупреждении Андрея.

— Так значит, это Андрей всех предал? — воскликнул Константин. — Какой мерзавец!

— Тебе тоже лучше на время уехать, — посоветовал Ёзя Константину.

— Мне? — возмутился Константин. — Уехать? Но у них нет против меня никаких улик. Да, им известно, что я — друг Самуэля, но это еще не причина, чтобы бежать; кроме того, я не могу оставить бабушку и Катю.

— Уж позволь своей бабушке самой решать. Кстати, ты должен ей сказать, что Андрей на нас донес.

Константин пообещал Ёзе, что так и сделает. Затем рассказал своим друзьям план побега. Прежде всего, он велел Ивану нанять экипаж и доставить их в Швецию по самой малолюдной дороге. А в Швеции они смогут сесть на корабль и отправиться в Англию.

Однако Самуэль, не желавший подвергать своего друга еще большему риску, заявил, что будет править каретой сам.

— Но ты же никогда не имел дела с лошадьми! — возразил Константин.

— Если уж я смог стать химиком, то думаю, с ремеслом кучера тоже справлюсь, — заявил Самуэль. Ирина и Михаил поедут в карете, скрывшись от посторонних глаз. В случае чего, скажем, что мы — купцы, едем в Англию продавать пушнину.

— Никто не поверит, что купец потащил в деловую поездку всю свою семью, тем более — через Швецию. Придумай лучше что-нибудь другое. Скажи, например, что вы едете навестить пожилого родственника, который дышит на ладан... — посоветовал Ёзя.

Трое друзей обнялись, не скрывая слез, не зная, когда еще доведется увидеться. Ирина тоже присоединилась к дружеским объятьям.

Снег сыпал без перерыва, и солнечный свет уже угасал, когда они тронулись в путь. Самуэль совершенно вымотался, но решил править всю ночь, чтобы как можно дальше отъехать от Петербурга. Когда им завладеет усталость, он свернет с дороги и немного поспит в экипаже. Он не хотел останавливаться на постоялых дворах, чтобы не привлекать внимания, несмотря на то, что это было тяжело для Ирины, а в особенности для мальчика. Самуэль не знал, как ему сказать, что больше он никогда не увидит отца.

Отдаляясь от Санкт-Петербурга, он спрашивал себя, не следует ли за ними по пятам охранка. Уже начало светать, когда он почувствовал себя полностью истощенным и решил остановиться. Лошади тоже нуждались в отдыхе. Они скрылись в леске на берегу ручья, неподалеку от дороги.

— Лошадям тоже нужно есть и пить, — заметила Ирина.

Она вышла из экипажа, оставив Михаила завернутым в шкуры, и помогла распрячь и напоить лошадей. Это оказалось непросто, ни один из них раньше ни разу таким не занимался, но Самуэль вспомнить указания Ивана на конюшне. Понадобилось довольно много времени, чтобы их исполнить.

— У нас есть немного еды, — сказала Ирина. — Константин дал мне с собой несколько корзин с провизией, ее должно хватить на несколько дней.

Они поели, стоя рядом с экипажем и лошадьми. Потом Ирина велела Самуэлю отдохнуть внутри.

— Я присмотрю за лошадьми, а заодно покараулю; в случае чего — разбужу.

— Тебе нельзя оставаться снаружи, — запротестовал Самуэль.

— Я справлюсь. Ты должен отдохнуть, всё станет проще, если мы будем делить заботы на двоих. Не обращайся со мной, как со слабой женщиной, я сильная, уверяю тебя, что вполне смогу выдержать снежок на голове.

Самуэль забрался в экипаж, пристроился рядом с Михаилом и тут же уснул. Ирина разбудила их через пару часов.

Михаил проголодался, да и Самуэль тоже не прочь был перекусить перед дорогой; тем не менее, кашель Ирины не на шутку его беспокоил.

— С твоей стороны довольно безрассудно выходить из кареты, — заметил он. — Больше так не делай.

— Нет, сделаю. Я не стану править экипажем, потому что это привлечет внимание, но по крайней мере буду делать всё, что в моих силах. Мы должны как можно быстрее покинуть Россию, а для этого понадобятся совместные усилия.

Вот так, правя экипажем, который вез их к свободе по бескрайним заснеженным полям, Самуэль простился с Россией, убежденный в том, что больше никогда не вернется. Он был таким наивным, считая, что можно свергнуть царя. Но он и не мог выбросить из головы последних слов отца: «Иерусалим... Иерусалим».

Он говорил себе, что перестал быть евреем, не ходил в синагогу со времен своей бар-мицвы — церемонии, во время которой мальчики превращаются в членов общины. С тех самых пор, как убили его мать, он порвал с Господом. Он выбросил бога из жизни, потому что не нуждался в нем. Для чего нужен бог, который позволил убить мать, брата, сестру и бабушку? Он не сделал ничего и для спасения отца. Бог повернулся к нему спиной, и он последовал его примеру. Так какой же смысл думать про Иерусалим? Отец был настоящим евреем, всегда исполнял божьи заповеди, и молча грезил, что однажды отправится на Землю Обетованную. Однако никогда ничего для этого не предпринимал. Чтение Торы вселило в него тоску по Иерусалиму, но на самом деле он был русским и только русским. Думал, чувствовал, любил и плакал как русский. Да он и сам это знал.

Ирина и Михаил заболели. Их трясло в лихорадке, оба не переставая кашляли. Тем не менее, Ирина настояла, чтобы Самуэль позволил ей править лошадьми, и просидела на козлах в течение нескольких часов, пока Самуэль отдыхал. Они по-прежнему старались держаться подальше от людных мест, а между тем провизия и фураж подошли к концу.

Ирина разделила еду между Самуэлем и Михаилом, а сама довольствовалась крохами, понимая, что Самуэлю нужны силы, чтобы вывезти их из страны. Что же до Михаила, то он неожиданно стал ее сыном, которому ей предстояло посвятить всю свою жизнь. Она знала, что именно этого хотел бы Юрий. Ирине не оставалось другого выхода, кроме как сказать мальчику, что его отец мертв, и если кто спросит, он должен называть ее мамой, а Самуэля — отцом, иначе его навсегда у них отберут.

