Сволочь

Укротительница

Надо признаться — цирк я всегда недолюбливал, и особенно неприятны были мне укротители хищников. А их коронный номер с засовыванием головы в пасть льву или тигру вызывал во мне недоумение, граничащее с брезгливостью. Я вполне спокойно отнесся бы, если б подобное проделал зоолог, изучающий устройство львиной пасти, или ветеринар, желающий выяснить, не воспалены ли у льва гланды. Но укротитель не собирается ничего проверять или изучать. Ему просто неймется доказать зрителю, что можно сунуть голову в пасть хищника и остаться при этом безнаказанным.

Откровенно говоря, жаль. Человек, который не находит собственной голове лучшего применения, не слишком, видимо, в ней нуждается. А лев, который позволяет проделывать с собой такую пакость, уже не хищник, а больное животное с расстроенной психикой.

Впрочем, может быть, я чего-то не понимаю. Вполне вероятно, что этот обычай уходит корнями в глубину тысячелетий, когда наши первобытные предки обитали в лесах, кишевших хищниками, и если на них набрасывался какой-нибудь саблезубый, они, изловчившись, засовывали голову в его оскаленную пасть, и подобной наглостью изумляли животное до столбняка.

В свое время мне довелось увидеть перед собой изумленную морду хищника, правда, это был не тигр и не лев, а леопард, точнее, леопардиха с нежным именем Зося. Случилось это на рубеже восьмидесятых и девяностых, во время конгресса иллюзионистов в Киеве, на который меня затащили мои легкомысленные приятели-фокусники.

— Повеселишься, — утверждали они.

— Повеселиться я могу и в другом месте, — ответил я. — Лучше объясните, в качестве кого я буду там присутствовать?

— А просто в качестве нашего друга тебя не устраивает?

— Не устраивает. Я, конечно, ценю вашу дружбу, но в моей биографии и без того достаточно компрометирующих фактов.

На это мне ответили, что тому, кто набивает себе цену, в конце концов бьют морду. Последнее прозвучало убедительно, и я согласился.

Фойе Октябрьского дворца, где проходил конгресс, было так многолюдно, что напоминало несколько муравейников с курсирующими между ними живыми тропками. Центрами этих муравьиных кучек были трое: крохотного роста пожилой мужчина, долговязый, разбитного вида юнец и необычайно эффектная женщина лет тридцати пяти с медно-рыжей гривой волос. Пожилой мужчина развлекался тем, что бросал поочередно в окружавших его почитателей металлический рубль. Рубль не отскакивал, а намертво прилипал к мишеням, после чего старичок, чрезвычайно довольный собой, срывал монету с груди жертвы его магического искусства и повторял трюк заново.

— Кто этот обмылок престидижитации? — поинтересовался я.

— Авангард Скворечников, — пояснили мне. — Старейший питерский фокусник. Удивительно нудный тип. Не связывайся с ним.

— Поздно, — ответил я. — Между нами уже установилась тонкая внутренняя связь.

Я приблизился к господину Скворечникову. Тот обрадовался пополнению в рядах поклонников и метнул в меня рублем. Рубль шлепнулся на мой свитер и прирос к нему. Я учтиво поклонился старичку, развернулся и зашагал прочь.

— Вы-ы куда-а? — изумленно проблеял мэтр.

— В буфет, — ответил я. — Пропивать ваш рубль.

— Вы-ы с ума-а са-ашли! — возопил Авангард Скворечников. — А-астанавитесь не-емедленно! Ве-ерните ре-еквизит!

Я остановился.

— Какой еще реквизит? — спросил я.

— Ру-убль! А-атдайте мой ру-убль!

— Он что, у вас последний?

— Е-единственный!

— Что ж вы швыряетесь деньгами, если у вас последний рубль остался? — попенял я старичку, отцепляя монету от свитера. С тыльной стороны к рублю были приварены маленькие хищные крючки. — Нате, заберите ваш рубль. Только в людей им больше не бросайтесь. Странные у вас манеры для петербуржца.

Моя выходка привлекла внимание соседней группы и ее долговязого лидера.

— Эй, братан! — окликнул он меня. — Иди сюда. Фокус покажу.

— Спасибо, мне уже показали.

— У меня прикольней!

— Змеей, что ли, в меня бросишь?

— Да ничем я не брошу. Не бойся, иди сюда.

Я подошел.

— Неслабо ты Авангарда уделал, — улыбаясь, сообщил долговязый. — Старый скворечник уже всех задрал. Смотри сюда. — Он вытащил из кармана колоду карт, ловко ее стасовал и раскрыл веером. — Бери одну.

— Какую?

— Какую хош.

— А если я никакую не хочу?

— Братан, не порть иллюзию. Тащи из середины.

Я вытащил.

— Запомни ее.

Я глянул на карту. Это была десятка пик.

— Запомнил?

— Может, мне лучше записать? — спросил я.

— Зачем это?

— На всякий случай. У меня память плохая.

— Братан, не гони пургу. Клади карту обратно.

Я сунул карту в середину раскрытой веером колоды, долговязый сложил ее ровным кирпичиком и пару раз стасовал по новой.

— Браво, — сказал я и развернулся, чтобы уйти.

— Да погоди ты, псих! — остановил меня долговязый. — Дальше смотри. Думаешь это колода? Нет, братан, это карточный лифт. Нажимаем на кнопочку, чик — и наша карта приехала на последний этаж.

Он перевернул верхнюю карту. Это была десятка пик.

— Она? — ликующе спросил долговязый.

— Нет, — ответил я.

— Как это нет?

— Вот так — нет.

— Братан, ты гонишь, — нахмурился долговязый. — Ты какую карту вытащил?

— Не помню, — ответил я. — Говорил же — давай запишу.

Некоторое время долговязый с недоумением рассматривал меня. Затем лицо его расплылось в улыбке.

— Братан, а ты мне офигенно нравишься. — Он протянул руку. — Антон Безруков. Микромаг.

— Майкл Джексон, — ответил я, пожимая протянутую руку. — Председатель магического братства Лукьяновского рынка.

