Судьба

1

Всякий, кто бывал в Бухаре, слышал о газе и встречался с газодобытчиками. Это не так трудно. Зайди в гостиницу — ни одного свободного номера, а кто в ней живет? Газовики… Ими полон терем-теремок, накрывшийся дряхлой крышей бывшей медресе — одной из многих… Перейди через дорогу, наткнешься либо на штаб разведки, либо на их лабораторию, либо на табличку треста «Бухаранефтегаз», говорящую о том, что здесь заседает сам товарищ Надиров… Весьма вероятно, что когда-нибудь ее заменит мемориальная доска, потому что для треста уже строится новое здание… Бетон, стекло, цветы….

А всякий ли встречал в Бухаре Халима-ишана?

Мы с вами столкнулись с ним, когда газопроводчики Анисимова рассматривали минарет Калян. Видел и Куддус, как Халим-ишан, хлопнув дверцей, укатил куда-то на своем сверкающем «москвиче». Так что если присмотреться к жизни повнимательней, окажется, что Халим-ишан, профессор-муддарис и шейх, почти святой человек, фигура, мелькающая то тут, то там…

Опять Халим-ишан, спросят те, кто встречался с ним раньше, потому что я уже писал об этом проворном старичке. Но что поделать! Старец живучий… Карандаша на него мало. Он, как тень, скользит по солнечным улицам Бухары, и я спешу за ним, чтобы не потерять из виду…

Сев в «москвич», Халим-ишан не уехал в прошлое. Представьте себе, он помчался той же дорогой, которую проложили газовики, но мысли у него были в это ясное утро одна мрачнее другой. Мысли были сначала о прошлом…

Прежде чем маленький автомобиль растворился в песках, таких же серых, как он сам, слева и справа проплыли странные сухие овраги. Словно пустыни Кызылкумов и Карши столкнулись тут лбами и сдавили землю в страшные складки. Они расползались в разные стороны наподобие побегов виноградника, так же узловато ветвясь и извиваясь.

Весной они бывают пушистыми и зелеными, все в траве и цветах. Ветры, гуляющие по ним, клонят траву, качают цветы в оврагах. Иногда, заблудившись, ветры начинают спорить друг с другом, и тогда, ничего не щадя, учиняют такую драку, что трава с корнями летит по воздуху, камни поднимаются со дна оврагов и, сшибаясь, высекают искры, как молнии. Конец цветам…

Весна уходит отсюда быстро. Ее прогоняет солнце, которое всходит над оврагами, с рассвета дыша огнем. В старину люди говорили, что в самих этих оврагах и находится гнездо солнца. Тюльпаны горели под ним, не раскрывшись. Не было тут места ни для чего, кроме его клинков, косивших все живое вокруг.

Всем известно, что овраги рождает вода. Она их протачивает и углубляет, она их роет с неустанностью самого усердного землекопа, но здесь никогда не было воды. И не было долгой жизни. Даже зимние снега таяли тут, проваливаясь в преисподнюю и не оставляя лужицы на дне ущелий. Животноводы, которые пригоняли сюда отары с надеждой напоить их, теряли скот. Землепашцы не приближались к скупой и странной местности на десятки верст.

Она лежала, как скорлупа от выеденного ореха, эта земля. Она словно была побита черной оспой.

И только аллах мог ответить — почему. Не желающий ничего знать о тектонических сдвигах земной коры, аллах говорил: «Здесь двери ада. Мусульмане, не делающие преподношений мечетям, уйдут туда и будут жариться там, в котле солнца, весь свой загробный век».

Это говорила им религия устами многих таких святых прохвостов, как Халим-ишан…

Не было и нет на земле религии жестче ислама. Кто не верил Халиму-ишану и его двойникам, тех казнили по-всякому: ставили у стен и обрушивали на них эти стены, бросали с башен, сжигали в огне. Потом не у кого было спросить, верно ли, что дорога в ад ведет через знакомые овраги: грешники молчали. А Халим-ишан продолжал говорить и складывать в сундуки добро… Ибо не было религии более жадной, чем ислам. В дом ишана вели баранов, несли рис, изюм и деньги. А таких домов было много…

Счастливая Бухара лежала, как чистилище, на границе ада и рая, и грешники откупались у порога своих мучений, как могли. Счастливая Бухара! Для ишана счастливая…

Вот об этом-то он сейчас и думал, поглядывая на вышки буровиков. Вокруг оврагов тоже искали газ. Прошли счастливые времена…

Ишан включил радиоприемник в «москвиче». Если бы когда-нибудь записали на пленку стоны казненных по указующему персту этого ишана и других ишанов, то слушать бы ему пришлось всю дорогу и не один день… Но такой пленки не было. Из Ташкента передавали выступление ансамбля «Бахор», девушки пели веселые весенние песни, и Халим-ишан, теребя реденькую бородку, начал в лад музыке, не разжимая губ, издавать гортанные звуки, подпевая девушкам: ведь он тоже был человек.

Шофер его, немолодой и правоверный, обросший густой черной волосней, как индус, молчал, не меняя сосредоточенного выражения лица. Ишан мог сердиться, мог спать, мог петь — его дело было вести машину.

А ишан все скрипел, изредка тяжело вздыхая. Потому что вышек вокруг было уж очень много. И становилось все больше и больше… Эти вышки не давали ишану покоя.

Сказано было давно: адский огонь скрывается под раскаленными песками пустыни. И что же? Адский огонь придет теперь в дома горожан и — страшно подумать — в кишлачные кибитки, и на нем будут варить плов и греть воду. Ему будут радоваться, вместо того чтобы бояться!

На какое-то время ишану удалось убедить верующих, что приближается светопреставление. Рай и ад были рядом с Бухарой, но чем больше удалялись мусульмане от веры, от справедливости и совести, тем дальше указывался рай, ад же приближался. Вот-вот и его огонь ворвется в их дома. Что оставалось делать? Надо было задабривать аллаха и всех святых пророков через руки ишана, чтобы огонь, ворвавшись, все же не сжег ни домов, ни людей. Жизнь подстегивала ишана. Поскольку об адском происхождении газа люди знали давно и давно платили за это головами, требовалось объяснить им, что их спасет, когда огонь окажется на пороге.

И верующие опять несли ишану дары.

И он молился за них и вместе с ними.

Так газ, еще не пришедший в Бухару, уже работал на ишана. Это, я вам скажу, хитрейшая бестия! Может быть, потому он все же чувствовал, что и у него под ногами земля если еще не горела, то дымилась… Молодежь смеялась над словами стариков, что газ превратит их в шкварки. Молодежь верила себе. А молодежи, как известно, на земле всегда больше, чем стариков.

Халим-ишан смотрел вдаль.

Они ехали навстречу солнцу, но при его ярком свете вдали скоро засеребрился серп луны. Чем быстрее катилась машина, тем быстрее катилась к ней и луна. Дорога уже давно стала трудной, «москвич» шнырял по верблюжьей колючке, и серп то исчезал, то появлялся снова, а когда, наконец, остановились, то и он повис совсем неподалеку…

Он был выбит из жести и нацеплен на флаг, высоко поднятый над каменной оградой, окружившей могилу святого. Если правду сказать, то не весь святой, а только голова его покоилась здесь, и то по словам Халима-ишана…

Флаг поднимался на высоком и толстом шесте, обвязанном цветными тряпочками. Каждый, кто приходил сюда, оставлял свой знак. Тряпочек было много… Халим-ишан остался доволен, это значило, что его люди, день и ночь стерегущие здесь могилу святого, наполнили кувшины монетами…

За мазаром — кладбищем — виднелась кое-какая зелень. Нелегких трудов стоило развести ее. Три-четыре акации, изламываясь от натуги, все же тянулись вверх, чуть выше глиняного дувала. Закопченный дымоход тандыра темнел над крышей, а окон видно не было, как и полагается в мусульманском доме, все окна и двери которого выходят в глухие дворы.

У ишана были в Бухаре и дом, и сад, но преданность святым делам требовала, чтобы ему и здесь построили крышу. И верующие постарались. Ишан мог при нужде коротать здесь дни и ночи с женой и дочерью своей, Оджизой.

Святая обитель показалась ему надежной, как крепость. И состояние его духа несколько улучшилось. Он вылез из машины. Но тут же, увидев «газик» за углом забора, с досадой крякнул. Это еще кого сюда принесло?

Из-под «газика» торчали чьи-то ноги в желтых тупоносых ботинках, а сам «газик» был такой же серый, как и «москвич». Пустыня все красит в один цвет.

Халим-ишан приблизился и обомлел. Задранный капот «газика» опустился, и ему открылось лицо старого знакомого — Бардаша Дадашева, про которого Халим-ишан уже хорошо знал, что он переместился в Бухару. Ноги, принадлежавшие шоферу, остались неподвижными, а Бардаш, как обычно, улыбнулся ишану.

Халим-ишан церемонно прижал руку к сердцу и поклонился.

— Вы приехали на паломничество?

— У нас не паломничество, а поломка, — засмеялся Бардаш.

— Кто там? — крикнул из-под машины тонкий голос. — Шофер?

— Нет, ишан, — ответил ему Бардаш. — Может быть, он тебе поможет?

Чумазая голова парня, обсыпанная песком, вылезла наружу. На ишана он не обратил внимания, а шоферу, загонявшему «москвич» во двор, крикнул:

— Эй, дружок! Помоги!

Тот не ответил, отмахнувшись рукой.

— Как иностранцы, — зло сказал парень. — Даже не разговаривают.

Вся стена у мазара обросла шалашами, сооруженными на скорую руку и кое-как защищавшими людей от солнца. До приезда ишана паломники занимались кто чем. Одни жевали лепешки, другие спали, третьи ощипывали кур, готовясь к обеду. Сейчас они все выползли на свет, каждый старался коснуться хоть кончиками пальцев одежды ишана. Много было больных.

— А вы все обманываете несчастных? — спросил он ишана.

Тот оглянулся и с достоинством вздернул голову, борода его завернулась в рог.

— Я им помогаю.

— Вы их обираете.

Ишан стерпел.

Главным источником его доходов был колодец, тоже обнесенный камнями и накрытый тяжелой железной крышкой с замком. Больные ждали ишана, чтобы искупаться в колодце.

— Мирза! — крикнул ишан. — Подойди сюда!

Быстрый человек в рубище, один из подручных ишана, протиснулся сквозь толпу больных и оказался перед пшеном и Бардашем.

— Покажи свое тело.

Мирза мгновенно выполнил приказ, сдернув с себя рваный халат и уронив его на песок. По коже его ползли рубцы заживших язв. Вздох облегчения, изумления, почтения раздался вокруг.

— Я ходил ко всем врачам, мне давали все мази, ничего не помогало, — привычно сказал Мирза. — Только купание в святом колодце у могилы ходжи Убони спасло меня.

Он вертел корпусом, показываясь всем, как в демонстрационном зале.

— Во-первых, — сказал Бардаш, — никакой могилы святого ходжи Убони здесь нет. Во-вторых, он даже и не святой…

Толпа настороженно загудела.

— Больше тысячи лет назад ходжа Убони прибыл на нашу землю для распространения ислама… И утопил Бухару в крови. Как может быть святым такой головорез?

Его усмешка не очень понравилась людям.

— Ты не задевай ходжу Убони!

— Если вы так хотите, — сказал Бардаш, усмехаясь еще шире, — можете поклоняться палачам наших предков, но пусть Халим-ишан скажет, что могила ходжи Убони совсем в другом месте.

— Да, — подтвердил Халим-ишан, — разбойники отрубили голову ходжи Убони, и тело его похоронено в одном месте, голова здесь, а душа вознеслась на небо.

— Сынок, — сказал тихим голосом совсем тощий, едва живой старик, дотрагиваясь пальцами до спины Мирзы. — Но он вылечился!

— Да, дедушка, — согласился Бардаш. — Он вылечился.

И теперь гул вокруг него стал одобрительным. В конце концов, что им за дело до того, что творилось больше тысячи лет тому назад, когда рядом стояло живое подтверждение чуда.

— Он вылечился, — продолжал Бардаш, — потому что в этой воде есть примесь серы… Вы знаете, что в нашей пустыне нашли газ. А где газ — там сера… А серой лечат… Это минеральная вода. Киньте в колодец спичку — по ней пойдут гулять мотыльки огня.

