Судьба

1

Утренний луч дрожал на золоченой стрелке стенных часов, словно подгоняя ее. Часы торопились и тикали на всю квартиру. Стоит наступить воскресенью, как время бежит быстрее. Не успеешь оглянуться — день пройдет. И опять пыль, опять жара, опять пустыня…

Но в конце концов день еще только начинается.

Бардаш сонно потер глаза, зевнул и так повел плечами, что хрустнуло в лопатках. И тут он заметил, что мятая подушка рядом с ним пуста, и крикнул, повернувшись к полураскрытой двери соседней комнаты:

— Ягана!

— Соня! — ответил ему смешливый женский голос. — Какие сны показывают, пока жена бегает на базар? Мне ведь никогда не узнать этого.

— В следующее воскресенье на базар иду я! — ответил Бардаш так уверенно, что сам себе понравился, а Ягана рассмеялась.

Больше всего ему хотелось, чтобы она сейчас вошла в комнату. Ему хотелось увидеть ее глубокие черные глаза, которые казались бы пугающими, если бы в самой их глубине все время не играли светлячки. Черные скобки ее бровей. Водопад таких же черных, льющихся на плечи волос. Да, конечно, известно, что восточная красавица смугла. Это не поэты придумали. Восток действительно славен брюнетками — да простится мне совсем невосточное слово. Но у Яганы и глаза, и брови, и волосы так черны, что рядом с ней сама ночь может показаться бледной.

Люди называли Ягану то Каракаш, то Каракуз, то Карасач — Чернобровая, Черноглазая, Черноволосая. А Бардаш звал ее просто-напросто Угольком.

Конечно же, он любил ее не за черные глаза. Они сводили его с ума, но со временем ум стал — нет, нет, не спокойней, а проницательней, а сознание счастья прочнее, основательней, капитальней, что ли. В самом деле, у каждого человека есть два глаза, два уха, две руки и две ноги. Но природа не повторяется. Природа дала людям разные сердца, и тут уж не спутаешь человека с человеком, как ни приукрашивайся, ни хитри.

— Вставайте, Бардаш! Молоко прокиснет.

— Сейчас. Я уже давно сказал себе: «Подъем!» А лень спустить ноги с кровати.

На стене, против окна, все ярче, до рези в глазах, белел прямоугольник света, словно экран. На нем начали показывать теневое кино. Сначала на длинную ветку персика, протянутую от одного угла до середины экрана, села крошечная птаха. Скорее всего воробышек. Потом к ней подлетела и храбро присоединилась другая, такая же. И сразу обе зачирикали. Все усовершенствовалось в этом древнем мире. Теневое кино стало звуковым.

Ну, птицы, о чем вы разговариваете? Сплетничаете или объясняетесь в любви? Не увлекайтесь ни тем, ни другим. Это опасно. Вот по ветке крадется тень с хвостом. Шасть — кошка сорвалась вниз и жалобно замяукала, а птицы улетели.

Бардаш зажмурился. Затряс головой. Ослепительный блик ударил ему в глаза под смех Яганы. Это она распахнула дверь и направила ему в глаза солнце, повернув зеркальную створку шифоньера. Вспышка была оглушительной, как взрыв снаряда.

Бардаш вскочил и в одних трусах закружился по комнате. Это была своего рода физзарядка.

— Музыку, музыку! — кричал он. — Сегодня наш день! Сегодня мы идем куда глаза глядят и делаем что хочется!

— Умываться! — крикнула Ягана. — День такой короткий!

— Я уже подумал об этом, — согласился Бардаш и повнимательней посмотрел на жену.

Малиновый край зеркала кидал на одну ее щеку отсвет, и щека горела. Как будто ей было двадцать…

— Вы уже нарумянились? — пошутил Бардаш.

— Как не стыдно! — смутилась Ягана.

Он подошел, провел рукой по ее красивым волосам и спросил, как давным-давно, когда они еще не были мужем и женой:

— А волосы у вас собственные или вы носите хвост вороного коня?

— Да ну вас! — застенчиво отвернулась Ягана.

Она повесила на плечо мужу чистое полотенце, и он побежал умываться во двор, под кран, к которому присоединяли шланг для поливки деревьев. Кочевая жизнь отучила его от умывальной раковины. Он любил брызгаться, хлопать себя мокрыми ладонями по бокам, забрасывать воду на спину. И ужасно громко фыркал при этом.

Ягана начала застилать постель и вдруг присела на краешек и задумалась. По странному стечению обстоятельств она думала о Бардаше, как Бардаш несколько минут назад думал о ней. Ей никогда не было скучно думать о нем, и она радовалась этому. Когда брови его сходились над переносицей, она ждала неожиданностей. Вдруг он что-то придумывал веселое или серьезное, и никогда она не знала наперед, что это будет. И это было интересно.

В сущности, если подумать, она все время шла за ним, как овечка за вожаком, и не жаловалась. Что ж, раскрепощенная женщина тоже нуждается в заботе… Уж никак не меньше, чем раскрепощенный мужчина.

Как она скучала без него в пустыне!

Они оба были газовиками, точнее, бурили землю. Выберись за Бухару — и начинаются пески. Скоро все исчезает с глаз: городские дома, дувалы глинобитных окраин, шапки деревьев над ними, телеграфные столбы, кустики придорожных колючек и сама дорога… Остаются пески, пески… От горизонта до горизонта… Пески, да ветер, да солнце.

Пустота…

Но она обманчива — эта пустота.

Земля прикрыла песками свои клады — нефть и газ.

Неохотно отдает их природа. Вы не знаете, она бывает скрягой, точно бережет добро для самых мужественных и смелых, которые не ждут подарка, а сами ищут и берут.

Поди поищи. Ветер вздымает песок смерчами, смерчи затевают хоровод, как адские братья, и вот уже плотная стена песка занавешивает небо, и солнце становится черным пятном без лучей, зловеще висящим в беснующемся воздушном океане, и тень ложится вокруг, тоже от горизонта до горизонта.

Подолгу разделяют Ягану и Бардаша пески, ветры, ночи, душные, как дни, потому что пустыня не успевает остывать до утра, словно тандыр, в котором пекут лепешки, и дни, черные, как ночи, от черного солнца… Соскучишься!

Ягана щелкнула ручкой приемника — Закиров пел длинную и красивую арабскую песню. Когда-то они бегали в ташкентский городской сад слушать Закирова-старшего… И промокли под дождем. Как он лил, как хлестал, этот ташкентский дождь, а они хохотали, накрывшись одной газетой, и дождь играл на ней, как на барабане. В тот раз Бардаш и сказал:

— Знаете что? Меня направляют в Бухару.

Она прижалась к нему плечом, словно укрываясь от струй, летящих с газеты. На языке юной Яганы это означало то, о чем храбрая женщина сказала бы словами:

— А я? Я с тобой.

Сначала они искали и нашли нефть, а теперь — газ…

А нашли ли они свое счастье? Вот она сидит, и сердце ее окатывает волна тепла оттого, что она слышит голос мужа и целый день они будут вместе…

Вчера он заехал за ней на пыльном «газике» и сказал:

— Домой!

Ягане хочется задержаться дома подольше. «Это оттого, что сердце у меня маленькое, как воробышек», — так думает Ягана. Она еще не знает, какая это хитрая штука — человеческое сердце. Маленькое, как воробышек, вдруг вместит в себе целый мир. А большое, как вымя, оказывается выдоенным, пустым.

Ягана думает о том, что она счастлива. Это знают все друзья и соседи. Одного не хватает в доме — детского голоса, топота детских ног… Ох, как не хватает!

В первые годы семейной жизни им хотелось «погулять»… Но и погулять-то не пришлось! Сразу началась разведывательная работа, жизнь в пустыне… Ягана сказала себе, что стала инженером не для того, чтобы рожать детей, и от самого первого, о котором часто вспоминала теперь, отказалась… Вспоминала она о нем ночами… Вспоминала, когда выходила вот в такой свободный день во двор и причесывала девочек на скамеечке, заплетала мелкие косички… На вопросы подруг отвечала: «Дети будут, когда придет время!» Что делать! Погрустит-погрустит и опять за работу.

Ягана встает и поворачивает ручку приемника, чтобы песня и музыка зазвучали громче. Ей не хочется жаловаться на жизнь. Мудрые люди, которые больше нашего сносили рубашек и обуви, не зря сказали: «Что сладко? Жизнь сладка! Что горько? Жизнь горька!»