— Братан, ты редкий кадр. Таких отстреливают, а потом заносят в Красную книгу. Признайся, ты ведь вытащил десятку пик?

— Нет.

— А что?

— Не помню.

— Братан, не играй на моей нервной системе. Она у меня и так расстроена.

— А ты пей поменьше.

— Неслабая мысль! — оживился долговязый. — Состыкуемся после конгресса в буфете? Тяпнем чего-нибудь за знакомство?

— Будем живы — тяпнем, — согласился я.

— А че, есть шанс не дожить?

— Есть шанс, что меня отстреляют и занесут в Красную книгу.

В это время в фойе появилась озабоченного вида хрупкая женщина в чудовищно огромных очках. В руках она держала какие-то ведомости, тоненькие каблучки ее туфель цокали, как конские подковы, а голос мелодичностью мог потягаться с пожарной рындой.

— Шувалов, Мельниченко, Тамаева! — прогремела она. — Есть такие? Шувалов, Мельниченко, Тамаева!

Толпа, окружавшая даму с медно-рыжей гривой волос, раздалась в стороны. Женщина в очках тут же уловила это движение и направила свои каблучки в образовавшуюся брешь.

— Вы Тамаева? — набросилась она на медногривую.

— Перестаньте орать, — процедила та.

— Что значит — перестаньте орать? — возмутилась обладательница каблучков. — Тамаева Людмила — это вы?

— Изыдите.

— Что значит изыдите? Вы не отметились в ведомости. Вот: Тамаева Людмила — прочерк. Я за вас должна расписываться?

— Меня зовут Люсьена Тамм, — высокомерно заявила медногривая.

— Никакой Люсьены Тамм у меня не значится, — отрезала женщина в очках. — Вот, читайте: Людмила Тамаева. Читайте и расписывайтесь.

Медногривая смерила свою визави презрительным взглядом, с брезгливостью приняла из ее рук ведомость и шариковую ручку и небрежно, словно делая одолжение, расписалась.

— А теперь оставьте меня в покое, — изрекла она.

— Что значит — оставьте меня в покое? Расписывайтесь вовремя, тогда вас все оставят в покое.

— Это какой-то кошмар, — сказала Люсьена Тамм. — Откуда только вас таких берут? Из хора анонимных девственниц? Вы мне испортили настроение. Совершенно не представляю, как я выйду на сцену. Я сообщу организаторам конгресса, что вы пытались сорвать мне номер.

— Что значит — я хотела сорвать номер? Вы на меня ваши проблемы не вешайте, у меня свои повесить не на кого.

— Я это заметила, — криво усмехнулась Люсьена и, развернувшись, величественно направилась в сторону зала.

— Видал, как Люсьена разошлась? — Ко мне подошли потерявшие меня и вновь обретшие друзья.

— Интересная женщина, — задумчиво проговорил я, глядя вслед удаляющейся Люсьене.

— Стерва.

— Не исключаю. Она тоже иллюзионистка?

— А как же. С леопардихой фокусы показывает.

— Что? Леопардиха показывает фокусы?

— Леопардиха ассистирует.

— Сумасшедший дом.

— Наоборот. Безотказный трюк. Публика любит детей и животных.

— Интересно бы на нее глянуть.

— Наглядишься еще. Только поосторожней с нею — она психованая.

— Еще бы. С такой нервной профессией…

— Дубина! Не Люсьена психованая, а леопардиха. Хотя. Люсьена тоже. Пошли в буфет.

В буфете мы заказали по чашке кофе, а я, поскольку мне не предстояло выступать, взял еще и рюмку коньяка. До начала оставалось около часа. Друзья мои, допив кофе, ушли готовиться. Я пропустил еще пару рюмок, выкурил сигарету и направился в зрительный зал. Там уже сидело несколько человек — видимо, как и я, из числа приглашенных, а на сцене в эффектном черном платье с подколотой к нему багровой шалью стояла Люсьена Тамм, нежно возложив ладонь, крепко сжимающую поводок, на загривок пятнистой, внушительных размеров леопардихи. На безопасном расстоянии от обеих расположился фотограф, нацелив на укротительницу и ее питомицу объектив камеры.

— Спокойно, Зосенька, спокойно, — ласково, но твердо приговаривала Люсьена Тамм. — Пора бы уже привыкнуть к подобным знакам внимания.

Не знаю, коньяк ли мне ударил в голову или что-то другое, но дальнейшие мои действия значительно опережали мои мысли. Я взобрался на сцену и направился к Люсьене и Зосеньке.

— Позвольте сфотографироваться с вами на память, — галантно произнес я, кладя свою руку на загривок леопардихи рядом с рукой Люсьены.

Сонная с виду леопардиха оказалась вполне адекватным животным. Она повернула ко мне пятнистую морду, на которой было написано полнейшее изумление, и посмотрела мне в глаза. В следующую секунду я увидел перед собой два вспыхнувших рубина. Какой-то инстинкт отшвырнул меня назад, и я полетел вниз с полутораметровой сцены. В нескольких сантиметрах от моего носа просвистела, рассекая воздух, звериная лапа с выпущенными когтями. Приземлился я довольно удачно — на ноги, но, не удержав равновесия, покачнулся и сел на пол. На мгновение все оцепенели. Затем раздался голос Люсьены:

— Спокойно, Зося. Зося, спокойно!

Леопардиха пришла в себя и снова погрузилась в полусонное состояние. Не выпуская поводка, Люсьена приблизилась к краю сцены.

— Ты идиот? — спросила она.

— Попробуйте угадать, — ответил я, смахивая со лба внезапно выступивший пот.

— Не вижу повода гадать. Тебе сколько лет?

— Двадцать четыре.

— И никакого желания дожить до двадцати пяти?

— С чего вы взяли?

— С того, что хватать за шею взрослого леопарда — не лучший способ прожить долгую и счастливую жизнь. Советую пойти в буфет и выпить полный стакан коньяку.

— Я уже выпил.

— Забудь, милый. Тот коньяк, что ты выпил, уже полминуты, как не в счет.

— А можно я две порции закажу?

Лицо Люсьены изобразило недоумение.