Однажды Самуэль заявил, что не удивится, если окажется, что они уже в Финляндии.

— Ты прав, мы уже в Финляндии, но ведь это еще территория Империи, — сказала Ирина.

— Да, конечно, но осталось совсем немножко. Скоро мы будем в Швеции, и тогда сможем вздохнуть свободно.

Несколько дней управляя экипажем на обледеневших дорогах, вдали от деревень и городов, Самуэль безмерно устал. Он спал всего по несколько часов, мечтая как можно быстрее добраться до Швеции, и не просто ради того, чтобы избавиться от угрозы со стороны полиции, но и потому что его беспокоило состояние Ирины, даже больше, чем состояние Михаила. Он знал, что Ирина старалась сделать так, чтобы Самуэль не слышал ее кашель, но хоть он и не был врачом, обмануть его не удалось. Самуэль знал, что она больна и нуждается в отдыхе.

Михаил не вызывал такого беспокойства — он был сильным мальчиком, почти уже не кашлял и победил лихорадку. Михаил напоминал Самуэлю самого себя во время долгого путешествия из Парижа в Варшаву вместе с отцом. Тогда он тоже кашлял, у него был жар. Та поездка запечатлелась у него в памяти, как не мог он и забыть, что когда они достигли места назначения, то обнаружили его мать убитой.

Самуэль заметил среди деревьев несколько покрытых снегом домов. Они походили на хижины лесозаготовщиков, но он решил проехать мимо, хотя в тот день удача была не на его стороне.

В сумерках он, должно быть, задремал, и экипаж наткнулся на камень, так что Самуэль потерял контроль над лошадьми, и карета завалилась на бок, два колеса бесполезно вращались.

Когда опомнился, то обнаружил, что лежит на земле, голова раскалывается от боли, а одной ногой он едва может пошевелить. Самуэль услышал, как хрипят лошади, а плач Михаила вернул его к действительности. Он попытался подняться, но не смог.

— Ирина! Михаил! — закричал он.

Он их не видел.

Никто не ответил. Самуэль подполз к экипажу и, ухватившись за подножку, сумел подняться, чтобы открыть дверцу, но ее запечатал снег и лед. Поначалу ничего не получалось, но потом он заметил, что кто-то пытается сделать то же самое изнутри. Стояла кромешная тьма, но в конце концов ему удалось открыть дверцу. Ирина лежала без сознания, с окровавленной головой. Михаил сидел рядом с ней, именно он пытался открыть дверцу.

— Можешь идти? — спросил Самуэль у мальчика.

Михаил кивнул и дал Самуэлю руку, чтобы выбраться из экипажа. Последовал рывок, и оба вывалились на снег. Самуэль обнял мальчика и велел ему перестать плакать.

— Послушай, Михаил, мы должны помочь Ирине, а если будешь плакать, мы ничего не сможем сделать. Мне нужна твоя помощь.

Мальчик бросился в объятия Самуэля и громко разрыдался.

— Она молчит, — еле выговорил Михаил, указывая на Ирину.

— Должно быть, она ударилась головой и потеряла сознание. Но ты не волнуйся, с ней всё будет в порядке; ты пострадал гораздо сильнее, когда вывалился из кареты.

Самуэль сделал над собой нечеловеческое усилие, потому что боль в голове и в ноге была невыносимая.

Внезапно он напрягся. Кто-то приближался к ним твердыми, уверенными шагами, которые ломали ледяную корку. И тут он заметил двигающийся в их направлении огонек. Он обнял мальчика, толком не зная, что предпринять. Вскоре свет уже слепил ему глаза, так что Самуэль не видел, кто стоит перед ним.

— У вас всё в порядке? — окликнул его грубый мужской голос.

— Да... В общем, с нами произошел несчастный случай...

— Мы слышали какой-то шум и ржание коней, — сказал незнакомец.

— Боюсь, что я сломал ногу... — простонал Самуэль. — А моя жена, она... она в карете, без сознания. Вы можете помочь ее вытащить?

Незнакомец подошел ближе и поставил фонарь на землю. Затем велел Самуэлю подвинуться и ловким движением забрался в карету. Через минуту он выбрался обратно с бесчувственной Ириной на руках.

— Мой дом совсем рядом, всего в ста шагах отсюда. Если хотите, я отнесу туда вашу жену, а потом вернусь и помогу вам.

— Спасибо, — облегченно вздохнул Самуэль.

Когда незнакомец растворился в ночном сумраке, Самуэль напомнил Михаилу, что и как он должен говорить.

— Итак, не забудь: Ирина — твоя мать, а я — твой отец; если ты об этом забудешь, нас ждут большие неприятности. Мы даже можем потерять друг друга навсегда.

Вскоре вернулся незнакомец и помог Самуэлю подняться, велев ему опереться на свою руку, как на костыль.

Он привел их в дом, где две женщины уже хлопотали вокруг Ирины, лежавшей на тюфяке возле камина, в котором жарко горели дрова. Мальчик чуть старше Михаила наблюдал из угла за незнакомыми людьми, которые неожиданно обосновались у них в доме.

— Жена и дочь позаботятся о вашей жене, — заверил незнакомец.

— Спасибо, — ответил Самуэль.

— А вам надо наложить шину, — сказал незнакомец.

— Вы умеете накладывать шину? — удивился Самуэль.

— Здесь нет врачей. Мы рождаемся и умираем без их помощи.

Он быстро притащил несколько деревяшек и обтесал их, а потом попросил дочь найти кусок чистой ткани. Наташа, так звали девочку, тут же подчинилась, пока ее мать продолжала смывать кровь с раны на голове Ирины.

Когда Самуэль подошел к Ирине, то убедился в том, что рана весьма глубокая, и ее нужно очень аккуратно зашить. Крестьянин, должно быть, подумал о том же и попросил жену принести тонкую нитку и иглу. Затем под встревоженным взглядом Самуэля, который знал, что ему лишь остается положиться на этого человека, он очень осторожно соединил края пореза,

Ирина пришла в сознание нескоро, а когда наконец очнулась, ее взгляд остекленел от жара, она безостановочно дрожала. Самуэль понял, что она больна гораздо серьезней, чем ему казалось. Тем временем хозяин дома довольно надолго вышел .