Бардаш вошел в комнату в белой рубахе, которую она успела нагладить ему.

— Значит, так! — скомандовал он, причесывая мокрые волосы. — Мы идем в кино — раз! Мы идем в театр — два! Мы…

Она прикрыла ему рот ладонью:

— В гости, — договорила она, зная, как он любит встречаться с друзьями, а их у него в Бухаре — чуть не вся Бухара.

— Вам не хочется? — спросил он.

— В вашем плане не очень много фантазии, милый Бардаш.

Он улыбнулся ей.

— Конечно, — сказал он, почесывая висок. — Кино, театр, гости…

— Мужчина любит праздновать среди людей.

— Мужчина любит показывать людям свою жену. Ведь они все страшные хвастуны — мужчины.

— Неужели?

— Разве вы этого не знали?

— Первый раз слышу.

— Есть идея! — сказал Бардаш, стукнув кулаком по ладони. — Для оригинальности проводим весь день дома. Не идем никуда.

Зазвонил телефон.

— Даже позавтракать не дадут! — рассердилась в шутку Ягана.

— Трубку не берем, — сказал Бардаш. — Нас нет.

Телефон звонил все настойчивей.

— А вдруг что-нибудь случилось в отряде? — спросила озабоченная Ягана.

И Бардаш неохотно взял трубку и отозвался.

— Здравствуй, здравствуй! — сказал он приветливо и, выслушав, повторил: — Хорошо, хорошо…

У него была такая привычка — повторять слова. Ягана не догадалась, кто звонил.

— Бобомирза зовет на охоту?

— Нет. Хазратов просит приехать. Сейчас же. Нас обоих.

— Что случилось?

— Не знаю. Вызывает секретарь обкома.

— Ведь сегодня воскресенье.

— Тем более надо ехать. Из-за пустяка в воскресенье не позвали бы.

— А потом пойдем в кино? — усмехнулась она.

— Конечно, конечно, — ответил он, кивая головой и глядя мимо жены.

День начался не так, как задумывался.

2

Вы не знаете Бухары?

Ну смотрите, вот она, разглядывайте, а то потом пожалеете.

За зеркальным стеклом витрин самые современные модели радиоприемников сверкают полированными боками, манекены, кокетливо отставив ладошки, предлагают короткие платьица и туфли на гвоздиках, узкие брюки и такие яркие галстуки, что, наверное, от некоторых зарябило бы в глазах у старых бухарских золотошвеев. Мелькают широкие окна новых домов, и балконы роняют сверху, на асфальт тротуаров, косые тены. А из-за крыш поднимаются минареты мечетей, как века выглядывают из-за обложек сказочных книг… Присмотритесь, спросите, послушайте, и башни оживут.

«Пу Хо», — говорили приезжавшие издалека древние китайцы. «Бут-оро», — поправляли их такие же древние самаркандские купцы-согдийцы. Бухара… Среди песков, по которым ползали змеи, шныряли тушканчики и шакалы, стоял город, торгующий и украшенный идолами… Бут-оро… Кому угрожали свирепо стиснутые рты, что таили слепые глаза и во что звали верить?

Верблюжья кавалерия арабов принесла сюда на своих копьях исламские знамена, и с вершин первых, не доживших до нас минаретов зазвучали первые голоса во славу аллаха. Видно, прочней минаретов народные легенды, потому что они рассказывают, как, не считаясь с величием ни аллаха, ни его пророков, непокоренные пустынники восстали и раскидали первые мечети, а потом, стиснутые захватчиками, обескровленные, развели костры и сами бросились в них, словно зная, что отблески их жизней время не сотрет так же быстро, как отблески пламени.

Бухара всегда умела сражаться.

Трещат мотоциклы на ее улицах, как пулеметы. Молодые люди парочками и в одиночку обгоняют «газик», в просторечье — «козел», на котором Бардаш и Ягана спешат в обком. Бардаш за рулем то и дело поглядывает в переулки, из которых под самым его носом выскакивают бесстрашные мотоциклисты и ныряют в щели между домами и машиной, уносясь вдоль узких улиц родного города.

Может быть, кто-то из этих юношей или девушек легко скажет вам, сколько раз то бухарские ремесленники, то рабочие и красноармейцы поливали своей кровью эту пыль и эти камни. Чтобы стать теми, кем они, наконец, стали — хозяевами…

Они дрались за свою землю с богом и его бесчисленными подручными. Дрались с песчаными бурями за каждый сантиметр зелени бульваров, за каждый росток, дрались с солнцем за каждую каплю воды. И даже не замечают, что мчатся не по городу, а по живому музею этой битвы, раскинутому под сверкающим, уже выгоревшим до белизны куполом майского неба.

Девочки со скрипками в футлярах бегут из-под мрачных сводов тяжелостенной мечети Дуван-беги — сейчас там дом народного творчества. Они приостанавливаются, пропуская машину, и минутку с завистью смотрят, как мальчишки бултыхаются в зеленой воде Ляби-хауза, прыгая туда с мокрых ступеней.

Над просторным прямоугольником Ляби-хауза, современней говоря, бассейна, склонились ветви тутовых деревьев. То ли от тесноты, то ли от старости, они клонятся низко-низко, к самой воде. Нет во всей Бухаре, наверное, деревьев старше этих тутовников… Кажется, что и вода Ляби-хауза покрыта желтой цвелью столетий… Но это не цвель, это ягоды тутовника толстым слоем легли на воду, ссыпаясь с ветвей от ветра и перезрелости… И мальчишки ныряют в воду, пробивая покров из ягод головами, и потом разгребают их руками, когда выбираются на каменный берег, чтобы нырять снова…

Когда-то Ляби-хауз поил весь город… Тонкая подземная нитка арыка Шахрут связывала яму с рекой Зарафшан, спасительницей здешних мест, и вокруг Ляби-хауза весь день толклись водоносы-машкобы… Это были самые нужные и самые нищие люди в Бухаре. Капли Ляби-хауза разносили они в своих бараньих мешках по богатым и бедным дворам Бухары… Где покупали мешок, а где и пиалу воды…

Теперь в Бухаре есть водопровод, и Ляби-хауз, не более чем для прохлады, заполняется зарафшанской водой. Да, конечно, для прохлады и красоты… И даже мальчишкам не разрешается в нем купаться, потому что есть и другие купальни… Но разве удержишь мальчишек, если вода под ногами в центре города?

Самый старый тутовник на берегу Ляби-хауза давно высох, но неохватный — шесть-семь человек, взявшись за руки, не смогут обнять его — ствол мертвого дерева еще стоит накренившейся колонной. Весь в обрубках ветвей, в наплывах коры, похожей на магму, словно это уже и не дерево, а извержение, он так же вечен, как и сама Бухара. Вершина тутовника спилена, и каменную, безжизненную колонну венчает высокое, метра в полтора, гнездо аиста. Старики в белых и черных чалмах, коротающие дни в тени соседних акаций, скажут вам, что еще деды их дедов видели аистов на этой голой верхушке…

Аисты никогда не возвращаются в свои гнезда, уступая родовую жилплощадь детям. А дети улетают, оставляя на дереве своих детей. Никто не обижает птиц, священных по преданию и чтимых по любви. Молодые аисты укрепляют для себя и потомства древнее гнездо свежими веточками и соломинками, вот оно и выросло, как небоскреб. Его отовсюду видно…

Дерево с гнездом называют, как бывшую мечеть, Дуван-беги.

Машет чернополосыми крыльями аист, несущий корм аистихе, щурятся на них старики, сидящие на скамейках под акациями, и сами поджимают под себя коричневые босые ноги, как птицы, а остроносые их кавуши лодочками стоят под скамейками, на жаркой земле.

Земля, как печь, а вода в Ляби-хаузе холодна от проточных струй, от тени, от камня, и мальчишки выскакивают, все в пупырышках, и прыгают за афишными щитами, выжимая трусы. Красные и зеленые буквы со щитов, аршинно разевая рты, приглашают в городской сад и клуб хлопкозавода на танцы «при участии джазоркестра», на спектакли музыкального театра и на гастрольные выступления заезжей каракалпакской эстрады.