Это все знали, поэтому и мазар назывался Огненным.

— А создал его самый гениальный творец. Природа, дедушка.

Старик согласно кивал трясущейся головой на такой тонкой шее, что она, казалось, вот-вот перервется, а потом сказал:

— Все на свете создал аллах. Природу тоже.

— Преданные душой да исцелятся! — подхватил Халим-ишан и удалился.

Вот ведь как вывернулся, черт! А кто не исцелится — тот, значит, душой не предан аллаху. А кто умрет — того аллах позвал прямо в рай. На все есть оправдание.

— Вот вам говорят, что газ — это огонь ада, — сказал Бардаш. — А я грешник, правда? Я не верю ни аллаху, ни Халиму-ишану, ни ходже Убони, никому. Алишер! Дайка мне баллон.

Алишер, отчаявшись как-либо починиться, вынул из «газика» металлический баллон и протянул Бардашу.

— Смотрите, — Бардаш зажег спичку, открыл краник на изогнутой трубке, и синий лепесток газового пламени послушно забился на ее кончике. — Эй, парень! Давай свою курицу!

Всем было интересно. Рослый парень поднес только что ощипанную курицу, и Бардаш ловко опалил ее в одну минуту.

— Ну? — засмеялся он. — Почему же я, грешный, не сгораю? Хочу — пущу больше, хочу — меньше. Несите все своих кур.

Он обсмолил с десяток кур, а потом еще вскипятил чай в кумгане.

— Я кудесник! А? Но это неправда. Никакого чуда нет. Это газ. Просто он горит очень жарко, с ним станет удобно жить.

Дед изумленно качал головой на ниточной шее.

Передавая пиалы друг другу, люди пробовали чай из кумгана, сваренный на адском огне.

— Ну, такой же он вкусный или хуже? — спрашивал Бардаш.

— Аллах уже покарал тебя, — сказал Мирза, натягивая халат. — У тебя сломалась машина.

— Да, — тяжко вздохнул Алишер. — Что правда, то правда. Что же будем делать, товарищ Дадашев? Передняя тяга отказала. И чиниться негде. Пустыня. Плохо дело.

Бардаш и сам это знал. Дальше дорога была все хуже и хуже. Фактически не было дороги. Никакой…

— Вернемся? — с надеждой спросил Алишер.

— Надо ехать вперед.

Алишер посмотрел на свои руки с изрезанными и разбитыми пальцами.

— В колодец опустить, что ли? — спросил он зло.

— Опусти.

— Плевал я на их колодец! Доберемся до Газабада, зайду в санчасть.

— Хочешь, я сяду за руль?

— Ваше дело, — сказал Алишер.

Верующие исступленно молились в отдалении.

Бардаш долго думал о них. Он знал с добрую дюжину мазаров святого Сулеймана и не меньше двадцати мазаров святого Али. Если бы собрать все мощи, объявленные святыми, их хватило бы на целую роту Сулейманов и Али. И всюду стояли шесты с медными полумесяцами и конскими хвостами, обозначающие божественность места. И всюду ишаны и муллы обманывали самых стойких верующих, которые еще кочевали от мазара к мазару.

Мекка была далеко, так далеко, что и во сне не снилось, а эти места близко. Раз верующие не шли в Мекку, святые наступали на верующих своими могилами.

Духовенство наловчилось фокусничать… Стоит вспомнить хотя бы святого Дукчи из Мархамата… Изобретательный ишан окружил себя слугами, которые имели свои тайные клички: овца, коза, курица, верблюд, деньги… Слуги встречали верующих во дворе, принимали у них приношения, а потом вводили в дом, к ишану, и, в зависимости от того, кто вводил, ишан говорил пришельцу:

— Спасибо за козу.

И пораженный его провидением набожный паломник падал на пол.

Дукчи имел огромное влияние на народ. Он поднял мусульман против царских солдат и повел их на Андижанскую крепость с одними палками в руках. «Палки будут стрелять!» — сказал чудотворец. Но палки не стреляли, восстание было подавлено солдатами…

Ишан Дукчи был хотя бы фанатиком, а вот Халим-ишан! Этот, конечно, сам не верил аллаху, а наживался как мог. Безбожно наживался…

Что же, может быть, газ подожжет ему пятки?

В пустыне, ровной, как скатерть, уже тянулись к небу «чинары»… В ее жарких объятьях они не задыхались. Это были буровые вышки, которым про себя Бардаш дал такое ласковое прозвище. «Чинары» росли и росли на глазах.

2

Алишер считал, что ему не повезло.

Когда он, сразу после автошколы поступил на работу в гараж обкома, никто не сомневался, что он будет ездить на черной «Волге» и вытирать тряпочкой ее зеркальное стекло, отражающее новостройки Бухары. А вместо этого ему попался какой-то инструктор и — пожалуйте в пустыню. На «газике».

Да и «газик»-то затасканный. Передняя тяга полетела! Машина только выглядела здоровой, а на самом деле уже была не для песков. Как видно, она сюда и не заглядывала… Никудышная машина! А езжай! Интересная жизнь!

— Вот так поедешь и увидишь страсти-мордасти, — сказал Бардаш. — Не перевелись еще темные люди.

— Думаете, в Бухаре этого мало? — спросил Алишер.

— Все же меньше, чем в кишлаках.

Алишер заухмылялся.

— У меня скоро братишка женится. Приходите на свадьбу. У них обязательно мулла будет.

— Родной братишка?

— Двоюродный.

— Верующий?

— Что вы! Родители требуют. Иначе не согласны. А он студент. Приходите. Будете почетным гостем. Может, и мулла сбежит, вот молодые обрадуются. А то невеста плачет, парень руки опустил, а родители не согласны без муллы и денег на свадьбу не дают.

— Беда!

— Всякие люди есть, — сказал Алишер глубокомысленно. — Придете?

— Если пригласят.

— Конечно! Спасибо вам.

Алишер правил и косил узким глазом на Бардаша — похоже, начальник у него ничего, вот только машина — барахло… Ну, попотеем и пересядем на «Волгу», не все сразу…

Дорога терялась в верблюжьей колючке. Красный песок скрипел под колесами, казалось, насквозь пронзая резиновые покрышки. Не хватает еще, чтобы спустил скат. Покукуешь. Мелкие камушки с треском бились о днище. Иногда попадалась равнина, вся изрытая гусеницами тракторов, словно ее мяли и кромсали гигантские чудовища. Глубокие колеи проваливались в землю, песчаные насыпи вставали рядом хребтами. Заскочи — и повиснешь на таком хребте. Попади в колею — провалишься и не вылезешь, хоть зарывай. Да и зарывать не надо — сам себя зароешь. Стоит тормознуть, как окутывает вихрями песка и пыли, летящими из-под колес. Начальнику что? Он к жене едет. У него тут где-то жена… А ему, Алишеру, за что такие страдания?

А Бардаш ехал и думал о том, что вот где-то здесь пророет Анисимов свои траншеи газопровода, сварит метровые трубы в бесконечную нить, по которой газ пролетит до Бухары, до Самарканда, до Ташкента и дальше, во все концы, возможно, очень далеко… На юг, на восток, на север… В пустыне появятся домики газообходчиков, как стоят, красуясь, у шоссейных магистралей домики дорожных мастеров. И шоссе, наверное, пролягут. Будут верблюды натыкаться на странные растения в пустыне — серебристые заглушки с манометрами. Это все, что останется от буровых вышек…

О многом думал Бардаш. И о Ягане. И об Алишере. Забавный паренек. Сердитый, чего-то дуется. А упрямый. Обмотал пораненные руки тряпками, а руль не отдает. Ну, пусть закаляется…

Вдруг машина ухнула вниз и взревела. Газуй, Алишер, газуй. Эх, передней тяги нет!

— Я же говорил! — злорадно проворчал Алишер.

— Давай лопату.

— Сейчас посмотрю, взял ли…

— Другой раз смотри до выезда.

— Я нанимался не в пустыне работать.

— Ты работаешь в обкоме, а у обкома никаких границ нет. Сегодня в городе, завтра в пустыне, послезавтра в кишлаке… Нашел лопату?

— Нашел.

— Давай.

— Я сам! Ваше дело ехать! — повторил Алишер.

— Давай сюда!

Но Алишер уже начал отрывать колеса, а Бардаш, разгребая ногами песок, пошел искать дощечку или палку, чтобы подложить под рубцы резины. Пустыня не была теперь такой голой. Люди обживали ее, а значит, потихоньку и захламляли. Там валялись железки, там доски от разбитого ящика, там остатки хвороста… Пока Алишер орудовал лопатой, он набрал кое-чего, а вернувшись к машине, увидел, что к ним идут люди от ближайшей буровой.

Их вел мастер, бывший подчиненный Бардаша. Увидел сверху. Ребята выталкивали «газик», а они присели поговорить.

— Ну, как? — спросил Бардаш.

— Ноль.

— Ягана Ярашевна давно была?

— Вчера.

— Много вышек поставили на глубокое бурение?

— Четыре, кажется.

Бардаш закурил, положив пачку рядом с собой на песок. Мастер закурил тоже. Спичку зажгли от песка, сидели на скинутых куртках.

— Цементу мало, — сказал мастер.

— Видишь, какие дороги. Цемент подвозят тележками, трубы тоже. Трактора… Три-четыре рейса, и — в ремонт, сам знаешь. А предпочтение все же оказывается разведке. И правильно.

— Правильно, считаете?

Бардаш промолчал. С одной стороны он не мог поощрять затеи Надирова, с другой — нельзя было расхолаживать людей.

— Что там разведка говорит?

— Они делают свое дело.

— Не спешат.

Он об этом на днях говорил с Михаилом Шевелевым, две недели толкался в штабе разведчиков, изучал данные, торопил, спорил, чтобы приехать в пустыню вооруженным. Но у Шевелева на все был необыкновенно резонный ответ:

— Поспешишь — людей насмешишь. Вы можете рисковать, пожалуйста. А с меня спрос особый. Семь раз примерь — один отрежь.

Он не хотел бросать слов на ветер. Не только из опасений. Такой уж это был человек.

— У меня на днях провал был, — рассказывал, докуривая, мастер, — восьмой горизонт жрет и жрет раствор, совсем без глины остался, цемент нужен мост ставить, а цемента нет даже зуб запломбировать. И в девятом горизонте растет давление.

— Значит, газ? — оживился Бардаш.

— Похоже, а газа нет… Кочует, похоже…

— Похоже, — согласился Бардаш.

Когда речь шла о подземных процессах, люди по привычке были осторожны. Земля не раскрывала своих секретов сразу…

— Ну, вытолкали вас!

Машина Алишера уже стояла на твердом месте, на горке, а сам он щедро раздавал ребятам сигареты.

— Возьми с собой все доски, — велел Бардаш.

— Э! — сказал Алишер лихо, но дощечки покидал в машину.

Однако их подстерегала другая беда. Через полчаса от напряжения запарил, забулькал радиатор.

— Стоп! — сказал Алишер и устало лег головой на руль.

Рано парень сдавался. Бардаш толкнул дверцу…

Вышка, маячившая впереди, оказалась буровой разведки. Едва Бардаш добрел до нее, как услышал сзади знакомый гул мотора. Устыдившись, Алишер догнал, дотянул за ним. Вода в радиаторе клокотала.

— А вот это уж ни к чему, — строго сказал Бардаш. — Запорешь машину. Это я запрещаю. Ясно?

— Майли, — сказал Алишер и пошел просить воды.

А Бардаш заговорил с разведчиком.

— Как дела?

Молодой башкир — тут, в разведке, было много башкиров и азербайджанцев, на земле которых буровые давно уже расселились как дома, — прежде чем рассказывать, вынул блокнот, открыл и, положив на коленку, нарисовал волнистую линию, уходящую по диагонали вверх, а под ней вторую такую же. Пространство между ними быстро заштриховал. Это был глинистый раздел. Он всползал по листу тремя-четырьмя горбами.

— Вот как ловушки-то располагаются, — сказал башкир. — Газ уходит в те коллекторы, что повыше… Это ведь газ!

— Я знаю, — похлопал ладонью по его коленке Бардаш.

Видимо, мастер привык, что многим начальникам дело приходилось объяснять с первой буквы, как азбуку.

