Сумасбродные сочинения

XVII. В сухом Торонто (пер. М. Десятовой)

Примечание: Нашим читателям — нашим многочисленным читателям — из Экваториальной Африки предлагается читать название как «В сухом Тимбукту», а жителям Центральной Америки — «В сухом Тегуантепеке».

Возможно, во всем виновата резкая смена влажности. Говорят, такие перепады пагубно сказываются на человеческом организме.

Как бы то ни было, в ту ночь — я ехал поездом из Монреаля в Торонто — мне никак не удавалось заснуть.

Меня замучила особо злостная бессонница, которая, мало того, распространилась, похоже, и на остальных пассажиров. Темную тишину вагона периодически нарушали отчетливые горестные стенания.

— Там что, больные? — поинтересовался я через шторку у проходящего мимо проводника.

— Нет, сэр, — ответил он. — Никто не болен. Это пассажиры из Торонто.

— Все в одном вагоне?

— Все, кроме того джентльмена, который пел в купе для курящих, — вы, наверное, тоже слышали. У него прямой билет до Чикаго.

В конце концов, как по обыкновению и случается, меня сморил непривычно тяжелый сон. Я выпал из жизни до поры до времени, пока не обнаружил, что сижу одетый и умытый в обзорном хвостовом вагоне, дожидаясь прибытия.

— Это уже Торонто? — спросил я у пульмановского проводника, вглядываясь в пейзаж за окном.

Проводник потер стекло пальцем и тоже глянул.

— Кажется, да.

— Мы здесь останавливаемся?

— Сегодня, вроде бы, останавливаемся. Помнится, начальник поезда говорил, что надо сгрузить накопившуюся груду консервных банок из-под молока. Пойду, пожалуй, уточню, сэр.

— Еще спрашиваете! — вмешался из соседнего кресла склочного вида джентльмен в сером твидовом костюме. — Останавливаются или нет? Еще как останавливаются. Вы что, не знаете? — напустился он на пульмановского проводника — Все поезда обязаны здесь останавливаться! На это есть особое постановление муниципалитета Торонто.

— Я не знал, — смутился проводник.

— Вы хотите сказать, — напирал склочный джентльмен, — что не читали постановлений муниципалитета Торонто?

— Нет, сэр.

— Вот ведь невежды! — припечатал серый склочник, разворачиваясь ко мне вместе с креслом. — Пора уже издать постановление, обязывающее их читать постановления. Немедленно начну кампанию. — Он вытащил красную записную книжечку и что-то в ней черкнул, бормоча: — Давненько кампаний не было.

И он резко захлопнул книжечку. Резкость была присуща ему во всем, я уже обратил внимание.

— Ну уж вы-то, сэр, — обратился он ко мне, — разумеется, читали наши муниципальные постановления?

— О, да, еще бы. Увлекательное чтение. Не оторваться.

— Для нашего города это весьма лестно, — вспыльчивый джентльмен склонился в полупоклоне. — Однако, я так понимаю, сэр, вы не из Торонто?

— Нет, — как можно скромнее признался я. — Из Монреаля.

— А! — Джентльмен откинулся в кресле и смерил меня пристальным взглядом. — Из Монреаля? Вы пьяны?

— Нет. Вроде бы.

— Но вы жаждете выпить? — гнул свое мой новый знакомый. — Душа просит? Чувствуете этакое томление, а?

— Нет, — ответил я. — Время ведь еще довольно раннее…

— Именно, — перебил склочник. — Но, если я правильно понимаю, в Монреале все питейные заведения открываются в семь утра, и там практически сразу яблоку негде упасть.

Я покачал головой.

— Это преувеличение. Мы, наоборот, всеми силами стараемся избежать давки и толкотни. Духовные лица, представители торговой палаты и университетские ректоры пропускаются вперед без очереди — из соображений общей галантности.

— Непостижимо! — воскликнул серый джентльмен. — Секундочку, я должен себе пометить. «Вся церковь, — вы же сказали „вся“, да? — пьяна уже в семь утра». Позор! Но вот мы и подъехали к центральному вокзалу Юнион-Стейшн. Какой размах, правда? Недаром им восхищаются во всем мире. Обратите внимание, — призвал он, когда мы, сойдя с поезда, проследовали внутрь вокзала, — первый и второй этаж соединены лестницами, необычно и очень удобно: если вы разминулись с приятелями внизу, достаточно всего лишь поискать наверху. Если их и там нет, просто-напросто спускаетесь снова вниз. Постойте, вы на улицу? Я вас провожу.

На выходе с вокзала — в полном соответствии с моими воспоминаниями — поджидали пассажиров носильщики и водители гостиничных автобусов.

