Сволочь

Солдатский клуб

На задворках мотострелковой части, где я служил в середине восьмидесятых, располагался солдатский клуб — двухэтажное здание из серого кирпича с однообразными рядами окон и плоской крышей, на которую вела пожарная лестница. С крыши был виден военный гарнизон, отгороженный от поселка неглубокой и не очень широкой речкой, над поселком возвышались сопки, а за сопками в десятке-другом километров проходила китайская граница. Весной речка разливалась, захлестывая порой единственный мост, соединяющий гарнизон с поселком, летом вскипала от идущей на нерест чавычи, а осенью гляделась печально и тихо, и над ее серой водой вспыхивали багровыми и желтыми пятнами склоны сопок.

Небольшой поселок был удивителен своей пестротой. Здесь жили русские, украинцы, корейцы, казахи, выходцы с Северного Кавказа; бывшие зэки соседствовали с вышедшими на пенсию надзирателями, а браконьеры с инспекторами рыбнадзора. Браконьерством, к слову, занималась почти вся мужская половина жителей поселка и даже кое-кто из гарнизона. Воинских частей в гарнизоне было несколько, здесь же располагался и штаб дивизии, а единственным в своем роде увеселительным заведением служил Дом Офицеров с кафе, бильярдной, библиотекой и актовым залом, где проходили офицерские собрания, а по вечерам, кроме понедельника, крутили кино. Солдатам редко, разве что в увольнительной, удавалось попасть в этот вертеп культуры, главное достоинство которого заключалось в том, что в здешнем буфете можно было отведать горячих пирожков и прикупить болгарских сигарет, а в зале во время киносеанса, воспользовавшись темнотой, отхватить от шторы кусок плюша на дембельский альбом.

В солдатский клуб бойцы наведывались и того реже, поскольку делать здесь было, в общем-то, нечего: фильмы привозили раз в две недели, кафе отсутствовало, небольшая библиотека хоть и имелась, но книг в ней никто не брал, так что должность библиотекаря вскоре упразднили за ненадобностью. Куда большей популярностью пользовался просевший в районе клуба участок забора, который служил в прямом смысле перевалочным пунктом для самовольщиков.

Впрочем, трое солдат состояли при клубе постоянно. Это были киномеханик Андрюха Окунев, вечно сонный увалень с Урала, художник Глеб Рыжиков из Питера, державший себя в соответствии с высоким артистическим призванием и статусом жителя культурной столицы, и писарь Артур Салатаев, невысокий, но импозантный осетин, обладавший невероятно красивым почерком и своеобразными представлениями о русской грамматике. Работу их курировали лично замполит полка, пропагандист части и начальник клуба. Замполит, подполковник Овсянников, редко баловал клуб своими визитами, за что солдатская троица была ему от души благодарна. Зато пропагандист — майор Чагин, и клубный начальник — старший лейтенант Васильков, постоянно отирались поблизости и всячески мешали самодостаточным бойцам спокойно дожить до дембеля.

— Артурчик! — поначалу ласково окликал своего любимца майор Чагин, — документацию подготовил?

— Так точно, товарищ майор!

— Дай глянуть.

Артурчик приносил листки бумаги, исписанные изумительно ровными, почти книжными строками, и клал их на стол перед майором. При виде их пропагандист расплывался в улыбке, глядел на своего писаря с обожанием, близким к обожествлению, и сулил тому райские кущи и отправку на дембель с первой партией. Затем он углублялся в чтение, и уже через несколько секунд лицо его приобретало красноватый тон, затем окрашивалось в густой свекольный колер, а из майорской глотки вырывался звериный рык:

— Салатаев, твою дивизию! Ты что, с баранами у себя в кишлаке русский язык учил?!

— Зачэм с баранами, товарищ майор?

— Вот и я о том же — зачем? Кто тебя, упыря тунгусского, к баранам подпустил? Это ж, бляха, мудрецы в сравнении с тобой! Это ж, сука, академики! Ты что здесь, саксаул каракалпакский, написал?

— Я — осэтин! — бледнея от гнева и как бы хватаясь за рукоять несуществующего кинжала, отвечал Артурчик.

— Мне как политработнику это по хиросиме! У нас все нации… Ты глянь, осетин, что ты за мутотень насобачил своим хризантемным почерком!

— Гдэ?

— Блин, в Улан-Удэ, или откуда ты там… Что это за «кулутурно-мясовая работа»?! Только о жратве думать можешь?

— Зачэм толко? Нэ толко.

— Я вижу, что «нэ толко». Я вижу, о чем ты еще думаешь. Вот: «пиздча для размышлений». Это, бляха, что за хиромантия?

— А что нэ так? — удивлялся Артурчик. — Надо чэрез «о»?

— Что через «о»?

— «Розмышлений».

— Надо, екало мое сердце, руки тебе оторвать вместе с мозгами! Господи, ну на хрена, — стонал Чагин, — на хрена тебе такой красивый почерк? Чтоб ты им слово «жопа» через два «п» писал?

— Товарищ майор, — вмешивался иногда случавшийся рядом питерец Глеб Рыжиков, — это, в конце концов, неинтеллигентно.

Пропагандист, осекшись от изумления, глядел на Рыжикова, после чего из него выплескивался последний, по счастью, приступ ярости:

— Я те, бляха, дам неинтеллигентно! Я тя, сука, сгною своей интеллигентностью! У меня высшее военно-политическое. Обоих в дисбат. В последнюю партию. — Он отпирал ящик стола, доставал оттуда початую бутылку водки, делал глоток, прятал обратно и, вытерев рот ладонью и успокоившись, заключал:

— Салатаев, все переделать. Рыжиков, иди. работать. Заняться нечем? Я найду чем. Юльку не видели?