Но молодежи в эти дни, кажется, не до танцев и не до песен. В глубине рощицы, среди акаций, обступивших Ляби-хауз вслед за тутовыми гигантами, на самых дальних и самых тихих, хоть и не столь затененных скамейках, сидят девушки и юноши, уткнувшись глазами в раскрытые на коленях книги. Читают толстую «Ботанику» или еще более толстую «Механику». Завтра сдавать… Студентов здесь много, больше, чем стариков и мальчишек, потому что музейные, крепостного вида стены бывших медресе прячут вовсе не музеи, а общежития строительного техникума или педагогического института.

Сколько смотрел на Бухару Бардаш, столько удивлялся.

Голубые самаркандские купола были больше сродни небу, чем земле. Они украшали город, как роскошные драгоценности далекой старины. И нигде старое и новое не мешалось так в самой гуще, как в Бухаре.

Во внутреннем дворе медресе, возле которой ненадолго остановил своего «козла» Бардаш, голые до пояса студенты-строители делали зарядку, а на балконах бывших келий — полутемных худжр — жарили на электрических плитках яичницу и играли в шашки — там, где их предшественники усердно изучали молитвы.

Не все жарили яичницу. Некоторые перебегали замкнутый глухим тяжелым камнем квадрат двора и прямо «со сковороды», прямо из печи покупали пирожки и лепешки, порывисто дуя на них и аппетитно перебрасывая в руках. Сюда, во двор общежития, выходил черный ход большой, занимавшей треть парка у Ляби-хауза, чайханы, и студенты пользовались привилегией, а возможно, и кредитом у доброго чайханщика, иногда дарившего девушкам розу в придачу к лепешке.

Бардаш знал этот ход, где можно было получить парочку горячих пирожков без очереди, и сейчас уговорил Ягану перехватить что-нибудь на ходу, потому что неизвестно, что ждет их впереди, а позавтракать не успели.

У чайханы на подмостках три огромных самовара разводили пары, как три парохода. А целая флотилия крутобоких чайников окружала их. Ягана спрыгнула с машины и любовалась самоварами и усатым их капитаном в бархатной тюбетейке, разносившим чайники жаждущим за столиками и на традиционных нарах, застланных коврами. Для нее, отшельницы, эта чайхана в областном городе выглядела парадно, как столичный ресторан. В стеклянной банке стояли розы, отражаясь в самоварах — во всех сразу, будто нарисованные на их сверкающих, надраенных боках.

Народу было полно…

Ах, ведь воскресенье!.. Нет лучшего отдыха, чем скинуть обувь, полуприлечь на ковре под зеленой сенью с чайничком чая и, потягивая пахучую влагу, дышать прохладой, долетающей с Ляби-хауза, от брызг, поднимаемых мальчишками, и смотреть, как вокруг тебя течет жизнь.

Вон уличный фотограф повесил черное полотно на ослепительно-солнечной стене. На его фоне ваша красота будет ярче. Рядом витрина непревзойденного мастера. Тут и девушки в бескозырках с надписью «Балтфлот» — возможно, она сохранилась у фотографа от службы, которую заменил артельный промысел, возможно, ее оставил заглянувший сюда моряк, чей-то сын, чей-то дружок, возможно, сшили для эффекта, но девушкам почему-то очень нравится сниматься в ней, и она им, правда, к лицу… Тут и ребята на паспортных карточках… Вероятно, и тот, и тот уже где-нибудь в Кызылкумах, ведь она, пустыня, в ста километрах… Ищут нефть, ищут газ, бурят, строят… А может быть, еще дальше… Им нужны расстояния, сто километров для них — не прыжок, умчались куда-нибудь на Камчатку, на Енисей, на Волгу…

Парикмахер вывесил на улице плакат: «Добро пожаловать!» В дорогу надо прихорошиться… На стекле написано: «Маникюр». Смешно… Давно она уже не делала маникюра…

Между «Парикмахерской» и «Фотографией» сидит за лотком аптекарь с таинственными глазами, как Авиценна. Торгует снадобьями от всех болезней, изредка повторяя: «Покупайте антибиотики!». В сорока километрах отсюда, в кишлаке Афшана, родился его великий предок, философ и медик Абу Али ибн-Сина, и за углом, на площади, камень оповещает, что скоро здесь соорудят памятник.

Может быть, Абу Али ибн-Сина, прозванный Авиценной в европейском мире, сидел на том камне, которым отмечено место его будущего памятника, или на том, что лежит сейчас под вислоносым бухарским аптекарем. Здесь повсюду — у домов и бульваров — камни заменяют скамейки, на которые никогда не хватало дерева, и у иных ворот увидишь в камнях глубоко просиженные ямки — безмолвный след поколений.

Ягана тоже любила Бухару за то, что века тут не соседствовали, а переплетались… Жизнь творилась без пауз, без передышки…

— Пожалуйста! — сказал кто-то за ее плечом.

Она оглянулась. Усатый чайханщик предлагал ей розу. Она поблагодарила и тут же услышала какой-то нарастающий гул. Все встали из-за столиков и с нар и смотрели на дорогу. И аптекарь встал со своего камня. И фотограф вылез из-под темного покрывала. И парикмахер выбежал поглазеть с ножницами в руках.

По улице шла непонятная техника: экскаваторы, бульдозеры, еще какие-то машины с короткими хоботками… Их было много.

Какой-то парень рядом с ней сказал:

— Трубоукладчики…

И тогда она догадалась: эти люди на машинах будут строить газопровод — от сердца Кызылкумов к Бухаре, а потом от Бухары к Ташкенту… Они будут рыть траншеи и класть трубы для газа, который еще нельзя добывать, потому что скважины не пробурены, да и не разведан он до конца.

Знали, что его много… Это знали давно и твердо… Но где, но сколько?

Улица гремела. Ягане пришлось переставить машину.

Бардаш протолкался к ней сквозь толпу, неся на бумажке несколько горячих, густо наперченных самсы. Он и Ягана переглянулись, молча поняли друг друга и стали смотреть, как все.

Потом Ягана принесла чаю.

Бухара не такой город, чтобы запросто обогнать колонну. Сразу за центральной площадью Ляби-хауза начинался лабиринт, клубок узких щелей, куда заезжали только велосипедисты.

О, здесь, в Бухаре, расшивали золотом тюбетейки, как не умели их расшивать нигде, здесь хранились рукописи Навои и Фирдоуси, воспевших свободу и любовь; Марко Поло называл Бухару просвещенным городом, но будущее ее богаче ее истории.

Это будущее таилось в ее недрах, где бродили нефть и газ. Газ… Голубое пламя… Голубое топливо… Оно уже просилось из подземных потемков наружу, в топки еще невыстроенных электростанций, в сталеплавильные печи далеких и близких заводов, в старые котельные, в новые квартиры…

— Сначала я подумал, где-нибудь авария… — сказал Бардаш жене. — На какой-нибудь буровой…

— Хазратов сказал бы сразу… Закричал бы…

— Ну да… А теперь… Видите? — допивая чай, он кивнул в сторону колонны.

Ягана согласно прикрыла глаза. Земля еще подрагивала… Запрудив улицы Бухары, газопроводчики шли в пустыню.

Было понятно, что их вызывали в связи с этой новостью.

3

В кабинете секретаря обкома Сарварова почти бесшумно вращался потолочный вентилятор. Он как бы летал, не улетая… Мужчины закурили, и вентилятор задул спичку в руке Бардаша, но это заметила только Ягана.

— Хотите чаю? — спросил ее Сарваров.

— Спасибо, Шермат Ашурович. Напились.

— Машины газопроводчиков задержали нас у самой чайханы, — сказал Бардаш.

Сарваров понимающе улыбнулся и извинился, что пришлось побеспокоить в выходной день. Узнали, что они в Бухаре… В другое время их дома не застанешь…

Кроме него в кабинете уже были Хазратов и Надиров. И то, что чайник стыл перед ними, а пепельница уже была полна и в кабинете крепко пахло табаком, и то, что управляющий трестом нет-нет да и потирал щеку, а Хазратов тихонько оглаживал свою голую и круглую, как шар уличного фонаря, голову, точно приглаживая несуществующие волосы, подсказывало, что тут уже произошла нервная беседа.