Однако как они изменились!

Словно глубочайшее горе постигло их. Один, отвернувшись к фонарному столбу, уткнулся лицом в сгиб локтя.

— Отель «Принц Георг», — голосил он навзрыд через равные промежутки времени. — Отель «Принц Георг».

Другой, понурившись, сгорбился над узким поручнем, руки его висели унылыми плетьми чуть не до самой земли.

— «Король Эдуард», — стонал он. — «Король Эдуард».

Третий, поникнувший на табурете, поднял на нас полные слез глаза.

— «Уокер-хаус», — всхлипнул он. — Первоклассные номера для… — Его задушили рыдания.

— Отвезите этот саквояж, — попросил я, — в «Принц Георг».

Носильщик на миг прекратил свои стенания и обернулся ко мне в каком-то запале.

— Почему к нам? — возмутился он. — Идите к кому-нибудь другому. Вот, к нему, — он носком ботинка пошевелил скорчившегося на асфальте бедолагу, бормочущего: «„Королевский“! Отель „Королевский“».

Положение спас мой новый приятель.

— Возьмите багаж, — велел он носильщику. — Вы обязаны. Вам известно постановление. Берите, или я зову полицию. Вы меня знаете. Моя фамилия Фарисейс. Я из совета.

Носильщик приподнял шляпу и, бормоча извинения, принял багаж.

— Пойдемте, — пригласил мой попутчик, в котором я начал подозревать важную и влиятельную персону. — Я составлю вам компанию, покажу город.

Не успели мы пройти и нескольких шагов по улице, как я воочию увидел разительные перемены, вызванные введением сухого закона. Повсюду сияли улыбками лица рабочих, облегчавших себе труд песнями и прибаутками, а также, несмотря на ранний час, анекдотами и загадками.

Один из встретившихся нам тружеников в грубой белой робе увлеченно размахивал метлой, мурлыча себе под нос: «Как дорожит любым деньком малюточка пчела…», а другой, с поливальным шлангом, распевал: «Раз дождинка, два дождинка — будет радуга, от сухого от закона много радости».

— Что это с ними? — удивился я. — Почему они поют? Умом повредились?

— Поют? А что им остается? Они четыре месяца капли в рот не брали.

Мимо проехала угольная телега — вместо прежнего закопченного трубочиста на козлах восседал опрятный возница в высоком белом воротничке и белом шелковом галстуке.

Мой спутник повел рукой ему вслед.

— Четыре месяца стакан пива в руках не держал. Обратите внимание, какой контраст. Теперь ему работа в удовольствие. Раньше он все вечера просиживал в дальнем углу бара у печи. А теперь, как думаете, чем занимается?

— Даже представить не могу.

— Нагрузит телегу углем и катит за город дышать воздухом. Ах, сэр, вам и прочим, кто еще травит себя ядом зеленого змия, невдомек, каким наслаждением может стать работа, стоит лишь исключить выпивку со всем ее антуражем. Видите вон того человека на другой стороне улицы, с мешком инструментов?

— Да. Это, кажется, водопроводчик?

— Именно. Водопроводчик. Раньше пил горькую — на одном месте и недели не мог продержаться. А теперь его от работы за уши не оттащишь. Приходил ко мне чинить трубу под кухонной раковиной, в шесть вечера еле выгнали. Забрался под раковину и умолял, чтобы ему разрешили остаться: домой, мол, идти даже подумать страшно. Пришлось на аркане вытаскивать. А вот, кстати, и ваш отель.

Мы вошли.

Как же он изменился!

Наши шаги отдавались гулким эхом на каменных плитах безлюдного вестибюля.

За конторкой унылый молчаливый портье читал Библию. При нашем приближении он ее отложил, отметив закладкой и пробормотав: «Левит, книга вторая».

— Можно ли попросить у вас номер на первом этаже? — поинтересовался я.

У портье навернулись слезы на глаза.

— Хоть весь первый этаж, — ответил он, всхлипнув. — И второй в придачу, если хотите.

Я не мог не отметить разительные перемены в его поведении: прежде, стоило только заикнуться насчет номера, портье выходил из себя и обещал мне разве что раскладушку на крыше до вторника, а потом, если повезет, охапку сена в конюшне.

Да, небо и земля.

— Меня накормят завтраком в гриль-баре? — спросил я у меланхоличного портье.

Он печально покачал головой.

— Нет у нас гриль-бара. А что бы вы хотели на завтрак?

— Ну, что-нибудь яичное, — начал я, — и…

Портье пошарил в конторке и вручил мне крутое яйцо в скорлупе.

— Вот вам яичное. Воду со льдом возьмите на том конце стола.

