Судьба

1

В этих песках бушевали не только ветры, по ним сновали банды басмачей, и текучие барханы заметали следы копыт, но все же над безжизненными и безводными далями, над верблюжьей колючкой, в погоне за басмачами, от колодца к колодцу шли полки красной конницы. Именно шли, вязли в песках… Нельзя было сказать — проносились… в седлах и без седел, отвоевывая будущее себе и детям, пересекали пустыню рабочие и батраки Бухары…

Над песками шумели революционные бури.

Тогда, в девятнадцатом году, в Арк эмира привели двенадцатилетнего мальчика с руками, связанными за спиной.

— Еще один сын Надира…

Эмир стоял перед мальчиком с нагайкой в кулаке. Эмир Алимхан сам вышел посмотреть на этого, еще одного.

Повелителю Бухары пришлось выслушать историю мальчика.

Его отец был вздернут на виселицу в Уртачуле за то, что рассказывал людям, будто «выдул пламя из воды». До ушей эмира и раньше долетали бредни о синем пламени, которое струилось из песчаных трещин где-то посреди пустыни. Кто-то порол вздор, что чабаны и путники иной раз кипятили чай в своих кумганах на этом огне. Эмир призвал к себе имамов, ученых мужей из лучших медресе Бухары, и они в один голос объявили, что под землей может быть только один огонь — адский, и всякий, кто увидел его и тем более прикоснулся к нему, достоин смерти. Храбрецы, смущающие умы правоверных, быстро исчезли…

А Надир из Уртачулы не испугался страшной судьбы. Он поехал в сторону Карши. Добрался до солончаков. В их оправе зеленели гнилые озерца, и в одном озерце, из которого нельзя было напиться, потому что его заполняла не вода, а вонючая жижа, Надир увидел пузыри… Они пугающе вздувались и лопались, из них шел пар… Надир прилег на берег, подполз поближе… Пузыри продолжали лопаться… Озеро точно закипало…

Он вошел до колена в грязь и огляделся… Со всех четырех сторон к нему тянулись пески и свет солнца… Ни души не было вокруг… Кулаки Надира сжимали камни… Он вздохнул, ударил раз и другой камнем о камень, искра упала как раз тогда, когда грязь чавкнула, как старуха дряблым ртом, и на месте только что лопнувшего пузыря задрожал прозрачный огонек. В страхе Надир подул на него, но огонек не исчез, а перескочил на соседний пузырь, а когда Надир что есть силы стал дуть, чтобы согнать с соленой и невыносимо вонючей жижи пламя, оно пошло прыгать и вспыхивать по всему озеру…

Он помертвел от ужаса, охватившего его, из последних сил выбрался на твердую землю и бежал, пока не свалился, забыв о своем ишаке. В жаркой пустыне его долго колотил озноб… Однако то ли Надир пожалел своего единственного ишака, то ли был чересчур любопытен, но он вернулся… Изумленный, долго смотрел он на дело своих рук… Да, он выдул пламя из воды… Оно горело, как керосин… Как солнце! Можно было обжечь руки… Он пялил глаза и торжествующе хохотал, сам не слыша себя.

А потом его повесили. Раз огонь ада явился за его душой, пока она находилась в живом теле, надо было, по воле аллаха, умертвить тело. Но это еще не все… Как яблоки недалеко падают от яблони, так и грешники плодятся от грешника… Старший сын Надира, старший брат этого мальчишки, застывшего перед священными очами Алимхана, показал дорогу в глубь песков, к пламени ада, дерзкому иноверцу, подлому гяуру, который явился в пустыню искать то, что якобы дала людям природа…

Люди эмира кинули проводника в зиндан, в тюремное подземелье, а потом скатилась по кровавой плахе и его голова… Два других брата бежали, вступили в Красную Армию и вернулись на родную землю в ее рядах. Одного из них, по слухам, проникшего в Бухару, и разыскивал эмир.

— Где твой брат? — спросил он мальчика.

Тот молчал.

— Ты слышишь?

— Я сам хотел бы его увидеть, — сказал мальчик, — но если вы, могучий эмир, не знаете, откуда мне знать?..

Эмир ударил его плеткой — этот удар и оставил белый шрам на правой щеке — мальчик зажал ладошкой кровавую рану.

— Как тебя зовут? — спросил эмир.

— Бо-бир, — ответил мальчик, облизнув окровавленные губы.

— Кто тебе дал имя великого святого и поэта?

— Вы, — с трудом сказал мальчик.

Эмир неожиданно засмеялся, поняв, что мальчик использовал игру слов… Бо-бир… Еще один… Еще один сын Надира должен был через мгновенье найти смерть по знаку его руки, но эмиру нужны были другие сыновья неграмотного еретика и бунтаря из Уртачулы, и, подумав, он отпустил Бобира, чтобы послать за ним своих псов, потому что Бобир, без сомнений, пойдет по следам братьев…

И он пошел.

Не так, как думал эмир. Всю дорогу своей жизни он Шагал и будет шагать по их следам, отмеченным кровью. Как всегда и всюду, великое и новое начиналось с крови…

Жаль, что эмир Алимхан покинул свет на чужбине, под афганскими звездами, не попрощавшись с Бобиром. Он узнал бы, что последний, единственный оставшийся в живых сын Надира в тот самый год, когда эмир отдал душу аллаху, повел в пустыню поисковую партию ученых и буровиков. Они искали бухарский газ…

И вот теперь немолодой человек, оставивший за плечами полвека, смотрел на пески с птичьей высоты, хотя он прочно стоял на ногах и даже не летел в самолете. А пески, покрытые расползающимися ежами серого янтака, открывались так далеко и так широко, что захватывало дух, как в полете, и земля, как в полете, казалась беспредельной. Там — река Зарафшан, там Аму-Дарья… Ни той, ни другой и в бинокль не увидишь, и прохладой не повеет оттуда, между ними — море песка…

Верхняя площадка буровой вышки чуть подрагивала, потому что шла выемка труб. Отсюда было видно, как ротор, крутясь, выхватывал из скважины двадцатиметровые «свечи», и толстые трубы, повисая между фермами вышки и покачиваясь, еще напряженно вибрировали, как хлысты. Скользили тросы подъемного устройства. Верховой на мостике, привязанный к нему поясом, как монтер к столбу, ловко подхватывал очередную «свечу» проволочной зацепкой, отстегивал от метрового крюка и, толкая, заводил под палец — кривой железный держатель, а люди внизу тем временем ставили «свечу» на опорную плиту или, попросту говоря, подсвечник.

— Майнай! — покрикивал верховой.

Стояла такая жара, какая в других широтах не случается и в самый душный полдень. Верховому же, поднятому еще ближе к солнцу, было жарче всех, и в паузы он стирал жестким рукавом брезентовой куртки пот со скуластого лица, цвета жженого кофе, хотя от этого ему не становилось легче… Быстрее бы кончить… Начальство ему мешало.