Юлькой звали собачонку, с незапамятных времен прибившуюся к клубу. Никто не помнил, откуда она взялась. Казалось, что она всегда существовала при солдатском клубе, и если б не краткость собачьего века, можно было бы предположить, что она переживет еще не одно поколение местных командиров и их заместителей. Определить Юлькину породу не взялся бы ни один кинолог. Даже слово «дворняжка» по отношению к ней звучало явным преувеличением. Это была ходячая помесь несоответствия и недоразумения. Все ее любили и каждый, как мог, подкармливал. Впрочем, замполит, подполковник Овсянников, выражал иногда неудовольствие собачьим присутствием, заявляя, что клуб воинской части — не псарня. После чего скармливал Юльке бутерброд с колбасой и удалялся, ворча, что еще наведет здесь порядок. Четвероногая страхолюдина в совершенстве владела искусством покорять человеческие сердца. Когда обстановка накалялась или кому-то просто была в ней нужда, она немедленно оказывалась рядом, радостно вертясь под ногами, как юла, за что, видимо, и заработала свое прозвище. Возникнув неведомо откуда, она подскакивала к разбушевавшемуся пропагандисту, тыкалась влажным носом в его руку и с каким-то простодушным озорством заглядывала ему в глаза.

— Ну, здравствуй, моя умница, здравствуй, моя хорошая, — таял Чагин. Затем поворачивался к Артурчику и Глебу и беззлобно ронял: — Пошли вон отсюда, пестициды. Дайте с человеком поговорить. Остряки, бляха. Дети…

Устроиться при клубе было неслыханной удачей. В солдатской иерархии такая работа считалась престижной, уступая лишь должностям повара и хлебореза и существенно превосходя место писаря при штабе или скотника на хоздворе. Отираться рядом со свиньями или постоянно торчать под оком полкового начальства было сомнительным удовольствием. На втором году службы мне удалось некоторое время погреться на этом теплом местечке, вылетев оттуда месяца через три в силу некоторых особенностей моего характера.

Начало моей клубной карьеры совпало с подготовкой к ноябрьским праздникам. Как стало известно из неофициальных источников, к этой торжественной дате наш полк должен был стать жертвой инспекционного рвения высокопоставленных лиц из штаба армии, поэтому приготовления велись нешуточные. Плац драили ежедневно, казарменные туалеты провоняли от усердия и карболки, и даже свиньям на хоздворе побрили рыла. Особое внимание было уделено, выражаясь политармейским языком, наглядной агитации. В срочном порядке обновлялись старые стенды и рисовались новые. Клубный художник Глеб Рыжиков вкалывал, как проклятый, и матерился с чисто питерскими изысками. В конце концов он заявил начальнику клуба, что без помощника в срок не уложится.

— Уложишься, Рыжиков, — отрезал начальник клуба. — Или нас обоих уложат.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал Глеб, — это нереально. Имейте совесть.

— Иметь, Рыжиков, — ответил начальник клуба, — будут опять-таки нас обоих. В особо извращенной форме. Когда будут готовы стенды?

— Когда рак на горе свистнет.

— Свистеть раком, Рыжиков, — начальник клуба никак не мог выбраться из полюбившейся образной системы, — мы с тобой будем на пару с одной сопки.

— Товарищ старший лейтенант, это неинтеллигентно.

— Ты, Рыжиков, задрал своей интеллигентностью. Чего ты от меня хочешь?

— Помощника. Что, во всем полку художника больше нет? Я лично знаю одного в артдивизионе.

— Небось, такая же интеллигентская сволочь из Питера, как и ты?

— Из Киева. То есть интеллигентностью недотягивает, но сволочизмом, насколько я слышал, превосходит.

— Харизматичная рекомендация. Ладно, я скажу майору Чагину. А ты пока работай, Рыжиков, работай. А то нас…

— Можете не продолжать, товарищ старший лейтенант, — тормознул его Глеб. — Я уже знаком с вашими эротическими фантазиями.

Вот таким образом полуинтеллигентная киевская сволочь, то есть я, оказалась в клубе.

— Помни, мой мальчик, — приветствовал меня Глеб Рыжиков, — что сюда ты попал исключительно моими молитвами. В какой форме изольется твоя благодарность?

— Отправлюсь в храм и поставлю геморроидальную свечку тебе во здравие, — ответил я.

Глеб хмыкнул.

— Кажется, мы сработаемся, — сказал он. — Главное, чтобы твой борзометр зашкаливал в допустимых пределах. Сам я, конечно, питерский интеллигент, зато Артурчик у нас — горячий джигит с кавказских гор, а Андрюха — простой уральский парень, всегда готовый настучать ближнему в роговой отсек.

— Очень приятно, — кивнул я. — Привет, Урал, привет, Кавказ. Обратите свои таланты друг на друга.

Андрюха Окунев сонно взглянул на меня и ничего не ответил, Артурчик же приязненно оскалился и протянул руку.

— Нэ вэрь Глебу, — сказал он. — Я и муха нэ обижу. Зачэм обижат? Убью бэз обид.

Я пожал руку грозного джигита, затем протянул свою уральскому молодцу.

— Чего? — не понял тот.

— Знакомлюсь, — объяснил я.

— С кем?

— С тобой.

Андрюха посмотрел на мою руку, немного подумал и пожал.

— Все? — спросил он.

— Все, — начиная злиться, ответил я. — Свободен. Плыви через Урал.

— А в торец? — лениво спросил Андрюха.

— Доплыви сперва, а там награда найдет героя.

— Господа, — вмешался Глеб, — отложим разборки. Перед нами, как говорит майор Чагин, непочатый фронт работ. Разобьем врага — займемся внутренними проблемами.

Мы почти без сна проработали трое суток кряду. Я и Глеб рисовали, Артурчик выводил плакатным пером тексты, а вечно сонный увалень Андрюха с несчастным видом сколачивал щиты, а в промежутках исполнял роль мальчика на побегушках. Все это время майор Чагин был с нами — мастерил с Андрюхой щиты, смешивал для нас с Глебом краски, вычитывал Артуровы шедевры каллиграфии и лишь изредка отлучался в свой кабинет, откуда через минуту-другую возвращался, благоухая водкой.

— Товарищ майор, — не выдержал я однажды, — вы бы и нам для поднятия боевого духа по сто граммов оформили…

— Не борзей, боец, — ответил пропагандист, вколачивая в рейку гвоздь и дымя папиросой. — Страна, сука, борется с пьянством каждым гребаным постановлением, а ему, бляха, сто грамм приспичило.