Но Сарваров сохранял удивительное спокойствие на лице, какую-то ясную невозмутимость, которая однажды испугала Ягану. Он приехал в ее отряд, на буровую. Сказал — добрый день. Выслушал кучу жалоб — и труб не хватало, и не всех одели в спецовки, и питание оставляло желать лучшего, а все это зависило — увы! — не от них, не от конторы, а от людей, сидевших в Бухаре, в пустыне же сколько руками ни маши, она и есть пустыня, и если тебя не хотят слушать — не докричишься. Он дал ей выговориться, а потом пожелал успеха и укатил.

А скоро подошли два тягача с трубами, и прислали новые брезентовые рукавицы взамен горевших, как на пожаре…

Про Сарварова она тогда подумала: «Никаких указаний не дал… Газа не знает… Осваивается…» Это было хорошо, очень хорошо хотя бы потому, что Бобир Надирович, не уставая, покрикивал на всех — от заведующего конторой до дизелиста, учил, как работать, и его указаний всему тресту хватало по горло…

И сейчас он заговорил первым, перестав, наконец, мять свою правую щеку, отмеченную глубоким шрамом.

— Сколько же мы будем ковыряться? — напролом спросил он Бардаша и, увидев, что у того сошлись толстые брови и смешинка проснулась в глазах, добавил: — Вот, Шермат Ашурович, противник глубокого бурения. А почему?

Он приготовился сам объяснить это, но Сарваров незаметным жестом перебил его.

— Я хотел бы послушать Дадашева, раз уж он пробился к нам через колонну газопроводчиков.

Все, конечно, было в этом… Пришли газопроводчики, а промысел еще не имел границ, он лежал в проектах, в спорах, и всему теперь наступал конец — спорам, раздорам, разговорам — близилась пора, когда требовалось сказать два коротких слова: «Берите газ!» Они знали, что этот день рано или поздно придет, однако никогда еще — за все эти годы их нелегкой жизни — не был он так близко. Из глубины планов, из еще более далеких глубин мечтаний он обрисовывался в конкретную цифру…

Надирова это ощущение наполняло дерзостью, силой, и он дал понять Бардашу, что больше ничего не уступит ему.

— Я еще раз говорю: хватит мне разведки! — Бобир Надирович пристукнул ладонью по столу.

— Но вы не командуете разведкой! — усмехнулся Бардаш.

— В том-то и беда! Ищут газ одни, добывать будут другие, а сдавать для транспортировки — третьи… Они уже подъезжают. — Он потыкал оттопыренным большим пальцем через плечо. — Если бы я командовал разведкой, я давно бы уже прикрыл ее.

— Почему? — спросил Бардаш со своей всегдашней усмешкой, затаенной в углах губ, которая, наверное, так задевала начальственное и властное сердце Надирова.

— А потому что они уже все сказали. Хватит сорить деньгами. Дали бы их лучше нам на одну промышленную скважину.

— У них свои деньги.

— Они пробурят еще десять, еще двадцать скважин за свои денежки, а потом забьют их цементом и скажут: «Вот вам границы залежей… Мы нашли, мы ушли… Бурите промышленные выходы за свои денежки…» А денежки, между прочим, одни, из одного кармана, и вы не забывайте этого сейчас, когда будете философствовать… Про карман!

— Хорошо, — сказал Бардаш.

Сарваров терпеливо ждал.

— Мне некогда, — сказал Надиров, распираемый изнутри беспокойством и злостью. — Не-ког-да! Газ спросят с меня! А разведчики не спешат!

— Зато про нас они говорят, что эксплуатационники торопятся, — поправил Бардаш.

— Да! Я тороплюсь! — как обычно, повысил голос Надиров. — И я сам буду разведывать.

Хазратов осторожно прикусил губу и еще осторожнее заметил:

— Они вам не простят, если вы откроете или хотя бы исследуете указанное ими месторождение раньше их.

— Вот! — Надиров потряс сжатым кулаком в воздухе. — Что руководит людьми? Грязь! Этот самый… приоритет! Кто открыл? Господин рабочий открыл. Инженер открыл. Для народа. И хватит! Мне не нужно косметических деталей! — Он брезгливо помахал ладонью перед своим разгоряченным лицом. — Я предлагаю немедленно начать глубокое бурение.

Разговор все еще никак не мог успокоиться, организоваться, как будто с разных сторон в костер подкидывали пучки травы и сучьев, они вспыхивали попеременно, и пламя металось, а Сарваров не мешал этому, зная, что иначе костры не разгораются.

И вот теперь осеклись на главном, Бардаш, побледнев, сказал:

— Если вы, Бобир Надирович, прикажете мне переходить на глубокое бурение без достаточных данных разведки, я ни за что не выполню приказ.

Сарваров ждал объяснений. Надирову хотелось бы послать Бардаша к черту, но это был не его кабинет. Хазратов на всякий случай поглядывал в окно, чтобы никто не мог уловить выражения его глаз. Ягана смотрела на мужа.

— Конечно, Шермат Ашурович, — сказал Бардаш, с виду спокойно раскатывая сигарету в темных пальцах, — все мы чувствуем, какая это беда, что лошадь у одного хозяина, арба у другого, а поедет третий… Разные комитеты, разное подчинение, сразу и не разберешься, и все сыпят деньги в одно и то же место…

— Как крупу сквозь гороховое сито, — буркнул Надиров. — А толку нет!

— Полный ералаш, — согласился с ним Дадашев. — Есть один выход: ставьте вопрос о том, чтобы дело объединили в одних руках…

— Поставим… — вздохнул Сарваров сквозь ухмылку, но глаза его выдавали озабоченность. — Пока решат вопрос, придет время давать газ…

— Тем более нельзя допускать, чтобы дело делалось вслепую, — обдуманно и тихо проговорил Бардаш. — Одна глубокая скважина дороже десятка тех, что необходимы для структурной разведки. То, что предлагает Надиров, — это авантюризм.

— Ты трус! — грубо сказал Надиров.

Это с ним случалось. Все знали, что он ничего не хотел лично для себя — ни ордена, у него их было уже немало, ни статьи в газете — из этого возраста он вышел, он хотел успеха для дела, в этом видел свое счастье, а поэтому частенько срывался на грубость, зная, что ему простят.

— Бобир Надирович, — сказал Сарваров. — Нам вместе работать…

И то, что он как бы объединил себя и Бардаша, сказал не «вам», а «нам», еще раз подкупило Ягану.

Почему Бардаш так сопротивлялся? Неужели он перестраховывался, прятался за спину разведчиков? Этого она не понимала…

Надиров бросил на нее взгляд искоса, уловил что-то, похрустел пальцами и спросил:

— Ягана Ярашевна! Что вы скажете? Могли бы мы рискнуть хотя бы на одну глубокую скважину без разведчиков?

И сама не зная, как, не зная, почему, может быть, для того, чтобы защитить мужа, она сказала:

— Могли.

Коричневый глаз Сарварова впился в нее. Хазратов посмотрел в ее сторону. Надиров не сдержал самодовольной усмешки. Она не хотела этого, но она и не хотела, чтобы ее мужа считали трусом.

— Это опасно, — повторила она, — но можно.

— Учитесь у жены, Дадашев, — с прежней откровенностью сказал Надиров. — Мужеству.

Он не знал, что и Бардашу не приходилось занимать откровенности, когда требовалось.

— А если ваша скважина окажется пустой? Для быстроты вы хотите идти вслепую. Странное понятие о быстроте.

— Я отвечаю.

— От вас ждут газ, а вы хотите пустить пыль в глаза.

— Нет, нет, Бардаш Дадашевич, — вмешался и уверенно возразил Сарваров.

— Ну вот и оскорбление! — прибавил Хазратов торопливо. — К чему?

— Я же не обиделся на «труса», — улыбнулся Бардаш.

— Все мы сейчас оберегаем друг друга от бумажных показателей, от пыли в глаза, — с некоторой досадой сказал Сарваров, — но это вовсе не значит, что у нас нет сроков, нет темпов. Надо только, чтобы они стали реальностью… Как эта колонна газопроводчиков… Время не дает нам больше, чем может дать… Нужно работать быстрее.

Он говорил и все время искал пепельницу, которая стояла рядом.