А Бобир Надирович любовался пустыней… Безбрежье… Вот что в ней самое манящее. В ночи легко отыщешь любую звезду, и все небо — точно тюбетейка на твоей голове. А сейчас его не охватишь взглядом — желтое, раскаленное… Чем еще можно измерить беспредельность пустыни? Только небом…

И он тут хозяин.

У каждого в молодости бывает какое-то увлечение, но не каждый хватает его, как строптивого коня за поводья. А он схватил. Спроси его — был ли он верховым на вышке? Был. Мыл ли трубы внизу? А как же! Стоял ли у дизеля, где барабанные перепонки в ушах разрываются от гула? Стоял. А потом впервые взялся за рычаг бурильщика… А теперь… Вот почему ему подчиняется пустыня. Здесь люди обжигают ноги на ходу, а птицы — крылья на лету… Все тут гордое, непокорное. Но он поставил в этих песках первый город — Газабад. Он! Пришел, посидел на взгорье, наметенном ветром, послушал, как шуршит у ног песок, посмотрел, как ящерными перебежками текут его быстрые струи, и сказал:

— Здесь!

Рядом с ним сидел самый главный разведчик Миша Шевелев, и он тоже сказал:

— Здесь.

Странное дело — они жили вместе, а командовали ими разные люди, и бумаги они писали в разные места, как будто работали на двух дядей… Почему? Зачем?

А Газабад все же рос… надировский Газабад.

Он поставил барак, одну половину которого заняла контора, а другую кухня, но виделся ему город… И сейчас туда уже вели амударьинскую воду… А когда газопроводчики протянут руки: «Давай!», он не встретит их слезами и отговорками, он ответит: «Берите!»

Газ был здесь… Газ — новая энергия, веди, куда хочешь, делай, что хочешь, топи, грей, крути, режь, вари, шей… Он его достанет из-под земли, и он его даст! Что ему какой-то Дадашев? Пусть скажет спасибо, что у него такая жена. Хрупкая, а прикрыла, как скала. Если бы не она, пришлось бы Сарварову услышать одну фразу: «Или он, или Надиров». И кто устоял бы. Смешно говорить…

— Майнай!

Ежи верблюжьей колючки расползались и никак не могли расползтись.

— У меня есть нюх, — говорил он, постукивая себя пальцем по груди, — и я ему верю. Он покрепче и поверней всех будущих данных этих структурных муравьев. Мы не будем ждать, пока они кончат копаться. Они роются в пыли, а я уже побывал под землей. Слышишь, Шахаб?

— Я знаю, что вы тут много бурили, товарищ управляющий, — отвечал Шахаб Мансуров, неповоротливый человек с головой, похожей на тыкву. На большую, крупную тыкву…

— Мало, — резко сказал Надиров. — Нам предстоит здесь столько пробурить, что, если мы будем ждать, пока дядя подскажет, где да как, поседеют волосы у следующего поколения.

Шахаб почесал в затылке.

«Ах, эти молодые, зеленые… Чего-то им не хватает, какой-то самозабвенности, любви, поэзии. Песни поют хорошие, а как дойдет черед до дела… Если твоя мечта не связана с практическим делом, она так и останется пустой мечтой, что там ни кричи, ни пой, а конь ускачет…»

Ночью, когда новый конь пустыни — крепкий «газик», похрустывая собственными костями и песком, пробирался сюда, он разговорился с Яганой Дадашевой. Он внушал ей простые мысли, казавшиеся ему самому такими понятными. Если бы во время Гражданской войны полководцы говорили, что сначала им нужно окончить академии, а потом уже сражаться с белыми, разве ехали бы они сейчас по этой пустыне? Нет, не ехали. А они едут, потому что появились Фрунзе, Чапаев, Щорс. Если бы летчики, которые первыми перечеркнули Северный полюс тенью советского самолета, говорили, что не полетят, пока у них не будет точного графика обледенений и надежных средств борьбы с внезапной тяжестью на крыльях, разве бы мы были первыми? В небе. В космосе! Нет, не были бы, но, к счастью, у нас родились Чкалов, Беляков, Байдуков.

А сейчас… Сейчас уж слишком много молодежи, умной, сверхумной, образованной, сверхобразованной мыслящей молодежи, которая перед каждым подвигом вынимает логарифмическую линейку и начинает измерять и высчитывать, взвешивать на аптекарских весах все «за» и «против», вставляя палки в колеса своей же телеги… Они хотят бескровного геройства? Так не бывает… Геология не открывает карт до конца, она требует подвига, в душе и на деле… Кому-то надо это знать.

Надиров похлопал Шахаба Мансурова по массивному плечу.

— Пойдешь вглубь первым.

— Крюк! — крикнул Шахаб, поглядывая на верхового. — Эй, Куддус!

И погрозил ему пальцем.

Считая, что начальство заговорилось, Куддус повесил на борт мостика свою проволочную зацепку и подтягивал трубы голыми руками.

— Саданет разок и вышибит зубы!

— Золотые вставлю! — крикнул Куддус. — У меня деньги есть! — засмеялся, но, после того как мастер потряс в воздухе увесистым кулаком, снова взял крючок.

«Ушли бы уж скорее, что ли! Этот толстяк-то забрался на вышку и не боится, не слезает. Голова седая, как в чалме, а не кружится. Чудак какой-то… Хлопнет его сейчас солнечный удар, и до свиданья».

Так думал Куддус, а Надиров думал иначе. Можно бы поговорить и в вагончике, колеса которого наполовину утонули в песке, вон он, серебристый вагончик буровиков, стоит возле вышки, и там тенисто, и нет вокруг горячего железа, как будто в другой стране, но здесь, наверху, наедине с мастером, Надиров хотел заразить его тем неуемным чувством всепоглощающего азарта, уверенности, силы, которое всегда овладевало им на высоте. Все земное казалось подвластным…

А в буровой мастер махал мальчишке кулачищем.

— Я вас слушаю, товарищ Надиров, — опомнился он.

— Все!

Они стали спускаться. Узкая, теснее карабельного трапа лестница круто сбегала к песчаной желтизне. Буровой мастер тяжело грохал над головой, приговаривая:

— Сита быстро изнашиваются, Бобир Надирович. Сами пробиваем жестянки, делаем взамен. Что за дефицит! Цемента не хватает, хоть караул кричи. А в глубокой скважине на все можно напороться. Но самое главное — трубы, трубы. Наше дело, как говорится, без трубы — труба!

— Это не рай, — подтвердил Надиров. — Я с тобой согласен.

Они остановились где-то на промежуточной высоте. Буровая привычно полязгивала и скрипела. Вышка — она всегда живая, если идет работа…

— Начнешь борьбу за звание бригады коммунистического труда! — крикнул Надиров.

— Хм!

— Что?

— С ребятами поговорить бы…

— А ты думаешь, кто-нибудь будет против?

— Нет… Но… Хорошо, если бы они сами зажглись…

— Сама и спичка не зажигается.