— Региональные передвижения подземных вод, — договорил мастер, смутившись и надеясь, что теперь его поймут с полуслова.

Бардаш и раньше видел эту схему — ему показывали такой же рисунок у Шевелева. Вода создавала давление, и газ путешествовал из коллектора в коллектор, газ уходил. Возможно, он собирался под самым верхним куполом, а возможно, уходил и в разломы, если вода или землетрясения разрушали подземные газохранилища. Газ был, но где его основные запасы? Где он собрался? Куда его сбила вода? Где этот верхний купол?

— Значит, можно идти вглубь, а найти шиш? — спросил Бардаш.

— Факт, — сказал башкир.

Газ был. Искать, искать умно, последовательно, а не играть в жмурки… Бардаш поднялся.

Девушки в спортивных костюмах в обтяжечку, сидя под фанерным навесиком, заливали парафином керны — цилиндрики вынутой из глубины породы, готовили для отправки в лабораторию. Бардаш попрощался и с ними:

— Счастливо!

Он действительно желал им счастливой работы.

Девушки улыбнулись и помахали руками, очень бережно положив керны на стол. Порода должна была прийти в лабораторию в своей первозданной целостности, запечатанная в парафин, как мороженое эскимо в шоколад. Химикаты и щупальца умных приборов заставляли керны рассказывать о том, чего не видели люди с поверхности земли. Керны выдавали тайны потревоженных глубин.

— Проклятая работа! — сказал Алишер.

— Ты про них или про себя?

— Вообще.

— Поживем — привыкнешь.

Алишер испугался:

— Что значит — поживем, Бардаш Дадашевич? Когда мы вернемся?

— Не знаю, — ответил Бардаш. — Будем жить сколько надо. Тут дела складываются не лучшим образом, а товарищей в беде оставлять нельзя. Как ты считаешь, Алишер? В пустыне за сто верст идут на огонек — может быть, кому-то нужно помочь.

— Ну, дня три-четыре проживем? — добивался своего Алишер.

— Может быть, и три-четыре недели.

— Ого! — не сдержался Алишер. — На такое я не нанимался!

— А люди!

— А люди добавку получают. Пятьдесят процентов за пустыню, сорок пять полевых…

Пока башкир рисовал Бардашу разрез пластов, у Алишера была своя беседа с народом.

— Командировочные получишь.

— Я на свадьбу опоздаю! — возмутился Алишер.

Навстречу им, отчаянно ревя, перла цистерна с надписью: «Молоко». В таких возили сюда воду, и Бардаш вспомнил, как буровики шутили, что пока довезут воду, она становится дороже молока. Он махнул рукой, цистерна остановилась.

— Давай слезай, — серьезно сказал Бардаш Алишеру. — Я не знаю, когда вернусь. Может быть, и через два месяца. Он едет в Бухару, доберешься.

Алишер посмотрел на Бардаша красными, раздраженными от песка и противоречивых чувств глазами. Бардаш ждал. И шофер цистерны ждал.

— Ну, поехал, поехал! — высунувшись, крикнул ему Алишер.

— Пошел!

Он никак не хотел отдавать руль Бардашу.

Дальше они молчали. Дорога к Газабаду была более или менее наезженной.

«Ну и парень мне достался! — думал Бардаш. — Молодой, а ворчит, как старая баба! Странный какой-то…»

«Попал я в переделку, — думал Алишер. — Расскажешь ребятам, какая в обкоме работа, засмеют! Странный какой-то начальник…»

Над песками приподнялись крыши Газабада…

Их было уже немало. Облепляя тот, самый первый, надировский «особняк», они выстраивались в порядок, образуя улицы, вдоль которых когда-нибудь протянутся асфальтированные тротуары и площади, посередине которых забьют фонтаны в круглых бетонированных бассейнах. И будут дети перепрыгивать через бетонные стенки и плескаться в бассейнах, а сварливый голос строгой тетки кричать им:

— Кышь! А ну, уходите! Уходите все!

Детей почему-то всегда гонят от воды.

Подумав об этом, Бардаш захотел умыться. Лицо его было мокрым от пота и облепленным песчаной пылью. А сейчас он увидит Ягану… Не очень-то приятно предстать перед ней в таком виде. Это Алишеру впору демонстрировать свой героизм…

Кстати, Алишер набрал у разведчиков в запас полную канистру воды.

— Алишер! Умоемся, — коротко сказал Бардаш.

Когда час не разговариваешь, это звучит как примирение. Алишер с готовностью остановил «газик» у длинной постройки барачного типа и загремел канистрой.

— Все-таки добрались! — сказал он, довольный.

Да, добрались… А Газабад разрастался, как на дрожжах. Где тут первый барак? Сразу и не отыщешь… Почта, клуб… Шоферы построили из камней и железа эстакаду для машин.

— Смотри, Алишер! Есть где починиться.

— Хоп!

Возле бараков дерзко торчали прутики, которым предстояло когда-нибудь зазеленеть.

Бардаш сдернул рубаху и подставил ладони под горлышко канистры. Вода приятно холодила сухие пальцы. Он плеснул ее на лицо, потом на спину. Хорошо! Что за чудо — вода! Что за счастье, когда в этом пекле есть вода!

— Эй, эй! — остановил его наизлейший голос изо всех, какие он когда-нибудь слышал.

Из барака вышла толстая женщина в белом колпаке и фартуке повара. Бардаш ее не знал. И она не знала Бардаша. Две недели прошло, а как будто бы целый век. Газабад обрастал людьми еще быстрее, чем домами.

— Вы что это нарушаете закон поселка? — крикнула женщина. — Ах вы!

— В чем дело? — мирно спросил Бардаш. — Какой закон?

— Умываться разрешено только над саженцами. Конечно, без мыла! — грозно сказала женщина. — Сюда!

Она властно махнула рукой, и Бардаш и Алишер покорно перешли к прутику, торчащему из песка. Над ним и умылись.

— Вот так! — сказала женщина. — К кому приехали-то?

Подумать только, его уже встречали как чужого!

— К Дадашевой.

— Это вон туда.

Бардаш вытирался носовым платком, когда в уши ударил плотный и свирепый гудок. Женщина растерянно заморгала глазами. Алишер тоже не мог понять, в чем дело. Весь воздух заколыхался, стал одним нарастающим гуденьем. Гудело все громче и громче…

— Что это? — тревожно крикнул Алишер, опуская канистру к своим ногам.

Они не понимали, а Бардаш знал, что это. Это из какой-то скважины ударил газ. Он гудел, он ревел, как будто всему миру хотел заявить о себе. Постепенно его гуденье начало стихать, оставляя звон в ушах. Хорошо… Значит, газ управлялся. Стихия подчинялась руке человека. На вышке закрывали превенторы…

— Поехали! — крикнул Бардаш, кидаясь к машине.

Когда они подкатили к конторе, возле нее толпился народ и стоял радостный шум. С Бардашем начали здороваться — ведь это были все свои люди.

Он вошел в длинную комнату с письменным столом и графиками работ на стенах и увидел Ягану. Она еще держала телефонную трубку в руке. Ягана была сейчас самой счастливой женщиной на свете, глаза ее были полны счастья, и, как после самой долгой разлуки, взволнованно и обрадованно она крикнула:

— Бардаш!

Она не скрывала и того, как рада была видеть его сейчас.

— Где? — спросил он, остановившись в нескольких шагах от стола, от нее.

— У Шахаба!

— Это он звонил?

— Да!

Все ее слова были еще не словами, а восклицаниями, и в глазах сиял восторг. Газ, газ, газ пошел! С улицы долетало «ура».

— Судя по всему, очень высокое давление, — сказал он, садясь на табуретку.

Их разделял стол.

— Ну конечно! — воскликнула она. — Вы понимаете? Успех! Большой успех, Бардаш!

— Это еще хуже, — сказал он.

— Почему? — не поняла она.

— Теперь Надиров развернется вовсю… А как можно опираться на случайный успех? Я боюсь…

Ничего страшнее для нее он сказать не мог, глаза ее потухли, как тухнут прожекторы — они были большими, но безжизненными.

«Вы завидуете Надирову!» — хотела сказать она, но только бросила трубку на рычаг телефона и обронила:

— Ах, вот как!

Все же и она рисковала… Она старалась для него, а не для Надирова. Мог бы и поздравить.

3

Во всех газетах писали о газовом фонтане Шахаба. Печатались фотографии бригады, и даже Хиёл попал на одном из снимков в бухарские витрины «Союзпечати», к удивлению Хазратова и радости тетушки Джаннатхон. Надиров обещал дать газ родной Бухаре раньше срока и, смеясь, везде добавлял: «Если газопроводчики не подведут!» «Не подведем!» — отвечал ему Анисимов. Ягане он лично вручил золотые часы с надписью, которая будет напоминать ей о первой скважине в Кызылкумах всю жизнь. Он торжествовал.

Азиз Хазратов выступил по радио, всячески подчеркивая, как он поддержал смелую инициативу газодобытчиков. Бардашу он дважды посылал телеграммы, вызывая его для того, чтобы он занялся заботами газопроводчиков: оперативность!

А Бардаш не ехал… Видимо, боялся показаться на глаза. Более того, он прислал письмо прямо на имя Сарварова, в котором говорил, что вся эта шумиха преждевременна и не принесет ничего, кроме вреда… Он даже написал — постыдная шумиха. Это про событие, которое позволило мобилизовать все силы…

Хазратов вслух усомнился, может ли Дадашев работать в обкоме. Ему явно не хватало политического чутья…

Между тем, другие скважины не давали о себе знать, а в первой давление газа падало с каждым днем. Хазратов умолк. В коридорах треста тоже наступила тишина… Надиров вылетел в Газабад на вертолете, но не застал там никого. Все были на вышках…

Еще в дороге, точнее, в воздухе, он понял, что надо делать. Требовалось решительно расширить фронт работ. Если хочешь поймать зверя, нельзя только бежать, бежать за ним по следу, надо было окружать, охватывать большие площади… Нельзя позволить пошатнуться внезапно и ярко вспыхнувшей славе, потому что слава сама по себе ничего не стоила, она помогала делу… Так твердил себе Надиров, пролетая над знакомой стороной.

Когда-то пески наступали на Бухару, на людей, теперь люди теснили их вспять. Под вертолетом тянулись то бледные борозды дорог, то паутины оросительных каналов, то взблескивало голубое пятно водохранилища, то задранными в небо ножками чернели циркули высоковольтной линии. Все это был след человека…

От кишлака к кишлаку перебегали деревья тутовника, и от кишлака к кишлаку, петляя по пескам, тянулась река жизни Зарафшан, пока не отстала… Где-то у нее не хватило сил бежать вдогонку, и она ушла из-под вертолета, оставив его сиротливую тень одиноко скользить по пескам…

Да, да… Больше вышек, больше скважин… С неба вышки, показавшиеся внизу, просто обижали взгляд своей малочисленностью, разбросанностью, редкой цепью они шли в атаку на сильного невидимого противника… Надиров летел над песками, как полководец. Больше вышек! Телеграммы в Ташкент, телеграммы в Москву, наращивать удачу, пока она не остыла! Он-то хорошо знал, что сейчас его будет сдерживать…

Не Бардаш, даже не Сарваров, даже не пустые пески…

Верно говорил этот медведь Шахаб Мансуров, что вышка — труба… Трубы уходили в землю на расстояние в пять и шесть раз больше того, которое отделяло сейчас вертолет от песков. Трубы подавали вглубь глинистый раствор. Когда скважина была готова, в нее опускали длинную колонну обсадных труб, которые оставались в теле планеты навсегда, на всю жизнь скважины, защищая ее бока от всяческих непредусмотренных бед и выводя на поверхность найденный и отвоеванный у природы подарок. Да что толковать! Даже столбы для электрических и телефонных линий нарезали из труб. Вгонишь такие стойки в песок, навесишь провода, и готово дело. Перекладинки для изоляторов и подножек, по которым забирались монтеры, приваривали тоже из кусочков труб малого диаметра.

Вышка — это труба, говоря образно и натурально. А где трубу раздобыть? Для широкого фронта работ нужны были тысячи километров разных труб. И еще глина. Ее возили из Кунграда, из Таджикистана.

