Суррогат для боссов Братвы

ГЛАВА 20

ИВАН

Наступила тишина, пока я ждал, что она продолжит. Когда она этого не делает, я подсказываю ей, решив начать с ее учебы в университете, а не с ее биографии.

— Психология? — Повторяю я, искренне заинтересовавшись. Это кусочек головоломки, который не вписывается в картину, которую я нарисовал в своем воображении о Софии. Мои источники надежны: упустить что-то столь значительное, как университетский диплом, — это не та ошибка, которую они могли бы допустить. — Интересный выбор. Почему мы не нашли этого в твоей биографии?

Она бросает на меня взгляд, в котором смешались вызов и озорство.

— Может быть, потому что я не рассказала вам о себе все, — говорит она, ее голос ровный, но я улавливаю в нем что-то еще. Опасения? А может, это волнение от раскрытия секретов, которые слишком долго оставались в тени.

— И почему же? — Спрашиваю я ровным тоном, не выдавая своего растущего любопытства. Я откидываюсь назад, давая ей возможность рассказать свою историю, но мой взгляд остается непреклонным.

— Я знаю, что не все вам рассказала, но я сделала это, чтобы сбежать от своей старой жизни. Чтобы начать все заново.

— А что было не так в твоей прежней жизни? — Спрашиваю я, не будучи уверенным, что готов к ответу.

София снова заговорила о своем прошлом.

— Ты помнишь, я упоминала, что жила с матерью до пятнадцати лет. И о том, что мой отец был жестоким…

— И я предлагал убить его, — вмешиваюсь я.

Она хихикает — звук одновременно грустный и милый.

— Да, я помню.

— А что было потом? — Спрашиваю я, искренне любопытствуя. Ее история, ее боль, все это имеет для меня большее значение, чем я ожидал.

— Я изучала психологию, потому что хотела понять его, понять себя. Но я не могла найти ответы на свои вопросы. — Она делает паузу, ее взгляд устремлен на что-то невидимое. — Потом умерла моя мама. И я стала по-настоящему одинока.

Тяжесть ее признания повисает между нами. Ее путешествие, отмеченное потерей и поиском понимания, внезапно делает ее более реальной, более близкой.

— Ты искала ответы в психологии, — мягко говорю я, побуждая ее продолжать.

— Да, и в каком-то смысле я их нашла. Не о нем, а о человеческом поведении, о стойкости и выживании. Это помогло мне понять, что некоторые люди просто… ну, сломаны. И никакие желания и исследования не могут их исправить. В детстве надо мной часто издевались сверстники, я была отшельником из неполной семьи, ну в общем со мной мало кто водил дружбу.

Любопытство пробивает себе дорогу в мои мысли, отталкиваясь от границ, которые она установила своей историей.

— Как тебе удалось начать все заново? Стереть свое прошлое?

— Это было нелегко, — начинает она, ее глаза встречаются с моими с прямотой, которая одновременно обезоруживает и завораживает. — После смерти матери я поняла, что если хочу вырваться из тени ошибок моей семьи, то должна исчезнуть. Полностью. Потому что мой отец был в городе и искал меня. Я знала, что он жестокий человек, хотя мама и пыталась оберегать меня от этого. Мне и так всегда было нелегко сначала среди детей, а затем подростков, а присутствие отца, да еще не самого лучшего могло усложнить все в разы.

Я наклонился, заинтригованный. Исчезновение — понятие, с которым я знаком, но это радикальный шаг, чреватый сложностями и рисками.

— Я экономила каждый пенни, подрабатывала и научилась заметать следы. Я сменила имя, переезжала из одного города в другой. Я стала призраком, не оставив после себя никаких следов своей прежней жизни.

— И никто ничего не заподозрил?

— Люди видят то, что хотят видеть. Если быть достаточно осторожным, можно спрятаться у всех на виду. И психология помогла мне понять, как манипулировать восприятием, как слиться с толпой.

Я изучаю ее. Как дрожат ее губы, как ее красивые глаза наполняются непролитыми слезами и как она, кажется, сжимается под собственными словами. Черт. Она как сломанная кукла, пытающаяся склеить себя обратно.

— Черт, — бормочу я себе под нос. Меня внезапно одолевает желание защитить ее, сделать своей. Я не оставляю уязвимых мест, но вот я здесь, одержимый женщиной, которая явно прошла через ад.

Она смотрит на меня, ожидая моей реакции. Я не даю ей ничего, только отрывисто киваю и говорю:

— Продолжай.