— Просто от вас так вкусно пахнет.

— Вот и нюхай, сука, молча. Салатаев, екарная цепь! Что за хезню испражнили твои абрекские руки?

— Гдэ, товарищ майор?

— Тебе сказать где? Это ж, бляха, уже политическая диверсия! Ты что написал вместо «Двадцать шестого съезда»? Это кто у тебя «двадцать шестая»? Все о том же, подлец, думаешь? Подвигами хвалишься? Мал еще, чтоб у тебя их двадцать шесть было. Грунтуй, сука, по новой, пока замполит не пришел. Еще раз такое напишешь, я тебя на собственном трехбуквии подвешу!

Начальник клуба в наших трудовых подвигах участия не принимал, поскольку руки у него, по словам Чагина, росли из такого места, которое и жопой-то назвать совестно. Он с весьма озабоченным видом носился по полку, обеспечивая нас материалами и обедами, которые доставлялись прямо в клуб. Чагину, естественно, полагался обед из офицерской столовой, но он заявил, что будет питаться, как и мы, с солдатской кухни. Поначалу я воспринял это как красивый жест, но когда узнал Чагина поближе, понял, что он попросту не мог работать бок о бок с солдатами и есть по-особому. Нам это, во всяком случае, пошло на пользу, потому что повара, узнав, для кого, в частности, предназначен обед, вылавливали в котле куски получше, а порции делали двойными. Отведав солдатских харчей, пропагандист был приятно удивлен. По его словам, он всегда знал, что солдат кормят дерьмом, но никогда не подозревал, что так обильно.

На рассвете седьмого ноября труды наши были благополучно завершены. Начальник клуба пригнал из казарм с десяток бойцов, те подхватили стенды и поволокли на плац, а Чагин, начальник клуба и мы с Глебом поковыляли следом. На плацу нас уже поджидал замполит Овсянников, бодрый, свежевыбритый и облаченный по случаю праздника в парадный мундир.

— Майор, — с неудовольствием заметил он Чагину, — ты в каком виде? Ты что, бухал всю неделю? Почему не в парадной форме?

— Виноват, товарищ подполковник, — ответил Чагин. — Только что работу закончили.

— Нужно правильно организовывать труд, — заявил Овсянников, — тогда и авралов не будет. Ну-ка подсоби… Да не ты, пусть старлей немного разомнется, а то щеки уже наел, как у хомяка.

Он ухватил один из стендов с правой стороны, начальник клуба едва успел подхватить с левой, они приподняли его и поднесли к стойкам сбоку от трибуны.

— Эй, художник, новенький, иди-ка сюда, — подозвал меня замполит, явно гордясь своей трудовой лептой. — Ровно держим?

— Правый край чуть выше, — сказал я.

— А теперь?

— А теперь левый.

— А так?

— Левый чуть пониже.

— Ровно?

— Не совсем.

С меня вдруг слетела усталость последних трех суток, сменившись необъяснимым приступом вдохновения. Увлекшись, я командовал подполковнику и старшему лейтенанту: «Выше! Ниже! Левый угол! Правый угол!» — а те безропотно подчинялись моим приказам. Раза три уже щит оказывался в нужной позиции, но мне до того понравилось, как они его поднимают и опускают, что я не мог остановиться. Солдаты, притащившие стенды, разинув рты, любовались зрелищем.

— Борзей в меру, — шепнул мне Чагин, но по его голосу было слышно, что он рад до чертиков. Глеб Рыжиков, прячась за его спиной, давился от смеха.

— Ну как? — кряхтя, поинтересовался замполит.

— Левый угол чу-у-уть-чуть повыше, — почти умоляюще проговорил я.

— Слушай, боец, — замполит, кажется, потерял терпение, — ты уже… как бы это сказать… утомил. Сколько нам еще держать этот. — тут он прибавил не совсем подходящее к празднику слово, — щит?

— Так ведь хочется, чтобы смотрелось идеально, — оправдался я.

— Короче, — сказал замполит, — сколько минут мы еще промудохаемся с этим… — он повторил полюбившееся определение, — щитом, столько ты, дирижабль гнусный, просидишь на гауптвахте.

— Хм. по-моему, уже ровно, — прикинул я, как бы советуясь с Чагиным.

— Идеально ровно, — подтвердил тот.

— Крепите, бойцы, — велел замполит глазевшим солдатам.

После того как щит был установлен, замполит, отряхнув руки и парадный мундир, приблизился к нам.

— Так, — проговорил он, глядя мне в глаза, — тренируем юмор по утрам?

— Товарищ подполковник, — вмешался Чагин, — Александр Иванович. Какой там юмор, они ж трое суток не спали. Посмотрите, он едва на ногах держится. Зато рисует первоклассно!

— Да, — задумчиво произнес замполит, — рисует первоклассно. И сволочь, кажется, тоже первоклассная. Ладно, пусть отсыпается с остальными. Потом подумаем, что с ним делать. А ты, майор, приведи себя в божеский вид, и чтоб как штык у меня к построению был готов!

Он развернулся и зашагал в сторону штаба.

— На последнем реактивном — в клуб и дрыхнуть, — велел нам Чагин.

— Товарищ майор, — сказал я, — спасибо вам.

— Потом поблагодаришь, — ответил Чагин, — когда со мной то же самое проделаешь, и я тебе таких пестицидов пропишу. Галопом в клуб! Остряки, бляха. Дети.

Дотащившись до клуба, мы с Глебом ввалились в будку киномеханика, где среди бушлатов, шинелей и одеял уже храпели вовсю Андрюха и Артурчик, наспех соорудили себе постели и заснули как убитые. Не знаю, сколько мы проспали, но разбудил нас жуткий рев вперемешку с руганью.

— Ты мудак, Васильков, стопроцентный, готовый к употреблению мудак! — гремел голос Чагина. — Где транспарант? Почему ты не сказал этим гремучим, бляха, упырям-художникам, чтоб намалевали гребаный транспарант? Что ты на меня пялишься своими коровьими глазами?