Мозг Надирова лихорадочно работал в одном направлении. И как ни беспокоила его грандиозность задачи, он почувствовал себя увереннее. Он любил принимать решения и реализации их отдавал себя целиком. Хуже всего, когда не было решения. Все в нем тогда натягивалось, как тетива лука. Все искало, куда послать свои силы, как стрелу. Вот это было мучительно, как всякая неизвестность, а теперь он знал, в чем спасение.

Правда, еще не ясно было, где раздобыть такое неслыханное количество труб, так же нужных ему сейчас, как тяжелая артиллерия командующему войсками, нацеленными для главного удара, но он вез обещание… Личное, его, Надирова, обещание, которое должно было воодушевить дрогнувших людей.

Не застав никого в конторе, он подосадовал, что слова, приготовленные им в пути, не сказаны, и тут же распорядился созвать начальников участков, буровых мастеров, разыскать и немедленно доставить на вертолете директора конторы бурения Дадашеву, а заодно известить о предстоящем разговоре инструктора обкома Дадашева, раз уж он обитал где-то поблизости…

И то, что ему предстояло на глазах у всех скрестить шпаги с этим перестраховщиком, тоже вселяло в Бобира Надировича бодрость. Он не прятался от своих противников, наоборот, шел к ним с поднятым забралом. Всех сюда!

А пустыня распорядилась по-своему… Небо потемнело, и на горизонте точно бы встала серая стена. Она быстро росла. Люди Газабада в домах почувствовали приближение бури. Они выбежали на улицу, чтобы предупредить друг друга и помочь друг другу.

Шоферы подкладывали камни под колеса машин, сбившихся на окраине, как стадо испуганных животных. Где-то раскопали тросы с якорями и поставили вертолет на растяжки, как буровую вышку, не то его могло унести, словно козявку.

Ветер передвигал и поднимал пески… Ничто их не держало. Ни дерево, ни стена… Пески текут туда, куда их гонит ветер. Они текут, как вода, но быстрее воды, потому что они уже не текут, а летят. На земле и в небе — песок.

Дождей тут не бывает, но песчаные тучи проносятся над пустыней, осыпая ее градом камней.

Бардаша ураган застиг на вышке Шахаба.

Едва подъехав, он увидел, что люди носятся вокруг буровой, что-то подкрепляя, что-то подбирая, все, как на подбор, в красных выгоревших косынках, ни дать ни взять пираты или разбойники. Кое-кто из ребят пугливо сдернул косынки, когда Бардаш спрыгнул с машины и начал деловито помогать людям. Ураган всех равняет. В такую минуту нет начальников и подчиненных, а есть лишние руки. И Алишер, привыкший за это время к испытаниям, увел «газик» в затишье и начал крепить подпорками из труб. Сильный порыв ветра вдруг сдернул с него рябую кепочку, натянутую до ушей, поднял ее, как детского змея без нитки, высоко-высоко, и вмиг она растаяла, словно птица. Алишер некоторое время бежал по песку в надежде, что птица-кепка упадет в его руки, но ее и след простыл.

Куддус засмеялся с буровой и закричал, но что, услышать было нельзя.

Бардаш подумал: какие молодцы ребята, что сообразили работать в косынках, туго перехватывающих лбы и затянутых в узлы на затылках с двумя забавными хвостиками. И чего стесняются, сдергивают? Боятся походить на барышень?

По дороге к вагончику он понял, в чем дело, и расхохотался. На вагончике висел крепко прибитый планками плакат: «МЫБОРЕМСЯЗАЗВАНИЕБРИГАДЫКОМТРУДА». Слова на красном клочке материи были написаны экономно, без просвета. И Бардаш догадался, что половина сатинчика ушла на косынки.

Всю ночь секло по стенам вагончика, всю ночь гудело и выло в воздухе, а они курили и разговаривали. Они все время были настороже, ожидая любой беды, но, как водится среди людей, для которых опасность стала привычной, успевали еще и вспомнить о чем-то и пошутить.

— Ну, прекрасно, Шахаб! Из-за этого ветра просижу я у тебя на вышке до зимы! — радовался Бардаш.

Он в самом деле был рад, что видит друга.

— Зимой ветры еще похлеще, — отвечал Шахаб. — Живи хоть год. Не прогоним.

— Боюсь, и за год не наговоримся.

— А ты еще человек, если приехал в пустыню поговорить с другом.

— А кем же я, по-твоему, должен стать? Еще человек! — не без обиды передразнил Бардаш.

— Большим начальником.

Бардаш шутливо замахнулся на Шахаба.

— Ох, я тебе сейчас как!..

Но вместо того, чтобы тузить друг друга, они обнялись.

Что бы ни случилось в жизни, они оставались друзьями. Как бы высоко ни вознесла одного судьба, как бы вдруг — ведь все бывает нечаянно — ни уронила другого, они оставались друзьями. Далеко ли, близко ли — они оставались друзьями. И как это нужно людям… Быть может, нужнее всего.

— Ну, герой! Ты доволен своим успехом?

— Нет. Да и какой успех, — печально сказал Шахаб. — В газетах? А на деле-то пшик. Зачем он нужен, такой успех?

— Что же дальше?

— Останови Надирова. Ты же можешь теперь это сделать?

— Не знаю. Со мной могут не посчитаться.

— Почему?

— Я молодой. Новенький.

— Ложись на рельсы.

— Переедут. С твоей помощью. Надиров теперь всюду только и твердит: нашел же Шахаб Мансуров газ! Сразу!

— Не могу понять, — сказал Шахаб. — Нужен газ или нужен шум? Когда это кончится?!

— Ты почему молчишь о Ягане? — спросил Бардаш.

— А ты чего меня о ней спрашиваешь? Это я должен тебя спросить… Что у вас там стряслось? Неужели еще не помирились?

— Нет.

— Ого! Может быть, ты приехал, чтобы я вас помирил?

— Я приехал к другу.

— Удивляет меня Ягана. Ну, у Надирова привычка — вперед, вперед, усеем телами дорогу к победе!

— Ты не смейся. Он и сам готов умереть.

— Ну, насчет тел я преувеличиваю, а деньгами-то он Кызылкумы усеет так, что самый дешевый газ станет дороже угля. Нет, Бардаш, хочешь, я приеду с тобой в обком и скажу кому угодно, что втемную бурить нельзя. Это глупо.

— Ну, а Ягана? Она глупая? Скажи ей.

— Ягана дала себя обмануть.

— Нет, тут все сложней, Шахаб! Люди торопят будущее, смотрят далеко вперед.

— Может быть, оттого мы и не видим непорядков под носом, — грустно пошутил Шахаб.

Ветер засвистывал, подныривая под вагон, злился, пытаясь сдернуть его с места, а раз не удавалось, то норовил засыпать, окатывая волнами песка.

Бардаш думал о Ягане: а где она сейчас? Она пошла за ним в пустыню, и среди этого визга и грохота проходит ее жизнь, год за годом… А тут еще его назначение в обком! Он стал представлять себе, как она просыпается без него, как умывается над прутиком будущей чинары, как, прикрывая глаза руками, идет сейчас сквозь песчаный поток, тревожась обо всех разбросанных по пустыне буровиках и горюя, что не в силах остановить ветра… Ему стало боязно за нее.

Может быть, не только оттого Бардаш так долго вертелся тут, в пустыне, что дела не шли, но еще и потому, что не хотел, чтобы отчаяние охватило Ягану без него, когда его здесь не будет. Хотя они и не встречались, он все же был рядом…

И когда на рассвете он услышал шум мотора, он подумал, что это она, и не удивился, увидев ее с порога вагончика.

— Ягана!

— Бардаш!

Видно было, что и она не спала. Глаза ее опухли, воспалились. Соскочив на землю, он взял ее за руки и почувствовал, что даже пальцы ее похудели.

— Как же вы можете в такую погоду ездить без шофера? — сказал он.

— Ветер стихает.

Может быть, и правда, ветер стал потише, а может, просто к нему уже притерпелась. Он дул и дул — и это было не на один день. Но сейчас и ветер был кстати, он всех загнал в укрытия. Они были вдвоем в пустыне. Все же они обошли вагон. Привалившись спиной к стене вагона, Бардаш обнял Ягану, стараясь защитить ее, прижал к своей груди и стал целовать черные-пречерные глаза. Только у нее были такие.

Он терся о ее щеку своей щекой, стискивая тоненькую девичью талию жены, прижимался лбом ко лбу и глазами к глазам. У нее потекли слезы, он почувствовал это, и, когда приподнял руку, слезы упали на его пальцы. Тогда он стал целовать ее во влажные ресницы. Говорят, что слезы только солоны и не имеют другого вкуса, как дождь. Неправда, что и дождь не имеет вкуса. Он всегда несет свои запахи, и навстречу ему поднимаются запахи земли.

Слезы Яганы были сладки.

— Оставьте, я такая пыльная, — говорила Ягана, не отворачивая лица.

Он снимал пыль с ее лица своими губами.

— Разве можно съесть всю пыль Кызылкумов? — спросила Ягана и отстранилась, потому что увидела Шахаба.

Шахаб протягивал ей веточку нежного исырыка, тонкой травки, усеянной снежинками белых соцветий.

— Это мой утренний привет вам. Его принес ветер.

— Рахмат, — поблагодарила она и всунула веточку в волосы.

— Ягана Ярашевна! — раздалось по соседству.

За ее спиной стоял тощий Ахмад Рустамов, бригадир монтажников, молодой инженер, щеголь, с прилипшей к губе сигаретой. Ну бывают же такие смешные люди даже в пустыне! Совсем неплохой и храбрый парень, а отпустил волосы, как Меджнун, усы, похожие на хвост ящерицы, подбривал брови, носил цветные косыночки на шее, заправляя их концы под воротник рубашки, и ходил на прямых, словно деревянных, ногах, обтянутых узкими брючками. И, конечно, не вынимал изо рта сигареты, беспрестанно обкуривая собеседников и собеседниц.

— Здравствуйте, Ахмад.

— Будем перемещать вышку?

— Конечно, Ахмад.

— Разве вы не видите, какой ветер?!

— А что — ветер? Обычный ветер. Он был и до нас с вами, будет и после нас. Никогда он не спрашивал у нас разрешения. Будем работать. Иначе нельзя.

— Хорошо, если свалит вышку, вы будете отвечать?

— Буду, буду, Ахмад. А если вы не хотите работать, зачем же вы приехали?

— Меня привез Надиров.

— Где Надиров? — быстро спросил Бардаш.

— В вагончике, — сказал Шахаб и кивнул через плечо.

«Ну что же, — подумал он, — этой схватки все равно не избежать, так пусть она будет сейчас и здесь».

Надиров смотрел на карту района, разложив ее на столе в штабном отсеке. Глаза его пробежали по лицам вошедших и снова опустились на карту. Сунув всем руку, он по-хозяйски предложил садиться.

— Бобир Надирович! — без обиняков начал Бардаш. — Я думаю, вы должны прекратить глубокое бурение.

Красные, как у всех, белки надировских глаз выкатились на него.

— Потому что это пустая трата времени, силы, техники и материала… Это бессмысленно.

— Потерпите малость, Дадашев, — спокойно сказал Надиров. — Не делайте скоропалительных выводов. На скорых выводах легко голову сломать.

Эти угрожающие нотки в его голосе были знакомы людям и обычно быстро остужали их пыл.

— Голова, конечно, вещь дорогая, — с обычной усмешкой сказал Бардаш, — но и каждая скважина стоит миллионы. Вы надеетесь, что еще два-три фонтана покроют убытки. А если их не будет, этих фонтанов?

— Геология любит упорных.

Уж кому-кому, как не Надирову было известно это. Он искал нефть сперва в Ферганской долине, затем в окрестностях Термеза. Он совался чуть ли не во все норы грызунов, он шел по муравьиным следам, иногда бурили, бурили, а ничего не добывали, кроме камней, земли и желтых комков глины. Что же делать, такова судьба геолога…

— За цветком потянешься и то наткнешься на шипы. Боитесь трудностей? — спросил Надиров.

— Нет, — ответил Бардаш. — Не хочу все списывать на трудности.

— Вы мне развратите лучшего бурового мастера! — ушел от темы Бобир Надирович. — Как вы на него влияете?

— Это я на него влияю, — сказал Шахаб, положив тяжелые кулаки на край стола.