— Но быстрота — не горячка, — ответил Бардаш, пожав плечами. — А мне предлагают горячку. А я инженер. Я знаю, что горячка далека от науки…

Ягана вздрогнула: Бардаш наступил на больное место Надирова, которому не пришлось доучиться, или лучше сказать, приходилось учиться урывками. И если он сделал это, то значит, решил беспощадно, до конца стоять на своем. Он стал и Сарварову доказывать, что степень разведанности района неважная, что сам район сложен; неизведанная геология, прикрытая песками, давно родила шутку, что под песками нет геологии, он уходил в понятные всем подробности, — но — странное дело — чем больше он говорит, тем менее убедительной казалась его речь, а спокойствие раздражало. Первым это заметил Хазратов и спросил:

— Скажите проще, Дадашев, вы хотите вовремя пустить газ хотя бы в Бухару? Я уж не говорю о Ташкенте…

Бардаш не ответил ему, склонив голову так, что она почти вся ушла в плечи, и Ягана не знала, что скажет Сарваров. А Сарваров неожиданно налил всем чаю, извинившись, что чай остыл, и спросил:

— Скажите лучше о другом, Бардаш Дадашевич. Не хотели бы вы поработать в обкоме? Заведующий промотделом — не газовик, — он показал рукой на Хазратова, вежливо улыбнувшись ему. — Я сам, вы знаете, хлопкороб… Газ буквально ворвался в нашу экономику из подземных глубин… Нам нужен инструктор, понимающий все — и то, что бухарский газ действительно должен быть самым дешевым в стране, и то, как быстро надо дать его промышленности, людям… Говорят, что и воробья должен резать мясник. А тут не воробей! Если боитесь отвечать, скажите честно. Вы ведь честный человек…

— Я не боюсь, — сказал Бардаш.

Зачем, зачем это делалось? Ягана ничего не понимала. Может быть, Сарваров хотел прибрать к рукам строптивого инженера? Может быть, чтобы заставить Бардаша торопить других?

— Я боюсь другого, — сказал Бардаш. — Я не буду поддакивать Надирову.

— Поддакивать и не нужно. Если бы вы поддакивали, опять пришлось бы думать за всех кому-то одному. А дело сложное…

— Я не кабинетчик.

— И это хорошо. Кабинетчиков у нас хватает. Зачем нам еще кабинетчик по газу?

— А кто примет контору бурения?

— Ягана Ярашевна, — пробасил Надиров. — И тут же начнет глубокую разведку…

— Если все же разведку, то я не возражаю, — сказал Бардаш. — Своя разведка в дополнение к чужой не помешает…

— Да! Нашу скважину хотя бы не придется закупоривать. Уж если мы откроем выход газу, то оставим эту дырку в земле на веки вечные, чтобы эксплуатировать ее, пока есть газ, а его тут хватит! Конопатчики! — выругался он в сторону невидимых разведчиков.

А Ягана поняла одно: и ее судьба переменилась. Она станет вместо Бардаша заведовать конторой и по существу уже сейчас перейдет на бурение промышленных скважин. Хитрый ход Надирова был ей ясен.

— Я прошу вас только не спешить, — предупредил Бардаш. — Вы слышали про американский метод дикой кошки, Бобир Надирович? Они бурят сразу наудачу, по следам геофизических пророчеств…

— Ну и молодцы, если, конечно, геофизики — пророки, а не болтуны.

— Но ведь они рискуют деньгами не из того кармана, о котором говорили вы. А риск велик…

— Но и выигрыш велик! — бесстрашно сказал Надиров, приподняв над головой палец.

— Случайный выигрыш…

— Ладно, я не дикая кошка… — проворчал Надиров.

Сарваров начал прощаться. И только тут Ягана заметила, что она все время вертела в руках розу, которую ей подарил чайханщик.

4

— Он погубит себя! — сказал Ягане Хазратов, взяв ее в коридоре под руку и увлекая вперед. — Просто сует голову под паровоз… Кто он и кто Надиров? И самое главное — надо же давать газ!

Хазратова Ягана знала давно. Они с Бардашем были из одного зарафшанского кишлака Бахмал, неподалеку отсюда. И поэтому нередко встречались дома. Она знала, что муж недолюбливал кое-чего в Хазратове, но детство есть детство, воспоминания были воспоминаниями, и в таких случаях на многое закрываются глаза. Да вот и Хазратов очень серьезно предупреждал ее, и она ответила, невольно положив свою ладонь на его руку.

— Спасибо, Азиз Хазратович.

Бардаш догнал их уже в хазратовском кабинете. По лицу его бродила смущенная улыбка. Ягана знала эту особенность мужа — в споре помнить только о сути спора, а уж потом, чуть позже, осмысливать, чем же, собственно, для него самого кончилась баталия и чего ждать… А чем? Она не понимала, победил Бардаш или нет. «Он себя погубит», — звучали в ее ушах хазратовские слова.

Хазратов, наклонив блестевшую лысину, пожал руку Бардашу.

— Поздравляю. И вас, Ягана Ярашевна.

Теперь его лысина наклонилась к ней, и на самой макушке отразилась потолочная люстра и даже шнур. Никогда она не видела такой ухоженной лысины — без единого волоска, точно ее с утра натирали бархоткой до глянца. От загара лысина становилась медной…

Был он плотный, Хазратов, невысокий, крепкий. Казалось, с годами становился все крепче, полнел, но не дряб. Сколько помнила его Ягана, он ни на что не жаловался, один раз только сказал печально, что в аквариуме умерла его любимая рыба-красноперка, и ее паразило тогда, что у Хазратова есть что-то живое в душе, какой-то уголок, где любимая рыба шевелит плавниками… Он очень горевал, а у Джаннатхон, его жены, даже были заплаканные глаза. Скорее всего, ей досталось за то, что в воду попала какая-то отрава.

Ягана с тех пор, во всяком случае, внимательней присматривалась к Хазратову, не судила о нем только как о самоуверенном и удачливом служаке, пережившем нескольких начальников.

— Ну что ж, — сказал он, — надо обмыть ваше выдвижение, друзья. А Джаннатхон будет рада. Жду.

— Скажите, Азиз Хазратович, — спросила Ягана, — а как вы сами относитесь к делу? Что вы предлагаете?

Бардаш засмеялся, потрепав друга:

— У него трудное положение! Сарваров не дал никаких указаний! Странный секретарь обкома! А? Как жить, Азиз?

— Ты подскажешь, — отшутился Хазратов. — А я буду жить твоими молитвами…

— Слыхали? — улыбнулся Бардаш Ягане. — Как я вырос!

И опять дружески похлопал Хазратова по спине.

Если бы он знал, как ненавидел Азиз Хазратов это дружеское прикосновение, это насмешливое похлопывание, еще со студенческих времен, когда он исписывал толстые тетради в стенах ташкентского института, а Бардаш заглядывал в его конспекты, опираясь рукой о спину товарища, смеялся, что тот переписывает все учебники, хлопал вот так же по спине… Если бы знал Бардаш, какие приливы ярости, может быть, несправедливой, удушающе поднимались тогда к самому горлу Азиза, он был бы поосторожней… Но Хазратов только улыбался:

— Учти, ты вырос не без моего участия.

— Тогда я тебе хочу ответить, пока меня еще не назначили, — серьезно и как-то грустно сказал Бардаш и покачал чуть склоненной набок головой. — Ты спросил, думаю ли я вовремя дать газ Ташкенту? Хочу ли? Нет, не хочу…

— Ладно, ладно… Успокойся.

— Я вообще думаю, что весь газ надо использовать для производства газводы на месте.

— Без мальчишества! — Предупредил Хазратов, приподняв руку, словно показывая, что у него тоже есть терпение.

Бардаш приложил обе ладони к груди.

— А я прошу без демагогии… Если мы будем спрашивать друг друга, хотим ли мы выполнять государственные задания, за коммунизм мы, за советскую власть или нет, то нам лучше разойтись…

— Почему?

— Потому что я могу дружески дать тебе по морде. И готов получить то же самое за любой свой демагогический вопрос. Это мешает делу.

— Между прочим, — сказал Хазратов, — давай договоримся, Бардаш, — на работе называть друг друга на «вы».

— Пожалуйста, пожалуйста…

— И не сердись. Мои слова там, у Сарварова, в твой адрес были как выручалочки…

— Значит, ты заботился обо мне? — усмехнулся Бардаш. — А я действительно не понял, чего ты хочешь. Скажи.

