Суриков

ВСТУПЛЕНИЕ К РОДОСЛОВНОЙ СУРИКОВА

ВАСИЛИЙ Иванович Суриков происходил из казацкого сословия.

Это происхождение неизгладимо наложило на него весьма своеобразную печать.

Хотя художник жил в эпоху, когда понятие «казак» уже не имело общего собирательного значения, определявшего в XVI столетии «беглое», «гулящее», «вольное» пограничное население московского государства — казачество не было однородной массой, оно уже раздиралось различными классовыми интересами, — тем не менее «казачья сословность» всей суммой исторических, бытовых и родовых предрассудков воздействовала на образование личности художника.

Суриков еще слепо верил, что существовал какой-то особый тип «казака», «вольного человека», отличный от других людей из остальных сословий. Это даже составляло предмет его гордости всю жизнь.

Как дворянские роды кичились древностью и знатностью своего происхождения, старательно подсчитывая количество веток на «пышном родословном древе», так Суриков важно похвалялся своими предками— казаками. Художник поэтизировал все казачество в целом, во все времена и сроки.

Художник мог фантазировать, сколько ему хотелось, но живая жизнь находилась в прямом противоречии с его своеобразными представлениями о казачестве. Все так называемые казачьи «вольности» (свобода от государственного «тягла», самоуправляющаяся община с выборными старшинами и атаманами, неделимый земельный фонд), будучи пережитками «старины», к началу XIX столетия перестали существовать. Самодержавие уничтожило всякую казачью самостоятельность. Все казачьи области были подчинены общегубернскому управлению.

Завершился процесс и социальной дифференциации. В 1835 году каждый рядовой казак получил значительные земельные наделы (от 8,2—12 га на душу). Казацкая верхушка — старшины — получили землю в частную и вековую собственность, конечно, в неизмеримо больших размерах (от 200 до 1 500 га). Верхушка постаралась захватить наиболее плодородные и ценные угодья.

В дальнейшем социально-экономическое и административно-военное положение казачества стало находиться в зависимости от общих хозяйственных и социальных условий развития России. Это главное. Местные особенности уже не играли решающей роли, при всем их своеобразии и значительности. Они только отличали казаков от других сословий страны, придавая им более замкнутый вид.

Однако, подавляя казацкие «вольности» в целом, самодержавие предусмотрительно использовало весь костяк казачества для полицейско-охранительной службы. Старинное «военное занятие» стало негодным для защиты границ, давно перешагнувших древние рубежи, но вполне пригодилось в целях борьбы с «внутренним врагом», посягавшими на основы монархии.

Самодержавие, щедро наградив казачество землей, заставило его нести поголовную военную службу на собственном коне, с собственным вооружением и обмундированием. Казаки, оставаясь значительными земельными собственниками, в награду за испытанную нагайку, в отличие от других сословий, получили ряд хозяйственно выгодных привилегий: монопольное рыболовство в казачьих областях, замкнутость станичных земельных фондов, которыми могли пользоваться пришлые (не казаки) люди лишь в порядке аренды, запрещение пришлым селиться в станицах и приобретать собственность.

Самодержавие опиралось на крепкого служилого хозяйчика-казака. Этот обширный слой казачества сделался опорой царского трона. В столетней борьбе революционной России за освобождение народа от самодержавного гнета, от власти дворян-помещиков и капиталистов зажиточные казаки сыграли самую отвратительную роль. Казак-кулак с нагайкой вошел в историю нашего революционного движения как одно из самых мрачных явлений бесславно павшего царизма.

Василий Иванович Суриков родился, вырос и прожил всю жизнь, не отрываясь от своего класса, как бы внешне ни изменялась окружающая художника и личная и общественная обстановка.

Суриков унаследовал и впитал в себя все социально-экономические, бытовые, родовые особенности, свойственные сибирскому казачеству, На общей базе этих социально-экономических условий сложилось и его заскорузлое консервативное мировоззрение.

К завершению социальной дифференциации среди казачества в 30-х годах XIX столетия, как известно из биографии Сурикова, род его из рядового и малозажиточного слоя шагнул к кулацкой верхушке. Дед Василия Ивановича был полковым атаманом. Суриковы довольно стремительно поднялись по социальной лестнице, последовательно проходя путь десятников, сотников, атаманов. Это по мужской линии.