— Хоть десять, — сказала она. — Я-то тут причем?

— Одну я для вас.

— Мальчик, — сказала Люсьена, — не морочь мне голову. У меня, если ты забыл, через полчаса выступление.

— А после выступления?

Люсьена покачала головой и усмехнулась.

— Удивительный все же тип. Ты доживи сперва до окончания концерта, в чем я, скажу тебе честно, слегка сомневаюсь.

— А если доживу?

— Вот тогда и поговорим. И имей в виду: если ты еще хоть раз подойдешь к моей Зосе, я не стану ей особенно мешать.

Люсьена Тамм выступала во втором отделении. Во время антракта я сбегал в подземный переход, где торговали цветами, вернулся с букетом багровых, под цвет ее шали, роз и, держа их на коленях, уселся на единственное свободное место в первом ряду. Спустя минуту ко мне подошел мужчина лет сорока с растрепанной бородой и встревоженными глазами.

— Прошу прощения, — сказал он, — но это мое место. Я тут сидел в первом отделении.

— Я вам верю, — кивнул я. — Вы тут сидели в первом отделении, а я посижу во втором. Так будет справедливо.

Видимо, у этого человека были иные представления о справедливости, потому что мой ответ совершенно его не удовлетворил.

— Молодой человек, — нервно проговорил он, — прекратите хамство и освободите мое место.

— Неужели я веду себя по-хамски? — растерялся я. — Извините. Мне это, честное слово, не свойственно. Но обстоятельства сложились так, что мне, хоть тресни, надо сидеть в первом ряду. Мне, конечно, очень стыдно, я, может, всю оставшуюся жизнь буду стыдиться, но никуда отсюда не уйду.

— Вы сумасшедший? — спросил мужчина.

— Да, если это вас успокоит. Давайте вы меня еще как-нибудь назовете, и мы на этом закончим.

— А если я милицию позову?

Я вздохнул и поманил бородатого пальцем, приглашая наклониться. Он нерешительно склонился ко мне, точно опасаясь, что я в припадке безумия плюну ему в бороду.

— Понимаете, — зашептал я, — дело в том, что я «подсадной». Я должен сидеть здесь. Мы же с вами не хотим сорвать номер известной иллюзионистки. Вы теперь тоже в курсе, так что мы, можно сказать, одна команда.

— А почему меня никто не предупре…

— Тише! — прошипел я. — Зачем же вы на весь зал афишируете магические секреты? Или вам в самом деле неймется сорвать номер?

— Ладно, черт с вами, — пробубнил бородатый. — Безобразие какое.

Он направился прочь.

— Эй! — негромко окликнул я его.

Бородатый обернулся. Я заговорщически подмигнул ему и поднял кулак, изобразив «рот фронт». Бородатый машинально подмигнул в ответ, потом выругался в бороду и побрел искать место в задних рядах.

За тем, что происходило на сцене, я следил рассеянно. Даже когда выступали мои друзья, я мысленно желал им поскорее закончить номер и убраться к черту. Мне не терпелось увидеть Люсьену Тамм. Наконец конферансье, сделав эффектную паузу и набрав в легкие побольше воздуха, объявил:

— Вы-ыступа-аают. несравненная Люсьена Та-аамм… и ее обворожительная помо-оощница. Зо-оося!

Под аплодисмент на сцену из полусумрака вышла Люсьена все в том же невероятном черном платье с багровой шалью. Бросив в публику взгляд избалованного демона, она плавно взмахнула подолом платья, распахнув его полувеером, словно танцующая испанка, затем резко, рассекая воздух, опустила, и рядом с ней возникла леопардиха Зося, украшенная поверх ошейника розовым бантом.

— Браво! — закричали в зале.

Я обернулся, чтобы взглянуть, кто так неистово реагирует, никого подходящего не обнаружил и вдруг понял, что выкрикнул это я. На меня косились соседи по правую и левую руку, и я мысленно велел себе выражать эмоции чуть менее бурно.

Честно говоря, номер Люсьены был скучноват, что не могло укрыться даже от меня, человека, в общем-то, далекого от иллюзионизма. Оживляла его разве что Зося, из пасти которой Люсьена вытаскивала какие-то немыслимые платки, ленты, бумажные цветы и веера. Под конец Люсьена, встав на одно колено, приподняла леопардиху и положила себе на плечи, словно роскошное пятнистое боа, изящно перекинув за спину болтающийся хвост. Зал вежливо захлопал, я вскочил, бешено рукоплеща, схватил букет, бросился к сцене и возложил цветы к ногам Люсьены.

— Опять ты? — вполголоса удивилась она.

— Я.

— И где ж ты успел раздобыть букет?

— Ограбил проезжавшую мимо свадьбу.

— Другому бы не поверила, а тебе поверю. Сядь на место, ненормальный. Зося уже нервничает.

Леопардиха, кажется, в самом деле узнала меня, но особой радости при этом не выказала. Надо полагать, что если б не присутствие хозяйки, она с удовольствием довела бы выяснение наших отношений до логического завершения. Я ретировался и, повернувшись, встретился взглядом с сидевшим в пятом ряду бородатым мужчиной, которого я нагло лишил законного места. В лице бородатого сквозило недоумение, смешанное с подозрением, что его здорово надули. Я снова подмигнул ему, он чисто автоматически подмигнул в ответ, затем рассердился на себя, скорчил гнусную рожу и показал мне кулак. Я прыснул и уселся на нечестно отвоеванное место.

До конца представления оставалось минут тридцать. Я не досидел эти полчаса, и когда свет между двумя номерами погас, ринулся, воспользовавшись темнотой, в буфет. Там было пусто, за прилавком из светлого дерева скучала, разглядывая потолок, молоденькая пухлая буфетчица в голубом чепце.

— Мне, пожалуйста, бутылку шампанского и бутылку коньяка, — попросил я.

Буфетчица искоса глянула на меня, затем снова уставилась в потолок.

— На вынос не продаем, — лениво проговорила она.

— А я и не собирался выносить.

— Только в разлив.

— Даю слово разлить все, что окажется в этих бутылках.