— Я начала с нуля, — тихо говорит она, дергая за свободную нитку на рукаве рубашки, демонстрируя свою нервозность. — Каждое утро, когда я просыпалась, мне казалось, что моя голова находится под водой, но со временем стало легче.

Мои пальцы инстинктивно сжимаются в кулаки: мысль о том, что кто-то другой может прикоснуться к ней, причинить ей боль, заставляет меня хотеть причинить им ответную боль вдвое сильнее.

— Оказывается, от своего прошлого можно убежать, — мягко говорит она.

— А сейчас сможешь? — Я не могу удержаться от того, чтобы не вздернуть бровь. Идея бежать от своего прошлого мне чужда. В Братве твое прошлое — это твоя личность, оно в крови, которую ты проливаешь, и в шрамах, вытравленных на твоей коже.

Она деликатно покачала головой.

— Пока нет.

Мысль о том, что она уйдет, заберет ребенка и отойдет от этой жизни, в которую мы ее втянули, грызет меня. Я не могу этого вынести. От одной только мысли об этом у меня в груди щемит. Но в глубине души шепчет суровая, непреклонная истина: это может быть самым безопасным вариантом для нее. Этот мир, мой мир, не место для невинности, для чего-то столь же чистого, как новая жизнь, которую она вынашивает. Каждый день — это игра со смертью, каждое решение — танец с опасностью. Могу ли я с чистой совестью привязать ее к этому существованию?

Я протягиваю руку и беру ее за плечо, чтобы убедиться, что привлек ее внимание.

— Никто больше не причинит тебе вреда. Пока я дышу, никто.

Ее остекленевшие глаза метнулись к моим, пораженные силой моего заявления. Но она должна понять. Она должна знать, как далеко я готов зайти ради нее.

— Может, у меня и есть кровь на руках, милая, но я, черт возьми, пролью реки, если это будет означать твою безопасность.

Я отпускаю ее и откидываюсь на спинку кресла. Я достаю сигарету и чиркаю зажигалкой, глубоко вдыхая дым. Никотин ни черта не делает, чтобы успокоить бурю внутри меня. Теперь это может сделать она и только она.

Ухмылка не сходит с моих губ, когда она заметно борется между страхом и очарованием. Боже, ее невинность опьяняет. Кайф, который топит меня во тьме и свете одновременно.

Я знаю, что не все услышал, но это должен был быть вечер веселья, а он превратился в нечто более серьезное. Я пытаюсь сменить тон и пошутить. Ее смех — все, что мне нужно, чтобы понять, что у нас все хорошо, и у нее все хорошо. Мы засиделись за виски для меня, за лимонадом для нее, но пора уходить.

Воздух снаружи ресторана обдает нас холодом и резкими запахами, что составляет разительный контраст с теплом, которое мы оставляем позади. София рядом со мной, ее смех еще не утих, как вдруг она спотыкается.

— Черт, София, что случилось? — Мой голос, резкий от беспокойства, прорезает ночь.

— Я… я в порядке, — задыхается она, но ее голос не убеждает. Ее шаги снова замедляются, на этот раз более отчетливо, и я мгновенно оказываюсь рядом с ней, обнимая ее за талию.

Но это бесполезно. Она падает, ее тело поддается, и я едва успеваю подхватить ее, прежде чем она падает на землю.

— Нет, нет, нет, — бормочу я с паникой в голосе, осторожно опуская ее на тротуар. Ее кожа бледная, слишком бледная, а на лбу выступили капельки пота, которых раньше не было. — По-твоему, это выглядит нормально? — Я не могу сдержать разочарования в своем голосе, но оно рождается от страха, а не от гнева.

Она пытается ответить, слабая попытка заверить, которая переходит в гримасу боли.

— Черт возьми, София, — ругаюсь я под нос, подхватывая ее на руки. Она легкая, слишком легкая, ее тело дрожит, прижимаясь к моему. Каждый мой инстинкт кричит, что это плохо, очень плохо. Пока я несу ее обратно к машине, мои мысли мечутся. Что, если это ребенок? Что, если я потеряю их обоих? Эта мысль — удар в самое нутро, и у меня перехватывает дыхание от ужаса.

С Софией на руках я бросаюсь через дорогу к своей припаркованной машине — черному Мерседесу, который так же смертельно тих, как и быстр. Быстро усадив ее на заднее сиденье, я пересаживаюсь на водительское место, и костяшки пальцев белеют на рулевом колесе.