— Лошади в порядке, хотя у одной сломана нога, но я уже наложил шину, как и вам. Экипажем займусь завтра. Можете остаться здесь на ночь, но удобств здесь нет, особенно учитывая ваше состояние, — сказал он, когда вернулся.

— Как вас зовут? — спросил Самуэль.

— Меня зовут Сергей, а это моя жена Маша и дочь Наташа. А моего внука зовут Николай, как нашего царя-батюшку.

— Я от всей души вам благодарен, Сергей, и охотно воспользуюсь вашим гостеприимством. Моя жена нездорова, и ей нужен покой.

— У нее грудная горячка, боюсь, что жить ей недолго, — слова крестьянина повергли Самуэля в ужас.

— Нет! — воскликнул он. — Она не умрет. Вы правы, она больна, но она поправится. Ей только нужен покой.

Сергей пожал плечами и начал готовить травяной отвар. Когда жидкость закипела, он снял ее с огня и дал Ирине выпить.

— Эти травы успокоят ее и смягчат кашель.

— Вы умеете лечить травами? — спросил Самуэль.

— И я, и мой отец, и отец моего отца, и все мои предки... Мы используем то, что дает нам лес; и даже если мы не всегда можем вылечить, то в наших силах хотя бы облегчить страдания. А пока поешьте и отдохните; еда у нас, правда, не бог весть какая, уж не взыщите, но голодными не останетесь.

Самуэль не смог сдержать любопытства и принялся расспрашивать Сергея о травах, при помощи которых он лечит всякие болезни. Затем они молча поели. Михаил так устал, что уснул прямо за столом, едва успев проглотить кусочек.

Солнце уже встало, когда Самуэль проснулся. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, что произошло и где он находится. Он успокоился, ощутив рядом Михаила и увидев спящую у печи Ирину.

Маша, жена Сергея, сидела в углу и чистила репу. Наташи и ее сына нигде не было видно, так же, как и самого Сергея.

— Простите меня... по-моему, я проспал, — пробормотал Самуэль, пытаясь сесть.

Женщина улыбнулась и помогла ему.

— Сон тоже лечит. Не беспокойтесь, вашей жене лучше. Этим утром она поела хлеба и выпила чашку чая. Рана на голове хорошо затянулась.

— А где ваш муж? — спросил он обеспокоенно.

— Пытается починить ваш экипаж. Там сломаны колеса, и он сделает всё, что в его силах. Он уже задал корм лошадям. Ах да, и вытащил ваш багаж, там никто не ходит, но лучше держите его при себе, что бы вас никто не ограбил.

— А ваша дочь?

— Наташа помогает отцу, а мой внук пошел в хлев кормить кроликов.

— Я даже не знаю, как вас благодарить за всё, что вы для нас сделали.

— Бог всё видит, вот мы и делаем то, что он велит.

— Бог?

— Конечно, а вы часом не сомневаетесь ли? Если бы мы вам не помогли, он бы отверг нас, когда мы перед ним предстанем.

— Так вы творите добро, чтобы угодить Богу.

Женщина удивленно посмотрела на него, словно другого и предположить было нельзя.

— Вон в том углу стоит кувшин с водой, можете умыться.

Сергей закончил сооружать для Самуэля костыль из сломанной ветки. Прихрамывая и опираясь на костыль, он поковылял к обочине, где перевернулся экипаж.

Самуэль с удивлением увидел, что тот уже стоит как ни в чем ни бывало, гигант смог его поднять, и Самуэль только тут обратил внимание, что Сергей был без малого два метра ростом, с широкой спиной и такими огромными ручищами, каких Самуэль в жизни не видел. К тому же на помощь ему пришли мул и терпеливая Наташа.

Как Самуэль ни настаивал, что он тоже должен помочь, Сергей не обращал на эти просьбы внимания.

— И много осей вы починили? — с иронией спросил крестьянин.

— Нет, конечно же, но я могу помочь.

— Экипаж нуждается в ремонте. Дело не только в колесах. Придется чем-то заколотить окна, чтобы не дуло, и не знаю, получится ли исправить вмятины с правой стороны, где он ударился об лед.

— Мы должны немедленно собираться в дорогу.

— К чему такая спешка?

— Мать моей жены тяжело больна. Жена хочет быть с ней рядом.

— Но вы не можете выехать прямо сейчас, я не способен сотворить чудо. Починка экипажа займет какое-то время. Мне придется съездить в город и купить нужные детали.

Самуэль постарался, чтобы Сергей не заметил тревоги, охватившей его при этих словах.

— В этом нет необходимости. Умоляю, сделайте всё возможное, чтобы починить колеса, что до самого экипажа, то вмятины нас не особо беспокоят... Моя супруга никогда не простит, если не окажется рядом с умирающей матерью.

Сергей посмотрел на него сверху вниз с долей любопытства и пожал плечами.

— Вам виднее. Я сделаю всё, что в моих силах, но не знаю, сумею ли закончить до заката.

— Больше мы не сможем ждать... — взмолился Самуэль.

Целебные травы Ирине и впрямь помогли; во всяком случае, она стала меньше кашлять и смогла спокойно уснуть. Маша настояла, чтобы она хоть немного поела, и ей пришлось съесть немножко овощного супа и кусочек жареной крольчатины. Михаил все это время вместе с хозяйским внуком катался с горы на салазках, сделанных Сергеем.

Самуэль не спускал глаз с хозяев и их домочадцев, опасаясь, как бы кто-нибудь из них тайком не отлучился в деревню и не привел сюда, скажем так, нежелательных гостей. Однако Маша была целиком поглощена хлопотами по хозяйству и уходом за больной Ириной, а Наташа не отходила от отца.

— После моей смерти кто-то должен продолжить мое дело, — объяснил он Самуэлю, почему его дочь занимается столь неподходящим для женщины делом.. — У меня нет сыновей, а у Наташи нет мужа, так что она должна уметь сама о себе позаботиться, а также сберечь то немногое, что у нас есть — избу, сарай... Если вы научитесь понимать лес, если вы с ним подружитесь, он сам обеспечит вас всем необходимым для жизни.