— Я не о том…

— Напиши плакат. Я материю привез.

Солнце еще не поднялось в зенит, и тень не пряталась под вагончик, а лежала сбоку от него, хотя подбиралась все ближе. Там, в тени, на собственном чемоданчике, кинутом в песок, сидел высоколобый парень с блестящей черной шевелюрой и курил, скучая. Он поднял ждущие тоскливые глаза на Надирова — вставать ему не хотелось.

— Да! — вспомнил о нем Надиров. — Вот тебе еще один герой. Между прочим… Между нами… — Он помедлил, не зная, стоит ли говорить это. — Племянник Хазратова, — добавил он тише, — ну, того, из обкома партии… Смотри… Дядя просил приобщить его к жизни. Я обещал.

Шахаб покосился на новенького и пожал плечами:

— Майли…

Это почти «ладно», но все же меньше, чем «ладно», капельку добродушней и капельку безразличней.

— Ягана Ярашевна! — крикнул в окошко вагона Надиров. — Я поехал.

Он твердо знал, что если начальство задержится на вышке больше положенного, то дело утонет в мелочах. А сейчас оно только и получало долгожданный размах.

2

Напрасно подумали начальники, что новичок скучал.

Все было интересно — и то, какое высокое сооружение буровая, недаром называется вышка, и то, что за ней стояли дизели, большие, как паровозы, и как у железнодорожной станции громоздились рядом баки с водой; он хотел напиться там, но долговязый казах в лисьей шапке крикнул: «Техническая!», а питьевая оказалась в бетонном с крышкой цилиндре, который, наверное, перевозили вместе с собой и зарывали в песок, и этот вагончик… Из него все время раздавались негромкие голоса Яганы Дадашевой и русского, тоже ехавшего с ними ночью из Бухары.

Все было интересно новенькому… Ночью русский благодушно спал в машине, а он слушал рассказы Надирова, И на душе его становилось тревожно и сладко, и даже казалось, что Надиров рассказывает с таким упоением о песках, о Чапаеве, о своем отце, об эмире, которого он видел живым, только для него, потому что и Дадашева плохо слушала, думала о чем-то своем.

Возле вагончика стояло два «газика», один присоединился к ним в Газабаде. Теперь он увез Надирова, а другой остался. Новенький хотел было попроситься на шоферскую работу, за руль, потому что он умел это, но Надиров уже уехал… Сидеть было неудобно, он бросил в песок окурок и поднялся.

— А ружья опять не привез! — сказал Шахаб, посмотрев туда, где пылил «газик».

— Зачем? — спросил новенький, чтобы не молчать.

— Волков гонять.

— Тут есть волки?

— А как же! Где есть овцы, там есть и волки… Ты овец видел?

— Мы ночью ехали…

— А, черт возьми! — непонятно почему выругался буровой мастер.

Он держал в руках тоненькую трубку красной материи.

— Лозунги писать умеешь?

— Нет.

Шахаб пошел к вагончику. Парень снова сел и, вытряхнув из разорванной пачки последнюю сигарету, сломал ее пополам. Шахаб вдруг остановился, спросил сердито:

— Надеюсь, ты сюда не курить пожаловал?

Парень бросил свою только что зажженную папиросу в песок, придавил ногой и опять поднялся.

— Возьми лом, отнеси вон тому, в лисьей шапке, он тебе покажет, что делать… Эй!

Шахаб не успел предупредить новенького, как тот уже схватил голыми руками лом, валявшийся в песке неподалеку, и тут же уронил его и, тиская руки в кулаки, зажал их между ногами и пошел раскачиваться и кусать губы. На лбу его тотчас выступили крупные виноградины пота.

— Дурак! — закричал Шахаб. — Кто же так хватает? Перчатки.

Рядом с ломом в песке валялись брезентовые перчатки, серо-желтые, без привычки не заметишь.

— Покажи!

Парень протянул руки, пытаясь согнать гримасу боли с лица. На красных ладонях вздулись белые волдыри.

— Рая! — крикнул в сторону вагончика Шахаб. — Пациент!

К вагончику вела довольно высокая лестница, и на ее верхней ступеньке появилась ладная девушка в выгоревших джинсах. Она держалась за косяки двери руками, а сама наклонилась вперед, выглядывая из вагончика. Без того узкие глаза сощурились в две полосочки: чего она видела?

— Заклей! — скомандовал Шахаб. — Наработался!

И пошел в вагончик.

Рая тоже исчезла там, а потом сбежала по лестнице в своих трепаных джинсах, мужской рубашке в крупную клетку с засученными до острых локтей рукавами и белой косыночке на голове. Ноги у нее были в мягких синих кедах и протопали по ступенькам бесшумно. Теперь новичок разглядел ее всю.

Он смущенно держал на весу перед ней свои обожженные руки, а она принялась нашлепывать на волдыри бактерицидную бумагу и бинтовать.

— Что же ты, чудилка, — сказала она как маленькому. — Это тебе не на дутаре играть.

— Откуда вы знаете, что я играю на дутаре?

— Руки-то…

— Между прочим, я на заводе работал, — обиделся парень.

— Не молотобойцем, — уверенно засмеялась Рая.

Да, конечно, он сидел в клетушке учетчика цеха, но у него были свои удары. А ну их всех. Удивительно легко люди смеются друг над другом…

— Как тебя зовут?

— Хиёл.

— А меня Рая.

— Слышал. Вы кто, санитарка?

— Нет. Ну, до свадьбы заживет… Хочешь есть?

— Вы — повар?

— Лаборантка.

— Где же ваша лаборатория?

— Успеешь, покажу.

Хиёл смотрел наверх. Там парень, пользуясь отсутствием начальства, свесился с мостика, как обезьяна, встав на нижний прут обрешетки, и орудовал руками, как фокусник. Он легко подводил к себе концы послушных труб и также легко отталкивал их от себя, горланя во все горло что-то бессмысленное, просто озорное:

— Ла-ля-ля!.. Ла-ля-ля!..

Хиёлу было знакомо это чувство. Один раз, в детстве, он мчался так на лошади верхом, настегивая нагайкой, он пронесся через весь Бахмал, оставил за собой дома, зажатые деревьями, перемахнул через арык, едва удержавшись за гриву, и опять пошел стегать и лететь… Разгоряченный молодой конь не мог остановиться. Им обоим нравилось мчаться… Воздух превращался в ветер, а ветер — в песню… Вперед, вперед! Не было края земли, не было скачки, не было скорости, был полет без предела и без остановки… Когда он, наконец, впился в поводья так, что резало руки, остановил скакуна, и ветер, и песню, изумленные люди стали стаскивать его и бранить, а он смеялся.

Вот так и парень пел там, на вышке…

— Куддуска! — завопила Рая. — Куддуска, шайтан!

Она схватилась за голову, зажала уши и повторяла без конца его имя, не слыша больше ни его «ла-ля-ля», ничего другого, словно так ей было легче кричать самой.

А Хиёл про себя подумал: так, понятно, это не случайно.