— Черт, — прорычал я себе под нос. Сердце стучит о грудную клетку, как загнанный в клетку зверь, отчаянный, бешеный. Вид ее боли вызвал уродливую пульсацию в моем мире, пробив фанеру контроля, которую я всегда стараюсь поддерживать.

Я с безжалостной точностью проношусь сквозь пробки, направляясь к ближайшей больнице. Каждый тик часов кажется вечностью, каждый светофор — пыточным устройством. Я скрежещу зубами так сильно, что кажется, будто они могут разлететься на куски.

К черту всех, кто осмелится встать у меня на пути.

Я смотрю на нее через зеркало заднего вида: она бледна и гримасничает от каждого толчка машины. В моем нутре завязывается узел из гнева и страха из-за ее уязвимости. Никто не должен иметь такую власть надо мной — над нами.

Сделав глубокий вдох, я напоминаю себе, что ради нее нужно сохранять спокойствие.

— Мы почти на месте, — говорю я по-русски. Мой взгляд ненадолго встречается с ее взглядом, после чего он снова переключается на дорогу. Черт возьми, мне нужно держать себя в руках.

Наконец подъехав к больнице, я наполовину паркуюсь, наполовину бросаю машину на свободное место, а затем открываю заднюю дверь и снова поднимаю Софию на руки.

— Убирайтесь с нашего гребаного пути, — рычу я на всех, кто осмеливается нас тормозить, пока мы врываемся в двери больницы. Внутри, после напряженного ожидания, когда в голове прокручиваются самые худшие сценарии, доктор наконец сообщает нам новости.

— Это пищевое отравление, — говорит он, и я едва могу поверить своим ушам. Облегчение захлестывает меня с такой силой, что мне приходится прислониться к стене. Вся эта паника из-за пищевого отравления. Я думал… Нет, я даже не хочу думать о том, что могло произойти.

София, лежащая на больничной койке, смотрит на меня, на ее губах играет слабая улыбка, несмотря на пережитое испытание.

— Вот видишь, я же говорила тебе, что беспокоиться не о чем.

Я позвонил Максиму и Виктору. Когда они вошли в комнату с озабоченными лицами, София удивленно подняла голову.

— Что все вы здесь делаете? — Спрашивает она, на ее губах играет слабая улыбка, несмотря на явный дискомфорт.

Наконец я говорю.

— У нее пищевое отравление.

Виктор, который никогда не упускал случая поддразнить меня, ухмыляется.

— Ты отвел ее в плохой ресторан, что ли?

Я закатываю глаза, не в силах собраться с силами для достойного ответа.

— Да, да, посмейся над этим. Я волновался, что это что-то с ребенком, — признаюсь я, проводя рукой по волосам, от облегчения я чувствую легкое головокружение.

Взгляд Софии смягчается, когда она смотрит на меня, а затем переключается на Ивана и Виктора.

— Вы действительно бросили все ради меня?

Максим, обычно стоический человек, слегка улыбается.

— Конечно. К тому же мы не могли позволить Ивану самому разбираться со всей больничной бумажной работой. Он бы, наверное, объявил войну медсестрам.

Комната наполняется смехом, напряжение наконец-то спадает. Состояние Софии, хотя и неприятное, несерьезное, и знание того, что с ней все будет хорошо, снимает с моих плеч груз, который я до конца не осознавал.

— Спасибо вам всем, — говорит София, ее голос густ от эмоций. — Но в следующий раз, может быть, просто хороший домашний ужин, хорошо?

— Договорились, — обещаю я, протягивая ей руку и нежно сжимая ее. — Больше никаких шикарных ресторанов на некоторое время.

— Вы, ребята, преувеличиваете. Я в порядке! — Она пытается отмахнуться от нашего беспокойства, но никто из нас на это не купится. Не после того, как она нас напугала.

— Да, потому что сгибаться от боли — это твоя версия "в порядке", — отвечаю я, сохраняя легкий голос, но не в силах скрыть скрытое беспокойство.

Виктор прислонился к стене, скрестив руки, на его губах играет ухмылка.

— В следующий раз я буду готовить. По крайней мере, из-за моей еды люди не попадают в больницу.

Я добавляю:

— Тогда нам понадобится дегустатор. На всякий случай. — Эта бесстрастная речь вызывает смех у Софии, и даже Максим улыбается.

— Видите? Вот за что я вас люблю, ребята. Вы превращаете посещение больницы в комедийное шоу. — Говорит София, и ее смех наполняет комнату, ослабляя напряжение, сковавшее мои внутренности.

Я придвигаюсь ближе и беру ее руку в свою. Ее кожа теплая, а хватка крепкая.