И теперь раздраженные надировские белки перекатились в его сторону и замерли в ожидании. Шахаб медленно закурил, и Ахмад Рустамов постучал окурком по жестянке, заменяющей пепельницу, и тут же сунул в рот другую сигарету Бардаш тоже протянул руку к его пачке. Назревал неприятный разговор.

— Все газеты сообщили, что мы проникли в газовый океан, — снова заговорил Шахаб, — но пока мы попали в прудик, просочившийся с других сторон… Давление падает…

— Значит, надо идти в другие стороны! — чуть ли не у самого его лица махнул кулаком Надиров. — Идти, а не останавливаться! Вот что! Я вам обещаю бесперебойное снабжение трубами, глиной, всем, чем надо. Ясно? Мы будем расширять фронт работ.

— На авось? — спросил Бардаш.

— Что вы молчите, Ягана Ярашевна? — Шахаб повернулся к Ягане.

— Молодой директор, — ответил за нее Надиров, — растерялась немного от первых промахов… Но учтите, Ягана Ярашевна, что промышленные скважины обещали обкому вы, а не Бардаш Дадашевич.

Ягане вдруг стало не по себе. Она поняла, что в любой момент в глазах всех людей и в глазах самого Надирова может стать виновницей всех бед, козлом отпущения, и у нее похолодело сердце. Но теперь она еще крепче сжала губы. Бардаш знал это ее упрямство. Она стыдилась просить у кого-либо помощи.

— Передвигайте вышки и продолжайте бурение, — сказал Надиров. — Это приказ. Бояться саранчи — не сеять хлеба. А если боитесь, Ягана Ярашевна, найдем и на ваше место более смелого человека.

Тут открыл рот и Ахмад Рустамов. Он впервые присутствовал при разговоре, когда возражали самому Надирову, и расхрабрился:

— Я отказываюсь производить монтаж в такую погоду.

— Ах, — сказал Надиров, — может быть, вам лучше поехать в Сочи? Тут еще волки водятся.

— А это, Бобир Надирович, скажите «Вышкомонтажу». Я ведь подчиняюсь другому тресту, — не моргнув глазом, ответил Ахмад.

— Вот! — трахнул кулаком по столу Надиров, адресуясь к Бардашу. — Вы бы позаботились о том, чтобы все, наконец, свести в одни руки… Я должен раболепствовать перед трестом «Вышкомонтаж», который расположился в Ташкенте. А я здесь! Но завтра я буду там, я лечу за трубами, и уж постараюсь, чтобы вас отправили в Сочи, молодой человек, без обратного билета! Можете купаться в Черном море сколько влезет!

Сейчас, когда все прояснилось и все осложнилось, его обуяла жажда деятельности.

— Зачем — в Сочи? — сказал Рустамов. — Мне здесь нравится. Пусть дадут телеграмму из одного слова: «Разрешаем». Я не хочу отвечать.

— Эх, сопли! — Надиров тяжело поднялся. — Кто боится, у того в глазах двоится.

Весь вагончик забило сизым туманом табачного дыма. За его пеленой в дверном проеме отсека маячили лица буровиков. Жизнь и работа всех зависела от того, что здесь так громко обсуждалось. Вошла Рая с чайником и стопкой пиал в руках.

— Бобир Надирович, а я чай принесла… Бобир Надирович, — повторила она, — вот вы сказали, трубы будут, а заварка будет?

— Какая заварка? — раздраженно спросил Надиров.

— Для чая.

— И об этом должен думать управляющий трестом? Нигде не записано, что вы должны снабжаться заваркой.

— Про газводу записано, — появляясь в дверях, сказал Куддус. — Давайте газводу. Хотя чай лучше.

Ягане стало стыдно.

— Этот вопрос мы сами решим.

— Этот вопрос решается просто, — сказал Надиров, грузной своей фигурой возвышаясь над столом. — Не надо крохоборничать…

Он сунул руку в карман, вынул десятку и положил на стол.

— Но это вовсе не решение, — сказал Бардаш. — Ведь в Кызылкумах не одна вышка и нет рядышком магазинов.

Рая вышла, не взяв десятку, и Надиров стыдливо скомкал ее и спрятал.

— Из-за таких мелочей времени терять не стоит.

— Между прочим, — заметил Бобомирза, — стрелки у часов ходят потому, что там вертятся разные маленькие колесики…

Он стоял в тюбетейке, надетой на носовой платок, прикрывающий его морщинистое лицо от песка. Все буровики потихоньку набились в вагончик. А когда разошлись по делам и Ягана и Бардаш остались вдвоем, он спросил:

— Милая, почему вы тогда в обкоме согласились с Надировым?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Ей так много хотелось сказать ему. Он даже не подозревал, как много. И чего! Вот уже вторую неделю она замирала иногда в дороге или в конторе от тяжких головокружений. Все отчетливей стучало в сердце сладкое предчувствие долгожданного, запоздалого материнства. Бардаш что-то заметил в ее лице.

— У вас болит голова?

— Нет. Я хотела… Я боялась, — сказала она, взяв его руку и разглаживая жесткие кустики волос на ней, — что они… что они сомнут вас.

Она стала говорить, объясняя все, что показалось ей таким важным, это говорила одна ее любовь, а он ответил:

— Но ведь это же предательство! Это предательство!

И она испуганно замолчала. Сузившись, глаза его смотрели вдаль. Он был сейчас так далеко, что Ягане стало страшно.

В обкоме Бардаш доложил Хазратову о результатах своей поездки.

— Между прочим, — сказал Хазратов почти ласково, — почему письмо оттуда вы прислали не мне, а прямо Сарварову? Солдат протянул руку генералу… Вы имеете непосредственного начальника.

Хотя они были вдвоем, он обращался к старому другу на «вы».

— Я и сейчас пойду к Сарварову, — ответил Бардаш, — потому что это дело чрезвычайной важности, а ты такой нерешительный, что волосы встают дыбом!

Упоминание про волосы особенно задело Хазратова. Он снял руку со своей лысины, которую оглаживал по привычке, когда думал, и сказал:

— Не надо мелочной опеки. Многим путь Надирова кажется новаторским, а ты его очерняешь. Пусть категорическое мнение вынесут специалисты. Мы же предупредили…

Бардашу стала понятна эта простая игра: если Надиров победит, Азиз окажется рядом с ним. Если Дадашев, Азиз скажет: «Мы предупредили…» Он всегда застрахован от ответственности, этот Азиз, и всегда делит успех, к которому не причастен.

— Но ведь я и есть специалист, — сказал Бардаш.

Кому-то надо было брать на себя ответственность.

— Впервые в жизни я жалуюсь на другого, — сказал он Сарварову. — Сам терпеть не могу такого, ненавижу жалующихся… Но — была не была… Пришел с жалобой ради дела. Люди подчиняются воле Надирова, он сильный человек, но газ может его желанием пренебречь…

Выслушав его, Сарваров долго думал, прикрыв глаза и потирая брови пальцами, которые сводил и разводил у переносицы. Наконец он спросил:

— Что же — Надиров? Устарел? Он — хороший управляющий трестом.

— Плов он хорошо готовит, — резко ответил Бардаш.

4

Плов Надиров готовил так… Сначала выжаривал в казане баранье сало до того, что на нем занимались огоньки. Он смеялся, что доводил казан до трех тысяч градусов. Это была не женская работа… В сало летел белый лук и тут же становился красным. Лук не давал салу выгорать. Вслед за луком подрумянивались кусочки мяса на косточках, а потом уж, разбухая на сале и воде, которая все время подливалась бдительным мастером, варился рис — зернышко к зернышку… Он впитывал в себя жаркие ароматы и желтел от моркови. Плов всегда удавался на славу.

Большое блюдо с остроконечной горой плова, усыпанной гранатовыми зернами, сам хозяин нес на вытянутых руках из кухни, лепившейся к углу двора, в сад, где отдыхали гости. В саду журчала вода, распыляясь из резиновой кишки, надетой на кран колонки, над кустами роз и декоративной зеленью. Солнце сверкало в каплях, подсушивая их на лету, но все же на листочках вокруг все время висели росинки…

Самым большим деревом в саду был абрикос, который, может быть, первым поселился в этой части Бухары, когда вокруг еще не было белых и розовых особняков. Абрикос поднимался выше уличных тополей, он бросал тень даже на крышу надировского дома, и все лето, ссыпаясь с густых и длинных ветвей, зрелые плоды усеивали крышу, дорожки сада и грядки с редиской, морковью и помидорами, как семечки. Собирать их было невозможно, и они засахаривались на земле, привлекая рои ос. Их старались поэтому быстрее подмести, но они падали снова.

Эти абрикосы были главной летней заботой жены и детей. Надиров хотел было спилить старое дерево, но тень от него, шапкой накрывавшая двор, стоила этой заботы, а еще, быть может, что-то значила привычка. Как-то страшно было представить себе свой двор без этого дерева, с растрескавшейся корой и железным костылем в стволе для бельевых веревок.

В тени абрикоса был сделан деревянный настил на ножках с тремя ступеньками, на нем стоял низкий столик, а вокруг, подоткнув подушки под бока, по восточному обычаю располагались гости. От града плодов настил защищали виноградные побеги, прочно и густо перевившиеся вверху, на стойках. Тут всегда было прохладно, а от брызг постоянно журчащей воды легко дышалось. И Надиров был счастлив, что гости могли отдохнуть у него.

Сейчас у ступенек настила стояли одни хазратовские ботинки, и сам Хазратов сидел у столика и попивал чай с фисташками в ожидании плова. Подошел хозяин, поставил тарелку с нарезанными и приправленными помидорами, передоверив наблюдение за пловом, видимо, на этом, уже менее ответственном этапе, жене.

— Надиров достал трубы, Надиров установил радиосвязь с Кунградом, чтобы обеспечить бесперебойное снабжение глиной, а Надирову вставляют палки в колеса…

Азиз Хазратович отхлебнул из пиалы, поправил хозяина:

— Почему вставляют? Бардаш Дадашев вставляет… Один человек…

Надиров присел, плеснул в пиалу чаю, обмыл ее, стряхнув теплую зеленоватую жидкость за бортик настила, налил снова и стал потягивать не спеша. Лицо его у раскаленного казана разогрелось, побагровело, шрам от нагайки эмира выступал еще заметнее, резче. Он выпил пиалу чаю молча, налил еще, пил и думал. Молчал и Хазратов.

— А ты крепко не любишь этого Бардаша, Хазратов, — сказал, наконец, Надиров. — За что? Вы ведь из одного кишлака…

Хазратов знал, каким противоречивым бывает хозяин. Эти крутые повороты надировской натуры многих заставали врасплох, но только не его.

— Да, — сказал он, — я давно знаю его и если не люблю, то только за одно деловое или, лучше сказать, неделовое качество. Он всегда хочет казаться умнее всех… А лично у меня с ним отношения, можно сказать, даже дружеские.

Уж кому-кому, только не Хазратову было подсказывать, чем и как зацепить Надирова. Ведь Надиров боялся, как бы в рассказ о Бардаше не проникли интересы личного порядка, корыстные нотки. Не терпел этого Бобир Надиров. А если человек не щадит друга ради общего дела, с досадой и горечью удивляется его поведению, то Надиров первый союзник такого человека.

Но ведь и Надиров хитер.

— А не боишься ли ты, Азиз Хазратович, что Бардаш подожмет тебя, если он и правда умный?.. Сегодня ты заведующий, а завтра — он. Ум — завидное богатство. Хоть он и в голове, а не на груди, как орден, его за сто верст видать.

— Если Бардаш Дадашев станет заведующим отделом в обкоме, то Бобир Надиров может уходить на пенсию, — насмешливо, нет, пожалуй, шутливо, безобидным голосом сказал Хазратов. — У него найдется молодой ученый, с дипломом, на должность управляющего трестом. Он не верит практическому опыту Надирова. В этом вся суть дела. И не о Хазратове, а о Надирове говорил он секретарю обкома.

— Да, — поддакнул Надиров, — эти молодые сбрасывают нас, стариков, как объедки со стола… Куда они спешат, куда рвутся? Как будто мы не для них стараемся… Как будто нам что-то нужно!

Бобир Надиров и не заметил, что уже лежал на обеих лопатках, подчинившись течению хазратовских мыслей.