— Муж? — спросил он.

— Какой муж? — удивилась Рая. — Кому нужен такой обормот в мужья? Куддуска!

Может быть, парень упивался своей работой, может быть, выхвалялся перед ней, но он не обращал никакого внимания на ее крики, и Рая побежала к вышке. Хиёл невольно потянулся за ней, проваливаясь в песок по щиколотку.

На втором витке лестницы Хиёл внезапно остановился, и Рая заметила его замешательство.

— Что, боишься? — спросила она насмешливо. — Не надо бояться. Бояться нельзя.

Выше лестница дрожала сильнее. И вдруг Рая вспомнила:

— Тебе же держаться трудно… Руки!.. Слезай!

Хиёл отрицательно потряс головой.

— Куддуска! — крикнула Рая вверх и оглянулась на Хиёла. — Слезай, пижон! Один там, другой здесь!

Они лезли все выше.

— Ла-ля-ля! — уже било в самые уши.

— Живой? — спрашивала Рая то ли Куддуса, то ли Хиёла.

— Привет! — сказал небрежно Куддус.

— Пристегнись сейчас же! — велела ему Рая. — Встань на пол!

Пристяжной пояс Куддуса висел тут же, белые зубы сверкали на скуластом запыленном и загорелом лице. И глаза, как две черные пули.

— Раз, — сказала она, — два…

Хиёл увидел в ее руках милицейский свисток, но Куддус не дал ей сосчитать до трех!

— Тревога отменяется, — сказал он, спрыгивая с обрешетки на пол мостика. — Работа закончена… Куддуска целый, не надо плакать.

— Глупый! Вот глупый! — все еще распаленно крикнула Рая. — Кто о тебе будет плакать? Очень надо! Не жди…

— Зачем тогда так кричать? — спросил Куддус, растопырив руки, черные от мазута и глины.

— Расшибешься, тогда тебя пластырем не склеишь.

— Вай-вай! — сказал Куддус.

— Ну, ладно, — ответила Рая. — Ладно. Больше я с тобой не разговариваю.

— Тогда я уезжаю… — горько сказал Куддус. — Куплю мотоцикл, сяду и уеду… Деньги есть.

Рая молчала.

— Правда, на глубокое бурение встаем? — спросил Куддус.

Она опять не раскрыла рта.

— Интересно…

Хиёл смотрел, как отлетали от дизеля сизые облачка выхлопных газов. Вслед ветер гнал невесомую пыль… И оттого, что пыли тут было много и некуда ей было скрыться, вся пустыня дымилась…

Вдруг дизель стих и наступила необыкновенная тишина.

— Лучше уезжай, Куддус, — вздохнула в этой тишине Рая. — Все равно я доложу о тебе Ягане Ярашевне. Или самому главному инженеру…

Куддус приторачивал какой-то свой высотный инвентарь к стропилам вышки. В изогнутых крылышками губах его бродила усмешка. Кнопки жгучих глаз нацелились на Хиёла.

— Я уеду — другой будет, — сказал он.

— Сказала бы я тебе, Куддус, — покачала головой Рая, — да лучше не скажу…

Она стала спускаться, задев Хиёла плечом.

Куддус, свесившись, долго смотрел, как ее фигурка становится все меньше и меньше.

— Боевое крещение? — спросил он, показав глазами на руки Хиёла.

— Случайность…

— Здорово! — язвительно поцокал языком Куддус. — Быстро успел. Теперь мы будем работать, а ты — смотреть?

— Я и так смогу, — как бычок, наклонив голову, бросил ему Хиёл и попытался сжать перебинтованные ладони в кулаки.

— Так не сможешь, — сказал Куддус, покрутив головой, а рот его неожиданно расплылся до ушей.

— Увидим.

— Ты что, подвиги приехал совершать? — спросил Куддус.

Глаза его заинтересованно блестели.

— Ну, давай, давай!

3

Главный инженер Корабельников вышел из вагончика и пошел к Рае под козырек, устроенный на одном крыле вышки, возле вибрационных сит, договориться о качестве раствора. Шахаб остался наедине с Яганой, за чайничком остывшего чая. Пиалы стояли среди раскрытых вахтенных журналов и раскиданных по столу бумаг.

Уже все было перелистано, Ягана отложила карандаш, рассчитав или хотя бы прикинув возможную скорость проходки… Шахаб ждал, уперев ладони в круглые колени. Все в нем было крупно, основательно, от кепки на голове, большой, как таз, до солдатских ботинок. И молчание тоже.

— Как это понимать, Ягана? — спросил он наконец.

— Что, Шахаб?

— Глубокое бурение?

Ягана тоже ждала вопроса, но все же сказала не сразу.

— Это понимать надо так, что управляющий трестом Надиров не хочет больше ждать дополнительных сведений разведки и отдал приказ о бурении промышленных скважин.

— Цель?

— Сэкономить государственные средства. Дать газ не тогда, когда захотят разведчики, которые за это не отвечают, а тогда, когда потребуется…

— А вы?

— А я с ним согласна.

Шахаб слышал и крики Раи, и песню Куддуса, но то, что удерживало его здесь, было важнее.

— Так, — сказал он, — так…

Это значило, он думал.

— А вы? — спросила его Ягана.

— Не знаю…

Шахаб пожал плечами, как будто две скалы взгорбились и опустились.

Упершись в стол локтями, Ягана сплела пальцы рук и ткнулась в них лбом.

— Шахаб! — воскликнула она. Вы можете решиться хотя бы на то, чтобы сказать определенней?.. Или мужчины уже забыли о решимости?

— Будем стараться, — сказал Шахаб.

— Почему вы не сказали Надирову, если против?

— Вот то самое… — проворчал Шахаб. — Овечий характер.

— Возразить вы не можете?

— И Бардаш не смог?

— Бардаш смог. Но ведь возражений мало… Надо что-то утверждать… Надо решаться! А это… это не идет у вас дальше предостережений!

Шахаб по-новому вглядывался в жену товарища. Красивую женщину нашел себе в спутницы Бардаш. Ничего не скажешь. Но, оказывается, видеть в ней следовало больше, куда больше! У Яганы была своя жилка, своя крепкая косточка. Неужели они…

— Из-за этого мы впервые поссорились с Бардашем, — видно прочитав интерес в его глазах, то ли пожаловалась, то ли призналась Ягана.

По-медвежьи неловко Шахаб переминался, прочнее усаживался на табуретке, не зная, что сказать.

— Надеюсь, дело не дойдет до развода? — пошутил он.

— Нет… — улыбнулась Ягана, и сережки в ее ушах задрожали, касаясь щек. — Но боюсь, что это еще хуже.

— Пс, пс! — только и сказал Шахаб. — Производственное столкновение в семейном кругу. Кажется, это литературный пережиток каменного века?

— А вы не смейтесь, — еще грустнее и откровенней улыбнулась Ягана. — Я рассказываю вам как другу.