— Больше никаких подобных штучек, хорошо? Ты слишком важна для нас.

Ее глаза встречаются с моими, в них мелькает знакомая искра неповиновения.

— Я не планирую свои заболевания, Иван. Но я постараюсь свести их к минимуму.

Виктор снова вклинивается:

— Хорошо, потому что мое сердце не выдержит этой драмы. Я слишком стар.

— Ты не старый, ты просто плохо сохранился, — парирует София.

Мы смеемся, а потом снова наступает тишина.

— Дадите мне обещание? — Голос Софии прорывается сквозь тишину, в нем смешались шутка и серьезность. Атмосфера в комнате меняется, все настраиваются, чувствуя перемены. — Никакой больничной еды. Я убеждена, что она сама по себе опасна для здоровья.

Я откидываюсь назад, полуулыбка играет на моих губах, когда я встречаю ее взгляд.

— Считай, что все сделано. В следующий раз я буду шеф-поваром. Только… может, не стоит сдерживать свои ожидания, ладно? Гурманство — не совсем мой стиль.

— Это обещание? — Ее вопрос застыл в воздухе, приправленный игривым сомнением, которое скрывает ее искреннее беспокойство по поводу моих пресловутых кухонных подвигов.

Тихонько смеясь, я наклоняюсь ближе, и момент становится более легким, более интимным.

— Ты сомневаешься в моем мастерстве на кухне? — Поддразниваю я, надеясь увидеть блеск в ее глазах, тот взгляд, которым я так дорожу.

Она встречает мой взгляд, на ее губах пляшет улыбка, молчаливое признание наших общих моментов, наших внутренних шуток и того комфорта, который мы в них находим.

— Полагаю, мне придется довериться тебе, — говорит она, ее голос — тихий шепот, который каким-то образом говорит о многом, заставляя меня молча поклясться всегда сохранять это доверие в неприкосновенности.

— Может, мне стоит покормить тебя самому? — Предлагаю я, и мой тон становится опасно сладким, когда я отпускаю ее подбородок и снова сажусь.

Максим фыркает рядом со мной, его взгляд перебегает на Софию, а затем возвращается ко мне.

— Если ты будешь готовить, мы могли бы заранее нанять скорую помощь.

— Я не так уж плох, — спокойно отвечаю я, хотя внутри ухмыляюсь как сумасшедший.

— Просто ты умеешь пользоваться ножом только для одной вещи, — насмехается Виктор с другого конца комнаты.

— Ну, это не совсем так, — бесстрастно пожимаю я плечами. — Ножом я могу сделать гораздо больше… но вы, ребята, не захотите увидеть или попробовать это на вкус.

Я встаю со стула и делаю два шага к кровати Софии, а в голове роятся мрачные мысли о ней при других обстоятельствах — связанной и беспомощной подо мной, пока я показываю ей, какой силой может обладать нож.

Но об этом позже. Сейчас мне нужно уверить ее, что она не умрет под моим присмотром.

— Ладно, мальчики, — наконец нарушаю я тишину, в моем тоне звучит смертельное предупреждение. — Хватит этого дерьма. — Я окидываю их пристальным взглядом, а затем перевожу взгляд обратно на Софию. — Пора домой.

Я решительно киваю.

— Давай тебя выпишем. — Я придвигаюсь к краю кровати, готовый помочь ей встать.

Она принимает мою руку, и я осторожно поднимаю ее. Каждое мое движение — осторожное, защитное. Я чувствую на себе взгляды Максима и Виктора, их разговоры смолкают из уважения к моменту.

Мы медленно идем к машине. София опирается на меня, ее силы возвращаются, но еще не полностью. Она хрупкая, что напоминает мне о том, как много она для меня значит.

Прохладный ночной воздух встречает нас, когда мы выходим за пределы больницы. Уже поздно, мир вокруг нас тихий, почти мирный. Я помогаю Софии сесть в машину и убеждаюсь, что ей удобно, прежде чем мягко закрыть дверь.

Я опускаюсь на водительское сиденье и смотрю на нее. Уличные фонари отбрасывают тени на ее лицо, но я все равно вижу следы боли.

— Пристегнись, — мягко говорю я.

Она поднимает на меня глаза, и сквозь дискомфорт пробивается полуулыбка.

— Всегда заботишься обо мне, да?

Я не могу не улыбнуться ей в ответ.

— Всегда, — подтверждаю я, и вес моего обещания повисает между нами. Поездка домой проходит в тишине, ночная тишина окутывает нас коконом, в котором мы чувствуем себя отстраненными от остального мира.