Сволочь

Французская рыбалка

У моего приятеля Сани Кожухова, который по прибытии в Германию сменил фамилию русской матери на фамилию еврейского отца и стал Алексом Фридманом, имелись в жизни две строго обособленные страсти: женщины и рыбная ловля. Границу между ними Саня проводил коротко и категорично:

— Ездить на рыбалку с женщиной — все равно, что ложиться с удочкой в постель.

Мне, однако, в обеих страстях виделось куда больше сходства, чем может показаться на первый взгляд. Во всяком случае, тактика оставалась неизменной: забросить наживку, вовремя подсечь и, наконец, вырвать жертву из привычной для нее стихии. Неизменным оставалось и выражение Саниного лица, когда он вытаскивал бьющуюся на крючке рыбину или выуживал взглядом из толпы приглянувшуюся девушку.

Саня был высок ростом и до того тощ, что было непонятно, откуда в нем, принимая во внимание количество его романов, столько жизненных соков.

— Саня, ты однажды превратишься в половую тряпку, — говорил я ему. — Или в сдувшийся воздушный шарик.

— Половая тряпка звучит отвратительно, — отвечал Саня. — В сдувшемся шарике видится нечто использованное. Я в ужасе. Лучше сравни меня со свечой. Во-первых, ее стойкость внушает оптимизм. Во-вторых, мне это ближе как сыну врача. Ты знаешь девиз врачей? «Служа другим, сгораю». Если это не обо мне, то о ком же?

Если то, чем занимался Саня, действительно можно назвать служением, то служакой он был исправным. Наш относительно небольшой городок был слишком тесен для его неуемной натуры, и в конце концов его самосжигающее служение начало, словно под действием центробежной силы, охватывать всю округу. Сане трижды собирались набить морду и дважды набили. Число желавших проделать это мужчин росло прямо пропорционально числу Саниных побед над женщинами. Полученные раны Саня залечивал на рыбалке, которая на некоторое время настраивала его на философский лад.

— Саня, — спрашивал я у него, — признайся честно: кого у тебя было больше — женщин или рыб?

— Бестактно поставленный вопрос, — отвечал Саня. — Как сказал бы мой папа-врач, не будем путать рыболовство и рыбофильство. Я в ужасе. Какая еще гадость копошится в твоем извращенном уме?

— В моем уме, — усмехался я, — копошится дурное предчувствие, что однажды ты объединишь обе свои пламенные страсти и женишься на русалке.

— Без комментариев, — заявлял Саня.

— Что, крыть нечем?

— Нет. Просто трудно комментировать идиота.

Впрочем, время показало, что я был не таким уж идиотом, как, вероятно, Сане хотелось бы. Закинув однажды свой крючок слишком опрометчиво, он сам на него попался. Девушку, выловленную им на собственную беспутную голову, звали Наташей, и она в самом деле напоминала русалку огромными зелеными глазами и светлыми, почти бесцветными волосами. Саня пропал. Он до такой степени влюбился в свой улов, что остальные женщины перестали для него существовать. Это пугало его и изумляло тех, кто его знал.

— Я в ужасе, — говорил Саня. — Эта Наташа, по-моему, знается с нечистой силой. Она меня заколдовала и наложила заклятье. И, главное, всюду отпускает одного. Значит, уверена в своей силе. Представь: вчера на дискотеке познакомился с одной девицей. Чудо, что за телочка. Сидит у стойки бара и якобы скучает. Я к ней подкатываю с намерением угостить коктейлем, только открываю рот и произношу «позвольте», как чувствую, что язык у меня прилип к гортани. «Ну, — спрашивает она, — так что же вам позволить?» — «Позвольте, — говорю, — вас проигнорировать». И отхожу от бара, как побитая собака.

— Ничего не поделаешь, Саня, — сказал я. — Ты, видимо, стал однолюбом. Смирись.

— Любить одну, — заявил Саня, — значит быть импотентом со всеми остальными. Смириться не могу. Это идет вразрез с моей природой.