— Товарищ майор, — бубнил, оправдываясь, голос начальника клуба, — вы мне ничего про транспарант не говорили… Вы же сами с ними все время работали…

— Вот именно, бляха, работал! Целый майор вкалывает сутки напролет, а зажравшийся старлей пинает где-то. Ты думаешь, мне кто-то про транспарант сказал? Ни хрена. Меня только что отымели прямо на плацу. Начальник армейского политотдела нашему дивизионному эдак с укоризной: красиво, мол, все приготовили, Сергей Алексеевич, жаль транспарант на трибуне отсутствует. Ну, ты же знаешь, что за хмырь дивизионный начпо. Подзывает к себе Овсея, замполита нашего, щеки трясутся, где, говорит, транспарант, ебермудский подполковник? Тот рта открыть не успел, как уже стоял обосранный от каблуков до фуражки. Только начпо отошел — все дерьмо с него мигом слетело, подзывает меня, старого заслуженного майора. Тебе сказать, на что и во что он меня послал?

— Не надо, товарищ майор.

— Надо, товарищ старший лейтенант. Так вот, бляха, иди на тот же хутор семимильными шагами, чмо болотное, Васильков, сука, транспарант тебе по всему вестибулярному… — Чагин произнес еще несколько смачных абзацев с медицинским уклоном, после чего заключил: — Все, я пошел спать. Сам со своими хмырями-художниками разбирайся, товарищ начальник клуба.

Он удалился, громыхая сапогами, а спустя минуту дверь в кинобудку с треском распахнулась, включился свет и раздался бездарно имитирующий свирепость голос Василькова:

— Дрыхнем? Массу топим? А ну, подъем!

— Че надо? — недовольно и сонно пробурчал Андрюха.

— Ты мне еще повякай, Окунев… Завтра же с ротой на плацу будешь асфальт месить. Через двадцать секунд наблюдаю, как все построились в коридоре.

— С автоматами? — поинтересовался Глеб.

— Зачем с автоматами?

— Чтоб мы могли застрелиться в конце вашей пламенной речи.

— Время пошло, — коротко бросил начальник клуба.

Невыспавшиеся, мы кое-как выползли в коридор.

— Отлично, — резюмировал Васильков. — Охрененно харизматичные личности. И это советские солдаты, краса и гордость Родины, гроза и ужас мирового империализма.

— Не очаровывайте нас комплиментами, товарищ старший лейтенант.

— Рыжиков, закрой пасть. Я вас сейчас очарую. Где транспарант?

— Какой транспарант?

— Который должен был висеть на трибуне. Из-за которого начальник политотдела штаба отымел нашего начпо, начпо — замполита, замполит — Чагина, а Чагин, сука, меня. Крайнего нашли? Вот вам крайний! Хмыри, ублюдки, полотенца вафельные… — Васильков задвинул непривычную для себя тираду. Ругался он неумело и неинтересно.

Внезапно откуда-то выскочила Юлька и весело завертелась у меня под ногами, тычась мордой в сапог.

— Меня поимели, а я вас поимею в особо извращенной форме, — продолжал распаляться Васильков. — Вы у меня три дня враскоряку ходить будете, я вам этот транспарант на братскую могилу повешу вместо траурных лент.

Я наклонился, сграбастал Юльку и, держа за шкирку, поднес к своему лицу.

— Где транспарант? — рявкнул я на нее. — Где транспарант, сука?

Юлька с интересом посмотрела на меня и на всякий случай лизнула в нос.

— Пасть закрой, — сказал я. — Сейчас я тебя в особо извращенной форме. От имени политотдела армии и общества защиты животных. Где транспарант?

— Ой, мама! — пискнул вдруг Глеб.

Он медленно осел на пол, прислонился к стенке и принялся стучать по ней кулаком и хохотать, как умалишенный. Следом за ним заржал Артурчик, обнажая большие лошадиные зубы. Андрюха Окунев с недоумением посмотрел на них, затем, видимо, в мозгу его произошел какой-то щелчок, и он неожиданно тоненько захихикал.

— Команда душевнобольных, — выдавил из себя Васильков.

Губы его подрагивали, он стиснул их покрепче, словно опасался выпустить смех наружу, затем не выдержал и разразился нервно переливающимся хохотом.

— Одни мы с тобой, Юлька, здесь нормальные люди, — сказал я, опуская собачонку на пол.

Честно говоря, меня и самого покачивало — то ли от смеха внутри, то ли от недосыпа.

— Так, — сказал начальник клуба, вытирая слезы. — Чтоб через полминуты я вас здесь не видел.

— Нам это… идти на плац месить асфальт? — спросил Андрюха.

— Спать иди, Окунев! Все — к чертовой матери спать. Сумасшедший дом. Юлька, за мной.

Он скрылся с Юлькой у себя в кабинете, а мы вернулись в кинобудку.

— Ну, мы точно сработаемся, — хлопнул меня по плечу Глеб.

— Красавэц! — заявил Артурчик, сверкнув зубами.

Что до Андрюхи Окунева, то он почесал в затылке и протянул мне руку.

— Это что? — спросил я.

— Знакомиться будем.

— Уже знакомы.

— Ну да, вообще-то.

Он убрал руку.

— Ладно, Андрюха, — сказал я. — Проехали.

— Проплыли, — ответил он, улыбнувшись. — Через Урал.

— Ага, — кивнул я. — Ну что, давайте спать.

Мы разобрали бушлаты, шинели и одеяла и во второй раз за этот день мгновенно и мертвецки заснули.