— Молодой человек, вы что, не понимаете? — Буфетчица повысила голос. — Продаем только в разлив. Вынос строго воспрещается.

— Это вы не понимаете, — сказал я. — Здесь, в этом дворце, находится самая удивительная, не считая, конечно, вас, женщина на свете. Одного ее взгляда достаточно, чтобы укротить бешеного леопарда. И вы предлагаете мне поставить перед ней шампанское или коньяк, разлитые в граненые стаканы? Да я со стыда сгорю. Хорошо, если вы при всей своей прелести такая бесчувственная, налейте мне коньяк и шампанское в две хрустальные вазы и продайте вместе с ними.

— У нас нет хрустальных ваз, — сказала буфетчица, с любопытством взглянув на меня и улыбнувшись уголком рта.

— Вот видите! У вас нет хрустальных ваз, а у меня нет денег, чтоб их купить. Но я пытаюсь сделать невозможное. Так попытайтесь же и вы — и продайте мне коньяк и шампанское в бутылках. А я помолюсь, чтоб этот ваш маленький грех перед начальством считался благодеянием перед человечеством.

— Ты тоже из этих… из артистов? — спросила буфетчица, улыбнувшись другим уголком рта.

— Что вы, где уж мне. Я. я почтальон. Если вы дадите мне ваш адрес, я круглый год буду приносить вам поздравительные открытки. Вас как зовут?

— Надя.

— Надя. Наденька… Какое замечательное имя! Оно вселяет в меня надежду. Не обманите же ее, продайте мне бутылку коньяка и бутылку шампанского.

Надя покосилась на дверь.

— Ладно, — сказала она. — Тару потом вернешь. Только давай по-быстрому.

Она упаковала бутылки в пластиковый пакет, я расплатился и, не удержавшись, перегнулся через прилавок и поцеловал ее в щеку.

— Но-но, — сказала Надя, впрочем, не отстраняясь. — Побереги поцелуйчики для этой своей. укротительницы леопардов. Почтальон, — хихикнула она.

В это время двери распахнулись, и в уютный интим буфета валом повалила публика, насытившаяся зрелищами и жаждавшая хлеба. Меня мигом оттерли от прилавка. Расцветшая и понежневшая на мгновение Надя сразу потускнела и огрубела, в ее жестах и осанке появилось что-то профессионально отчужденное и хамоватое, а в голосе зазвучали пронзительные, как скрип колодезного ворота, нотки:

— А ну, не напирайте там! Прилавок хотите сломать? Что вы мне свои деньги суете, не видите, я еще человека не обслужила. Как дикари, честное слово!

Я отошел от прилавка с заветным пакетом в руках и какой-то грустью внутри. Впрочем, долго грустить мне не пришлось, поскольку в буфет нагрянули мои приятели.

— Ну, — требовательно поинтересовались они, — как мы выступили?

— Бесподобно, — ответил я.

— Так-так. Мы, значит, бесподобно выступили, а цветы Люсьене?

— Она все-таки женщина. Когда вы станете женщинами, я вам каждый день по букету дарить буду.

— Говорят, ее леопардиха чуть тебя не загрызла?

— Врут, — ответил я. — Как она могла меня загрызть, если у нее зубов нет?

— Что значит — нет зубов? — опешили мои друзья.

— Нет значит нет. Люсьена сама ей спилила зубы из соображений безопасности. А когда выпускает Зосю на сцену, надевает ей бутафорские, чтоб впечатление не портить.

— Какая беспардонная брехня!

— Не верите — спросите у Люсьены. Да вы просто суньте ей руку в пасть и пощупайте. Шпон, картон и пенопласт. Только не проболтайтесь никому, а то Люсьена меня убьет. Где она, кстати?

— Леопардиха?

— Да к черту леопардиху. Люсьена где?

— Наш мальчик, кажется, влюбился, — залыбились мои друзья. — В гримерке она, где ж ей еще быть. Да наплюй ты на нее, это ж не приведи Господи что за стерва. И старше тебя лет на десять. Поехали, отметим наше выступление.

— Вы езжайте, — сказал я, — а я потом подъеду.

— Когда?

— Денька через два. Или сколько там еще конгресс продлится?

Друзья мои только головой покачали.

— Смотри, не погибни на этой неравной войне. Люсьена пленных не берет. Что написать на твоем похоронном венке?

— «Павшему герою от скорбящих идиотов». Запомните меня молодым и идите к черту.

Мы нежно распрощались, и я отправился искать Люсьенину гримерку. Оживление за кулисами улеглось к тому времени до полного штиля, артисты либо разбрелись, либо разъехались по домам и гостиницам, и лишь в одном из закутков мне удалось обнаружить двух рабочих сцены. Они расположились у пожарного щита, дымя папиросами и потягивая портвейн из пластиковых стаканчиков, на свой лад отмечая окончание первого дня конгресса.

— Привет, упыри, — сказал я.

— Здоров, циклоп, — ответил они.

— Чего это «циклоп»?

— А ща в глаз за упырей получишь… Портвейну хош?

— Не, — ответил я, — спасибо. У меня снаряды помощнее. — Я звякнул пакетом. — Люсьену Тамм не видели?

— Где там? — не поняли они.

— Ну, здесь где-то.

— Так там или здесь? Че ты нам по ушам ездишь? Пьяный, что ли?

— Ага, — ответил я. — Я всегда пьяный.

— Уважаем, — одобрительно кивнули они. — Портвейну хош?

— Не хочу, — ответил я. — Вы что, Люсьену Тамм не знаете? Ну, фокусница с леопардихой.

— А! — сказали они. — Сучка с кошкой. Знаем. Ее кошак, говорят, сегодня какого-то психа лохматого сожрать пытался.

— Лохматый псих — это я.

Рабочие с интересом поглядели в мою сторону.

— Уважаем, — заявили они. — Портвейну хош? По такому делу.

— После, — сказал я. — Так где Люсьену найти?

— А зачем она тебе?

— Хочу ее кошаку морду набить.

— Сдурел?

— А че он на людей кидается? У нас тут не Африка, чтоб на людей кидаться.