Он предпринял еще несколько попыток завести знакомства, но все они потерпели крах. Саня смирился, махнул рукой на свою природу и сделал Наташе предложение. Наташа ответила, что должна подумать, и, подумав секунд двадцать, согласилась. Свадьбу решили сыграть через полгода, в июне. Чем меньше оставалось до намеченного срока, тем в большую прострацию впадал Саня.

— Я в ужасе от собственного счастья, — говорил он. — Точно следишь за самим собой со стороны и тебе, как сказал бы мой папа-врач, абсолютно монопенисуально, что с тобой будет дальше. А ведь мне всего двадцать девять…

Чтобы хоть как-то скрасить Санино ожидание катастрофы, мы с друзьями решили загодя устроить мальчишник, отправившись в соседнюю Францию на рыбалку. В отличие от предусмотрительной Германии, где рыболову требовалось сдать экзамен и получить соответствующую лицензию, в легкомысленной Франции достаточно было заплатить пять евро и хоть весь день торчать с удочкой у пруда.

Майским утром, в пятницу, наша автомобильная кавалькада покинула городские пределы и двинулась в сторону Эльзаса. С каждым километром, отдаляющим его от родного городка, Саня становился все оживленнее, а на подступах к французской границе оцепенение нескольких прошлых месяцев слетело с него окончательно.

— Дайте-ка мне баночку «джекки-колы», — распорядился Саня. Он сделал большой глоток, довольно вытер губы и сообщил: — Я в восторге. Как сказал бы мой папа-врач, выход из коматозного состояния прошел на всех этиловых парах.

Кемпинг, где мы остановились, располагался в сосновом лесу на берегу озера. От озера тянуло влагой и свежестью, от сосен пахло смолой, между их мощными стволами белели фургоны, а под навесами фургонов спокойно и чинно наслаждались природой и тишиной добропорядочные немецкие и французские семейства. Стараясь не нарушать идиллию, мы соорудили павильон, поставили палатки и достали из багажников две огромные эмалированные кастрюли с маринованным мясом для шашлыка, а также прочие продукты, среди которых преобладали водка и пиво.

— Я не понял, — сказал Саня, — а где главное блюдо?

— В кастрюлях, — объяснили ему.

— Так, — мрачно произнес Саня, — я в ужасе. Это мальчишник или пикник на лоне природы?

— А что тебе не нравится?

— На мальчишнике, — терпеливо пояснил Саня, — главным блюдом является торт с проституткой внутри. Где мой торт?

— Саня, — попытались мы вразумить его, — ты же сам всегда говорил, что ездить на рыбалку с женщиной…

— Никто не собирался брать ее на рыбалку, — отрезал Саня. — Вид женщины с удочкой я считаю персональным оскорблением. Пускай бы сидела в кемпинге. Пускай бы просто вылезла разок из торта и шла себе к чертовой матери в лес, где ее сожрали бы волки. Одним словом, ничего не желаю знать. Где мой торт с проституткой?

— Торта нет, — виновато сказал я. — А проститутка сейчас будет. Давайте Колюню!

Из-за павильона вывели Колюню — двухметрового амбала, наряженного по случаю в безразмерную юбку и чулки. Сквозь тонкий трикотаж весьма неаппетитно просвечивали волосатые ноги. Губы Колюни были намазаны ярко-красной помадой, а использовать румяна не пришлось, потому что Колюнины щеки и без того рдели от сомнительного удовольствия. Немцы и французы из соседних фургонов позабыли на время об идиллии и с интересом развернулись в нашу сторону.

— Вот тебе проститутка, — объявили мы Сане. — Будь с нею нежен.

Саня покачал головой.

— Это не проститутка, — сказал он. — Это какая-то блядь. Я в ужасе. Наши соседи в шоке. Колюня, ты видел себя в зеркале? Оно бы разбилось вдребезги, лишь бы тебя не отражать. Господи, почему, создавая идиотов, ты предназначил их мне в друзья?

— Пацаны, — слегка обиженно пробасил Колюня, — я ему что, не нравлюсь?