— Я два месяца зарплаты не плачу. Штата нет, бухгалтерии нет. Люди приезжают, как туристы, и заворачивают хвосты, — говорил он все злее. — Посидел бы этот Бардаш на моем месте! Я ему уступлю — пожалуйста! Да что из этого выйдет? Не для того мы устанавливали советскую власть в Бухаре, чтобы дать теперь мальчишкам умничать и портить то, что мы начали… Нет, кукиш! Слишком много сразу захотели. Поучитесь сначала, если вы умные. А мы проверим. Мы! Легко рассуждать, труднее делать. Пусть рассуждает, а дела я ему не отдам. Спасибо тебе, Хазратов.

— Что вы думаете предпринять? — осторожно осведомился Хазратов, отирая лысину носовым платком — видимо, давление в колонке усилилось, кишку повернуло, и капельки воды засверкали на лысине, как жемчужины. Он отодвинулся.

— Сейчас придет Корабельников. Он принесет план широкого наступления на Кызылкумы. Мой главный геолог не менее ученый человек, чем Бардаш. Но это мой главный геолог, и он сделает то, что я хочу, а не Бардаш!

— Правильно.

Надиров слез с настила, сунул крупные, расхоженные ступни в тапочки и пошел досматривать за пловом, запах которого просачивался сквозь брызги. А Хазратов подумал: если план Корабельникова удастся, то всякая дорога вперед Бардашу будет закрыта. А если не удастся, то ведь это план Корабельникова и Надирова, а не Хазратова… Можно будет еще и на Бардаша вину свалить, что он вовремя не разобрался в изъянах плана как специалист. Надиров вдруг обернулся, крикнул с садовой дорожки:

— А Сарваров поддержит нас?

— Его притормаживает Дадашев! Если бы не он…

— Может, Сарваров для того и взял Дадашева, чтобы он его притормаживал?.. Сарваров не хочет ошибиться!

— Все будет зависеть от Корабельникова. Насколько разумным окажется его план. И насколько послушным окажется сам Корабельников…

Усмешка скользнула по тонким губам Хазратова.

— За это не волнуйся! Корабельников — вот!

Бобир Надирович стиснул ладони, словно прихлопнул муху, и потряс ими в воздухе.

Не отдавая себе в этом ясного отчета, Надиров любил опальных людей. Ну, это, может быть, слишком громко сказано — опальных и любил, но он питал слабость к однажды пострадавшим специалистам. Почему? Он, собственно, над этим не задумывался. Лишь бы специалист был толковым, а остальное он относил за счет своего доброго сердца. А задумайся он, пришлось бы признаться в другом. Они были послушны — эта змея Хазратов нашел точное слово. Испуганные кем-то однажды и подобранные Надировым, даже обласканные им в трудную для них минуту, они становились преданными помощниками и подчинялись ему безоговорочно. А ему это нравилось. «От хорошей растопки, — говорил он, — и снег загорится».

Так он взял Корабельникова.

Белобрысый, светлоглазый — глаза у него были не то зеленоватые, не то голубые — сухощавый, застенчивый, скорее всего, именно этим последним качеством Алексей Павлович Корабельников и понравился Надирову. Да, и внешне невидный, и внутренне сдержанный, он был из тех, кто вызывал молчаливую симпатию Надирова; кто знает, не своей ли полной противоположностью его собственному облику?

Алексей Павлович занимался глинами в научно-исследовательском институте. Он готовил гриффит-цементы, сложные присадки к растворам, которые, в случае аварий, неожиданных затрубных выходов газа — грифонов, могли бы быстро закупорить распоясавшуюся скважину. Первые испытания, выехав на аварию, он проводил сам. Они прошли неудачно, ценой большого риска удалось спасти оборудование и людей. И хотя больше всех рисковал Корабельников и хотя были подозрения, что завод приготовил некачественный цемент, институт пошел самым безопасным путем — во всем обвинили испытателя. Его цементы не получили признания и одобрения, зато сам он получил строгий выговор и глубокую душевную травму. Тогда-то Надиров и протянул ему руку, пригласив работать в трест, которого еще не было. Трест только создавался… И Корабельников ответил робкой благодарностью на это рукопожатие…

Бобир Надирович посмотрел на часы, тугой браслет которых обжимал его загорелую кисть.

— Сейчас пожалует!

Между тем Корабельникова по дороге к надировскому дому задержал до смешного странный повод. Он стоял возле уличного фонтана и смотрел, как посреди бассейна кувыркались и купались мальчишки. Образуя арки, над прямоугольником бассейна сплетались изогнутые струи. А в самом спокойном его углу два пацанчика в мокрых трусах пускали бумажные корабли.

Очень может быть, что это полная чепуха, но говорят, будто фамилия накладывает отпечаток на ее владельца. Не все Козловы, но многие, похожи на козлов своими горбоносыми лицами и упрямым норовом, Петуховы бывают драчливы, как петухи, Сундуковы мрачны и скуповаты. Корабельников… В детстве он ничего не любил так азартно, как это бумажное кораблестроительства. Едва проносились дожди над родным Остаховом, как он наполнял лужи флотилиями, на которые уходили все тетради и даже листки с учительскими пятерками, за что особенно попадало от матери. Он умел сворачивать из бумажных клочков двухтрубные крейсеры и легкие парусники. Неудержимо скользили они через рябые уличные океаны.

Сейчас, купив газету в соседнем киоске, Алексей Павлович безуспешно пытался вспомнить, как это делается. Кораблики не получались. На одной газетной колонке, никак не желавшей свернуться в трубу, он прочел, что если каждые семнадцать дней бурения будут давать одну промышленную скважину, подобно шахабовской, то пока газопровод дойдет до Самарканда, к активной эксплуатации будет подготовлено более тридцати скважин. Еще одна надировская статья… Цифры так и сыпались, как из рога изобилия…

Статья надировская, а цифры его, корабельниковские…

Это шло параллельно: руки вертели кораблик из статьи, а мысли Корабельникова спорили с цифрами Корабельникова. Он осуждал себя за слабохарактерность, за то, что забыл, как делается обыкновенная лодка с треугольной трубой. И сердился. Лодка расползлась на воде по швам… Она размокла и затонула. Шоколадные пацаны обсмеяли взрослого неудачника и стали подгонять свой флот, дуя в корму надежных красавцев, навстречу еще одной тонущей развалине конкурента.

Вдруг Корабельников перешел дорогу, зашел на почту и послал жене телеграмму: «Маша, приезжай».

До сих пор он жил один в гостиничном номере, неуютно и неприбранно, устав от казенной заботы. А недавно Надиров вызвал его и дал ключ от квартиры в новом трехэтажном доме. В двух пустых комнатах стало еще неуютнее и тоскливей. Сейчас Корабельников решился: Маша, приезжай. Мосты были сожжены. Он отважился на плавание по океану пустыни… Вот только в каком корабле? Не в бумажном же…

— Ну, где вы пропадали? — встретил его Хазратов, сидевший под знакомым абрикосом. — Бобир-ака! Главный инженер явился!

— Как раз и плов! — крикнул Надиров, вынося блюдо на своих огромных руках.

— Здравствуйте, Бобир-ака!

Корабельников снял синий берет и поклонился.

— Разве это главный инженер? — засмеялся Надиров, поставив блюдо на столик и вытирая руки о бедра. — Это кинорежиссер!

«Дурацкий берет и сверхинтеллигентская учтивость», — подумал Корабельников. Даже здесь, в Азии, где поклоны были не в новость, они делали его немножко смешным и старомодным. Бобир Надирович хлопнул его рукой по плечу.

— Прошу!

Алексей Павлович разулся и в носках, стесняясь, стал устраиваться на настиле, рядом с Хазратовым.

— А где твой план? — вдруг спросил Надиров, когда, чокнувшись, они отправили «за воротник» первую рюмку пахучего узбекского коньяку. — Ты с пустыми руками? А мы хотели посоветоваться!

Он показал на Хазратова и налил по второй рюмке, начиная с Корабельникова.

Никогда Надиров не подчеркивал статуса своих гостей, не проявлял угодливости. Иногда самый маленький по должности был самым дорогим.

— Бобир Надирович! — начал Корабельников. — Я хочу дать один совет…

— Подожди, — остановил его Надиров, словно почуяв недоброе. — Сначала выпьем по второй…

Узбеки не пьют после плова. Говорят, от спирта рис разбухает в желудке.

— Еще одну!

Надиров словно бы наливал для храбрости.

А плов зазывно дразнил мясными, морковными, рисовыми парами…

— Так вот, Бобир Надирович, — Корабельников накрыл рюмку тонкой ладонью. — Глубокое бурение без структурной разведки не оправдывает себя. Оно грозит нам только потерями. Это факт. И я советую сдать назад, пока не поздно.

— А зачем я летал в Ташкент? Всех тормошил. Получил сотни тонн труб. Зачем?

— Они пригодятся.

— Слышишь? — повернулся Надиров к Хазратову.

В душе его закипала ослепляющая ярость, как сало в казане, то самое, которое он доводил до трех тысяч градусов.

— Вы неправы, Бобир-ака.

Только что Надирову было по душе это дружеское обращение как к старшему, он не только мирился, он радовался, когда подчиненные называли его «дядя Бобир», но сейчас ему послышалась фамильярность.

— Алексей Павлович! — сказал он простодушно и откровенно. — Спорить некогда. Если вы со мной не согласны — мы расстанемся.

— А меня отпустят? — спросил Корабельников, как бы прицениваясь к этому варианту.

— Я вас сюда пригласил, — напомнил Надиров, — я и отпущу.

— Успокойтесь, успокойтесь, друзья, — попытался утихомирить и уравновесить беседу Хазратов.

Он накладывал всем плов.

В другой стороне сада раздражающе ритмично и надоедливо звучали удары пластмассового шарика. Дети играли в пинг-понг.

— Перестаньте! Сейчас же перестаньте! — закричал им Надиров. — Джаным! Загони куда-нибудь этих бездельников!

Из кухни появилась жена, и дети, помахивая ракетками, на цыпочках, бесшумно пробежали через сад.

— Обедать, все обедать! — позвала жена остальных.

— Корабельников, вы поняли меня? — спросил Надиров в тишине.

— Я уже вызвал жену, — ответил Алексей Павлович, побледнев.

— Приедет — уедет. Это частное дело.

— Но газ не мое частное дело, Бобир Надирович, — сказал Корабельников. — И не ваше.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я не хочу уезжать.

Неизвестно, что ответил бы ему Надиров, если бы в это время тревожно и долго не забился звонок телефона на веранде. Тревожные звонки всегда отличаются от обычных. По первому звуку они вздрагивают сразу на высокой ноте.

Надиров босиком взбежал на веранду и крикнул в трубку:

— Я слушаю. Так. Где? Когда? Ясно, ясно. Как люди? Я понял. Говорю, я понял. Да.

На помосте встали Корабельников и Хазратов. Надиров сгорбился, и стало видно, что он седой и старый. Он смотрел на обоих со ступенек веранды.

— На вышке Шахаба Мансурова авария.

— Огонь? — спросил Корабельников.

— Да, пожар.

— Как люди? — повторил Корабельников вопрос самого Надирова.

— Жертв пока нет. Где его вышка?

— В районе Огненного мазара.

— Горит…

— Бобир Надирович! Я бегу в трест, мобилизую все возможные силы.

Надиров кивнул головой. Разговор сразу пошел по другому руслу. Комкая синий берет в руке, Корабельников скрылся, забыв завязать шнурки. Хазратов суетливо втискивал ноги в ботинки.

— Все несчастья случаются в выходной день!

— У буровиков нет выходного дня! — закричал Надиров. — Они все время как на вулкане! Каждый час! Каждый миг!

Хазратов подошел к Надирову вплотную, мягко положил руку на его плечо.

— Бобир-ака, — сказал он, прищурившись, — слушайте меня, Бобир-ака! Вот когда можно уничтожить его.

— Его? — Надиров соображал, о ком речь.

— Ну да! Ведь это он посоветовал жене передвинуть вышки к Огненному мазару. Он, Дадашев! Бардаш! И там — авария.

— Бардаш Дадашев? — наконец дошло до Надирова.

— Конечно! Он вмешался не в свое дело. Теперь ему конец.