Сергей весь день провозился с его каретой, однако с наступлением темноты работу пришлось остановить.

— Закончу завтра, — сказал он Самуэлю.

— Я бы очень вас попросил не мешкать, чтобы мы как можно скорее могли отправиться в путь.

Потом они сидели возле печки; Ирина лежала на соломенном тюфяке, который дала ей Наташа. Ее все еще лихорадило, но кашель стал слабее благодаря отварам Сергея. Что касается Михаила, то они с Николаем по-прежнему вовсю резвились. Тяжелое путешествие изрядно вымотало мальчика, а теперь после отдыха и вкусной горячей еды он снова взбодрился. Да и сам Самуэль признавал, что почувствовал себя намного лучше, после того как отдохнул и поел машиного горячего супа.

При этом его по-прежнему беспокоило здоровье Ирины; ее высокая температура и грудной кашель уже давно его тревожили. Теперь он уже не сомневался: у нее пневмония. Сопровождая Олега Богданова в петербургскую больницу, он научился определять симптомы многих заболеваний. Он и сам считал, что Ирине было бы лучше остаться в этом теплом уютном доме под присмотром Маши. Но если бы они остались, очень скоро пошли бы слухи, что в доме лесоруба Сергея поселились какие-то подозрительные путники, и очень скоро эти вести достигли бы ушей людей царя. Поэтому они должны были покинуть этот дом, даже рискуя при этом жизнью Ирины. Тем не менее, Самуэль был уверен, что, если уж ей суждено умереть, то пусть лучше она умрет свободной, чем в застенках охранки.

Когда он проснулся следующим утром, ни Сергея, ни Наташи в избе не было. Он подошел к Ирине — та спала спокойным сном. Михаила нигде не было видно — как, впрочем, ни Маши, ни ее внука Николая.

Он вышел из избы, и в лицо ему ударил пронизывающий ветер, заставив пошатнуться. Мело так сильно, что он с трудом различал очертания предметов сквозь снежную мглу. Наконец, он добрался до Сергея, который с помощью Наташи уже почти закончил чинить дверцу кареты.

— Простите меня, я проспал, вместо того, чтобы помочь..., — сказал он Сергею.

— Не стоит беспокойства, мы с Наташей справились, — ответил тот. — Колеса уже готовы. Осталось поставить их на место, и уж тут мы бы не отказались от вашей помощи. Вот только дверца... Наташа затянула разбитое окошко куском старой кожи, но это не спасет от холода.

— Не волнуйтесь, у нас есть меховые одеяла.

— Тут никакие одеяла не спасут, тем более, что ваша жена простужена. Думаю, вам пока не следует пускаться в путь, это не пойдет ей на пользу.

— Но мы не можем остаться. Кстати, где мой сын?

— В хлеву. Жена задает корм скотине, а внук и ваш мальчуган ей помогают.

Самуэль устроил для Ирины в карете удобное гнездышко, постелив несколько шкур, в которые она смогла бы закутаться.

Маша настояла, чтобы они хотя бы поели перед тем, как отправиться в путь.

— Впереди нет ни одной гостиницы, да к тому же еще и снег пошел, — заметила Маша. — Я, конечно, не хочу настаивать, но вашей жене было бы лучше остаться здесь.

— Молчи, жена, человек сам знает, что делает, — отрезал Сергей.

Усадив в карету Ирину и Михаила, Самуэль на прощание обнял Сергея. Он даже хотеть заплатить ему из отцовских денег, но лесоруб с негодованием отказался.

— Мы помогли вам не ради награды, — ответил он. — Вы нам ничего не должны. Поезжайте с миром, и хотя бы иногда вспоминайте нас.

— Я доставил вам столько хлопот, позвольте мне хотя бы помочь вам...

— Не стоит благодарности, мы и сами были рады вам помочь. Поезжайте с Богом, только будьте осторожны: впереди по ходу есть еще одна деревня, гораздо больше нашей, к тому же неподалеку стоит полк.

Самуэль даже не знал, что ответить на слова лесоруба — настолько он был удивлен, обнаружив под грубоватой личиной доброго и умного человека.

— Я бы на вашем месте не торопился в такую погоду к смертному одру тещи, — сказал он напоследок. — И дело не в том, что она дурная женщина, а в том, что это просто безрассудно. Поэтому я считаю, что у вас должны быть куда более серьезные причины, чтобы отправиться в столь опасный путь. А впрочем, это не наше дело.

Маша дала Самуэлю корзину, в которой лежали банка меда, буханка хлеба и травы от кашля.

Прощаясь с этой щедрой гостеприимной семьей, Самуэль едва сдерживал слезы. Никогда не забудет он славного лесоруба Сергея.

Они продвигались с большой осторожностью, избегая ям и колдобин; сквозь густой снегопад трудно было разглядеть дорогу. К тому же одну из лошадей пришлось оставить у лесоруба, поскольку она сломала ногу.

Михаил, несмотря на свой юный возраст, уже понял, что Ирина больна, и старался как можно меньше ее беспокоить. Самуэль же, несмотря на усталость, старался останавливаться как можно реже. По ночам, даже если шел снег, он спал возле кареты, закутавшись в одеяло. Он старался не спускать глаз с лошадей, ведь без них им ни за что не добраться до Швеции.

Они, конечно, могли бы сесть на корабль и раньше, но Самуэль не хотел соваться на побережье, где было слишком многолюдно, слишком много посторонних глаз и ушей, а главное, стояли гарнизоны солдат; поэтому он выбрал пусть более долгий, но зато и более безопасный путь.

Самуэль столько часов провел в тишине, что иногда ему начинало казаться, будто он слышит собственные мысли, и по ночам, перед тем, как заснуть на несколько часов, он разговаривал с Михаилом, словно со взрослым.