— Я хочу, чтобы газ… — начал Хазратов, но остановился, вздернув брови и расплывшись в улыбке, отчего его тугие щеки залоснились. — Я хочу, чтобы ты и Ягана оправдали… — Он опять остановился.

«Он себя погубит», — снова подумала Ягана о муже.

Она чувствовала, что ответственность, которую взваливал на свои плечи Бардаш, куда больше воображаемой. Нет, они оба даже и представить себе не могли ее размеров…

— Будем работать, — просто закончил Хазратов.

— Ты вел себя глупо, — сказал Бардаш. — И выглядел глупо… По-дружески говорю. По случаю выходного дня…

— Я сейчас, у меня личный разговор с Надировым, — сказал Хазратов и вышел, громче обычного прикрыв за собой дверь.

— Поймает его за хвост… Надиров это Надиров. Азизу сейчас очень важно сообразить, за чей хвост держаться…

— Бардаш, — щелкнув замочком сумочки, сказала Ягана, — если даже вы запретите мне перейти на глубокое бурение, я все равно начну бурить.

— Помолчите, пожалуйста, — ласково попросил он и достал сигарету.

Неужели он не слышал, сколько небрежности было в его добром голосе?

— Вы уже не мой начальник.

— Но я муж, — сказал он, закуривая и качая спичкой в воздухе, чтобы сбить с нее пламя. — Это больше. Особенно, если учесть магометанский обычай…

Как всегда он говорил с ней усмешливо. И вдруг она подумала, что так было всю жизнь, о чем бы они ни говорили. Она для него оставалась ребенком, все еще ребенком. А он для нее? Он был на двенадцать лет старше и столько же они прожили вместе. Почти столько же, но первый раз она подумала о нем, как о человеке, у которого была своя жизнь… Отдельная от нее. Она бегала в школу, когда он взрывал мосты на войне. Он воевал в саперной роте, водил бойцов ставить мины, иногда в тыл врага, в его руках все время была взрывчатка… Когда ему бинтовали раненую голову, она заплетала косички и даже не знала, что он где-то живет на свете… Потом они впервые переглянулись на студенческом вечере самодеятельности, устроенном в честь фронтовиков. Все смотрели на сцену, а он на нее… Потом он первый раз после войны надел рубашку и галстук и пришел за ней в общежитие… Воротничок давил ему шею, галстук сползал, подруги смеялись…

Оттого, что она сейчас думала о нем отдельно от себя, он становился ей еще дороже. И что-то беспомощное в нем требовало ее участия, а он все относился к ней, как к ребенку, и это было несправедливо. Ну что ж, это можно стерпеть… Не обязательно было словами доказывать свою любовь. Слова — воздух, о них не обопрешься. А ей хотелось протянуть ему руку для опоры. А то, что он все еще считает ее ребенком, только говорило о его любви… Пусть! Значит, он не замечает, что она постарела на двенадцать лет.

Раньше он частенько ругал ее за вспыльчивость. По молодости… Это была не вспыльчивость, а пылкость… «Тише, Уголек, — усмирял он ее, — спокойней. Девчонка, девчонка…»

Она смотрела в окно. Ей было видно, как скакали воробьи в пустой чаше фонтана среди молодых и уже кривеньких акаций. Фонтан очнется к вечеру, сейчас бесполезно раскидывать жалкие брызги на жаре. Они высохнут на лету, как ничтожные капли на жаждущих губах, без пользы. Чтобы утолить жажду, нужно много воды. И много решимости, чтобы предотвратить беду. Пришла твоя пора, Ягана.

Надо что-то сделать, сейчас, немедленно…

От подъезда отошла потрепанная надировская «Волга» и, вильнув хвостом пыли, скрылась за акациями.

— Дайте мне ключи от машины, Бардаш.

Он поднял на нее свои большие, вопросительно глядящие глаза.

— Зачем?

— Я поеду к Надирову. Мы уточним отметку…

— Это можно сделать завтра утром.

— Завтра утром я начну работу, Бардаш.

— Тише, Уголек, — сказал он.

— Вы боитесь? — спросила она.

— Еще как! Обкомовский инструктор!

— Нет, я не о том… Я серьезно… Не шутите, пожалуйста.

— Но ведь я прав. Нельзя и ручей переходить наобум! Утонешь!

— Легко быть правым, когда ничем не рискуешь.

Он замял в пепельнице сигарету, потом положил ключи на край стола. И тут же прикрыл их ладонью.

— А кино?

Но то, что она сказала, против ее воли было сказано слишком серьезно. Шуткой этого не исправишь. Итак, она тоже считает, что он боится риска.

Она взяла ключи.

— Ягана!

Она пошла, но он загородил ей дорогу.

— В конце концов это мужское дело.

— Ну, так не будьте женщиной! — сказала она, понимая, что сейчас его надо задеть, обидеть, чтобы он никогда не позволил себе и тени страха в том деле, за которое брался, а дело требовало не только ума, размышлений, сомнений, знаний, оно требовало еще и надировской отваги. Всего этого она ему не сказала. Все равно он ее переспорит.

— Я понимаю… — сказал Бардаш шутя. — Вам давно нравится Надиров.

В обкоме было пусто, тихо, и стук ее каблуков донесся с лестницы. Удивленное лицо Хазратова смотрело на Бардаша из-за приоткрывшейся двери, как луна из-за облака. Увидев Бардаша одного, он понял, что они поругались.

— Ну, так у меня? В шесть, а?

Бардаш ему не ответил.

— Ягана! — крикнул он и толчком раскрыл окно.

Но она не услышала его из-за шума заведенного мотора. И он побежал за ней, прыгая через ступени:

— Ягана!

5

Возле его дома, на скамеечке, сидели три человека, разодетые, как на свадьбу. Они не были похожи на бухарцев. Бухарцы не носят среди бела дня ни темных пиджаков, ни вышитых сорочек. И чубов таких русых у них не бывает.

Отпустив такси, Бардаш присмотрелся к ним внимательней и развел руками:

— Бог мой! Ваня! Анисимов!

— Здравствуй, — сказал самый маленький из трех и пошел ему навстречу.

Они обнялись.

— Подожди, я что-то никак не соображу, — говорил Бардаш. — Откуда ты? Какими судьбами?

— Вот приехал подлить вам скипидарчику…

— Газопроводчик? — обрадованно догадался Бардаш, тряхнув нежданного гостя. — Уже подлили!

— Знакомься… Сергей Курашевич…

— Из Белоруссии? — спросил Бардаш.

— Давненько я оттуда.

— У меня в саперной роте был Курашевич…

— Не, мой батя артиллерист.

— А это Коля Мигунов, рентгенолог… Врач по трубам… Мои люди…

— А сам-то ты кто?

— Разберемся…

— Иван Андреевич — начальник колонны, — сказал «врач» Мигунов, долговязый парень с длинными руками, сильно вылезающими из рукавов парадного пиджака.

Парни разоделись в честь прибытия.

— Начальник колонны? — переспросил Бардаш. — Не разыгрывайте!

— Значит, уже подлили?

Анисимов знакомо улыбался быстрыми, восторженными глазами. В институте он всегда был заводилой — купаний, походов, танцев и первым получал от этого бездну удовольствия. И всегда всему удивлялся: смотри, как Жорка плавает, смотри, как Абрар танцует, смотри, как Зухра поет… И за всех радовался без зависти.

Ах, ташкентский политехнический! Сколько чудесных людей раскидал ты по свету. Хорошо, что они встречаются.

— Что же ты не зовешь домой?

— Как не зову? Идемте!

Курашевич — богатырь с плечами, на которых бревна носить, — застенчиво вынул из кармана бутылку, даже не вынул, а показал.

— Жена не заругает?

— Ее дома нет.

Дом лучился, как именинник, который ждал гостей и, наконец, дождался.

— Смотри, как Бардаш живет! Во, как живет! Видали?

— Садитесь, ребята.

— А где же Ягана?

— Там, — Бардаш неопределенно махнул рукой, — по делу…

— О, как живет! — гордился Анисимов за товарища.

— А ты-то где живешь? — спросил Бардаш.

— Иван Андреевич все в кочевьях, в кочевьях… Вел трубопровод на Кубани, в Ставрополье… А вот и в свою Азию вернулся и нас прихватил, — сказал Курашевич нараспев.

— Подумайте! Был Ваня Анисимов, стал Иван Андреевич… — Да ты что, правда, начальник колонны?