— Уважаем, — сказали рабочие. — Мож, все-таки портвейну?

— Вот разберусь с ней и выпью. Так где Люсьена-то?

— А прямо по коридору и налево, вторая дверь за углом.

— Спасибо, — сказал я.

— Не за что, самоубивец. Если в живых останешься — приходи. С пакетом своим. — Они потянули носами воздух и мечтательно добавили: — Лошадьяк с шампусом. Сила…

Я прошел прямо по коридору, свернул налево и постучался во вторую дверь.

— Да? — осведомились за ней.

— Это Люсьена или Зося? — на всякий случай спросил я.

— Очень смешно. Зося в клетке. Но ради такого остроумного визитера могу ее выпустить.

— Не стоит, я к вам.

Я толкнул дверь и вошел в гримерку. Люсьена, успевшая переодеться в темно-фиолетовый японский халат, расписанный желтыми драконами, сидела в кресле перед зеркалом и с видимым удовольствием любовалась собой.

— О Господи, — проговорила она, увидев мое отражение. — Снова ты. Впрочем, этого следовало ожидать.

— Естественно, — подтвердил я. — Вы же меня сами пригласили.

— Я? — Люсьена изогнула бровь. — Когда это я тебя приглашала, наглец?

— А разве вы не сказали, что если я доживу до конца представления, мы с вами поговорим насчет коньяка. и прочего?

Люсьена отвернулась от зеркала и взглянула на меня неотраженного. В ее взгляде и во всей осанке чувствовалось нечто королевское.

— Не могу понять, — изрекла она, — чего в тебе больше — глупости или наглости?

— Они во мне смешаны в гармоничной пропорции, — скромно ответил я. — А нельзя ли их переименовать в безумие и дерзость?

— Пока не вижу ни малейшего повода для переименования.

Я шагнул к Люсьене и поцеловал ее в губы, звякнув пакетом о ручку кресла. В ответ послышалось рычание.

— Вы чего? — изумился я, отпрянув.

— Это Зося, — усмехнулась Люсьена. — Она в клетке, в кладовке. Что это у тебя в пакете звенит?

Я достал бутылку шампанского и поставил на гримерный столик.

— Фу, — сказала Люсьена. — Напиток для барышень из ПТУ, желающих сойти за светских дам. Такого не пью.

Я извлек коньяк.

— Это уже несколько ближе к делу, — кивнула Люсьена. — Тебе что, выпить не с кем?

— Не с кем, — ответил я. — Я сегодня разогнал всех потенциальных собутыльников — от закадычных друзей до заслуженных работников сцены.

— И ради чего такие жертвы?

— Ради вашего искусства, которое требует от меня жертв.

— Ты пришел поговорить об искусстве?

— Конечно, нет, — ответил я. — Я пришел поговорить о безобразном состоянии железных дорог. Шпалы прогнили, рельсы проржавели, электрички опаздывают, машинисты спиваются…

— Иди сюда, дурачок.

Я опять приблизился к Люсьене. Она наклонила мою голову и поцеловала в лоб.

— А теперь езжай домой, — сказала она. — И не огорчай родителей.

— Не могу, — ответил я. — Метро уже закрыто.

— Поймай такси. Ты ведь, судя по цветам, шампанскому и коньяку, из богатеньких? Мальчик-мажор?

— Я мальчик-минор, — понурился я. — И я беден, как цирковая мышь. Мое такси везет другого.

— Все потратил на цветы и выпивку?

— Не ваше дело.

— Не груби старшим. На такси я тебе дам.

— Что? — возмутился я. — За кого вы меня принимаете?

— За самоуверенного авантюриста.

— Уже получше, чем наглый дурак.

— Ну, и что прикажешь мне с тобой делать?

— Накормить, напоить, истопить баньку…

— Ты грязный и голодный?

— И жаждущий тоже.

— Ладно, откупоривай пока свой коньяк, — вздохнула Люсьена. — Что-нибудь придумаем.

Она открыла тумбочку гримерного стола и достала оттуда два стакана. Помимо этого стола в гримерке имелся также журнальный столик, два кресла, шкаф для одежды и складной диван, обтянутый зеленым плюшем. Дверь в кладовку, где стояла клетка с запертой в ней Зосей, была закрыта на ключ, который торчал в скважине замка.

Я на треть наполнил стаканы коньяком.

— За что выпьем? — спросила Люсьена.

— За Зосю.

— Вот как?

— Конечно. Если разобраться, то это она нас познакомила. За что я и подарил ей цветы.

— Ах, значит ей, а не мне?

— А вам коньяк. Я бы сделал наоборот, но не был уверен, пьет Зося или нет. За Зосю!

Мы выпили.

— Накормить тебя, боюсь, не удастся, — сказала Люсьена. — У меня даже закусить нечем.

— А я не закусываю коньяк, — ответил я. — Я его занюхиваю окружающими ароматами. Вы позволите?

Я уткнулся носом в медно-рыжую гриву Люсьениных волос. Они пахли тонкой смесью парфюмерии, грима и звериного присутствия.

— Божественно, — сказал я.

Люсьена усмехнулась.

— Мальчику захотелось экзотики? — спросила она.

— Не называйте меня мальчиком. Это не актуально.

— Тогда не говори мне «вы».

— Больше не буду. Давайте… давай закрепим это и выпьем на брудершафт.

— Думаешь меня споить? — снова усмехнулась Люсьена. — Не надейся.

— На это я точно не надеюсь..

— А на что?

— На чудо.

— На какое чудо?

— На самое чудесное чудо. Вдруг мои слова дойдут до ва. до твоих ушей, а мое молчание до твоего сердца.

— Сначала хотелось бы услышать, как ты молчишь.

Я замолчал.

— Знаешь, твое молчание мне нравится больше, — сказала Люсьена. — Солнышко, а ты меня не боишься?

— А почему я должен тебя бояться?

— Все-таки я укротительница. Мало ли что мне в голову придет… Вдруг я заставлю тебя прыгать через обруч?

— Горящий?

— Не исключено.

— А голову мне в пасть не положишь?