— Ты мне жуть как нравишься, Колюня, — заверил его Саня. — Мне вообще нравится все большое и глупое. Надеюсь, — Саня повернулся к нам, — он будет ночевать не в моей палатке?

— Напьемся — увидим, — успокоили мы Саню.

Мы и в самом деле напились, хотя начали довольно скромно, дождавшись шашлыков и провозглашая тосты. Выпили за Саню. Выпили за Саниных родителей — папу-врача и маму-проводницу. Кто-то (кажется, Колюня) предложил выпить за Наташу. Саня взвился.

— Кто тут сказал «Наташа»? — бешено озираясь по сторонам, прошипел он. — Где вы тут видели Наташу? Я в ужасе. Вы бы еще выпили за мою прежнюю холостую жизнь. Не чокаясь.

Послушный Колюня хотел было и вправду предложить, не чокаясь, тост за Санину прежнюю холостую жизнь, но, встретившись взглядами с остальными, зарделся еще сильнее и умолк. К полуночи хороши были все. Любвеобильный Саня, приобняв за плечо Колюню, клялся тому, что если б не Наташа, он бы непременно женился на нем.

— Ведь ты бы, Колюня, разрешал мне шляться по бабам? — доверительно спрашивал Саня.

— Разрешал бы, — преданно отвечал пьяный Колюня.

— И я бы шлялся. Ох, как бы я шлялся! А тебя, дурака, и не спрашивал бы. Ты бы ждал меня дома и рыдал, а когда я возвращался, бил бы меня скалкой по голове. Колюня, ты бы бил меня скалкой по голове?

— Бил бы, — послушно соглашался Колюня.

— Колюня, ты изверг, — Саня отпустил Колюнино плечо. — Я в ужасе. Я передумал. Я на тебе не женюсь. Ну тебя к чертовой матери с твоей ревностью!

На следующее утро, что не удивительно, на рыбалку отправилась лишь половина. Прочие остались в палатках, откуда их невозможно было выманить ни посулами обильного улова, ни угрозами облить палатку бензином и поджечь. Мы всемером зашагали к соседнему пруду, где разрешалось рыбачить. Смотритель пруда, невысокий коренастый эльзасец с наглыми глазами, взял с каждого по пять евро и выдал взамен рыболовные квитанции.

Саня толкнул меня в бок.

— Спроси его, какая тут водится рыба.

С трудом извлекая обрывки французского из похмельной головы, я поинтересовался:

— Какая… эээ… poisson[15]водится ici[16]?

Смотритель косо глянул на меня.

— De l’Allemagne?[17]— спросил он.

— Oui[18],— ответил я.

— Merde[19],— сказал смотритель.

— Мерда, — сообщил я Сане. — Здесь водится мерда.

— Какая еще мерда?

— А я почем знаю? Ты рыбак, тебе видней.

Мы расставили шезлонги, достали удочки, наживили крючки личинками и забросили их в воду. С поверхности пруда неторопливо поднималась утренняя дымка, полоску за полоской открывая противоположный берег, поросший серебристыми ветлами. Несмотря на ранний час, рыболовов на пруду собралось уже немало. В основном это были местные, эльзасцы, вполголоса переговаривавшиеся на причудливом франко-немецком наречии.

— Разве на рыбалке положено разговаривать? — удивленно спросил я у Сани.

— Не положено, — сурово ответил Саня. — Наверно, в Эльзасе рыба глухая. На рыбалке, вообще-то, положено пить. Кто-нибудь взял с собой выпить? — обратился он к остальным.

Кто-то достал из рюкзака бутылку виски и пустил по кругу. Рыбачить стало веселей, хотя рыба клевать не спешила. Во всяком случае, наша рыба. Зато стоявший по правую руку от нас старик-эльзасец с завидным и несколько раздражающим постоянством вытаскивал рыбину за рыбиной. Я решил проявить уважение к его мастерству, и когда он вытащил очередной трофей, дружелюбно ему улыбнулся, одобрительно поцокал языком и, указав на рыбу, с видом знатока произнес:

— Merde.

Эльзасец с изумлением посмотрел на меня.