Я остался при клубе. Уверен, что отстоял меня перед замполитом майор Чагин. Грубый и гневливый, он был одновременно добродушен и отходчив. Внешне он напоминал поджарого фокстерьера: невысок ростом, худощав и энергичен до неутомимости, которая внезапно сменялась чернейшей меланхолией. Меланхолию он, в отличие от фокстерьеров, лечил запоями, которые на самом деле ее не излечивали, а преображали во вспышки бессмысленной ярости. Мы его любили, потому что он был неподделен во всем — и в приступах гнева, и в припадках нежной заботливости, с которой он горой вставал на нашу защиту перед начальством. Вся часть, от командира полка до самого нелюбопытного солдата, знала, что жена изменяет ему направо и налево. Она служила фельдшером при санчасти в звании старшего прапорщика, была не очень красива, но во внешности ее было что-то столь многообещающее, что ею ненадолго соблазнялись офицеры, прапорщики и даже солдаты. Я слишком поздно узнал Чагина, чтобы сказать наверняка, что было причиной, а что следствием: запои майора или измены его жены. Несколько раз она приходила на работу в санчасть с таким фингалом под глазом, что скрыть его не могла никакая косметика. Командир полка и замполит вызывали к себе Чагина и проводили разъяснительную работу.

— Ты бы, что ли, хоть бил ее так, чтоб синяков не было, — советовали ему.

Чагин мрачно молчал в ответ, и полковое начальство, махнув рукой, отпускало его, ограничившись устным внушением.

Частенько он оставался ночевать в клубе, на столе в кабинете, запершись изнутри и побеседовав на сон грядущий с бутылкой. В те времена полусухого закона водка в гарнизоне не продавалась, и Чагин, видимо, разживался ею у поселковых браконьеров, которые обменивали на водку икру и чавычу. Мы так привыкли к его ночевкам в клубе, что перестали обращать на них внимание и, дождавшись, когда Чагин заснет, жарили картошку и даже попивали припрятанную бражку, которую сами мутили из сахара и дрожжей, позаимствованных в столовой. Мы обнаглели до того, что к нам в гости стали наведываться девушки из гарнизона. То, что они были офицерскими дочками, придавало этим встречам дополнительную остроту ощущений. К одной из них, Анечке из Москвы, я даже пару раз бегал в самоволку, хотя, откровенно говоря, мне не нравилась ни она сама, ни ее московское происхождение, которым она вечно чванилась.

— Ну как? — допытывались клубные друзья.

— Чего как? — невинно отвечал я.

— Как она?

— Отменно здорова. Чего и вам желает.

— И чем вы с ней занимались?

— Ели пельмени и музицировали на валторне.

— Мальчик мой, — покровительственно заявлял Глеб Рыжиков, — это недопустимая трата времени. В твои годы я уже лечился от гонореи.

— Удачно? — интересовался я. — Или так и несешь ее с песней по жизни?

— С твоей стороны не слишком красиво не делиться опытом с друзьями, — пенял мне Глеб.

— А зачем тебе, такому искушенному, мой опыт? Он отличается от твоего только отсутствием гонореи.

После этого в разговор встревал Артурчик, на ходу сочиняя фантастические истории о похищенных им горных красавицах.

— Ты о сернах? — переспрашивал его Глеб.

— Каких сэрнах?

— О турецких серных банях, конечно.

— Сам иди в баня! — вскакивал Артурчик. — Я нэ турок, я осэтин!

— Помню, Артурчик, помню, не режь меня, джигит, кинжалом, — Глеб клал Артурчику руки на плечи, усаживая его на место, и поворачивался к молчавшему Андрюхе:

— А ты, богатырь из уральской деревни, скольким коровам голову вскружил?

— А в торец? — привычно откликался Андрюха.

— Да ладно, не скромничай, небось, табунами за тобой бегали?

— Это лошади ходят табунами. А коровы стадом.

— Извини, Андрюха, вижу, что насчет коров я погорячился, — Глеб прижимал руки к груди. — Так за тобой, говоришь, лошади бегали?

— Сам ты лошадь, — мрачно огрызался Андрюха.

— Сражен уральским остроумием, — поникал головой Глеб. — Что, братья-любовнички, не хлебнуть ли нам по этому случаю бражки? За жен Урала и Кавказа и за тот забор, через который наш киевлянин наловчился прыгать и наводить порчу на местных дев.

Во время одной из самоволок мы с Аней рассорились вдребезги. Ругались мы с ней часто, и всякий раз по самым ничтожным поводам. На сей раз причиной стало то, что она попросила нарисовать ее портрет. Вернее, попросила так, словно милостиво позволила. Она была несколько преувеличенного мнения о своей внешности и считала, что всякий художник почтет за честь изобразить ее персону. Я согласился, мельком заметив, что портреты не рисуют, а пишут. Она возразила, что не мне, киевлянину, учить ее, москвичку, говорить по-русски. Я разозлился и — каюсь — сказал кое-что интересное о Москве в целом и о москвичках в частности. В ответ последовала длинная тирада, в которой Киеву досталось больше, чем в свое время от орд Батыя. Мне же было объявлено, что я провинциальная сволочь и козел.

— Если женщина называет мужчину козлом, значит, ей не удалось сделать из него барана, — отрезал я.

— Господи, мужчина нашелся! — возмутилась она. — Да у меня такие мужчины были, какие тебе и не снились.

— А откуда ты знаешь, какие мужчины мне снятся? — хмыкнул я.

— Идиот, — сказала она. — Просто идиот.

На этой светлой ноте мы и расстались. Я шел в сумерках по зимнему гарнизону, приятно преображенному свежевыпавшим снегом, который скрыл на время убожество растрескавшегося асфальта и налип на голые ветки деревьев и похожие на каски колпаки фонарей. Из фонарей, к счастью, горел только каждый третий, и большую часть пути я проделал в декабрьской полутьме, оберегавшей меня от непредвиденных встреч.

— А ну, стой, солдат! — раздалось у меня за спиной.

Я машинально оглянулся. Шагах в тридцати вырисовывались трое патрульных — офицер и пара солдат. В голове моей мелькнула сумасшедшая мысль, что это Аня из мести вызвонила патруль и пустила по моему следу. Я отмел эту нелепость и зашагал быстрее.

— Стой, солдат! — повторил офицер. — Стой, сука, стрелять буду!

— А ты в движущуюся мишень попади! — крикнул я и пустился бежать.

— Товарищ капитан, — прозвучал ленивый голос одного из солдат, — а вы стрельните. А то все ходим, ходим… Скучно!

— Я те стрельну, Голованов, — прорычал в ответ офицер, — я те так стрельну, что у тебя часть фамилии отвалится. Бегом за ним!