— Это ты суешь свою нелепую юную голову мне в пасть. Не боишься, что откушу?

— Нет, не боюсь. Откусывай. По-моему, боишься именно ты.

— Я? — Люсьена как-то уж чересчур по-актерски вскинула брови. — Маленький, а ты не сошел с ума? Чего мне бояться? Под статью о совращении малолетних ты уже не подходишь.

— Ты полюбить боишься, — ответил я. — Показаться слабой и глупой боишься. Так и путешествуешь из города в город со своей Зосей, ночуешь по гримеркам, а когда не можешь уснуть, слушаешь, как в соседней комнате в клетке ходит из угла в угол и тоскливо рычит твоя леопардиха.

— Пошел вон отсюда, — сказала Люсьена Тамм.

— Не пойду.

— Хочешь, чтобы я выпустила Зосю?

— Выпускай.

Люсьена взяла с гримерного столика бутылку коньяка, налила себе полстакана и выпила залпом.

— Откуда ты взялся на мою голову? — проговорила она. — Тебе перепихнуться не с кем? Сверстниц не осталось? Или захотелось поопытней и поискушенней? Эдипов комплекс проснулся?

— Дура, — сказал я.

— И это все? Куда подевалось твое остроумие? Скукожилось и спряталось? Я люблю остроумных мужчин. Помню, был у меня один остроумец, постарше тебя, естественно, так тот, натягивая презерватив, говорил своему «дружку»: «Защищайтесь, сударь!» А ты своему что говоришь?

— А ты действительно стерва.

— Ты называешь своего «дружка» стервой? Какое тонкое извращение. Почему ты не пьешь? Хочешь, чтоб я одна напилась?

Я налил себе.

— Больше, больше наливай! Все мои мужчины пили много, а после прощания со мной вообще спивались.

— Громче, — сказал я.

— Что?

— Громче об этом кричи. Тогда, может, сама поверишь.

— Какой же ты милый, когда сердишься. Говоришь зло, по-взрослому, а краснеешь, как ребенок. Тебе точно двадцать четыре?

— Ты сама как ребенок, — ответил я. — Хвастаешься, врешь, корчишь из себя прожженную стерву. Придумала себе идиотскую роль и шагаешь с ней по жизни, воя от одиночества. Продолжай играть.

Я направился к двери.

— Ты куда, дурачок? — Голос Люсьены внезапно понежнел.

— Домой, — буркнул я. — Или в гости. Мне, слава Богу, есть куда пойти.

— Так ведь метро закрыто.

— Такси возьму.

— А деньги?

— Обойдусь. Пока буду ехать, расскажу таксисту свою историю. Он меня поймет, посочувствует, стукнет разок монтировкой и отпустит без уплаты. «Ползи, — скажет, — братишка. Тихо-тихо ползи по склону Фудзи».

— Не надо никуда идти. — Люсьена подошла ко мне и обвила мою шею руками. Взгляд ее стал обволакивающе мягким, а губы чувственными и по-детски беззащитными.

— Затеяла новую игру? — попытался усмехнуться я, чувствуя, как кровь приливает к каждой клеточке моего тела.

— Наоборот. Игры закончились. Я была укротительницей, а теперь я просто женщина. Мы оба и укротители, и звери. Маленькие глупые зверушки. Давай станем людьми. Поцелуй меня.

Я поцеловал — сперва робко, потом нежно, а затем нежность моя куда-то ушла и появилась совершенно необъяснимая свирепость — маленькая глупая зверушка внутри меня не хотела становиться человеком. А потом она вдруг утихомирилась и сделалась совсем ручной. Но это случилось уже глубокой ночью, когда луна, нагло пялившаяся в окно гримерки, проплыла мимо, а пружины плюшевого дивана умолкли, и стало слышно, как за стеной, в кладовке, тоскливо рычит леопардиха, царапая когтями пол и грызя прутья клетки.

На следующее утро Люсьена чуть ли не пинками прогнала меня домой, заявив, что за несколько часов моего отсутствия ничего с ней не случится, а мне не повредит, если я немного посплю, поем и прихвачу из дома зубную щетку. Эта зубная щетка меня почему-то успокоила.

— Ты права, — сказал я. — Чистые зубы — чистые отношения. У каждого человека должна быть своя зубная щетка и губная гармошка.

Дома я почувствовал себя неуютно. Ни спать, ни есть мне не хотелось. Я попробовал почитать, но обнаружил, что читаю мимо строк. Тогда я принял душ, сварил кофе и вышел на балкон с чашкой и сигаретой. Выпив кофе и докурив, я почувствовал себя еще неприкаянней. Трудно было находиться отдельно от собственных мыслей, а мысли мои были явно не дома. Я сложил в сумку кое-что из вещей, не забыв про зубную щетку, взял побольше денег и поехал в центр. До начала второго дня конгресса оставалось часов пять. Я погулял по центру, чтобы отвязаться от мыслей, которые норовили увести меня в сторону Октябрьского дворца. Мне не очень-то хотелось, чтобы Люсьена сочла меня окончательно и бесповоротно укрощенным. Я бесцельно бродил по вязи улочек, убеждая себя, что наслаждаюсь теплым майским деньком, цветением каштанов и облупившимися фасадами зданий.

Потом мне опять захотелось кофе, и я, обрадованный этим внезапным желанием, отвлекающим от мыслей о Люсьене, зашел в ближайшую кафешку и сел за столик. Пока я размышлял, не заказать ли мне к кофе рюмку коньяку, в кафешку вошли двое — коротко стриженый парень и девушка. Лицо парня было мне незнакомо, а вот лицо девушки знакомо настолько, что я пожалел, что не могу превратиться в невидимку. Я наклонился, делая вид, что завязываю шнурки, но было поздно.

— Привет, — раздался надо мною язвительный голосок. — Какая встреча!

— Неожиданная, — пробурчал я, глядя снизу вверх.

— Настолько неожиданная, что ты от растерянности пытаешься завязать шнурки на туфлях без шнурков?

— Мои туфли, что хочу, то и завязываю, — огрызнулся я.

— Аня, — пробасил парень, — это кто?