— Bonne merde[20],— продолжал нахваливать я.

Эльзасец остался недоволен моей похвалой. Он бросил на меня свирепый взгляд, пробормотал что-то себе под нос и забросил удочку по новой.

— Ты чего к нему привязался? — поинтересовался Саня.

— Решил похвалить его мерду. Отменная мерда.

— Это не мерда, — сказал Саня, — это форель. А смотритель здешний, по-моему, сволочь и провокатор. Мой тебе совет — не заговаривай ни с кем.

— Ты тоже.

— А я-то чего?

— А ты налево посмотри.

По левую руку от нас, словно соткавшись из воздуха, возникла юная француженка — стройная, с темно-каштановыми волосами и большими серо-голубыми глазами. Легкими, изящными движениями она установила шезлонг, наживила приманку и забросила удочку в воду. Саня оцепенело уставился на нее.

— Я в ужасе, — сказал он. — Что здесь делает эта мадам с удочкой?

— Это мадемуазель.

— В корне меняет дело. Что здесь делает эта мадемуазель с удочкой?

— Боюсь ошибиться, но, полагаю, ловит рыбу.

Саня некоторое время молча наблюдал за француженкой. Затем, не отводя от нее взгляда, обратился ко мне:

— Спроси, не хочет ли она выпить.

— Ты ж мне советовал ни с кем не заговаривать.

— Мало ли чего я советовал… Будь человеком, спроси.

— Мадемуазель, — окликнул я девушку, подняв руку с бутылкой виски, — хотите выпить?

Та посмотрела на меня, на бутылку, улыбнулась и покачала головой.

— Она не хочет выпить, — сообщил я Сане.

— Ты изумительный переводчик, — сказал Саня. — Дай-ка мне бутылку.

— Зачем?

— Пойду сам предложу.

— Ты же ни слова не знаешь по-французски!

— Зато она знает. Мне этого достаточно.

Саня забрал у меня бутылку и направился к юной француженке. Я, естественно, не мог слышать, о чем они там переговариваются, каждый на своем языке, но взгляды обоих в любом случае были красноречивее слов. Наконец, девушка взяла из Саниных рук бутылку с виски, сделала небольшой глоток и вернула обратно. Саня хлебнул свою порцию, подошел к нам и протянул мне бутылку.

— Мы пойдем прогуляемся вокруг пруда, — сообщил он. — Дай сигарет на дорожку.

— Собираешься ее окуривать? — спросил я, протягивая пачку.

— Собираюсь после закурить, — ответил Саня. — Присматривай за моей удочкой. Если что-нибудь поймаешь, можешь записать улов на свой счет.

— Смотри, как бы ты на свою чего-нибудь не поймал, — огрызнулся я, рассерженный его нахальной щедростью.

— Не поймаю, — успокоил Саня. — У меня есть с собой. Как говорит мой папа-врач, гонорея любит отважных, а геморрой — осторожных.

Саня отсутствовал часа два. За это время ни одному из нас так и не удалось ничего выловить, зато бутылка с виски почти опустела, так что лица у нас были вполне довольные. Впрочем, их довольство не шло ни в какое сравнение с выражением нечеловеческого блаженства, крупным шрифтом оттиснутым на лице вернувшегося Сани. Он галантно усадил в шезлонг свою француженку, поцеловал ее в щеку и направился к нам.

— Ну, как рыбалка? — рассеянно поинтересовался он.

— Никак, — ответил я. — А у тебя?

— Бестактный вопрос.

— Как ее хоть зовут?

— Откуда я знаю, как ее зовут. Я не занимаюсь переписью населения… Клюет! — неожиданно крикнул Саня.

— Что?

— На твою-мою удочку клюет!

Я поспешно схватил Санину удочку и принялся сматывать лесу на катушку. Из воды выскочил крючок, на котором трепыхалась небольшая, сантиметров пятнадцать длиной, рыбешка.

— Форель, — сказал Саня. — Как и уговаривались, она — твоя.