— Если здесь не снимут…

— Нет, Ваня, правда?

— Ты скажи, откуда я нитку начну?.. Говорят, у вас — куда ни ткни — зашипит… Просто море газа под песочком-то. А?

— Океан…

Бардаш назвал цифру предполагаемых запасов газа, и Анисимов опять воскликнул:

— Астрономия!

— Времени маловато для освоения, — сказал Бардаш. — Залегания сложные, на разных горизонтах, газ кочует, меняет давление, уходит, вдруг появляется там, где и не ждешь. Есть разломы… В общем, еще не разобрались…

— Ничего, — успокоил Анисимов, — пока мы ниточку до ташкентских Курантов доведем, годик с лишним отвалится… Глядишь, и вы обустроитесь.

— Обустраиваться-то надо с умом.

— А для чего же здесь такие парни, как ты? Для чего здесь наши парни, я спрашиваю! Бардаш! Вы смотрите, какой он кислый! Ну, за встречу, Бардаш!

— Стойте, подождите! — Бардаш кинулся на кухню и позвал с собой Колю Мигунова. Известно, что медики — способные кулинары. Если вам это не известно, то запомните… Медики, как правило, быстро соображают, что к чему. Может быть потому, что привыкли к рецептам? А ведь и тайны кулинарии именуются рецептами. Не даром же! Долговязый Коля хоть и был медиком по трубам, но все же… Он скинул пиджак, засучил рукава и пошел орудовать едва Бардаш вывалил перед ним весь набор утренних покупок Яганы.

Когда они расположили все это на тарелки, закуска вышла отменная.

— Жаль, Яганы нет! — подумал Анисимов. — Посмотрите еще, какая у моего друга жена!

— Выпьем, — солидно сказал Курашевич. — Чтоб не спотыкаться.

— За успех! — уточнил Анисимов.

Они чокнулись по-студенчески громко. И дружно принялись за еду.

— Я же говорил вам, что это хлебосольный дом! — шумел Анисимов. — А где же Ягана?

— Ешь, начальник колонны…

— Мы ее дождемся.

Курашевич открыл крышку пианино и неожиданно прошелся по блистающей клавиатуре грубыми пальцами.

— А ну-ка, ну-ка, Сережа, — подбодрил Анисимов, — изобрази что-нибудь своей мозолистой рукой.

— Давненько я уже не трогал… — сказал сдавленным голосом Курашевич. Он присел, покашлял, подержал руки на весу, потер их и заиграл…

Если бы у них была дочка, с мыслями о которой втайне Бардаш покупал и помогал ставить сюда это пианино, Ягана не посмела бы вот так уйти, уехать ни с того ни с сего… В самом деле, черт знает что! Где она сейчас пропадает? «Завтра я начну бурить!» Пожалуйста! Но почему надо уходить… И знайте, Ягана, что никаких прощений и поблажек вам не будет, если все это бурение кончится пшиком. Что вы улыбаетесь с фотографии своими темными глазами, в которых играют светляки?

Бардаш увлекся своими мыслями, а Курашевич играл…

— Чайковский! — восторженно прокричал Ваня Анисимов.

— Нет, — сказал, опустив руки, Курашевич, — это был Мендельсон. «Песня без слов»…

— Давай, Сережа, давай еще…

— Прокофьева, пожалуйста, — попросил Коля Мигунов и назвал вещь, которую хотелось ему послушать.

— Видал бы ты, какие песни они на трассе поют! — сказал Иван, положив руку на плечо Бардаша, и в его голосе, и в этом жесте послышалась почему-то грусть. — Нам, старичкам, вставят перо…

Да, эти молодые, выросшие после войны, умели больше, чем Жорка, который сгорел в воздухе над Сталинградом, чем Абрар, который остался лежать на берегу Одера, в братской могиле… далеко от дома… Но потому они успели больше, узнали больше, научились большему, что юный Жорка и юный Абрар не прожили даже своей юности.

— По совместительству этот Ван Клиберн сварщик и машинист трубоукладчика, — пошутил Анисимов, все еще не снимая руки с плеча Бардаша.

Курашевич застеснялся и перестал играть, почтительно прикрыв пианино, а Иван перехватил взгляд Бардаша и, кажется, начал догадываться о чем-то, но ничего не сказал.

— Посмотрим Бухару? — предложил Коля Мигунов. — А то день-другой, и прости-прощай! Больше не увидим… Были и не были, а все же город редкий… Как говорится, городов на земле много, а Бухара одна…

— Нет, нет, не уходите! — стал удерживать Бардаш.

Он не хотел оставаться наедине с мыслями о Ягане. Уехала и уехала! Хоть в пустыню. Все, он не станет больше терзать себя из-за этой глупой выходки жены и проведет веселый день с другом, с новыми друзьями.

Кажется, Анисимов понял его и сказал:

— Да ты иди с нами! Покажи город ребятам. Бухара это Бухара… Он-то знает! — кивнул он на Бардаша, обращаясь к Курашевичу и Мигунову. — И его тут каждая собака знает. Он тут и улицы подметал и воду таскал… Было дело…

— Правда? — спросил Курашевич.

— Побудьте нашим гидом, Бардаш Дадашевич, если можно.

— С одним условием, — согласился хозяин дома. — Называйте меня просто Бардаш…

— Хорошо, Бардаш Дадашевич.

Им это было трудно… Молодые… А он — Дадашевич… Нет, как подпирало время, как подпирало! Однако не сдаваться. Это хорошо, когда время и тебе подмазывает пятки — шагай быстрее. А ведь кажется, совсем недавно еще таскал мешки с водой из Ляби-хауза, поливал дорожки вокруг чайханы, прибивая пыль пригоршнями воды, чтобы потом получить из рук чайханщика заработанную горячую лепешку — первую еду за весь день, самую сладкую еду…

Ну что ж, гидом так гидом…

— Мы стоим у минарета мечети Калян, самой большой в Бухаре. Во дворе и под ее куполами, а их больше двухсот пятидесяти, молились сразу десять тысяч человек. Ну, а высота минарета, видите, какая… Около пятидесяти метров…

— Ого! — сказал Коля. — Двадцатиэтажный дом.

— Да, хорошая телемачта-а… — протянул Курашевич, задрав голову.

Башня минарета вонзалась в душную пустоту неба.

— Сколько же она стои́т? — спросил Коля, заслоняясь белой девичьей ладонью от солнца.

— Восемьсот лет с гаком…

— Ого! — опять вырвалось у Коли.

— Ты, Бардаш, гордишься, как будто сам ее строил! — засмеялся Анисимов. — Смотрите, смотрите.

— А что! — усмехнулся Бардаш. — Люди строили… Обыкновенные люди…

— Нет, не обыкновенные… — заспорил Анисимов. — Из одного кирпича, из одной жженки, смотрите, сложили такую красоту. А? Это были мастера!

Безвестные мастера действительно сложили чудо. Суживаясь, башня улетала ввысь, вся увитая орнаментальной вязью, с узкими, как бойницы, окошками для освещения внутренней лестницы и с большим фонарем, увешанным сталактитами из того же кирпича. Из окон «фонаря», венчающего столб башни раздавались гнусавые от невероятного напряжения голоса муэдзинов, призывавших правоверных на молитву. Зажав уши, они кричали во все стороны:

— Алла-ах акба-а-ар!

О великий аллах, все тут говорило о твоем могуществе и ничтожестве человека, но человек все реже вспоминает тебя и еще реже зовет на помощь, прозревая и утверждая вокруг свое собственное торжество над голой землею, которую он одевает садами, и над тобой… Не скажешь ли ты только, аллах, где сейчас моя жена? Не скажешь… И что ей вздумалось? Молчишь, великий…

— Тут, где мы стоим, может быть, стоял Чингизхан.

— Где?

— Вот тут.

— Когда?

— В тринадцатом веке.

— Он и тут побывал? Смотри? Ну и что же?

— То же, что и везде. Бухара лежала в развалинах. «Все, что сотворили здесь человеческие руки, снести!» — приказал Чингиз. А эту башню даже он пожалел. Посмотрел и сказал: «Этого человеческие руки сделать не могли». И она осталась стоять.