— Это, Димочка, мой бывший… как бы поинтеллигентнее выразиться… кровосос. Вообще редкостная сволочь. Если тебе когда-нибудь захочется оказаться в сумасшедшем доме, пообщайся с ним часика три.

— Чего это я должен с ним общаться, — буркнул Димочка.

— Правильно, — кивнул я. — Не надо со мною общаться. Общайтесь друг с другом. Я вот сейчас уйду, и общайтесь до посинения. А уж кто из вас потом окажется в сумасшедшем доме — меня, в общем-то, мало беспокоит.

— Не хами, — сказала Аня. — Димочка, скажи ему, чтоб он вел себя повежливей.

— Ты это. — парень с укором посмотрел на меня, — повежливей давай.

— Дима, — ответил я, — скажи Ане, что в нашем городе живет без малого три миллиона человек.

— В нашем городе, — начал было Дима, повернувшись к Ане, — живет без малого. Эй! — он снова глянул на меня. — А чего это я должен ей говорить, скока людей живет в нашем городе?

— А того, — сказал я, — что в городе живет почти три миллиона человек, а столкнуться мне пришлось именно с ней. Переведи.

— Дима, — Аня сдвинула брови, — он сейчас не только мне хамит, но еще и над тобой издевается.

— Ты чего, издеваешься? — сурово спросил меня Дима.

— Я? Как я могу над тобой издеваться, если я тебя в первый раз вижу? Это Аня над нами обоими издевается. Она это умеет.

— Дима, — сказала Аня, — дай ему по морде.

— За что? — удивился Дима.

— Как за что! Он же мой бывший, он со мной целовался, он…

— Так меня ж тогда у тебя еще не было.

— Ты что, его боишься?

— Чего это я боюсь? Ничего я не боюсь. Просто я.

— А ты? — Аня вонзила в меня глаза-буравчики. — Ты не хочешь дать ему по морде?

— А я-то ему за что?

— Как за что? Он встречается с твоей бывшей девушкой, он целуется с ней, он с ней.

— Ия ему за это дико признателен, — заключил я.

— Ну и мужики пошли! — покачала головой Аня. — Тряпки, а не мужики. Вы еще друг с другом поцелуйтесь, и все с вами будет ясно.

— Чего это я с ним должен целоваться? — буркнул Дима.

— Дима, если ты немедленно не дашь ему по морде, между нами все кончено!

Дима вздохнул.

— Друг… ты того… извини… — пробормотал он и коротко, без замаха, засветил мне в глаз.

Я потерял равновесие и свалился вместе со стулом.

Буфетчица и две курсирующие по залу официантки взвизгнули.

— Дима, ты что, идиот?! — набросилась на Диму Аня.

— Ты ж сама просила.

— А если б я попросила его зарезать? Ты б зарезал?

— Не знаю. Так ты ж не просила. Друг, ты не обижайся, — он протянул мне руку, — я не со зла.

— Я и не обижаюсь, — ответил я, ухватив его за руку и поднимаясь.

— Точно?

— Точно.

— И ты меня извиняешь?

— Конечно. Надеюсь, брат, что и ты меня простишь.

С этими словами я заехал Димочке в челюсть. Димочка удивленно взглянул на меня, пошатнулся, зацепился за ножку стола и рухнул на пол.

— Милиция! — завопила буфетчица.

— Господа, рвем когти, — вполголоса предложил я. — Милиция в мои сегодняшние планы не входит.

Мы быстро помогли Димочке подняться на ноги и ринулись к выходу. На пороге я обернулся.

— Хорошее у вас кафе, — сказал я буфетчице, остолбенело глядевшей нам вслед, — уютное.

— Бежим отсюда! — зашипела Аня.

Мы промчались квартала три, сворачивая во всевозможные переулки.

— Ну, — сказал я, когда мы, наконец, остановились перевести дух, — на этом, господа, наши приключения заканчиваются, а пути расходятся. Благодарю вас за незабываемую встречу.

— Вы просто два идиота, — заявила Аня.

— Совершенно с тобой согласен, — кивнул я. — Раз уж нас обоих угораздило с тобою связаться… Дим, — обратился я к новому знакомцу.

— Чего?

— Посмотри на человека, который несколько месяцев подряд был идиотом, а потом очень удачно перестал им быть. И подумай об этом, если сможешь.

Я развернулся и зашагал прочь. До начала концерта оставалось часа два, а мне еще нужно было купить цветы и коньяк. Я двинулся в сторону Бессарабского рынка, ощущая на ходу, как глаз мой начинает медленно, но неотвратимо заплывать. Оказавшись на рынке, я, минуя назойливые просьбы попробовать яблочки, соленья, домашнее сало и прочее изобилие, направился к цветочным рядам. Здесь, за пышными зарослями роз, тюльпанов и гвоздик, поблескивая черными глазами и ощетинившись небритыми подбородками, притаилось кавказское царство. Взгляд мой упал на высокие, с крупными алыми бутонами розы, которые, казалось, источали все ароматы востока.

— Почем розы? — спросил я у высокого усатого кавказца за прилавком.

— Восэм рублей цвэток, — ответил тот.

— Пять штук дайте.

— Нэ таргуясь? — удивился кавказец.

— А надо поторговаться? Хорошо, давайте за девять.

— Х-ха, — оскалился кавказец, сверкнув белыми зубами. — Шютник? Я тоже лублю пашютить. — Тут он глянул на меня повнимательней и, указав пальцем на мой глаз, заметил: — Ты, я вижю, сегодня уже шютил. Падрался, да?

— Подрался.

— Из-за женщины?

— Получается, из-за женщины.

— Пачти маладэц, — похвалил меня кавказец.

— А почему почти? — поинтересовался я.

— Патаму что после драки у тебя не глаз должен быть красный, а кулак.

Я показал ему покрасневшие костяшки пальцев.

— Вах, — сказал кавказец, — пачти савсэм маладэц.

— А почему почти совсем?

— Патаму что глаз все равно красный. Цвэты для нее пакупаешь?

— Нет, — ответил я.

— А для каво?