Надиров весь напрягся, как на трамплине перед прыжком. Крепко стиснутые кулаки его прижались к груди. Только глаза помаргивали тяжелыми седыми ресницами.

— А ты подлец, Хазратов! — вдруг заорал он. — Подлец, сволочь! Слышишь? Убирайся отсюда!

— Бобир Надирович, Бобир Надирович! — повторял Хазратов, как бы упрашивая.

— Вон! Там люди в огне. Вон!

Когда хлопнула калитка, он опять взялся за телефон и вызвал квартиру Дадашева. Прежде всего он подумал, что там ведь, где сейчас бушевал неудержимый огонь, от которого трескалась земля вокруг, была жена Дадашева, Ягана. Он их поссорил, но теперь все это стало далекой и неважной мелочью. Квартира Дадашева молчала.

Тогда, тяжело вздохнув и стиснув зубы до боли, он позвонил секретарю обкома, Сарварову. И Сарваров ему ответил:

— Я все знаю, Бобир Надирович. Дадашев у меня. Сейчас он приедет к вам в трест, действуйте вместе. Спасайте технику и берегите людей. Ну, да вы сами знаете…

Спокойный голос секретаря обкома вернул ему самообладание. Он подошел к настилу, увидел на ковре тюбетейку Хазратова, смял ее и швырнул через забор. А потом сорвал кишку с крана и сунул голову под рокочущую струю…

Да, хорошенький плов, хорошенькие друзья, хорошенький выходной день!

Когда Бардаш десять минут назад вошел в квартиру Сарварова, он увидел на столе в гостиной глиняные игрушки. Лопоухие собаки, чересчур горбатые верблюдики, львенок, оседланный мальчиком… Бардаш еще ничего не сказал Сарварову, только попросил разрешения по телефону немедленно приехать по важному делу… Сарваров был в белой рубашке и галстуке, может быть, собирался с женой в театр. Пока же он переставлял игрушки, любуясь ими.

— Нравится? — спросил он, выдвинув вперед ишачка с толстыми перекидными мешками-хурджунами до земли. Ишачок был меньше мешков. — Забавный ишачок!

— Да, Шермат Ашурович, — бездумно сказал Бардаш.

— А это разве львенок? Это же собака, только с большой гривой! Их лепит бабушка Хамро из моего родного Бобкента.

— Смешные… Забавные… — проговорил Бардаш.

— А сейчас у меня был один ташкентский критик, сказал — формализм. Ну, откуда у Хамро формализм? Черт знает что!

— Шермат Ашурович, — сказал Бардаш. — У нас авария.

Шермат Ашурович отодвинул игрушки в сторону, они сгрудились на краю стола у телефона. Некогда было ими заниматься. Бардашу вдруг показалось, что только сейчас он понял свою вину. У него не хватило настойчивости! Только сейчас он почувствовал, как много спрашивается с настоящего партийного работника. Он должен был стать поперек надировского анархизма, и не было бы сейчас беды. А он не сумел, он подвел людей, подвел Сарварова, который поверил ему…

Коричневые глаза Сарварова тяжело и даже как-то люто смотрели на Бардаша. Тысячи дел, больших и маленьких… Вода едва ползла по песчаным каналам, не проходя и километра в день. Хлопок задыхался в коробочках без воды, и они обугливались и сохли… На стройках не хватало то того, то другого. И все шли к Сарварову, к Сарварову…

— Огненный мазар! — повернувшись к окну, словно мог отсюда что-то увидеть, сказал Сарваров. — Святые отцы возликуют. Скажут: аллах послал на них свою кару.

— Скажут.

— Есть людские жертвы?

— Пока нет.

— Почему это случилось?

— Я еще не знаю технической причины, ее пока не знает никто. Может быть, перемена давления, может быть, раствор… Может быть, подземный толчок… Но есть причина, которая целиком лежит на нашей совести. Спешка… Если состав идет с нормальной скоростью, можно устранить обнаруженную впереди неисправность пути. Но если он гонит вовсю, то в спешке не замечают самой неисправности, и вот уж из-за чепухи вагоны налетают друг на друга, и — катастрофа!

— Что вы думаете предпринять?

— Надиров, конечно, все захочет сделать сам, своими силами. Но это неразумно. Надо вызвать из Баку спасательную команду. Там есть такие огнетушители — тигры! Они прилетят через пять часов.

— Вызывайте.

— Разрешите мне связаться с Надировым и отправиться на место пожара?

— Держите меня все время в курсе дела.

— Одно ясно, — сказал Бардаш, уходя, — что мы обнаружили настоящий газ.

Затрещал окруженный игрушками телефон: звонил Надиров.

5

Отдыха на буровой действительно не бывает. Бур уходит в землю, туда поступает раствор, чтобы предупредить и смирить стихию, и в этой борьбе, в этом движении остановка невозможна, губительна. Меняются вахты, наращиваются трубы… Ни выходных, ни праздников…

Настали самые жаркие дни лета. Казалось, жарче уж некуда, но с каждым днем солнце палило все неистовей. В Кызылкумах господствовало одно солнце, и оно не щадило ничего вокруг. Стоило наступить на куст бурьяна, и он рассыпался под ногою в прах.

Еще недавно, бывало, от раздавленной травы веяло запахами опаленной жизни. Теперь солнце выжгло все запахи. Высушенная и вылизанная ветрами земля блестела, как паркет.

В такой день Ягана ехала по древнему караванному пути и вдруг увидела то, чему трудно было сначала поверить. Далеко впереди вырвался столб пламени и сам себя окутал желтым песком. Заскрежетали тормоза, вихрь пыли, выброшенный из-под колес, спер дыхание. Ягана невольно закрыла глаза, то ли от пыли, то ли в надежде, что видение огня сейчас исчезнет, но когда снова посмотрела туда, увидела, что огонь забирается выше и сквозь пламя и песок рвутся в небо черные космы.

— Вперед! — закричала она шоферу.

Тот медленно тронул машину.

— Вперед!

А она-то радовалась признакам газа в пластах под Огненным мазаром и торопила буровиков. Она-то надеялась, что покроются потери от скважин, пробуренных впустую… И вот!

…Хиёл стоял на вышке, когда это началось. Рая послала его отнести Куддусу бутерброд. Куддус наращивал трубы. Все было так обычно, как бывает в самые скучные минуты жизни… Далеко, если присмотреться из-под ладони, в пустыне зеленела капелька другого мира, два-три дерева над одинокой крышей. Это, как рассказывали, было жилье Халима-ишана, самозванного шейха мазара. Какие-то дураки топтали песок, бросали свои жилища, чтобы добраться до святого места и отдать ишану накопленные гроши. И все же эта зеленая капелька среди пустынного безбрежья радовала глаз…

Вдруг Хиёлу почудилось, что он качается. Как пьяный. Не вышка, не земля, а именно он. Хиёл схватился за поручни. Напрягшись всем каркасом, вышка содрогнулась. Дрожь передалась Хиёлу.

— Тревога! — крикнул он, но его никто не услышал. Он только прошептал это страшное слово.

Над вышкой поплыл рельсовый звон. Это Куддус стучал железом о железо. Выпрыгнув из вагончика, к вышке тяжелым и широким шагом побежал Шахаб. Рая смотрела вверх. На буровой Абдуллаев, у которого усы от многодневной жары и несмываемой пыли стали белыми, остановил ротор и рванулся вниз, к превенторам. Вместе с Шахабом они закрыли заглушки. Но вышка продолжала трястись, как дерево, застигнутое бурей. И болезненный скрежет ее суставов становился все громче. Волнами задвигались пески.

— Раствор! — закричал Шахаб.

Куддус уже спустился к Рае и помогал ей утяжелять раствор. Может быть, он был еще в состоянии придавить поток газа, лезущего из глубин к свету, в раскаленный полдень невиданного июля. Ревели дизели, нагнетая раствор под землю. И Хиёла удивляло, с каким спокойствием все делали свое дело, все стояли на своих местах, как будто под ними не трескалась, не рушилась почва, как во время землетрясения. Но ведь при землетрясениях люди бегут куда глаза глядят, подальше от беды, а тут даже старый Бобо-мирза торчал у своих дизелей, точно его припаяли к ним.

Хиёл боком, цепляясь за кучи песка, падая и вставая, отходил от вышки. Что можно сделать с землетрясением? А люди работали…

Если бы Хиёл был рядом с ними, он услышал бы, как Рая сказала:

— Куддуска! Что это?

— Газ!

— Лучше бы ты уехал!

— Дураков нету! — Он засыпал присадки, оставленные Корабельниковым, у которого с Раей были какие-то свои технические шуры-муры. — Я от тебя не уеду!

— Куддуска!

— Я тебя люблю.

— Что же будет?

— Свадьба! — кричал Куддус. — Свадьба!

— Какая свадьба?

Он тыкал жестким пальцем то в свою, то в ее грудь.

— Твоя и моя!

— Куддуска! — повторяла она.

— У меня в вагончике шампанское спрятано!

— Какое шампанское?

— Я купил…

Бобомирза про себя молился. Когда-то Халим-ишан говорил ему: «Не шути с огнем, под землей — ад…» А он, старый, все хотел сам посмотреть, так ли это. Кажется, проклятье настигло его. Ну что же, значит, он боролся сейчас с самим аллахом!

Шахаб звонил на соседнюю вышку, где бригада Ахмада Рустамова заканчивала монтаж. Он вызвал все тягачи. Оттуда уже видели черные грифоны, дикие фонтаны, встающие над трещинами земли, и теперь спешили навстречу. Шахабу казалось, что тягачи ползли медленно, а ему надо было спасать оборудование, спасать технику, и он послал навстречу им Пулата, показав, откуда заходить, а сам принялся освобождать стальные тросы с крюками якорей.

— Я здесь! — с мольбой в раскосых глазах крикнул Пулат. — Здесь!

Он не хотел отходить от товарищей.

— Мусаев! — крикнул в ответ Шахаб и так посмотрел на него, что больше ничего не надо было прибавлять: Пулат, спотыкаясь, бросился навстречу тягачам.

Первый тягач вел сам Ахмад Рустамов. На узеньких усах его висели капли пота, на губах, искаженно застывших, пузырилась слюна. Глаза лезли из орбит.

— Скоро! — закричал Пулат, вспрыгнув на подножку трактора. — Скоро!

Ахмад остановился. Тогда Пулат ударил его по шее и спихнул с сиденья. Никто не знал до сих пор, что он водил тракторы по колхозным полям. Он тронул рукоятку скорости и рванул с места так, что песок выбросило из-под гусениц точно бы взрывом. Ахмад лежал, вжимаясь в песок. Тракторы, набирая скорость, громыхали мимо. Сейчас слушались не самых главных, а самых смелых.

Что это было? Пыль летела как дым, или дым стлался пылью над землей, вздрагивающей, как от бомбардировки? Смерчи песка вспрыгивали то тут то там. Вслед за песком из трещин летела грязь с водой…

Вышку сдернули с места и поволокли в сторону, когда опять колыхнулась земная твердь и случилось самое страшное. Смяв и разможжив все замки, газ отбросил их и с артиллерийским громом выбил в небо град камней. Камни ударялись друг о друга, высекая искры, и, словно кто поднес спичку, воздух вспыхнул.

Ягана приближалась к пожару с одной мыслью: «Какое счастье, что она оказалась рядом. Хоть в этом ей повезло!» Шофер делал все, что мог, выгребаясь из песка, и вдруг опять тормознул с ходу, безотчетно бранясь, и опять их обдало и на некоторое время с головой закрыло метелью пыли. Точно они нырнули внутрь пустыни…

— В чем дело?

— Человек.

Когда пыль не спеша осела, Ягана увидела человека, встающего с земли. Он подтягивал фуфайку, перекинутую через плечо, точно прикрывая свое лицо. Следы его вели от пламени. Это был Хиёл. Волосы взлохматились, губы шептали что-то невнятное…

— Вернись, сейчас же вернись! В машину!

Хиёл попятился.

— Трус! — закричала Ягана одно слово. — Трус! Трус!

Может быть, Хиёл ничего не слышал — в ушах его звенело. А может, не понимал. Глаза его смотрели на Ягану застывшим взглядом, как стеклянные.

— Прочь с моих глаз!