Усевшись обратно, он снова принялся за чтение.

— Поймите, — вмешался мистер Фарисейс, все это время стоявший рядом. — Вся эта канитель с завтраками в гриль-баре — просто-напросто пережиток эпохи пьянства. Никчемная трата времени и никакой пользы. Вы съешьте яйцо. Съели? Ну что, готовы на труд и на подвиги? Что вам еще нужно? Комфорт? Мой дорогой, комфорт погубил стольких… Ох уж этот комфорт! Опаснейший, смертельный наркотик, разъедающий человечество изнутри. Вот, выпейте воды. Теперь вы достаточно подкрепили силы, чтобы приниматься за работу — если вам есть чем заняться.

— Но, — возразил я, — сейчас ведь только половина восьмого утра, все конторы закрыты…

— Закрыты! — воскликнул мистер Фарисейс. — Как бы не так! Теперь все конторы открываются с рассветом.

Дело у меня действительно имелось, хотя и не особенно мудреного свойства — уладить с главным редактором издательства пару несложных вопросов, из тех, которые нашему брату приходится периодически решать. В былые грешные времена на это иногда уходил целый день: за одним только злокозненным «комфортным завтраком» в гостиничном гриль-баре засидишься, бывало, до десяти утра. После завтрака наступает черед сигары для лучшего пищеварения и непременного просмотра «Торонто глоуб» с перепроверкой по «Торонто мейл» — без лишней суеты. Лишь потом можно прогуляться неторопливым шагом в издательство где-то к половине двенадцатого, обсудить, угощаясь сигарой, свои дела с милейшим главой данного предприятия и принять его приглашение на ланч в полной уверенности, что после праведных утренних трудов заслуживаешь небольшой отдых.

Склоняюсь к мысли, что в те недостойные доброго слова дни многим доводилось делать дела именно в таком режиме.

— Сомневаюсь, — признался я мистеру Фарисейсу, — что мой редактор будет на месте в такую рань. Он из породы сибаритов.

— Чушь! — воскликнул мистер Фарисейс. — В полвосьмого и не на работе? В Торонто? Быть такого не может! Где это издательство? На Ричмонд-стрит? Пойдемте, я вас провожу. Я всегда не прочь поучаствовать в чьем-нибудь деле.

— Я заметил.

— Здесь это в порядке вещей, — махнул рукой мистер Фарисейс. — Мы не делим дела на свои и чужие. Пойдемте, вы будете поражены, как быстро все уладится.

Мистер Фарисейс как в воду глядел.

Издательство будто подменили. Повсюду царили расторопность и деловой подход. Мой дорогой друг редактор не просто оказался на месте, он в поте лица, сбросив пиджак, выкрикивал в рупор указания — очевидно для печатного цеха.

— Да! — орал он. — «ВИСКИ» черной краской, прописными буквами, готическим шрифтом, двойного размера, разместите на самом видном месте, а внизу подзаголовок «Сделано в Торонто» — вытянутым курсивом.

— Простите. — Он на секунду прервался. — Сегодня очень большой объем работ у печатников, гоним большой каталог спиртового завода. Стараемся изо всех сил, мистер Фарисейс, — с должным почтением к представителю муниципалитета заверил он, — прославляем Торонто в качестве столицы виски.

— Отлично, отлично, — потирая руки, возликовал мой спутник.

— А ваш контракт, профессор, — скороговоркой объявил редактор, — здесь, у меня, только подпись поставьте. Я вас не задержу, буквально секунду, вот тут распишитесь. Мисс Сниггинс, заверьте, пожалуйста, бог вам в помощь, как там в Монреале, доброе утро.

— Быстро обернулись, да? — спросил мистер Фарисейс, когда мы уже снова стояли на улице.

— Поразительно. — У меня даже голова слегка кружилась. — Получается, я могу еще успеть на утренний поезд обратно в Монреаль.

— Именно. Вы не первый, кто обнаруживает преимущества. Дела делаются в мгновение ока. Те, кто раньше приезжал на целый день, выметаются за четверть часа. Я знавал человека, у которого производительность при новом режиме возросла настолько, что, по его словам, он теперь в Торонто и на пять минут не задержится, даже если ему приплатят.

— А это что же такое? — удивился я, когда на перекрестке нам пришлось притормозить, пропуская кавалькаду. — Что это за подводы? Неужто бочки с виски?

— Они, — с гордостью подтвердил мистер Фарисейс. — Виски на экспорт. Прелестное зрелище! Сколько там — двадцать или двадцать пять подвод? Попомните мои слова, сэр, этот город, с нынешней энергией и работоспособностью, в два счета всех обставит в производстве спиртного и станет северной столицей виски…

— Но мне казалось, — растерянно возразил я, — что с прошлого сентября здесь действует сухой закон, и виски запрещено?