Шахаб потер кулаком под носом и глотнул холодного чая.

— Будь я только женой, — думала вслух Ягана, — мне и горя мало. Я ведь еще инженер. Директор конторы…

Шахаб стал серьезным.

— Какой тут к черту смех? Бурить глубокую скважину, не имея геологического разреза. Не до смеха.

— А вы бурите ее как разведчик, — успокоила Ягана с усмешкой, не лишенной тени сарказма. — Мы об этом договорились.

— А кадры? — спросил Шахаб. — Кадры, которые хватают лом голыми руками?

— Вы лучше о себе.

— Я не герой.

— Ряды негероев быстро растут! — откровенней усмехнулась Ягана. — Слишком много стало их… обходящих горы, Шахаб.

Ему захотелось взорваться, крикнуть, но все же перед ним сидела Ягана, и он стерпел. Как всегда в таких случаях, он предпочел шутку.

— Если все станут героями, то герои вообще исчезнут. На каком же фоне они смогут выделяться?

— Увы, — в его манере ответила Ягана, — фона сколько угодно.

Конечно, они могли бы поссориться или можно было бы попытаться уговорить ее, но Шахаб знал Надирова, а еще больше знал, что в таких случаях слова не являются аргументами. Только дело.

— Я жду ваших распоряжений, — сказал он как можно мягче.

— Вы будете разведчиком, Шахаб, — повторила Ягана. — Раз они за нами не успевают, нам ничего не остается, как самим нащупывать дорогу. Все основные показатели у нас есть. — Она встала. — Голодному сказали — там хлеб, а он еще и просит: принесите, пожалуйста.

Тут Шахаб не удержался от шутки:

— Слепому сказали — там море, он пошел и утонул по дороге в болоте… А еще может быть и так, что он свернет в другую сторону и вообще скажет: все враки, никакого моря там нет!

Но это уже были те самые аргументы, которых он боялся. Ягана стиснула побледневшие губы. Ее раздражала рассудительность этих мужчин и чем-то даже пугала. Конечно, можно убаюкать себя, утешить. Но она не хотела рассудительности, похожей на трусость.

— В Бухару прибыли газопроводчики.

— Я тоже говорю о газе… У нас нет права на неудачу.

— Вряд ли кто-нибудь желает Бардашу удачи больше меня, — сказала Ягана. — Но я желаю ему удачи в дерзаниях, а не в предосторожностях…

— Хоп! — сказал Шахаб, вставая. — Хорошо! Майли!..

Они вышли на улицу. Солнце калило, и ветер сдался ему, сник. Все остановилось. Пустыня лежала, как замурованная. Ягана посмотрела на затихшую вышку. Завтра ей предстояло перекочевать на новое место, которое они уже выбрали. Медленно Ягана пошла туда, где под фанерным козырьком замерщицы Раи собирались покурить ребята. Когда-то она командовала вот такой вышкой, да нет, этой самой вышкой, и кое-кто из них работал с ней. Шахаб шагал рядышком, чуть сзади, поглядывая на ее короткую тень. В спортивных сапожках, в узких брюках и легком жакете Ягана походила на жокея.

Возле вышки, опустив голову, стоял Куддус, Корабельников отчитывал его.

— Вы знаете, — говорил он, — полагается иметь заградительную стенку в полтора метра. А у вас? Семьдесят пять!

Он размахнул перед Куддусом складным метром.

— У меня рост маленький, — сказал Куддус, не поднимая головы.

— Рост ростом, а техника безопасности остается техникой безопасности… И вы прекратите, пожалуйста, свои выкрутасы. Можете приваривать повыше мостик.

— Скажите монтажникам.

— Все равно! — крикнула Рая из-под козырька. — Он на мостике подставки делает. Из деревяшек!

— Вот видите! — опять помахал сложенным метром Корабельников, точно собирался побить Куддуса по носу. — За вас никто отвечать не хочет. У нас хватает забот… Глина… Трубы… А тут еще! Рая! — позвал он. — Подойдите сюда.

Рая подошла.

— Хотя я знаю, как у вас много хлопот без этого акробата, — сказал Корабельников, — все же… я вам поручаю… Вы будете проверять установку мостика. Вот вам складной метр. В подарок.

— А мне зачем? — вскрикнула Рая, чтобы все слышали. — Да пусть он сорвется!

Но метр все же взяла.

4

Может быть, кто-то и приехал в Кызылкумы, чтобы прославить себя подвигами, но только не Куддус. Он забрался в этакую даль за велосипедом. И куда ни заведет человека страсть!

Мальчишкой Куддус не мог спокойно гулять по улицам Ферганы — его привораживали велосипедисты. По ночам ему снилось мелькание блестящих спиц… Он подолгу простаивал у стеклянной витрины универмага и у магазина спорттоваров, где были выставлены велосипеды. Кого-то еще надо было уговаривать их покупать! Велосипеды красовались и просили: возьмите нас! Куддуса соблазнять было не надо. Его мучила другая проблема: где взять деньги на покупку?

Рос он без отца и после школы покинул свой родной Катартал, самый зеленый кишлак на свете, поблизости от Ферганы, и пошел неизведанными дорогами… Вы спросите — куда? Вы не знаете, а он знал — за велосипедом.

Но тут выяснилась другая беда — на работу его не брали; потому что Куддус был несовершеннолетним. Как с этой бедой бороться, никто не мог подсказать Куддусу, никто не мог посоветовать ему другого средства, кроме ожидания. Но на ожидание требовалось время, а велосипед ему хотелось сейчас. Так Куддус впервые познакомился с тем, что жизнь полна противоречий.

Однако свет не без добрых людей, и если они к тому же изобретательны, то не дадут пропасть ни человеку, ни его мечте. И вот один человек сказал Куддусу, что надо податься на большую стройку, где не очень спрашивают, сколько тебе лет, и если накинешь парочку, не заметят. Ну, а дорогу на большую стройку в наши дни и слепой покажет. И вот Куддус очутился в большом кишлаке Кермине, который так же мечтал стать городом Навои, как его юный строитель мечтал о велосипеде.

В Кермине, то есть в Навои, должны были строить и химический комбинат, и электростанцию, которая собиралась превзойти мощностью старенький Днепрогэс в шесть или в восемь раз. У слухов рты велики… По всем дорогам, ведущим в Кермине, вместо деревьев росли плакаты, призывающие рабочую силу. Куддус почувствовал себя нужным человеком и вместе с тем уже на велосипеде, хотя и въехал в будущий город всего-навсего на попутном самосвале.

Но скоро сказка сказывается… Пока говорят — все легко, а начнешь делать — так трудно… Документы у него спросили и не то что два, а и одного года прибавить не позволили. И все же не прогнали! Ура! Куддус уже держался за велосипедный руль. Пока же он стал помощником водовоза… Что делать! Люди всегда немножечко приукрашивают действительность и свою судьбу как в рассказах, так и в снах… На Куддуса надели комбинезон, и он в него провалился.