Он скорее по жесту догадался, что его гнали, и побежал, а машина рванулась к пламени, и только оглянувшись на нее, Хиёл увидел, что там творилось. Даже сквозь завесу пыли было видно, как языки пламени лизали небо… Потрясенный, он стоял и смотрел, не понимая, почему все стремились туда, не оттуда. Он казался себе ничтожным.

Ягана отправила радиограмму в трест, позвонила в контору и попросила сообщить о пожаре мужу; кое-где столбы с телефонными проводами покосились, а то и вовсе валялись на боку, но связь работала. Из транспортного цеха она затребовала все, что могло двигаться. Ее терзало одно: ограничится ли пожар охваченным районом или ему будет тут тесно? Пламя теперь ревело и хлестало… А Ягана думала: пусть, пусть… Проложивший себе выход, освобожденный газ бешено дышал в небо.

Вышку оттянули, дизели тоже, и земля под ними успокаивалась. Газ бил неудержимо, подземная бомбардировка больше была ему не нужна и стихала, вот только сердце колотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди.

Но сердцу не дал выскочить Бардаш.

— Яганахон!

Он увидел ее обгорелые брови и ресницы, бледное лицо и, стиснув за локти, загородил собой от огня.

Прибывали пожарные машины из Газабада, из Бухары, из Самарканда, и Надиров командовал ими. Машины окружали пламя. Воду подвозили из святого колодца…

Но когда горит газ, воде не потушить его, она может только остудить землю, и людей, и их стальных коней, не дать беде разрастись.

Небо разрывалось на огненные клочья. В глазах мелькали вода и пламя, вода и пламя… Шла борьба воды и огня… Временами пламя закрывало небо без остатка, и тогда казалось, что горела даже вода. А вокруг гудело: «Гу-гу-гу-у-у-гув-чув!» Это с новой силой выталкивался на поверхность ликующий, неистощимый газ. Он пел свою песню…

Корабельников склонился в вагончике над схемой скважины: жизнь подбросила ему еще одну неожиданную проверку и характера, и цементов. Требовалось закрыть бушующий кратер. Но как к нему подобраться, чем закрыть? Под пламенем уже образовалось отверстие больше Ляби-хауза.

— Только боковое бурение! — сказал рядом Бардаш.

— Да!

Надо было подвести бур сбоку, снайперски попасть в горло скважины и залить его крепкой цементной пробкой.

— А как цементы, Алексей Павлович?

— Будем надеяться.

— Вы даете свою марку?

— Да.

Бардаш медленно и поощрительно кивнул головой. Ему нравилось скромное мужество этого человека, и сейчас Корабельников нуждался в поддержке. Дело было не шуточное, человек знал, что идет на риск, и верил в себя. Куда проще было отказаться! Но ведь постановлением института не заткнешь ревущую глотку скважины…

Бардаш вышел из вагончика — мимо несли носилки, с них свешивалась рука Шахаба. Он узнал друга по руке. Столько раз она выручала его в жизни.

— Шахаб!

Богатырским движением Шахаб приподнял голову.

— Что с тобой?

— Видишь, голова целая… Штаны сгорели…

Лицо его было в копоти, а мокрые ботинки дымились, остывая. Бардаш пошел рядом с носилками.

— Слушай!.. Все азимуты записаны… Там… Возьми!

— Ладно, ладно, Шахаб.

Он стиснул висящую руку Шахаба. В такой спешке — азимуты. Их и в нормальных-то условиях замеряли не все, а для бдительных контролеров записывали на глазок. Были азимуты, и скважина была в руках — не в потемках. Шахаб — это Шахаб! И вот его увозят в санитарной машине…

— Отойдите, товарищ, не мешайте!

Под вечер прилетели бакинские асы — истребители огня. Надиров провел совещание как всегда в донельзя прокуренном вагончике. Мало было легким обжигающего пламени фонтана — люди жадно затягивались дымом, вытряхивая на стол сигареты для всех. И без конца пили воду.

Света ночью не потребовалось. В сторону клокочущего огня невозможно было глянуть, и далеко летели по пустыне его блики, разгоняя змей, мышей и тушканчиков. Искры, щелкая о мокрый металл, гасли и дымились на одежде. Тракторы и люди вставали под душ из брандспойтов и опять уходили. Предусмотрительный Корабельников захватил из Бухары ящик зеленых защитных очков, и в них люди смелее шли на пламя, как на приступ, как будто очки защищали не только глаза.

Разведчики прислали машину противопожарных костюмов со склада геологического управления. Теперь не надо было ни радировать, ни звонить о происшествии — вероятно, хвост факела был виден из Бухары.

Под надзором бакинцев строили узкоколейку, подталкивая ее к жерлу факела, и монтировали вышку для наклонного бурения. Жарко было. Жарче, чем днем! Водяная радуга летела из брандспойтов, создавая заслон между огнем и людьми, и через каждые полчаса менялись люди. По лицам катился черный пот, но работали расторопно и без суеты.

На узкоколейку поставили тележку, груженную взрывчаткой, и толкнули ее в огонь. Это было уже перед рассветом, и солнце, высунув из-за песков краешек красного глаза, увидело, как рвануло под пламенем и швырнуло его в небо, точно все это разветвившееся огненное дерево подсекли под корень. И оно рухнуло — пламя отлетело и растаяло.

Из сияющей земной дыры било стонущее синее, голубеющее в вышине сверканье газа. Вышина остывала, и там газ трепетал и струился сквозящим на солнце клочком веселого неба. А на землю садилась копоть. Шевелился утренний ветер, относя желтоватые клубы песка и дыма, они все дальше отползали от жуткого места, как бы спасаясь бегством. И стало видно, как потрескалась вокруг земля и как она оплавилась, словно в ровно расчерченных квадратиках отлили и обожгли кирпичи…

Шесть дней и ночей гудел газ, шесть дней и ночей люди стояли на вахте, готовые к новой вспышке, а бур уходил по косой линии в землю, подбираясь, как пика, к живому голосу газа. На седьмой день его зуб раскусил скважину. Хитрые бакинцы не промахнулись: они знали свое дело. И вот остановилось время — по невидимому наклонному пути, как с горы, пустили раствор, чтобы забить дыхание скважины. Стояло время, и молчали люди, только глина и цемент ползли вниз, вниз, вниз, и людям предстояло увидеть, напрасна была их работа или нет, кто окажется сильнее — напор еще неукрощенной подземной силы или цемент Корабельникова. А когда упало голубое сиянье газового столба, когда оно померкло и недавно ревущая глотка разодранной пустыни стала просто ямой с зеленовато-черной водой, кто-то закричал «ура», а кто-то сел на землю и заплакал. Целовались и поздравляли друг друга — это уже потом…

Успокаиваясь, вода плескалась о берега ямы.

Ягана и Бардаш и не заметили, как оказались вместе.

— Ну вот и живые, — сказал он. — Могло быть хуже… А ресницы вырастут.

Она приникла к нему, уронив на песок стальную каску. Ей вспомнился парень, убегающий по песку.

— Живые? — переспросила она. — Я даже и не подумала об этом!

Только теперь она осознавала опасность с тем запоздалым страхом, который и через годы леденит душу, а Бардаш говорил ей:

— Я забыл вам сказать тогда про письмо, милая… Про письмо из Каркана… Мы возьмем маленькую девочку, похожую на вас, или шустрого и резвого, как барашек, мальчишку, посообразительней меня. Что бы ни было, мы будем жить и работать и растить ребенка.

— Мы никого не возьмем, Бардаш, — отвечала она. — Не надо.

— Почему?

— Я тоже не смела вам сказать тогда… У нас будет свой… Свой маленький… Лучше нас…

— Ягана! Моя Ягана! Дорогая…

Он погладил ее грязные и нежные, как шелк, волосы. Он не знал, что сказать.

— Эта весть заслуживает самого большого суюнчи! Но у меня ничего нет… никакого подарка… Разве только вот это солнце…

Рыжее, мохнатое солнце по-хозяйски вставало над пустыней. Небо золотилось.

— Или подождите, ночью будет луна…

— Ничего не надо, кроме вас, смешной…

Ягана ласково провела пальцами по его губам, и он поцеловал их все… Слезы подступали к горлу.

Он еще счастливо и простодушно улыбался, когда подошел Надиров, усталый и сгорбленный.

— Сядем криво, — сказал он, опускаясь на доску, положенную с тракторной гусеницы в песок, — говорить будем прямо.

Бардаш сдвинул толстые брови, ожидая вопроса.

— Что скажешь? Кто, по-твоему, виноват?

— Вы.

— Так, — он потер занемевшие бока до бедер.

— Если бы разведка бурила — они бы проходили метр за метром внимательней…

— Я знаю. Я говорю о технических причинах…

— Мы попали в океан, это совершенно ясно. Просто наступили в него ногой и чуть не утонули… Но ни одной скважины без предварительной разведки больше бурить нельзя. Пока структурщики не доложат о породах, пока сейсмографы не выявят купола, пока не оконтурят месторождение…

— А хорошо мы все-таки всадили ей кляп! — перебил его Надиров. — Ну, ну!

— Вы могли бы не вписывать в свою биографию этого вынужденного героизма. Кстати, за него и плата высока.

Ягана подумала: сейчас Надиров скажет: «Защищаешь жену».

Но Надиров сказал, потерев свербящие от бессонницы глаза тыльной стороной ладони:

— Не мог я послушаться тебя, Дадашев… Виноватого прокурор найдет.

— Что бы ни решил прокурор, для меня виноваты вы.

— Время мне было дорого.

— Вы не сэкономили денег. Времени тоже. Бежите без очков и ноги ломаете. Лучше экономить на глубоких скважинах в пользу структурного бурения. Ведь когда знаешь дорогу, идешь один раз, наверняка. А у вас наоборот, все наоборт!

Надиров посмотрел на него недобро, но виновато, снизу вверх:

— Понимаю, за что тебя ненавидит этот лысый… Хазратов!

— Хазратов? За что?

— Разумный человек для дурака все равно, что зверь для безоружного.

— Я не собираюсь на него нападать.

— Напрасно.

— Вы хотите сказать…

— Пить я хочу.

Он как-то неуклюже заковылял к вагончику.

Когда Бобир Надирович поднялся внутрь, то увидел над скамейкой брючки, обтягивающие выпуклую, круглую попку, и слегка шлепнул по ней.

— Ты что это?

Рая стояла на коленях на полу и ткнувшись в скамейку, плакала, обнимая бутылку шампанского. Она повернула к Надирову лицо, по которому из синих щелок ее глаз прямыми и ручьями быстро-быстро катились слезы, как из родников.

— Его увезли!

— Кого?

— Куддуса.

— Это который наверху всегда стоял?

— Да.

— Сильно обжегся?

Рая только всхлипывала. Надиров поднял ее, и она заплакала у него на плече, как ребенок.

— Сколько ему лет?

— Двадцать.

— Ничего. Видишь? Это меня эмир огрел. Нагайкой. Мне было всего двенадцать, и зажило. И он молодой. Все заживет. И будет как новый. Я его в больнице навещу. Вместе поедем… Пить у тебя найдется?

То ли она не поняла, то ли выхлестали уже всю воду до дна, но она протянула бутылку шампанского.

— Эй, все сюда! — крикнул Надиров, сойдя на песок и широким жестом приглашая и Ягану с Бардашем, и Корабельникова, и шагавшего к вагончику командира бакинцев, низенького и кривоногого, как завзятый наездник.

Бобир Надирович раскрутил проволоку на пробке, вышиб ее ударом об коленку и все благородно шипящее вино вылил в стянутую с головы каску. Протянул Ягане.

— Пейте! Есть за что!

И все, правые и виноватые, они пригубили теплого и кисловатого напитка победы, заблаговременно приготовленного Куддусом.

— Людей пересчитали? — спросил Надиров у Яганы.

— Один сбежал.

— Кто?

— Хазратовский племянник. Хиёл.

— Ай-яй-яй! Кто это видел?

— Я сама видела.

— И я видел, — сказал Пулат, забинтованными руками передавая каску с последними каплями Рае. — Бежал, как заяц.

— А старательный вроде был паренек! — усмехнулся Абдуллаев, пожалев Хиёла и принюхиваясь к усам: от них все еще пахло паленым. — Хотел стать буровиком. Ну, чудак!

И кто-то добавил:

— Видно, не судьба!