Бардаш не заметил, что их окружили какие-то другие люди, гости Бухары, а за ними уже толпились неизменные мальчишки — и все слушали. Да, башня осталась среди города, разоренного дотла… И лихорадку многих землетрясений она перенесла, не дрогнув, не покосившись, не дав трещины… Фонарь ее часто и взаправду становился фонарем, когда там разжигали костры, чтобы путники не заблудились в песчаных бурях или среди ночи. Башня служила маяком для дальних караванов, ходивших без компаса… А потом эмир бросал оттуда узников…

— Неужели? Какая жестокость!

— Противники уничтожались целыми родами…

Она была башней жизни и башней смерти. Бессмертный памятник…

— Действительно, аллах уберег ее! — пошутил кто-то из незнакомых.

— Не аллах, — возразил Бардаш. — Мастер, который заложил фундамент на глубину тринадцати метров, закончил работу и сбежал… на два года, чтобы дать затвердеть основе… Ведь его торопили…

— Начальство всегда торопит!

— А мастера знают свое дело.

— А ганч, по-нашему алебастр, что ли, замешивали на верблюжьем молоке…

— Дяденька! Расскажите еще что-нибудь! — попросил ушастый мальчишка, когда Бардаш замолчал.

— А больше я ничего не знаю! — улыбнулся Бардаш.

Ягана, конечно, уже дома. Может быть, сидит и плачет. А он даже не постарался оставить записки. Вот чучело!

У тяжелой и мрачноватой стены напротив с такими же тяжелыми и темными деревянными воротами висел зеленый флаг. Коля Мигунов пошел туда, прочитал табличку у ворот и крикнул, удивленный:

— Братцы! Тут духовное училище мусульман… Семинария!

— Действует? — спросил Курашевич.

— Как видите…

— И, значит, молодежь завлекается?

— Бывает.

— Чудеса!

Ворота приоткрылись и выпустили в узкую щель старика, белого с ног до головы, даже борода у него была такая же белая, как чалма и халат. Ну, снежный дед с умными проворными глазами. Щупленький, юркий, он, как все старички небольшой комплекции, быстро зашагал по площади, не зашагал, а молодцевато, вприпрыжечку, покатился, ни на кого не обращая внимания. Возле Бардаша он вдруг приостановился, приложил руку к сердцу, отвесил легкий поклон.

— Здравствуйте, Халим-ишан, — ответил Бардаш.

— Знакомый? — еще более удивленно спросил Коля Мигунов.

— Я же говорил, у него вся Бухара — знакомые! — засмеялся Анисимов.

— Это Халим-ишан… Профессор медресе…

— Дела-а! — пропел Курашевич вслед старичку.

— Слушай, Бардаш, покажи нам еще Арк, ту самую крепость, где жил эмир. У него там и гарем был и тюрьма. Я в Бухаре первый раз, но читал, у Айни, кажется, а? Во как жили! Все рядышком. Вверху — музыка, внизу — пытки…

— Дворцы всегда стояли над тюрьмами…

С высоты крепостного холма город открывался во все концы, очень пестрый, глинистый, каменный, голый и зеленый.

— А это что за минарет? — спросил Анисимов, показывая на дымящуюся трубу.

— Это электроцентраль… Вот подведем газ, и она перестанет дымить…

Впереди, перед легкими колоннами мечети Боло, в которую ходила только знать, громоздился каменный бак водонапорной вышки.

— Вполне грубо и зримо, — заметил Коля.

— И уродливо, — прибавил Курашевич.

— Некогда было думать об эстетике… — сказал в защиту родного города Бардаш. — Вода… Когда хочешь пить, из лужи напьешься… А Бухара не просто хотела пить… Она умирала от жажды.

Это был памятник практичности, наступившей на вдохновение и поэзию веков.

Незаметно подобрался вечер, и на углах улиц зашуршали, зашелестели фонтаны… Приподнятые на каменных подставках до высоты человеческого плеча, они разбрызгивали свои маленькие освежающие дожди. Газопроводчики намочили платки и вытерли лица.

— Раньше воду добывали легко… — сказал Бардаш. — Вызывали святого, он стукал посохом по земле, как Иов, и навстречу вырывался родник… А теперь святых нет, и приходится ставить водонапорные башни… А в пустыню поведут для газовиков водопровод из Аму-Дарьи…

— Нас уже не будет! — засмеялся Курашевич, проводя мокрым платком по лбу. — Всегда хорошо после нас…

У Ляби-хауза пахло акацией и еще чем-то зеленым. Слетевшие с деревьев соцветия лежали вокруг стволов тенями. По улице добрым драконом ползла поливальная машина, расправляя белые усы и окатывая водой цветы, скамейки, ноги прохожих… Никто не возражал… Все, кажется, даже были рады. Дети, глазастые, как лягушата, бежали за ней, чтобы искупаться в струе… Вода студила землю.

Ради воскресенья по чайхане бродил директор в белых штанах такой ширины, что нельзя было сомневаться в достоинствах его натуры. Наверно, она была не менее широкой.

— О, Бардаш Дадашевич! Дорогие гости! Проходите, садитесь, пожалуйста… — Глаза его забегали, отыскивая свободное место.

Бардаш сказал ему, что за люди пришли.

— Газ! — радостно воскликнул директор. — Давно ждем! Замучились с самоварами.

Ребята стянули туфли, запыленные и горячие, как автомобильные скаты.

— Хорошенький денек! — сказал довольный Коля Мигунов.

— Бардаш, — тихо спросил Анисимов, — что-то тебе неймется? Вы поссорились?

Бардаш смотрел на воду Ляби-хауза, засыпанную тутовником, и вспоминал утро. Теперь он перевел глаза на аистов…

— Что ты, что ты, Иван!

У самой чайханы остановилось такси с зеленым глазком.

— Я сейчас вернусь, — сказал Бардаш и побежал к машине.

Женщины — все же они невозможные созданья! Ну а что касается Яганы… Что касается Яганы, разве он не сам научил ее быть такой? Разве он не сердился, когда она обходилась без собственного мнения? «Что это за человек без собственного мнения!» — кричал он ей.

Такси подкатило к дому. Бардаш толкнул калитку, вбежал на порог, ударился плечом о дверь. Дверь была закрыта. Он долго не мог найти ключа в карманах. Нет, ее не было дома… На спинках стульев висели пиджаки Курашевича, Мигунова и Вани… На столе следы их дневного пиршества… А у двери, на полу, валялось кинутое в щель письмо. Бардаш быстро наклонился к конверту… Может быть, от нее? Еще новости — будем переписываться…

Нет, это было не от Яганы. Из Каркана, из дома ребенка. Обратный адрес заставил Бардаша открыть письмо… Ягане сообщали, что если она серьезно решила усыновить ребенка, то может приехать и посмотреть младенцев, и перечислялись нужные справки… Целая груда справок… Милая Ягана! Милая Ягана! Почему же вы не сказали об этом? Боялись меня обидеть, хотели сначала все узнать?..

Узбеки любят детей больше всего на свете. Они говорят: дом с детьми — цветник, а без детей — кладбище. В доме с детьми — весело, а без них — могильная тишина… Да… это было так. Вот о чем плакали по ночам глаза Яганы…

У них был тихий дом, но это был их дом, и она хотела сделать его веселым… Так и будет, дорогая, конечно, конечно.

Может быть, она поехала в Каркан, не дождавшись этого письма?

Шофер такси дремал за рулем. Бардаш назвал адрес Надирова. Из дома, за воротами которого густо лаяла собака, не сразу выползла старуха.

— Где Бобир Надирович?

— Уехали они. В Газабад!

— Уехали? С кем?

— С молодой начальницей… Дадашевой, — неожиданно бойко крикнула старуха.

— Спасибо.

Бардаш посмотрел на звезды. Где-то под ними катился сейчас «козел» Яганы, выщупывая фарами трудную и долгую дорогу в песках. Хорошо, если за рулем сидел Надир. «Волга» туда не проберется, и, конечно, он сам вел машину, старый пустынный волк… Он не доверял ничего делать другим, когда был рядом, тем более вести машину сквозь ночь, в пустыне…

В пустыне, где недавно отгорели маки… Ковры маков, накатываясь на пески, полыхали, словно знали, что отпущено им немного. И такие же, как маки, звезды опускались с неба и, словно порхая, мерцали на лету низко-низко…

Бардаш почувствовал, что теперь он как-то отрезан от всего этого. И сердце его вдруг сдавила нестерпимая тоска.