— Э, парень! — засмеялись вокруг. — Придется тебе вырасти для этой одежды.

Но пришлось ушивать штаны.

Разрастался Кермине, и все больше становилось разговоров о газе… Газ должен был прийти сюда и для химического гиганта, и для электростанции. Газом бредил еще не родившийся город, что же говорить о населявших его строителях и юном Куддусе? Честно говоря, к тому времени Куддус уже отложил деньги на велосипед, но ведь он подрос и вместе с ним подросла его мечта. Молодые люди в Навои раскатывали на мотоциклах. На мотоциклах они подвозили своих прекрасных подруг к танцплощадке, на мотоциклах уносились в пыльные дали после работы.

Гордый треск мотоциклов раскалывал утреннюю тишину, дневной шум и вечерний покой молодого города. Перекроил он и план Куддуса. Еще не покатавшись на собственном велосипеде, наш дерзкий всадник перескочил на более могучего и громкого коня, с сердцем от семи до четырнадцати лошадиных сил, без коляски, по кличке «Ижевск» или «Ява». Этот конь унес его в Кызылкумы. Конь был в мечтах, а Кызылкумы наяву…

Да будет вам известно, что от Навои до Кызылкумов рукой подать. Навои стоит на пороге пустыни. Между ними лежит Бухара. И Куддус, не останавливаясь, миновал Бухару. Он прошел сквозь город не как паломники, искавшие утехи в этой цитадели ислама, а как целеустремленный, практический человек двадцатого века, верующий в свои собственные руки и успевший заметить, что под небом этого города имеются в продаже мотоциклы обеих марок и цена их… Но не будем говорить о цене, Куддуса она не смутила, а мы ведь не собираемся покупать мотоцикла.

Впрочем, уже и он не собирается. Он копит деньги на «москвича». Что ему мотоцикл, два колеса, девушка сзади, как багаж, когда он собственными глазами видел, как один щупленький ишан, отмирающее существо с реденькой и седенькой бороденкой, раскатывает на собственном «москвиче», а он, молодой человек, надежда будущего, комсомолец… Нет, это было решено твердо: четыре колеса, и девушка рядом.

О человеческая неудовлетворенность! Ты начал свои шаги по земле пешком, человек, а скоро тебе мало будет Вселенной. Ишан тоже был грешен, велосипед его даже не тревожил, мотоцикл ему не грезился, он начал сразу с того, на чем Куддус пока остановился. Так что времени предстояло решить вопрос: кто кого.

Как видим, биография Куддуса уже имела свою историю. Так всегда бывает, когда жизнь набита событиями, как кошелек монетами. Но монеты можно высыпать и растратить, а события — они остаются с тобой. Какие события, такая и жизнь… Богатство богатству рознь. Когда ты идешь навстречу жизни, и жизнь идет быстрее, быстрей образуется прошлое и заманчивей становится будущее. Время без событий — что год, что десять лет — один пустой день. Но Куддусу скучать не приходилось. Назревали новые события на вышке, где он был выше всех…

Ягана села под фанерным козырьком «лаборатории». Здесь обычно Рая колдовала над раствором, ревниво замеряя его вязкость и удельный вес, потому что глинистый раствор — это кровь буровой. Вместе с трубами он подается под землю, чтобы забить все щели и не дать вырваться ни газу, ни нефти, ни даже воде без команды человека и не по указанному им пути. Хочешь вырваться — вырывайся по трубам. Уходят в невидимую глубь недр трубы, циркулирует раствор из особых, издалека привозимых сортов глины, он то как клей, то как вода, то как резина, в зависимости от пластов, проходимых долотами, их твердости и температуры… Вот так… Рая и следит, чтобы раствор все время был таким, какой нужно… Это очень важно, иначе — авария!

Место замерщицы — это также и клуб. Тут можно обсудить все — от международного положения до поведения начальства, можно всласть покурить и попить чайку. Такое уж это место, особенно когда им заведует Рая.

Они обговорили предстоящую работу, поругали монтажников, после которых приходится заделывать «хвосты», но, как водится, настоящий разговор начался, когда уехало начальство.

Сбив на затылок лисью шапку, защищающую его от жары, и открыв свое угловатое лицо, казах Пулат, помощник бурильщика, восхищенно сказал:

— Это да!

— Что? — спросила Рая.

— Женщина! — сказал Пулат о Ягане. — Кино может сниматься. Детей может учить. Не хочет! Давай ей пустыня! Хо-хо!

— Она ученая, — с завистью обронила Рая.

Бурильщик Абдуллаев устало заметил:

— Если бы ты учился, Пулат, сидел бы дома, в своем колхозе, и уже был бы председателем. А ты ленивый, учиться не хочешь. Учись!

— Зачем учись? — засмеялся Пулат. — Учись не надо. Надо много водка пить. В Нашем колхозе председатель самый неграмотный.

— А где же грамотные? — спросил Абдуллаев.

— Грамотные все уехали.

— За что же его выбрали председателем?

— Друзья много, водка пьет. Все в порядке.

— Это не порядок, — возразил Абдуллаев.

— Не порядок, — согласился Пулат.

Все знали, что он скучал о колхозе, каждый раз, когда не клеилось дело или им были недовольны, грозился сбежать домой, он любил землю и как-то, отпросившись в больницу, привез из культурной зоны ящик земли и теперь выращивал зеленый лук к радости Раи, которая заправляла им еду.

Они заспорили о делах колхозных. Абдуллаев, рабочий человек, говорил, что там не хватает дисциплины, а машин много, и поэтому должен быть рабочий порядок, тогда и техника много даст, а Куддус в разговоре не участвовал, он только посматривал на Раю, и Рая чувствовала это, смущалась и все время поправляла косынку.

Шахаб же думал, что у него побывали два крупных начальника — один оставил складной метр, а другой — кусок красной материи, и, докурив, сказал:

— Абдуллаев прав, друзья. Техника может дать больше, чем дает, а это зависит от того, как ее использовать. Не только в колхозе. У нас тоже. Начнем борьбу за звание бригады комтруда?

— Начать давно пора, — сразу согласилась Рая. — Может, хоть ругаться перестанете. То люди как люди, а то запустят… хуже чем пещерные жители.

— Откуда ты знаешь, как ругались пещерные жители? — вдруг спросил Куддус.

— Ладно! — махнул на него Абдуллаев, человек серьезный, отец троих детей, читавший по вечерам при аккумуляторной лампочке техническую литературу. — Помолчи.

— Ты тоже слова пускаешь, «инженер»! — ехидничал Куддус.

— Так речь о всех и идет. — Абдуллаев оправил черные усы. — Как я понимаю, на вышке ругань бывает, потому что громкая техника. Тихо говоришь — не слышно.

— Ругаешься — не слышно, — возразил Пулат. — Тихо говоришь — всегда слышно. Ругаться очень легко. Не ругаться очень трудно. Ругаться все могут…

— Ладно, замолчи, философ, — опять перебил Абдуллаев. — Понято и принято.