Самуэль тянул до самых последних лучей света, чтобы остановиться и отдохнуть, спал несколько часов и тут же трогался в путь, гораздо раньше рассвета. И как-то раз на закате он наткнулся на охотника. Тот был высоким и коренастым и нес кожаную сумку. Самуэль поприветствовал его, и мужчина пожал плечами, похоже, не поняв ни слова. Самуэль остановил экипаж и спустился, чтобы спросить охотника, где они, и чуть не разрыдался, поняв, что уже пару дней как они находятся в Швеции. Совершенно случайно они оказались на дороге, которая вилась вдоль границы, избегая таможни и застав. Охотник знаками объяснил, что недалеко есть поселение, где можно найти фураж для лошадей.

Деревушка мало чем отличалась от тех, которые встречались им в Финляндии, хотя местная церковь поразила своей красотой и изяществом.

При помощи жестов они расспросили какую-то встречную женщину, где могут купить корм для лошадей и снять комнату. Женщина провела их на другой конец деревни, к старому почерневшему бревенчатому дому, в котором располагалась деревенская гостиница. Возможно, Самуэль и не стал бы здесь задерживаться, но его очень беспокоила Ирина. Она совсем расхворалась, и он всерьез опасался за ее жизнь.

В их комнате был камин, который хозяин тут же растопил, и большая кровать, казавшаяся весьма удобной. Жена хозяина показала, где можно умыться. Самуэль знаками попросил принести бадью с горячей водой. Он вознамерился искупать Ирину, рассудив, что ванна пойдет ей на пользу.

Поскольку они были единственными постояльцами, горячую воду доставили в кратчайшее время, и хозяйка предложила ему самой искупать Ирину. Самуэль облегченно вздохнул.

Ирина без возражений позволила себя выкупать. Ее и саму весьма угнетало, что волосы слиплись от грязи, а вся одежда пропиталась дорожным запахом. Хозяйка также предложила выстирать ее одежду, намекнув при этом, что возьмет совсем недорого.

Самуэль был прямо-таки счастлив, увидев Ирину в постели с чистыми простынями, возле теплой печки, окруженную домашним уютом. Он пристально взглянул на нее. Она казалась совсем крохотной — так исхудала. И даже ее сияющие голубые глаза выглядели потухшими.

Хозяйка также взяла на себя заботу о Михаиле. Она сама его вымыла, не обращая внимания на протесты мальчика.

В эту ночь, впервые после того, как покинули Санкт-Петербург, они спокойно уснули. И дело было даже не в теплой печке или удобной постели — хотя и это было немаловажно — а в том, что здесь они впервые почувствовали себя в безопасности, зная, что до них уже не дотянутся длинные руки людей Николая II.

Самуэль решил остаться в этой деревне, пока Ирина не поправится. Весь следующий день он вместе с хозяйкой ухаживал за больной. Михаилу было скучно, но он не жаловался. Самуэль объяснил ему, что Ирина нуждается в отдыхе.

— Так значит, она умрет, если не отдохнет? — испугался Михаил. — Я не хочу, чтобы она умерла; иначе мне придется умереть вместе с ней, ведь у меня никого больше нет, кроме нее.

— Не волнуйся, Михаил, — заверил он. — Ирина не умрет, но ей необходим покой. Да и тебе он тоже не помешает.

Они оставались в деревне около месяца, пока Ирина не поправилась.

Хозяева постоялого двора оказались очень славными людьми, да и вообще местные жители держались очень дружелюбно. Они привыкли к проезжим, ведь до Империи было не так далеко. Таким образом, на супружескую пару с ребенком никто не обратил особого внимания, разве что все жалели больную Ирину. Тем не менее, в глубине души Самуэль по-прежнему стремился к своей цели: «В Иерусалим!» Он должен сделать это ради памяти отца.

Да, сделать это будет непросто, но все же возможно. Он знал других эмигрантов из России, таких же евреев, как он сам, которые уехали в Палестину и обрели там новую родину. Во многих уголках Российской Империи уже существовали филиалы известной организации «Возлюбленные Сиона», конечной целью которой было возвращение на землю предков. Некоторые из ее приверженцев уже достигли этой земли и основали там сельскохозяйственные колонии и стремились собственным трудом обеспечить себе средства к существованию.

Турецкие чиновники, похоже, не стремились чинить особых препятствий; они лишь собирали дань и отправляли ее в Стамбул. Как говорится, живи сам и давай жить другим, и тогда у тебя не будет проблем.

Первым делом они собирались отправиться в Париж, где он должен был продать Мари меха, которые хранил в сундуке.

Самуэль не видел ее больше двух лет, но вспоминал о ней как о доброй и неунывающей женщине, которая молча любила его отца и ничего у него не просила, зная, что между ними стоит Эстер, покойная жена Исаака, которую Исаак никогда не забудет.

Из Парижа их путь лежал в Марсель, где они должны были сесть на корабль, идущий в Палестину, хотя Самуэль до сих пор не был уверен, захочет ли Ирина поехать с ним.

Пока он так и не сказал ей, что уже несколько дней назад твердо решил ехать в Иерусалим, боясь услышать ее ответ. Ирина не была еврейкой; правда, евреем был Михаил, но это еще не значило, что они с Ириной обязаны его сопровождать. Да, он боялся услышать ответ Ирины, потому что знал, что не сможет бросить их на произвол судьбы — ни ее, ни маленького Михаила, которого полюбил всей душой.

Михаил был всего лишь ребенком, на которого он прежде почти не обращал внимания — только если видел, как он обнимается с Юрием, своим отцом, или с той же Ириной. Но за время путешествия они сблизились. Михаил оказался необычайно смышленым и разумным для своего возраста; казалось, он сразу понял, что от его поведения зависит их жизнь.

Но имел ли Самуэль право требовать, чтобы они отказались от подданства Николая II и стали подданными султана? Не лучше ли было и в самом деле начать новую жизнь в Париже? На многие вопросы он так и не смог найти ответа и отложил их до того времени, когда Ирина достаточно поправится, чтобы можно было их с ней обсудить. Здоровье Ирины понемногу шло на поправку, но она была еще слишком слаба, чтобы двигаться дальше.

Однажды вечером она все-таки заявила, что готова продолжать путь.

— Я уже поправилась и вполне могу ехать, — сказала она. — Нам больше нет смысла здесь задерживаться, мы уже и так потратили достаточно денег за время моей болезни, а у нас их не так и много. Нам нужно как можно скорее добраться до Парижа и найти какую-нибудь работу. Думаю, для тебя это не составит большого труда, ты ведь наполовину француз.