Не знаю почему, но мне вдруг стало весело. Идиотская ссора с Аней, затем этот патруль, бегущий за мной по заснеженному дальневосточному гарнизону, — все это больше походило на кино, чем на действительность. Я настолько ощутил себя героем фильма, что очередная идиотская мысль, пришедшая мне в голову, не встретила там никаких возражений. Я остановился, нагнулся, зачерпнул снегу, слепил из него тугой ком и с криком «Ложись!» швырнул в преследователей. Те, словно кегли, попадали на землю. «А вот теперь беги, и как можно быстрее, — посоветовал я сам себе. — После такого подарочка он точно озвереет и шмальнет в тебя».

Я помчался, оставляя на снегу следы, но впереди уже чернела асфальтом дорога, за которой тянулась ограда нашей части. Пробежав по асфальту несколько десятков метров, я кинулся к просевшему забору, перемахнул через него, едва не запутался в шинели, и, не останавливаясь, припустил в сторону клуба.

— Ну как? — привычно поинтересовались мои друзья.

— Не хочется хвастать, — ответил я, переводя дух, — но вступить со мной в контакт сегодня хотели не одна, а многие.

— Она что, подружек позвала? — оживился Глеб.

— Не знаю, — ответил я. — Я даже не совсем уверен, что они ее подружки.

— Сколько их было?

— Трое.

— Симпатичные?

— Понятия не имею. На них были шинели и ушанки. Да и темновато было, чтобы разглядеть их прелести.

— Эй, — изумился Артурчик, — какие шинелы-ушанки?

— Да как у тебя. А на одной даже портупея.

— Интэрэсно, слушай! — сказал Артурчик.

— Хочешь познакомиться? — спросил я. — Прыгай через забор, может, они там еще ходят.

— Точно?

— Сто процентов. Я им так понравился, что они до сих пор мечтают меня увидеть.

— Артурчик, — сказал Глеб, — не ходи к ним. Я этих подружек знаю. Они умеют любить исключительно на гауптвахте и, как выражается наш старлей, в особо извращенной форме.

— В шинэлах? — уточнил Артурчик.

— Ну да. Лучше забей на них. Чаю хочешь? — Глеб повернулся ко мне.

— Хочу, — сказал я.

— Андрюха, плесни ему.

От горячего чая мне вдруг стало как-то по-домашнему хорошо. За окном сыпал снег, чай разливался приятным теплом по телу, а каморка в клубе казалась уютной и родной. На мгновение Глеб, Андрюха и Артурчик сделались самыми близкими мне людьми на свете.

На следующее утро пришел Чагин, невыспавшийся и хмурый.

— Любопытные новости ходят по гарнизону, — сообщил он. — Говорят, вчера вечером патруль саперов чуть не сцапал нашего бойца.

— Вах! — удивился Артурчик.

— Салатаев, помолчи, бляха! — поморщился Чагин.

— Откуда они знают, что нашего, если не сцапали? — поинтересовался я.

— Умный, да? — пропагандист пристально глянул на меня. — А кто у нас еще краснопогонники, кроме мотострелков?

— Они что, в темноте погоны разглядели?

— Много болтаешь. Хочешь, чтобы я твои сапоги проверил?

— А что особенного в моих сапогах?

— Да ни хрена в них особенного. Просто интересно сверить их со следами на снегу, которые ведут от забора до клуба.

— Ну и что? Может, кто к забору подходил.

— Пятясь раком? Спиной вперед? Вы, бляха, умные тут все. Думаете, чуть больше года прослужили, так можно, сука, по ушам майору ездить, который в этой гребаной армии двадцать лет отмаячил? Лопаты в зубы, и шагом марш!

— Какие лопаты? — не понял Андрюха.

— Совковые, Окунев. Которыми снег гребут. А вы ими будете разгребать ваши блядские следы, пока никто не видел. Вместе служите, вместе и гребите. Или мне замполита с командиром полка попросить помочь?

— Не надо, товарищ майор, — поспешно вставил Глеб. — Мы как-нибудь сами справимся.

— Вот и хорошо. Схватили лопаты и исчезли. Справятся они, — пробормотал он нам вслед. — Остряки, бляха. Дети…

С Аней я увиделся еще один раз — на Рождество. Она заявилась к нам в художку в компании с двумя молчаливыми подружками. В руках у них были пакеты, в которых лежали наколядованные апельсины и конфеты. Высыпав все это богатство на стол, она предложила нам угощаться и защебетала, как канарейка, обращаясь исключительно к Глебу и начисто игнорируя меня.

— Мило у вас в клубе, интересно — краски, кисточки. Ты ешь, Глеб, вкусные апельсины. И друзей можешь угостить. Знаешь, у кого мы их наколядовали? У вашего пропагандиста. Ну, у Чагина. Урод, а добрый. Полкулька нам насыпал. Представляете, приходит он завтра, а вы ему: спасибо за апельсины, товарищ майор. А где Артур с Андрюшей?

— Андрюха в кинобудке дрыхнет, — ответил Глеб, несколько удивленно поглядывая то на Аню, то на меня. — А Артурчик пишет чагинские мемуары.

— Мемуары?

— Ну, документацию. Заодно приучает массы к русской орфографии с осетинским акцентом.

— Глеб, ты прелесть какой остроумный! — наигранно восхитилась Аня. — Скажи, а ты мог бы написать, — тут она искоса глянула на меня, — мой портрет?

— Я? — удивился Глеб. — У тебя, по-моему, уже есть художник.

— Не будем о грустном, — отмахнулась Аня. — Откуда в Киеве взяться приличным художникам? Там и мужчин-то толком не осталось. А у тебя все-таки ленинградская школа. Так напишешь?

Глеб снова взглянул на меня. Я фыркнул и пожал плечами.

— Знаешь что, Анечка, — сказал Глеб, — я как-то не люблю дописывать за другими. К тому же, питерская школа специализируется на лошадях. Клодт и компания. На тезке твоем — Аничковом мосту, бывала? Вот там оно по-нашему, по-ленинградски. А портреты — это к киевлянину.