— Значит, начали? — обрадовалась Рая.

— И легче будет за Куддуской смотреть, — подмигнул ей Пулат.

— Интересно, — с усмешкой сказал Куддус. — Чего это за мной надо смотреть?

— Все за одного, один за всех, — внушительно изрек Абдуллаев.

— Это как? — спросил Пулат, который не всегда понимал все сразу.

— А так! — смешливо сказал Куддус. — Один за всех будет ездить в кино по воскресеньям.

— Слыхали! — возмутилась Рая, а буровики засмеялись. — Пустомеля!

— Не смейтесь! — остановил их Куддус. — Я знаю, что мелю. С работой мы справимся, а как с культурой? Бобомирза сегодня молился…

— Я? — удивился самый старый из них, низкорослый, но очень крепкий человек с лицом так густо изрезанным морщинами, что казалось, оно все состояло из одних морщин и все время смеялось. Это был дизелист Бобомирза. Просто трудно было придумать из-за этих морщин лицо веселее, чем у него. И сейчас оно лучилось смехом. — Я молился? Что ты, Куддус! Я делал гимнастику!

— Пять раз в день — намаз, мировая гимнастика! — засмеялся Куддус.

— А ты не смейся, — Абдуллаев дал ему подзатыльник.

— Я о чем говорю? Развлечений у Бобомирзы никаких. Водки он не пьет.

— Узбеки раньше никогда не пили, — степенно сказал Бобомирза, морщинки его лукаво играли. — Коран запрещал. Даже и водки не было.

— Раз коран запрещал, значит, была, — заметил Шахаб. — А то зачем запрещать?

Пулат прыснул, а Бобомирза растерялся. Потом с силой стукнул по коленкам.

— Лживая книга! Еще одно подтверждение!

— Да-а, — раздумчиво протянул Куддус. — На одной гармошке далеко не уедешь. Одна гармошка и та — губная… Сыграй, Пулат!

— Радио будем слушать, — не сдавалась Рая. — Новенький на дутаре играет…

И тут все вспомнили про новенького. Где же он?

— Эй, Хиёл!

Он укрылся в вагончике и грустил. Далеко остались бухарская квартира дяди, бухарские девчата и бухарские вечера.

В вагоне были широкие деревянные лавки и табуреты с полумягкими, прорванными и продавленными сиденьями. Между двумя отсеками помещались кухонная плитка и умывальник. И еще были полки с книгами и журналами и грязные полотенца на гвоздях… Все это становилось и его жизнью.

— Слушай, Хиёл, — сказал ему Бобомирза. — Мы тут решаем, чтобы все вместе… И труд, и отдых…

— Бригада коммунистического труда? — спросил Хиёл, и теперь от них не утаилась его усмешка, совсем не такая, какими только что были полны их собственные речи.

— А что? — спросил Куддус.

— Я не гожусь.

— Почему?

— Я не комсомолец.

— Ну что же… Встанешь на вахту с завязанными руками, отличишься, мы тебя и в комсомол примем.

— Не примете, — мрачно сказал Хиёл.

— Скажи-ка! — удивилась Рая. — Что у тебя за причина? А ну!

Хиёл все ниже опускал голову, он молчал.

— Хиёл, — сказал ему Шахаб. — Тут пустыня. Тут прятаться некуда. Тут мы все друг про друга знаем. Теперь тебе с нами жить… Расскажи…

Но Хиёл поставил пиалу на сиденье, сооруженное из двух досок, поднялся и пошел с вышки, показывая им сгорбленную спину.

5

Ночью, когда все спали, а он сидел на ступеньках вышки и слушал, как возится ветер в пустыне, не в силах остудить ее, к нему приблизился огонек папироски. Это был Шахаб.

— А ну, парень, — сказал он, присаживаясь рядом. — Давай знакомиться… Без молчанки.

— Мне и рассказывать-то нечего, — ответил Хиёл. — Два слова.

…Хорошо жилось Хиёлу… до поры до времени. Умерла мать, которую в колхозе называли дипломированной кетменщицей — так она работала, и Хиёл переменил адрес. Он переехал в Бухару, к сестре отца, тетушке Джаннат. Вернее, его перевезли. Прощай, поле, прощай, раздолье, прощай и школа. Дядя отдал его в ФЗО при промкомбинате, где он сам был начальником цеха ширпотреба, там Хиёл и остался работать. Дядя же постарался, чтобы Хиёл скоро сел за учетную книгу.

А Хиёл заплатил за все черной неблагодарностью!

Его избрали в редколлегию молодежной стенгазеты, потому что он рисует немного, и он изобразил нового начальника цеха Мусулманкулова убегающим от молодежи, которая требовала и того и сего… Дядя к тому времени уже работал в обкоме. Вы же знаете его — Азиза Хазратова?

Ну вот… Вечером, после ужина, Азиз Хазратович прогнал детей и попросил жену уйти, чтобы наедине поговорить с Хиёлом.

— Нельзя плевать в пищу человека, который тебя кормит, — сказал дядя. — Мусулманкулов сделал тебе много добра…

— Он вор! — сказал Хиёл.

Рабочие поговаривали, что Мусулманкулов сплавляет бракованную посуду через магазины, зато искусные мастера делают по его заказу бесплатно для начальства и подносы, и тарелки. На этих подносах цветы, гранаты, виноград. А для колхозников — голова барана с надписью: «Увеличим поголовье скота».

Все это рассказывал Хиёл своему родственнику из обкома и вдруг увидел, что и у них дома на столе лежит новый расписной поднос с гранатами, нарисованными ярко горящей, пламенной краской. Так рисовал в их цехе уста Кудрат.

Говорил, говорил и замолчал…

А дядя стал кричать. Сопляки, мол, критикуют Мусулманкулова. Нападают на старшего товарища, вместо того чтобы у него учиться.

Еще сказали Хиёлу, что Мусулманкулов ходил к дяде в обком, жаловался на него.

А Хиёлу все уже казалось в доме не так. Привезли трубы, чтобы проложить в саду для поливки молодых абрикосов и роз, Хиёл стал думать — откуда? Дядя был связан с газовиками, а газ — это трубы… Где еще взять трубы в Бухаре?

Стало ему страшно за тетю, сказал ей, а она заплакала. Тетю понять можно. Она женщина. Трудно пережить женщине горе в своем доме.

— Как ты смеешь! — плакала тетя. — Он тебе заменил отца! Он приласкал тебя… Он мой муж, он отец моих детей…

Все, что говорят в таких случаях, она сказала.

— Помнишь свою сиротскую жизнь? Хочешь, чтобы и моим детям было так же? А я хочу, чтобы у меня дома был покой!

— Эх, тетушка, — ответил он, — что годится для дома, то не годится для улицы.

Но она вскипела:

— Еще ты будешь учить меня уму-разуму! Как-нибудь я достигла своих желаний. Посмотрю, как будешь ты жить!