Я не слышал его, осчастливленный первым уловом. Бережно придерживая рыбу ладонью, я поднес ее к лицу. От форели пахло тиной и водорослями.

— Эй! — окликнул я рыбачившего справа старика-эльзасца.

Тот глянул исподлобья в мою сторону.

— Форель! — объявил я, гордо демонстрируя свою добычу.

Эльзасец пренебрежительно глянул на мой улов, покачал головой и негромко, но вполне внятно произнес:

— Merde.

В кемпинг мы вернулись с добычей небогатой, выловив на семерых четыре рыбины, но на уху хватило. Те, что остались в лагере, успели в наше отсутствие как следует опохмелиться, и толку от них было немного. Зато когда уха была готова, а водка разлита по пластиковым стаканчикам, они заметно оживились и подсели к столу.

— Обломитесь, господа, — сурово молвил Саня. — Вы свое уже выпили.

Господа на это ответили, что выпьют и наше и, в общем-то, не солгали. К вечеру общество до того развеселилось, что к нам наведались соседи по кемпингу и попросили нас воздержаться от некоторых чересчур откровенных действий, поскольку они путешествуют с детьми, а те с удовольствием перенимают все дурное. Мы предложили им водки, но они отказались. Мы пригласили их заглянуть через полчаса на шашлык, но они заявили, что уже поужинали.

Саня обиделся.

— Что за чертовы соседи, — сказал он. — Откуда они взялись на нашу голову? Чем лично я так прогневил судьбу, что мне всю жизнь приходится иметь дело с дураками?

— Потому что умные люди достаточно умны, чтобы не иметь дела с тобой, — объяснил я.

— Я в ужасе, — сказал Саня. — Разбирайтесь с ними сами. Мне и так нехорошо. Извините, господа, — он повернулся к непрошеным визитерам, — я вынужден покинуть вас по противоестественной надобности.

После чего укрылся за стволом ближайшей сосны и повел себя достаточно скверно. Шокированные соседи ушли, чтобы утихомирить детей, у которых Санина выходка вызвала приступ бурного восторга.

Когда стемнело окончательно, мы расселись вокруг костра, задумчиво жуя шашлыки и неторопливо попивая водку. Костер красиво и загадочно освещал наши лица и ронял мягкие отсветы на подножия сосен, чьи стволы, теряясь в сумерках, поднимались ввысь. Между мохнатыми кронами медленно проплывало звездное небо. Из-за одного ствола вдруг показалась стройная изящная фигурка, направлявшаяся к нам.

Саня вскочил.

— Это она, — сказал он.

— Кто она? — не понял я.

— Ну, сегодняшняя француженка.

— Как она нас нашла?

— Я ей объяснил, где мы.

— Ты же не говоришь по-французски!

— Зато она говорит.

Саня двинулся навстречу гостье. Они застыли темными силуэтами в просвете между двумя соснами, нежно обнявшись.

— Это кто? — спросил Колюня, хлопая глазами.

— Девушка, — ответил я.

— А как же…

— Ты ему разонравился, Колюня.

— Да я про Ната.

— Угомонись, Колюня, — сказал я. — Не мешай взрослым людям общаться.

— А я не взрослый, да?

— Ты очень взрослый, Колюня. Не мешай детям играть.

— Пацаны, — повернулся к нам Саня, — мы прогуляемся вокруг озера.

— А у тебя… — начал было я.

— У меня по-прежнему с собой, — улыбнувшись, оборвал меня Саня. — Как говорит мой папа-врач, нет ничего полезней вечернего моциона. Не скучайте.

Они ушли.

— А я все равно не понимаю, — сказал Колюня. — Ведь он же женится на Наташе, так?

— Так, — ответили ему.

— Тогда почему он гуляет с этой?

— Потому что Наташи нет.

— А разве так можно?

— Колюня, не задавай дурацких вопросов.

— Может, я и дурак, — заявил Колюня, — но я бы так не сделал.

— Так ведь и пришли не к тебе.

— Даже если б ко мне пришли — все равно б не сделал.

— Вот поэтому к тебе и не приходят.

Колюня встал и сжал кулаки.