— Н-да, — задумчиво протянула Аня. — Не думала я, что жлобство добралось от Киева до Питера. Всего вам доброго, мальчики. Таня, Света, пошли отсюда. Не будем мешать творцам жрать апельсины.

— Стало быть, вот как? — полюбопытствовал Глеб, когда дверь за посетительницами закрылась.

— Ага, — ответил я. — Дай пять, Питер.

— Лови, Киев.

Мы разделили апельсины с Артурчиком и Андрюхой и с отвычки объелись ими так, что кожа у нас на следующий день зудела. И когда Чагин пришел в клуб поинтересоваться, какую очередную пакость мы отчебучили, Глеб уже не с подначкой, а с мрачным укором проронил:

— Спасибо за апельсины, товарищ майор.

— А? — не понял тот. — Какие апельсины?

— А вот эти самые. — Глеб показал свои руки в розовых цыпках.

— Пожалуйста, — рассеянно ответил Чагин. — Ты это… в санчасть сходи.

Весь день он был не похож на себя. Похвалил пустые щиты, которые мы с Глебом едва загрунтовали. Спросил у Андрюхи, какое кино планируется на выходные, и, выяснив, что никакое, похлопал Андрюху по плечу и сказал: «Молодец». Затем рассеянно просмотрел и одобрил очередную порцию документации, представленную Артурчиком.

— Ошибок нэт, товарищ майор? — удивленно спросил Артурчик.

— Ошибок? — переспросил Чагин. — Каких ошибок? Нет, ошибок делать не надо.

Он то и дело поглядывал на часы, и когда пробило пять, быстро накинул шинель, напялил шапку и собрался уходить, чего за ним прежде не водилось.

— Бойцы, — обратился он напоследок ко мне и Глебу, — вы это. успеете до дембеля новые портреты Маркса и Ленина нарисовать?

— Ну, если они согласятся позировать, — пожал плечами Глеб.

— Кто?

— Маркс с Лениным.

— Не борзей, Рыжиков. Так нарисуете?

— Напишем, — по привычке поправил я.

— Чего? — не понял Чагин. — Кому напишете? Марксу с Лениным? На тот свет? Не спешите туда, еще успеете.

И подался из клуба, бормоча на ходу:

— Позировать… напишут они… Остряки, бляха. Дети…

Мы решили воспользоваться ранним уходом Чагина и замутить жареную картошку с тушенкой и брагу. Часам к шести вслед за пропагандистом ушел начальник клуба, которому надоело имитировать деятельность, и мы взялись за подготовку к трапезе. За окном снова валил снег, а в клубе было тепло и тихо. Мы ели со сковородки картошку с розовыми волокнами тушенки, потягивали из эмалированых кружек брагу и чувствовали полнейшее единство с этим миром и удовольствие от пребывания в нем. Часов в девять в клубном коридоре послышались шаги Чагина — наше начальство мы уже давно научились распознавать по походке.

— Похавали картофану, — с досадой проговорил Андрюха. — Че ему дома не сидится.

— А ты не догадываешься, да? — с иронией заметил Глеб. — Снова с женой поцапался. Опять не тому дала.

— Убивать таких жен надо! — заявил Артурчик.

— Тебе за Чагина обидно или за картошку?

— За обэих.

— Да ладно вам, — вмешался я. — В первый раз, что ли. Запрется у себя в кабинете и пробухает полночи. У него своя свадьба, у нас свои именины.

В это время в дверь постучали — нервно, нетерпеливо и требовательно. Маскируя следы преступления, мы поспешно сунули бражку за тумбочку, прикрыли сковородку куском фанеры, сверху накинули какой-то шмат материи, и Глеб открыл.

Чагин был почему-то не в форме, а в зимней куртке на меху и в нелепо выглядевшей на нем лыжной шапочке. Лицо его, обыкновенно кирпичного оттенка, показалось нам каким-то желто-серым. Майора слегка пошатывало, но спиртным от него не пахло.

— Добрый вечер, — сказал он, добавив совсем уж не по-военному: — Можно к вам?

— Да, конечно… То есть, так точно… Заходите, товарищ майор, — растерянно ответил Глеб.

— Юрий Витальевич, — поправил его Чагин. — Меня, вообще-то, зовут Юрий Витальевич.

— Проходите, Юрий Витальевич.

Чагин вошел, огляделся и присел на табурет у стола с закамуфлированной картошкой.

— Хорошо у вас тут, — сказал он. — Уютно. Как дома.

— Армия — наш дом родной! — блеснул улыбкой Артурчик.

— Артур, — покосился на него Чагин, — ты чего лозунгами заговорил? Документации начитался? Прочисти мозги, сынок. Дом. Дом — это где тебя любят. И где ты любишь.

— А нас в армии крепко любят, Юрий Витальевич, — осклабился Глеб. — По нескольку раз на дню. Так, бывает, любят, что сутки потом не присесть.

Чагин мутно посмотрел на Глеба и покачал головой.

— Любят их, — пробормотал он. — Остряки. Дети. Вы чего не ужинаете? — Он потеребил край тряпки, под которой скрывалась сковородка с картошкой.

— Да мы, это… — промямлил я.

— Понятно, — усмехнулся Чагин, — уже поужинали. В солдатской столовой.

— Ну да.

— Там ведь, — продолжал Чагин, — такая вкусная-превкусная разварная рыба с такой склизкой-пресклизкой перловкой.

— Товарищ майор, — скорчил мученическую гримасу Андрюха Окунев. — Ну зачем вы, блин.

— Все солдаты одинаковы, — махнул рукой Чагин. — Все, сколько их не перевидал, думают, что они умнее майора, который уже двадцать лет. Ладно, ешьте, бойцы, я пойду, погуляю.

— Юрий Витальевич, — отважился я, — а может, и вы с нами?

— Разве что рыбы с перловкой, — ответил Чагин. — А то совсем нюх потеряете и еще бражки мне предложите. Приятного аппетита.

Он тяжело поднялся и вышел.

— Чего это с ним? — вслух произнес Глеб.

— А те не все равно? — отозвался Андрюха. — Давайте жрать, сил уже нет.