— Хватит, тетушка, хватит, — уговаривал он ее. — Я вас послушаюсь…

Тетя-то ведь родная…

Но все же он не послушался. На собрании в цехе выступил против Мусулманкулова, и пришлось ему из дома уйти в общежитие. Тетушка опять плакала, а он ее успокаивал.

— У меня есть где жить. А вам будет спокойней…

Как-то она приехала его проведать. У нее были красные глаза, опухли веки, даже голос изменился. Видно, дома была большая перебранка. Разговор не клеился. Тетушка ждала раскаяний, а он молчал, боялся первого слова. Начать разговор легко, а кончить трудно. Не справишься с женщиной, которая сидит дома и придумывает выражения похлеще. Пусть уж она скажет, с чем пришла…

— Азиз Хазратович просил кланяться… — сказала она. — И дети тоже.

— Как они себя чувствуют? Как дядя?

Тетушка опять стала вытирать слезы платочком.

— Помирись с ним, вернись домой… Если ты один раз воспользовался гостеприимством человека, должен тысячу раз посылать ему приветы. Так говорят в народе…

— Я не устану посылать дяде Азизу миллион приветов!

Это прозвучало как угроза.

— А я-то думала, верну тебя домой, успокоюсь, помирю вас, — сказала тетушка.

Она ушла, оставив кашгарские серьги — единственный предмет, напоминавший Хиёлу о матери. Эти серьги подарил ей отец…

А скоро Хиёла принимали в комсомол — и не приняли. Один из подхалимов Мусулманкулова спросил:

— А где твой дед Сурханбай?

— Не знаю.

— Пусть расскажет о деде. У него дед за границей. А он даже не написал…

Вот и всё. Хиёл сидел, перекладывая из ладони в ладонь кашгарские серьги, вырезанные в виде полумесяца, на длинных крючках.

— Н-да, — с усмешкой сказал Шахаб, — хорошенький у тебя дядя! Однако ты молодец!

Шахаб не питал особого почтения к баям. Да и откуда? Детство его началось с того, что он гонял овец на пастбище Бахмала и донашивал одежду старшего брата. Старший брат — он погиб на войне — золотого сердца был, старался нарочно порвать или испачкать одежду, чтобы она скорее досталась Шахабу.

Овец они гоняли вместе с ровесником Бардашем. И вот однажды начали падать овцы.

Это было в ту пору, когда баи изо всех сил пытались вредить первым ширкатам, союзам бедноты. Они выпускали воду, открывали плотины, резали племенных «кучкаров», самых сильных баранов, они направляли отару на зимнее пастбище, туда, где росли ядовитые травы… Овцы их не ели и, обессиленные, падали на снег. Страшно вспомнить!..

Виноваты были баи, а били старшего пастуха Шахаба. И он бежал от горя и позора в Бухару, а с ним вместе, из чувства дружбы, бежал и Бардаш.

Вот так они распрощались с Бахмалом.

Бухара, Бухара… Многих она манила, да немногих жаловала… Откуда начинался путь к работе? С базара. На базарах Бухары толпилось много народу, жаждущего получить дело. Шахаб и Бардаш пополнили ряды этих поденщиков. Люд был разный… Одни держали в руках кетмени, серпы, кисти… Это были сельскохозяйственные работники, проще сказать, батраки и маляры… другие — молотки, пилы и теши.

— Ты видел когда-нибудь тешу? У нее острое лезвие насажено, как у кетменя, поперек рукоятки. Это были строители — бинокоры. А мы ничего не держали с Бардашем — мы продавали свои руки…

Прервав рассказ, Шахаб порылся в карманах.

— Куришь?

Хиёл еще не курил всерьез, но он взял из пачки Шахаба папироску и затянулся. А Шахаб, шумно выдохнув пахучий дым, продолжал…

Людей без инструмента называли презрительно «хоммол». Это, проще говоря, скот. Последняя профессия. Чаще всего они были носильщиками, тащишками, как тогда пренебрежительно говорили. «Эй, тащишка! Поднеси!» И они носили — ящики и мешки, багаж и покупки. Стоили они дешевле ишака.

И все же они были молодыми и весело смотрели вперед.

Они накопили денег на бурдюки из овечьей кожи и заделались машкобами — водоносами. Не так уж далеки те времена, когда по Бухаре шныряли водоносы, от Ляби-хауза во все концы. Было их превеликое множество, и поэтому все они бедствовали. Стало ясно, что бурдюки лучше продать. И продали…

А тут случилось чудо! Биржа набирала грузчиков на станцию Каган. Силы им было не занимать, и они сразу завербовались. Каганский вокзал, такой крошечный, показался им громадным. Через него в пустыню хлынул поток товаров: соль, сахар, рис, уголь, ткани… Все, чего не давала пустыня, привозили для нее на станцию Каган. И все это проходило через руки Шахаба и Бардаша, вернее, побывало на их плечах.

Ящики и мешки грузили из вагонов на спины верблюдов, связывая канатами и укладывая на войлочные подстилки с дырами для горбов.

Приобщились к рабочему классу два юнца и осмелели. Подались в Ташкент…

Ташкент — это не Бухара! Улицы широкие. Бухарские переулки показались тропинками для ишака. В Бухаре было так: две арбы на улице разъехаться не могли, и дорогу уступал тот, кто хуже одет, а если оба рваные, то младший по возрасту. Он слезал с лошади, брал ее под уздцы и осаживал назад до самого угла… А в Ташкенте! В Ташкенте трамваи ездили, и даже женщины на них катались. В Бухаре вечером темно, разве где-то горит-коптит огонек возле мечети. А в Ташкенте! В Ташкенте полыхали фонари на улицах… В Бухаре ничего не ломали, она казалась вечной. А в Ташкенте ломали старые лачуги, строили новые трехэтажные дома, которые казались небоскребами… В Бухаре стирали белье корнями травы ишкор, она давала пену, белую, как снег, а в Ташкенте было мыло…

Совсем другая жизнь!

Они работали на текстильном комбинате, они учились… Денег на лепешку всегда хватало, шурпу продавали на улицах, перехватишь миску по дороге в институт — и сыт весь день.

И вдруг — война.

Правда, его, Шахаба, война застала в армии. Он служил в городе Грозном, где добывают нефть. И после войны он туда вернулся, а кто захочет узнать — почему, так поймет, когда познакомится с его женой. Сейчас она живет в Бухаре, рвется в Газабад с дочкой и сыном.

В Грозном он работал на вышке и учился. Там бы ему и жить, если бы не письмо от Бардаша, что на родной бухарской земле нашли газ. Буровые мастера требовались. Вот он и приехал… Газ! Большое дело!

Ничто не располагает так людей друг к другу, как откровенная беседа ночью, да еще в пустыне, где они, кажется, на тысячи верст одни. Нет, не одни, а вдвоем.

— Вот мы и познакомились, — сказал Шахаб.

И мы тоже, читатель, познакомились с теми, чьи руки достанут бухарский газ из таинственных кладовых пустыни.