Со стороны матери Василий Иванович Суриков также связан с кулацкими кругами. Мать его, Прасковья Федоровна, была дочерью богатого казака Торгошина, занимавшегося перевозкой чая с китайской границы. В старом доме дедушки-извозопромышленника «самый воздух казался старинным, и иконы старые и костюмы», как говорил Суриков. Немудрено, что кулацкая идеология, свойственная группе зажиточных казаков, влияла на Сурикова с двух сторон.

После смерти отца, когда семья Суриковых порядочно обеднела, художник все же жил и «водил» знакомство исключительно с людьми своего Округа.

Художник принадлежал к своеобразной средней казачьей «знати», унаследовав от нее всю совокупность классовых интересов и восприятий кулачества от окружающего социального мира. Суриков пронес «груз» своего класса через всю долгую жизнь. Суриковская «заимка с покосами» определяла, может быть помимо воли художника, его социальное бытие.

Но в интересах полноты и подлинности образа художника следует отметить своеобразные его черты, которые несколько отрывают Сурикова от основной его социальной группы.

Василий Иванович Суриков не может быть назван сознательным носителем кулацкой идеологии в чистом виде. Объясняется это тем, что социальное возвышение суриковского рода произошло только в его годы. Еще недавние «простые казаки», они помнили свое «голутвенное» состояние.

А эта казацкая голытьба отличалась немалой предприимчивостью, резко вступая в столкновения с зажиточным (домовитым) казачеством почти на всем протяжении истории казаков.

Бедняцкие слои казачества в XVII и XVIII столетиях участвовали во всех крестьянских восстаниях против боярства, купцов и помещиков. Казацкая голытьба участвовала в известном движении Болотникова[1], в эпоху так называемого Смутного времени, шла вместе с Разиным, с Пугачевым, с Булавиным и др.

Особенно характерно ее поведение в разиновщину. Казачья голытьба с яростью и ожесточением поддержала, как родное дело, восстание Степана Разина. Домовитое казачество было явно на стороне боярской Москвы. Когда разбитый московскими стрельцами Разин бежал на Дон, войсковой атаман Яковлев поймал «мятежника» и выдал его Москве. Домовитое казачество предпочитало оставаться на местах, с тревогой присматриваясь к участию в «мятежах» казацкой бедноты, а в нужный момент, как в данном случае, приступало к прямому действию.

Постепенное уничтожение казачьих «вольностей», произведенное московским государством на Дону, на Яике, на Тереке и в Сибири, начиная с конца XVII столетия, в ряде других причин в значительной мере было вызвано этим бунтарским поведением бедноты.

Казаки, выходцы с Дона, завоевавшие и колонизовавшие Сибирь, — в числе их были предки Сурикова, — подверглись той же участи. Московское государство было уже. достаточно сильно, чтобы вслед за казаками в Сибири появились московские воеводы, ввели московские административные порядки и обратили «вольных» казаков в служилых людей. Завоеватели и колонизаторы превратились в пограничников, обязанных отбывать сторожевую службу против «инородцев» и «неверных».

Не помогли и казачьи бунты против воевод, вроде того, какой произошел в Красноярске в 1695–1698 годах и в котором участвовали предки Сурикова — Илья и Петр. Московское самодержавие наседало, подготовляя окончательную ликвидацию всякой казачьей «независимости».

Процесс социальной дифференциации в самой казачьей среде способствовал успешному наступлению самодержавия. Рознь между старшинами и рядовым казачеством была рознью двух враждебных классов, связанных традициями пережившей себя отдаленной старины с ее общинным укладом.

В XVIII веке, когда русское дворянство расцвело на крепостном труде, осело в своих провинциальных и столичных вотчинах, расхватало все лучшие земли и лесные угодья страны, казачьи старшины потянули в ту же сторону. Старшины стали добиваться признания их дворянами со всеми проистекающими из этого звания специальными сословными привилегиями. Неделимая казачья земельная община стесняла. Старшины добились дворянства и права частной собственности на землю.

До социального возвышения в 30-х годах XIX столетия суриковский род был связан с казацкими низами. Это безусловно отразилось в какой-то мере на идеологии художника. Несмотря на то, что родичи поднялись на высшую социальную ступень, в Сурикове осталось старинное крестьянское «бунтарство», правда, самое неопределенное и расплывчатое.

Восторженное отношение художника к «Красноярскому бунту 1695–1698 гг.», ряд художественных образов — Степан Разин, Пугачев — явно свидетельствуют о неизжитой еще окончательно памяти прошлого. Даже Ермак («Покорение Сибири») — этот типичный разбойник — в сознании Василия Ивановича Сурикова облекается в романтические черты «простонародного героя» чуть ли не в одной линии с Разиным и Пугачевым.