— Вот увидишь, тебе понравится Париж, и Мари тебе тоже понравится. Она — потрясающая модистка. Она купит наши меха, а потом...

Но она не дала ему продолжать. Казалось, она и сама была в восторге от его предложения.

— Я всегда мечтала побывать в Париже. Мы будем работать, а Михаила отдадим в школу. Право, единственное, за что мы можем благодарить царя — это французский язык, который мы знаем, как свой родной.

— Вот только знают его лишь образованные слои населения, — добавил Самуэль.

— Ну, ты, положим — наполовину француз; помнится, ты говорил, что твоя мать была парижанкой. А мои родители считали, что я должна получить самое лучшее образование; они отчего-то вбили себе в голову, что я стану по меньшей мере герцогиней, — произнесла она с непонятной горечью.

Самуэль хотел было признаться, что Париж — вовсе не конечная точка их путешествия, однако потом предпочел дождаться более подходящего момента, чтобы сообщить ей об этом.

Он старался беречь деньги, однако решил, что в Париже он все-таки будет ближе к Палестине, так что через два дня они отправились в Гётеборг. Там Самуэль собирался сесть на корабль, идущий во французский порт Кале.

Путь до Гётеборга оказался почти приятным. Ирина выглядела поздоровевшей, а когда у них кончились припасы, Михаил стал ловить рыбу в бесчисленных озерах, которые встречались на пути. Теперь у них больше не было причин скрываться, поминутно ожидая, что вот сейчас их настигнут слуги царя. Встречные крестьяне были весьма дружелюбны и всегда готовы помочь.

— Мне бы хотелось побывать в Стокгольме, — призналась однажды Ирина.

— Мне тоже, но хозяин посоветовал нам отправиться в Гётеборг, там мы сможем найти подходящий корабль, вот увидишь.

Корабль они нашли. Его капитаном оказался старый торговец; он согласился доставить их во Францию, однако потребовал за это гораздо больше денег, чем рассчитывал Самуэль. Но потом удача снова повернулась к Самуэлю лицом: капитан подсказал, где он сможет продать лошадей и карету, так что в конце концов они смогли-таки сесть на корабль.

Самуэль плохо переносил качку и почти не выходил из каюты во время путешествия, но Ирина и Михаил наслаждались плаванием. Мальчик расхаживал по палубе, не вызывая протестов моряков, а Ирина проводила целые часы, вглядываясь в море. Ей бы хотелось, чтобы это плавание никогда не заканчивалось, но, к ее сожалению, настал день, когда один из матросов объявил о том, что на горизонте появился порт.

— Даже на берегу моя голова все еще идет кругом, — пожаловался Самуэль, когда они сошли на берег.

Они сели в дилижанс, который в недолгом времени доставил их в Париж. Ирина не желала терять ни единой лишней минуты, стремясь как можно скорее попасть в город своей мечты. И как раз по дороге в Париж Самуэль признался ей, что собирается ехать в Палестину.

— В Палестину? — переспросила она. — И что мы там будем делать? Я понимаю, ты все еще не выбросил из головы эту безумную идею?

— Правильно понимаешь, — ответил он. — Я ничего тебе не говорил, но я думал об этом с тех самых пор, как мы покинули Санкт-Петербург. Я в долгу перед моим отцом. Я понимаю, что у тебя нет никакого желания ехать туда со мной. Поэтому я оставлю тебя в Париже, у Мари; это очень хорошая женщина, она позаботится о вас с Михаилом и поможет найти работу. И, конечно, я никуда не уеду, пока вы будете нуждаться в моем присутствии.

После этих слов Ирина с ним не разговаривала до самого Парижа. Между ними повисло тягостное молчание; обоих оно весьма угнетало, но при этом ни один не решался его нарушить. А бедный Михаил просто не находил себе места от беспокойства, что они могут серьезно поссориться. Он, безусловно, тосковал по отцу, однако уже успел привыкнуть, что теперь он сам, Ирина и Самуэль — одна семья.

Мари радушно приняла их у себя дома. В действительности это был тот самый дом, где прежде жил месье Элиас, дед Самуэля. Под конец жизни он искренне привязался к этой серьезной и честной женщине, к тому же прекрасной портнихе. Таким образом, мало-помалу, не без помощи Исаака, он начал помогать ей в делах, а в один прекрасный день предложил ей партнерство, что привело ее в полный восторг. Незадолго до своей смерти месье Элиас продал ей помещение своего магазина, который располагался на первом этаже его собственного дома.

Мари вполне могла себе это позволить, поскольку месье Элиас продал ей магазин совсем недорого; в последние годы жизни он полюбил ее, как родную дочь, которую потерял навсегда. Так Мари переехала с тесного чердака на площади Возго, который делила с матерью, в один из самых фешенебельных районов Парижа, куда к ней приходили дамы из самых высоких кругов общества, чтобы заказать платье или манто из русского меха, которым они смогут хвастаться перед подругами.

Самуэль по-прежнему считал этот дом своим; несмотря на то, что Мари обставила его по своему вкусу, для Самуэля он по-прежнему оставался домом его детства.

— Она хорошая девочка, — сказала Мари, когда познакомилась с Ириной поближе. — Ты должен жениться на ней.

— Но я вовсе не влюблен в нее, Мари; подумай, если бы это было так — разве мог бы я уехать в Иерусалим, оставив ее здесь?

— Конечно, ты в нее влюблен! Но ты считаешь себя виновным в смерти отца; эта вина тяжким бременем лежит у тебя на сердце, и бремя это сильнее, чем любовь. Ты едешь в Иерусалим, потому что считаешь, что должен это сделать ради памяти своего отца, а вовсе не потому, что сам этого хочешь. Я хорошо помню, как в детстве ты постоянно спорил с отцом, что не желаешь быть евреем. Знаешь, что я тебе скажу, дорогой мой? Тебе нужно примириться с самим собой. Я уверена, что твой отец, который умер, чтобы спасти тебя, сделал это не для того, чтобы ты изводил себя чувством вины. Так что не мучай себя, Самуэль, а лучше поговори с Ириной и, если она согласится, женись на ней. Подумай о Михаиле: малыш так боится тебя потерять.