— Экспортного виски, сэр, экс-порт-но-го! — поправил меня мистер Фарисейс. — Мы не ограничиваем и никогда, насколько мне известно, не ограничивали никого в праве производить и экспортировать виски. Это, сэр, чистое предпринимательство, не имеющее к морали никакого отношения.

— Понятно. Но тогда не подскажете ли, что за кавалькада подвод движется им навстречу? Это ведь пивные бочки, если я не ошибаюсь?

— В каком-то смысле, да, — признал мистер Фарисейс. — Но это импортируемое пиво. Оно поступает к нам из других провинций. Возможно, оно было сварено в нашем городе (здешним пивоварням, сэр, нет равных), но грех торговли, — мистер Фарисейс приподнял шляпу и застыл в благоговейном полупоклоне, — ложится на чужие плечи.

Тем временем поток телег поредел, и мы двинулись дальше под разъяснения моего провожатого о разнице между деловыми и моральными устоями, между виски-зельем и виски — источником дохода, которую я в итоге так и не уяснил.

В конце концов я осмелился его перебить.

— И все-таки немного жаль, что вокруг рекой течет пиво и виски, а нераскаявшемуся грешнику вроде меня не отведать ни глотка.

— Ни глотка! — воскликнул мистер Фарисейс. — Это как посмотреть. Вот, заходите. Здесь вы сможете отвести душу.

За дверью скрывалось просторное вытянутое помещение.

— Это же бар! — изумился я.

— Как бы не так, — возразил мой знакомый. — Бары в нашей провинции запрещены. Мы искоренили эту заразу навсегда. А это отдел доставки импортирующей компании.

— Но длинная стойка…

— Это не стойка, это конторский стол.

— А бармен в белой куртке…

— Что вы! Это не бармен. Это ответственный за доставку импортируемого товара.

— Что вам угодно, джентльмены? — осведомился ответственный за доставку, протирая бокалы.

— Два больших виски с содовой, — заказал мой знакомый.

Ответственный смешал напитки и выставил бокалы на стойку.

Я уже протянул руку за своим, но ответственный остановил меня жестом.

— Секундочку, сэр.

Сняв трубку стоящего рядом телефона, он вызвал Монреаль.

— Алло, Монреаль? Это Монреаль? У меня тут предложение на два виски с содовой по шестьдесят центов. Брать? Все в порядке, джентльмены, Монреаль одобряет сделку. Прошу вас.

— Какой ужас, а? — сокрушался мистер Фарисейс. — Насколько же ваш Монреаль погряз в грехе, что без зазрения совести торгует виски?! Позор! — И он уткнулся носом в шипящий пузырьками содовой бокал.

— Мистер Фарисейс, — начал я. — Вы не могли бы все же кое-что пояснить? Я несколько запутался после всего здесь увиденного, что именно гласит ваш новый закон. Я так понимаю, производство виски он в конечном итоге не запрещает?

— Нет-нет, не запрещает. Мы не видим здесь ничего предосудительного.

— Равно как и продажу?

— Разумеется, нет. Если продажа осуществляется должным образом.

— Равно как и распитие?

— Нет-нет, ни в коей мере. Закон не усматривает никакого криминала в простом распитии виски.

— Тогда объясните, пожалуйста, — если не запрещается ни производство, ни продажа, ни покупка, ни распитие виски, в чем же состоит сухой закон? Чем отличается Торонто от Монреаля?

Мистер Фарисейс поставил бокал на «конторский стол» и уставился на меня с искренним изумлением.

— Торонто? — задохнулся он. — Монреаль и Торонто? Чем Торонто отличается от Монреаля? Мой дорогой сэр, Торонто… Торонто…

Я стоял, дожидаясь разъяснений. И постепенно осознавал, что голос над ухом, твердящий «Торонто, Торонто, Торонто…» принадлежит не мистеру Фарисейсу, а кому-то другому.

Я рывком сел — на койке в пульмановском вагоне — и услышал, как идущий по проходу проводник выкрикивает: «Торонто, Торонто!»

Так значит, это был всего лишь сон. Подняв брезентовую шторку, я выглянул в окно. Там плыл старый добрый город, яркое солнце играло на церковных шпилях и плескалось в волнах залива. Он совсем не изменился, наш добрый знакомый — такой же веселый, чванливый, любезный, гостеприимный, сварливый, цветущий, праведный, преданный и отвратительный, как и прежде.

— Скажите, пожалуйста, — обратился я к носильщику. — Здесь действительно ввели сухой закон?

Тот покачал головой.

— Не слыхал о таком.