— Андрюха, не будь животным!

— А в торец? Сам животное.

— Эй, кончайте! — вмешался Артурчик. — Бражка нэ допили, моча в голову ударил?

— Ты по-русски сперва говорить научись!

Еще минута, и Андрюха с Артурчиком сцепились бы, но тут в коридоре загремел строевой шаг и послышались раскаты майорского голоса, который, похоже, сам себе отдавал команды:

— Р-раз, р-раз, раз-два-три. Выше ногу, Чагин, выше, сука, ногу! Носочек тянем!.. Левой, левой!

Тянем, бляха, носочек! Р-раз, р-раз, р-раз-два-три! Пр-равое плечо вперед!..

— Он что, с ума сошел? — пробормотал Глеб.

— Может, белочка? — предположил я.

— Песню запе-вай! — продолжал командовать в коридоре Чагин.

Неожиданно красивым баритоном он затянул, не сбиваясь с ритма, «Песню о Родине». Правда, слова были какие-то другие:

— Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…

Мы высыпали в коридор. Чагин маршировал по периметру отсвета от окна, лежавшего на полу. В окне желтела луна, к ней примешивался дальний отблеск фонарей, в который косо вплетался падающий снег. На подоконнике стояла наполовину опустошенная бутылка водки.

— Я теперь скупее стал в желаньях, — продолжал петь и вышагивать Чагин. — Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью.

Он внезапно прекратил пение, подошел к окну, взял бутылку и допил ее в два глотка.

— Гулкой ранью, — пробормотал он, вытирая рот ладонью. — Остряк, бляха. Ребенок. Гулкой сранью. Так точно, товарищ майор, — срань вы гулкая!

— Юрий Витальевич, — мы подошли к нему. — С вами все в порядке?

— Отставить Юрия Витальевича! — рявкнул Чагин. — Где вы, бляха, Юрия Витальевича видели? Здесь, сука, армия! Оборзели? Почему не ходим строевым шагом? Почему не ужинали? Крру-гом! Бегом марш! Куда в каморку? В солдатскую столовую бегом — марш! Сожрать всю гнусную рыбу с вонючей перловкой. Тарелки принести. Я, бляха, проверю…

Его вдруг качнуло, он оперся рукой о стену и, сдирая ногтями облупившуюся зеленую краску, пополз вниз.

— Товарищ майор, — проговорил я, — вам плохо?

— Где вы тут видели майора? — невнятно ответил Чагин. — Здесь только гулкая срань… — Он закрыл глаза.

— Андрюха, — сказал Глеб, — беги в санчасть.

— Не надо в санчасть. — Чагин снова открыл глаза. — Надо в милицию. Только вам нельзя в милицию, это будет самоволка. А вы даже следы заметать не научились. Отойдите, я встану. Да уберите, бляха, свои грабли. Сам встану.

Он действительно поднялся, отряхнул куртку, поправил лыжную шапочку и оглядел нас.

— Построились, — приказал он. — Оглохли? Целый майор, пропагандист полка, два раза повторять должен? Строиться!

Совершенно растерянные, мы выстроились в куцую шеренгу. Чагин несколько раз прошелся взад-вперед, затем остановился.

— Солдаты, — проговорил он, — воины, бойцы! Я пришел дать вам последний наказ. Андрей! Крути, сука, кино. Каждый день крути. Даже когда никакого фильма не привезут — крути. Пить солдатам нельзя, поэтому они должны смотреть фильмы. Это воспитывает в них нежные чувства. Артурчик! Учи, бляха, русский язык. Это же, сука, язык межнационального общения. От степного калмыка до тунгусского метеорита. Художники! Можете не писать Маркса с Лениным. И Ленину с Марксом можете не писать. На хрена они вам сдались? И вы им — на хрена? А мне так вообще по барабану. Пусть новый пропагандист геморрой себе наживает.

— А вас что… переводят? — робко спросил Глеб.

— Я, бляха, не Шекспир, чтоб меня переводить! — отрезал Чагин. — Еще дурные вопросы есть?

— Ну. снимают? — поправил я.

Майор задумался.

— Точно, снимают, — сказал он. — Как в кино. В таком. жизненном. Одного снимают, другого на его место вешают, одного снимают, другого вешают. И так без конца. Хорошее кино. Называется «Вешалки». А еще есть «Сажалки». А еще «Сиделки». А самое длинное — «Лежалки». И там мы, бляха, все и снимемся, и повесимся, если повезет, друг у дружки на шее. Все. И запомните: в жизни, сука, нет ничего глупее самой жизни. А теперь — вольно, разойдись.

Майор отдал честь, развернулся и зашагал из клуба прочь, бормоча на ходу:

— Переводят. Остряки. Дети.

Мы переглянулись.

— Что-то мне уже картошки не хочется, — сказал я.

— И бражки тоже, — добавил Глеб.

— Пошли, блин, спать, — подытожил Андрюха.

— А жалко, если его вправду снимают. Или переводят.

— Жалко. Он хоть нормальный мужик. Еще неизвестно, кого на его место.

— Да пошли, блин, спать!

Мы отправились в кинобудку, где под шматом материи и куском фанеры остывала на сковородке недоеденная картошка с тушенкой, и уснули на куче шинелей, бушлатов и одеял.

На следуюший день майор Чагин не явился на плац к утреннему разводу. Около девяти утра в штаб полка позвонили из милиции и сообщили, что этой ночью он явился в местное отделение и добровольно сознался в убийстве собственной жены.

Я не знаю, что с ним случилось дальше. Слухи ходили самые разные. Одни говорили, что ему дали пятнадцать лет, и он повесился в камере. Другие утверждали, что он, наоборот, бежал из тюрьмы, убив охранника. Все это было настолько нелепо, что иногда хотелось дать рассказчику по физиономии. Вообще, после случая с Чагиным я и сам слетел с катушек. Сперва нахамил начальнику клуба, затем обложил матом самого замполита, после чего глазом не успел моргнуть, как вылетел из клуба и снова оказался в своей батарее. Впрочем, это уже было такой мелочью, что о ней вряд ли стоит упоминать.