— Я знаю лишь одно: что должен отправиться в Иерусалим, я и это сделаю, — ответил Самуэль. — Возможно, я найду там свое место и стану настоящим евреем, а быть может, и нет. Но я должен хотя бы попытаться — ради моего отца. Я причинил ему много страданий, отрекаясь от нашей веры. А что касается Ирины... — задумался он. — Ирина не любит меня — не любит так, как женщина любит мужчину.

— В ней есть что-то странное, — заметила Мари. — Порой мне кажется, что в прошлом какой-то мужчина причинил ей боль; возможно, даже разбил ей сердце. Но она еще молода; когда-нибудь она захочет выйти замуж, иметь детей.

— Ты тоже не замужем, и детей у тебя нет, — напомнил Самуэль.

— Да, я так и не вышла замуж, — призналась она. — А знаешь, почему? Потому что я много лет любила твоего отца и все надеялась, что когда-нибудь он полюбит меня так же, как я люблю его. Твой отец стал мне хорошим другом, но он так и не полюбил меня, потому что продолжал любить твою мать, а ты был единственным, что у него от нее осталось. Он считал, что для вас лучше жить в России, что вы даже сможете быть счастливыми в доме этой вдовы, Раисы Карловой. Он так гордился тобой. «Самуэль стал химиком!» — говорил он мне.

— Он никогда не видел от меня ничего, кроме горя, — повинился Самуэль. — Я был эгоистичным ребенком, которого интересовали только собственные занятия, идеи, друзья. Да, я любил отца, но уделял ему слишком мало внимания; меня не слишком волновали его желания и чувства.

— Он знал, как сильно ты его любишь, — покачала головой Мари. — Не вини себя, дети редко признаются родителям, как сильно они их любят; зачастую мы даже сами не отдаем себе отчета, как велика наша любовь. Я тоже никогда не говорила маме, как сильно я ее люблю, и теперь, когда она умерла, я очень жалею, что не выказывала ей больше нежности. Так что, Самуэль, продолжай жить и не терзай себя, твоему отцу этого бы не хотелось.

— Я еду в Иерусалим, Мари, я еду в Иерусалим.

Мари в ответ лишь пожала плечами. Она уже поняла, что ей не убедить Самуэля, как бы она ни настаивала. Но при этом она считала, что Самуэль совершает ошибку, собираясь расстаться с Ириной. Ей очень нравилась эта молодая женщина — в том числе и тем, что напоминала Мари ее саму. Разве что Ирина была более сдержанной и не столь открытой, как Мари.

Маленький Михаил нашел в Мари любящую бабушку, которой у него никогда не было, и уже через несколько дней они прониклись друг к другу самой нежной привязанностью.

Мальчик заявил, что устал скитаться по свету и хочет остаться с Мари, даже если для этого ему придется разлучиться с Ириной и Самуэлем. Эти его слова глубоко ранили сердце Ирины.

Как любой честный торговец, Мари настояла на том, чтобы заплатить хорошую цену за меха, которые Самуэль привез из России.

Однако сумма, которую вручила ему Мари, превзошла все его ожидания.

— Здесь слишком много. Я не могу взять этих денег, — отказывался он.

— Ты думаешь, что я собралась подарить тебе эти деньги? Нет, Самуэль, ты ошибаешься. Посмотри мои счетные книги, и сам убедишься, что я столько же платила за меха и твоему отцу, и твоему деду, месье Элиасу. Француженки готовы заплатить любую сумму, лишь бы иметь шубу из русского меха. Среди моих клиенток есть даже несколько английских аристократок.

— Но мне вовсе не нужно столько денег, а вам они пригодятся для Ирины и Михаила. Мальчик должен учиться.

— Да, они останутся здесь. Этот дом слишком велик для меня одной, и они скрасят мое одиночество. Они могут жить здесь, сколько пожелают. К тому же я думаю, что Ирина сможет мне помочь. Если она умеет шить, я возьму ее на работу. Конечно, я не смогу ей много платить, но все же у нее будет собственный доход, и она не будет ни от кого зависеть. А мне не помешает еще одна пара рабочих рук — особенно теперь, когда мои глаза уже не столь зорки, как раньше. Я обучу ее своему делу, а потом, когда меня не станет... как знать...

Самуэль обнял Мари. Он искренне любил ее и в глубине души до сих пор сожалел, что его отец так на ней и не женился; ведь он заслуживал того, чтобы быть счастливым.

Но вот Самуэль начал готовиться к последнему этапу своего путешествия. Он направился в Марсель, где должен был сесть на корабль, идущий в Палестину. Мари познакомила его с одним человеком, семья которого поддерживала самые дружеские отношения со старым Элиасом.

Это был торговец-еврей по имени Бенедикт Перец. Он был последователем Теодора Герцля и в 1897 году отправился в Базель, чтобы присутствовать на первом сионистском конгрессе.

Бенедикт производил впечатление человека, хорошо знающего Палестину, и с восторгом отзывался о молодежном движении «Возлюбленные Сиона», многие последователи которого там поселились. Они бежали от погромов и преследований и обрели на этой земле свою вторую родину.

— Да, отец говорил мне о них, — вспомнил Самуэль.

— Многие из них осели в Иерусалиме, в Хевроне, по берегам Тверии. Иные посвятили свою жизнь Богу и проводят дни в молитвах и чтении Талмуда, занимаясь при этом благотворительностью. Другие стали фермерами и пытаются выращивать на этих пустынных землях фрукты, которые позволили бы людям здесь выжить, — рассказывал Бенедикт.

Он честно предупредил Самуэля о трудностях, которые могут подстерегать его на пути в Палестину. И дело было не только в том, что добиться от турецких властей разрешения на въезд становилось все труднее, поскольку турки были не в восторге, что евреи заполонили принадлежащие им территории, но и в том, что сами евреи, успевшие там обосноваться, принимают новичков без особой, мягко говоря, теплоты, считая, что страна и так переполнена всевозможными иммигрантами, которые хоть и называют себя их братьями, но при этом говорят на других языках и придерживаются совершенно иных обычаев.