— Вы просто все злые, — сказал он. — А ко мне. Ко мне еще придут!

Колюня схватил увесистый сук, швырнул его в огонь и побрел в сторону леса. Мы были слишком пьяны и разморены жаром костра, чтобы более-менее осмысленно отреагировать на его уход.

— Интересно, — вяло проговорил один из нас, — в этом лесу медведи водятся?

— А что?

— Если медведь с Колюней столкнется, кто кого заломает?

— Медведь, конечно.

— Почему?

— Колюня добрый…

Добрый Колюня вернулся через полтора часа с пригоршнями шишек, которые он принялся одну за другой мрачно швырять в костер. Шишки лопались с негромким треском.

— Заломал? — спросили его.

— Кого? — не понял Колюня.

— Медведя.

— Какого медведя?

— Которого ты в лесу встретил.

— Никого я не встретил.

— Забздел бурый против Колюни выйти.

— Ага.

Не знаю, кто не выдержал первый, но уже через пару секунд вся наша нетрезвая компания буквально стонала от хохота.

— Вы че, сдурели? — спросил Колюня.

Его усадили. Ему налили водки. Его хлопали по плечу и убеждали, что он отличный парень, к которому еще валом будут валить толпы поклонниц.

— Не, не хочу, чтоб толпы, — замотал головою смущенный от непривычного внимания Колюня. — Хочу, чтоб одна.

— Будет тебе одна, Колюня! Вот вернемся домой — и сразу найдем тебе одну.

— И на всю жизнь!

— Найдем тебе одну и на всю жизнь. Кого хочешь — русскую, немку, эфиопку?

— Не хочу эфиопку, — сказал Колюня.

— Колюня, не будь расистом!

— Я не расист. Я эфиопку не хочу.

Мы так завозились с Колюней, что не заметили, как вернулся Саня.

— Что тут у вас за сумасшедший дом? — спросил он.

— Мы Колюню женим! — ответили мы.

— На всех сразу?

— Нет, — вмешался Колюня. — На одной. На это… на всю жизнь.

— Эх, Колюня, Колюня, — вздохнул Саня. — Дурак ты, дурак.

— Почему?

— Вырастешь — поймешь. Плесните мне водки.

Ему налили, и Саня залпом выпил.

— Хорошо, — сказал он.

— Что хорошо? — спросил я.

— Все хорошо.

В нем чувствовалось что-то странное: он был одновременно и печален, и торжествен, и, опустошен, и, кажется, счастлив.

— А где твоя. э-э… француженка? — спросил я.

— Натали, — сказал Саня. — Ее зовут Натали.

— Надо же, — усмехнулся я, — какое совпадение.

— Это не совпадение, — покачал головой Саня. — Это судьба. Это. как вот звездное небо над нами.

— Саня, кончай грузить, — сказали ему.

— Больше не буду, — ответил Саня. — Пойдем пожурчим, — обратился он ко мне.

Мы отошли от костра и углубились в лес.

— Мне, вообще-то, не хочется, — улыбнувшись, признался Саня.

— Мне тоже. Давай, рассказывай.

— Буду краток, — сказал Саня. — Я расколдовался. С меня снято проклятие. Окончательно и бесповоротно.

— Какое проклятие?

— Однолюбства. Одна русалка заколдовала меня и опутала своими водорослями, другая расколдовала и отпустила на свободу. Как же я благодарен вам всем за этот мальчишник во Франции! Только побывав в плену, научишься любить свободу.

— Ты что же, — не понял я, — решил не жениться на Наташе?

— Не в том суть. Могу жениться. Могу не жениться. Это теперь совершенно неважно. Как говорит моя мама-проводница, рельсы всегда кладут поперек шпал. Ты только не подумай, что я теперь по новой пущусь во все тяжкие. Дело не в том. Что-то такое во мне переменилось. Представь: темный лес, озеро, Натали, и я люблю ее, и нежен с ней, как никогда и ни с кем, а сам слышу все ночные шорохи, и плеск воды, и чувствую траву и сосновые иголки под собой и звездное небо над собой, и все это люблю до умопомрачения… Понимаешь, да? Наташа научила меня любить ее одну. А Натали — всех и все.

— Как научила?

— Не знаю. Научила и все. Ты же знаешь, я ничего на свете не боялся. Мне все было интересно, все в радость — гулять, влюбляться, пьянствовать, рисковать, давать по морде, получать по морде. Но все это было не то, нет, не то. Я чувствовал только себя в мире, а теперь чувствую мир в себе. Мы вроде одно и то же, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я. — Короче, ты теперь с Натали.

— Ничего ты не понял, — вздохнул Саня. — С Натали мы больше никогда не увидимся. Мне ее, может, судьба для того и послала, чтобы расколдовать, просветить и развести с ней навсегда. Она мне так и объяснила: мы, мол, так подзарядили друг друга любовью, что нам ее теперь на все и на всех хватит. Прощай и пойдем делиться с остальными.

— Как это объяснила? — изумился я. — Ты же по-французски не понимаешь!

— Оказывается, понимаю, — сказал Саня. — Оказывается, можно говорить на разных языках и понимать друг друга. Я вот с тобой полчаса на одном языке говорю, а ты ни черта понять не хочешь… Ладно, пошли к костру, а то наши умники скажут, что мне мало было трех часов с Натали, так я еще и с тобой на час уединился.

На следующее утро мы, свернув лагерь и упаковав вещи и оставшийся мусор, покинули кемпинг. Наши машины весело катили по французским дорогам, отороченным майской зеленью. Санино лицо было задумчивым и сияющим одновременно.

— Я свободен, — повторял он, — свободен, свободен!

Впрочем, по мере приближения к германской границе сияния на его лице оставалось все меньше, а задумчивости становилось все больше. Наконец, мы пересекли границу. Эльзас остался позади.

— Вот мы и в Германии, — зачем-то произнес я вслух.

Саня мрачно кивнул. Около часа мы ехали молча.

— Слушай, — не выдержал я, — что с тобой опять? Вспомни, что ты говорил вчера.

— Вчера были любовь и водка, — сказал Саня.

— А сегодня?

— А сегодня предчувствие и похмелье.

Он снова замолчал. Вскоре один из щитов на обочине автобана сообщил, что до нашего городка осталось тридцать километров. Саня запаниковал.

— Что я ей скажу? — повторял он. — Что я ей скажу, что я ей скажу?

— Наташе? — глупо уточнил я.

Саню передернуло.

— Ничего ты ей не скажешь, — заявил я.

— Я не скажу — другие скажут. Колюня, например. Не по злобе, а по глупости.

— А как же плеск воды, звездное небо и сосновые иголки?

— Они мне сейчас под кожу впиваются, иголки эти.

— Нда-а, — задумчиво протянул я. — Пока опасность далеко, все мы изрядные храбрецы. Интересно, что сказал бы по этому поводу твой папа-врач?

— Будь другом, заткнись, а? — попросил Саня.

Я заткнулся. Из дружеских чувств.

Свадьба Сани и Наташи состоялась, как и было назначено, в июне. Наташа была великолепна в белом свадебном платье, которое казалось продолжением ее распущенных снежных волос. Зеленые русалочьи глаза ее сияли. Саня выглядел рассеянным и каким-то обреченным. Он вымученно улыбался, принимая поздравления, и все время озирался по сторонам, точно ждал, что сейчас появится нечто такое, что разорвет плети водорослей, опутавшие его еще крепче, чем до французской рыбалки.

Не знаю, проведала ли Наташа о том, что случилось во время мальчишника, и не думаю, чтобы это ее особенно волновало. Имеющим над нами власть свойственно чередовать длинный поводок с коротким, чтобы мы, не забывая о руке хозяина, мнили себя при этом свободными. И сердце, в общем-то, маленькое и довольно глупое, которое порывалось любить всех и вся, начинает стучать медленней и, как ему кажется, осмысленней, по крупицам, по каплям отказываясь от чего-то большего — и окончательно привязываясь к сдерживающему его поводку.