— Турки не всегда позволяют евреям высаживаться на своей земле, так что многим приходится делать крюк через Египет. Да, и еще: опасайтесь малярии, новичку ничего не стоит ее подхватить.

Саму же Землю Обетованную он описал как выжженную пустыню, полную лишений и опасностей, где выжить можно с большим трудом.

— Как могло случиться, что священная земля Палестины пришла в такой упадок? — поразился Самуэль.

— Когда мамелюки разгромили крестоносцев и навсегда изгнали их с Востока, был издан закон, согласно которому запрещалось обрабатывать землю в долинах, чтобы у крестоносцев не возникло соблазна вернуться, ибо в бесплодной пустыне они не смогли бы найти пищи для себя и корма для своих коней. Большую часть земель, принадлежавших крестоносцам, султан раздарил своим фаворитам, а те, поглощенные служением своему владыке, не слишком заботились о процветании этих пустынных земель, расположенных так далеко от Константинополя. Так что в конце концов большая их часть оказалась в руках феллахов — арабских крестьян. Им было нетрудно купить там землю — турки продали им ее с большой охотой.

— И что же, все эти земли теперь — в собственности турецких семей? — продолжал допытываться Самуэль.

— Они по-прежнему остаются в собственности султана. Однако там живут и арабы, приехавшие из Сирии и Ливана, да и в самой Палестине они всегда жили. Все они пользуются благосклонностью султана и никоим образом не претендуют на эти бесплодные земли, которые все равно не приносят никакого дохода.

— Я думаю, что в таком случае евреям не составит большого труда выкупить эти земли, — настаивал Самуэль.

— Как вы можете догадаться, евреи, бежавшие из Российской империи, не привезли с собой больших денег. Они и так платят немалые пошлины. Барон Ротшильд делает всё возможное, чтобы как-то облегчить положение поселенцев; он помог встать на ноги нескольким сельскохозяйственным общинам, и даже оказал содействие, когда пришлось выяснять отношения с турецкими властями, — продолжал объяснять Бенедикт.

Самуэль попросил старого друга своего деда, чтобы тот порекомендовал ему кого-нибудь, кто мог бы давать ему уроки арабского языка.

— Я знаю, что мне там в любом случае придется нелегко, но я хотя бы смогу объясниться с местными жителями.

Перец познакомил его со своим другом, который в молодости много путешествовал по Востоку и знал многие языки тех далеких стран.

В первую минуту Самуэль впал в ступор от такого обилия непонятных закорючек, составляющих арабский алфавит. Поначалу ему казалось совершенно безнадежным делом хоть как-то в них разобраться. Но со временем ему удалось выучить несколько фраз, которые могли бы помочь объясниться.

Тем временем Мари делала все возможное, чтобы убедить Самуэля остаться с ней. Она не сомневалась, что в Палестине он просто погибнет, и очень старалась помочь ему примириться с самим собой.

Самуэль же, со своей стороны, всё оттягивал свой отъезд; однако вовсе не увещевания Мари были тому причиной, и даже не слишком скромные успехи в изучении арабского языка. Тяжелее всего была для него неизбежность расставания с Ириной; одна мысль об этом причиняла ему невыносимую боль.

Молодая женщина была полна решимости начать новую жизнь в Париже, и не могло быть и речи о том, чтобы она отправилась с ним в Палестину.

Поскольку Ирина не желала сидеть на шее у Мари, она устроилась работать в цветочный магазин — впрочем, тоже по рекомендации модистки. Платили ей не так много, но все же достаточно, чтобы хватало на скромную жизнь и образование Михаила. По вечерам она помогала Мари шить пальто и шубы. Шить Ирина никогда не любила, но считала, что должна хоть чем-то отблагодарить эту женщину, которая так радушно их приняла.

Погожим сентябрьским утром Самуэль отбыл в Марсель, снабженный рекомендательными письмами к некоторым палестинским евреям, хорошим знакомым Бенедикта Переца. Прошло чуть больше года с тех пор, как он покинул Санкт-Петербург, и теперь, в последней трети 1899 года, он собирался открыть новую страницу своей жизни.

Впервые в жизни он отвечал лишь за себя самого и страшно боялся встречи с «Землей Обетованной».

Средиземное море оказалось куда неспокойнее, чем он ожидал, хотя в последние дни перед прибытием качка стала слабее, и корабль стал медленно приближаться к порту под названием Яффа.

Первой трудностью, которая могла его подстерегать, был возможный запрет турецких властей сойти на берег. Он надеялся, что ему удастся подкупить таможенников, хотя Бенедикт Перец предупреждал его, что уже были случаи, когда таможенники брали взятки, а сойти на берег так и не позволяли.

Тем не менее, все обошлось благополучно.

— Завтра мы прибываем в Палестину, объявил капитан. — Будьте готовы завтра утром ступить на землю Яффы.

В эту ночь Самуэль так и не смог уснуть. Ему не давали покоя мысли о том, что ждет его завтра утром. Он перебирал в памяти свое прошлое — все то, что оставил позади.

Перед рассветом он вышел на палубу, где с нетерпением ждал, когда покажется палестинский берег. Синий цвет морской воды здесь был глубже и ярче, а запах — острее и насыщеннее, чем на Балтике — как она ему помнилась. И все же он невольно вздрогнул, когда он услышал крик матроса, возвещавший о прибытии.

— Земля!

В одном этом слове слились все его мечты и надежды. Он достиг Земли Обетованной.

Когда корабль прибыл в порт, Самуэль бросил взгляд в сторону пристани. Его внимание привлек молодой человек примерно его возраста, державший за руку мальчика чуть старше Михаила; должно быть, ему было около семи или восьми лет. Оба они с большим интересом рассматривали корабль. Чуть позади шла женщина, закрывая лицо краем головного покрывала. На руках она держала младенца, а рядом с ней шла маленькая девочка, вцепившись в складки ее юбки, боясь их выпустить даже на секунду. Женщина выглядела грузно из-за беременности, но Самуэлю она показалась поистине прекрасной — таким счастьем светились ее огромные и бездонные черные глаза.