— Для другой.

Кавказец покрутил головой и поцокал языком.

— Вот теперь савсэм маладец. Хочешь, я букэт тебе бэсплатно прадам?

— Нет, — сказал я.

— Пачиму? — искренне удивился кавказец.

— Потому что своей женщине я сам хочу дарить букеты, а не чтоб другие дарили.

Кавказец показал мне большой палец.

— Тагда с тэбя сорок пять рублей, дарагой.

— Почему сорок пять, если по восемь?

— Было по восэм. А ты до дэвяти датаргавался.

Я пожал плечами и заплатил. Кавказец выбрал пять самых красивых роз, подумал, почесал небритый подбородок и прибавил к ним еще две.

— Это зачем? — спросил я.

— Адну нельзя, шесть палучится, прымэта плахая, — объяснил кавказец. — А так — ты даришь, и я чуть-чуть дарю.

— Спасибо, — сказал я.

— Нэ за что, дарагой. Падэрешься снова — приходи апять. Пашютим вмэсте.

После рынка настроение у меня заметно улучшилось. К тому же, в гастрономе мне почти без очереди удалось прикупить относительно неплохой коньяк, и я с легким сердцем направился к Октябрьскому дворцу, имея в своем распоряжении бутылку коньяка, роскошный розовый букет и подбитый глаз.

Во дворце, где уже было довольно людно, я сразу же направился в буфет, надеясь, что не встречу там никого из знакомых — мне не особенно хотелось объясняться насчет перемен в моей внешности. Надежды эти тут же рухнули, поскольку за прилавком стояла буфетчица Надя.

— Привет, — сказал я, стараясь держаться к ней правой, неподбитой стороной. — Мне чашку кофе и какой-нибудь бутерброд.

— Здоров, почтальон, — откликнулась Надя. — Ух ты, какой букет! Это мне?

— Э-э-э… — замялся я. Мне сделалось досадно за свою недогадливость, потому что цветы от меня Надя точно заслужила.

— Понятно, не мне, — вздохнула Надя. — Укротительнице своей. А бутылки пустые принес?

— Э-э-э, — столь же внятно ответил я.

— И бутылки не принес. Свинья ты, а не почтальон. Дать бы тебе разочек за такое…

— Не надо, — опередил я Надю, — я сам.

Я сжал руку в кулак и, маскируясь собственным профилем, с размаху, но не сильно, зарядил себе в подбитый глаз.

— Возмездие свершилось, — объявил я, поворачиваясь к Наде анфас.

Надя ахнула.

— Ты что. совсем сдурел?

— Я накосячил, я себя и покарал, — смиренно проговорил я.

— Это ж надо так с головой не дружить. Погоди, я сейчас лед принесу.

— Не надо льда, — улыбнулся я. — Дай мне лучше кофе с бутербродом, а то я сегодня не ел ничего.

— Что-то глаз у тебя быстро заплыл, — покачала головой Надя, сострадательно вглядывясь в мое лицо. — И красный уже весь, как буряк.

— Это потому, что ему стыдно перед тобой, — ответил я. — Вот он и прячется, и краснеет. Да ты не переживай, скоро эта дурацкая краснота пройдет, и он станет фиолетовым, как губы у покойника.

— Ну тебя к черту! — Надю передернуло. — Дурак какой. Бери свой кофе с бутербродом и садись где-нибудь у стенки, чтоб тебя видно не было. Псих ненормальный. У меня ж теперь весь день руки трястись будут.

Я и в самом деле присел у стеночки, где можно было не слишком себя афишировать, с удовольствием жуя и попивая. Спустя некоторое время в буфет наведались мои друзья-фокусники. Мне во второй раз за день захотелось сделаться невидимым, и опять не удалось.

— Ага! — с присущей им деликатностью заорали мои друзья на весь буфет. — Привет укротителю укротительниц!

— Рты закройте, — прошипел я.

— Да ладно, не скромничай, распутная тварь… Мамочка родная, что это у тебя с глазом?

— Поцелуй бешеного зверя, — буркнул я.

— Это Люсьена тебя приложила?

— Зося, леопардиха. Я их вчера ночью перепутал.

— А мы тебя предупреждали, что она стерва.

— Полегче насчет стервы. А то я вам такие же фрески под глазами устрою.

— Ладно, не кипятись, рыцарь. Так что, сегодня к нам после концерта?

— Не-а.

— Опять, что ли, к Люсьене? Тебе одного подбитого глаза мало?

— Мало. У меня их все-таки два.

— Смотри, как бы ни одного не осталось. Ох ты, какие розы! Она тебе, значит, в морду, а ты ей цветы?

— Каждый дает другому то, что может.

Эта светская беседа, признаться, меня утомила, и когда друзья мои отлучились к буфетной стойке, я, прихватив сумку и цветы, удрал из буфета в зрительный зал. Зал был наполовину пуст, и я бесконфликтно занял место в первом ряду. Вскоре начали стекаться остальные зрители, заполняя ряды параллельными ручейками, и среди тех, что, подобно мне, предпочли места поближе к сцене, я узнал вчерашнего бородача. Бородач тоже узнал меня и в нерешительности остановился. Я жестом пригласил его присесть рядом со мною. Бородач покачал головой, а затем, присмотревшись ко мне и обнаружив подбитый глаз, расплылся в улыбке, показал большой палец и, что всего возмутительней, подмигнул. Подмигивать в ответ, имея в распоряжении единственный здоровый глаз, было глупо, поэтому я ограничился ответным жестом, заменив большой палец средним.

— Молодой человек, — зашикали на меня, — ведите себя прилично!

— Вы это лучше вон тому бородатому скажите, — огрызнулся я. — А то он мне второй день покоя не дает. Улыбается, корчит рожи, подмигивает, как черт знает что. Мне даже подумать страшно, что за мысли прячутся под его бородой.

От готового вспыхнуть конфликта нас уберег конферансье — выйдя на сцену, он объявил начало концерта. Люсьена выступала на этот раз в первом отделении, и номер свой, надо сказать, отработала блестяще. Она, вроде бы, не делала ничего особенного с магической точки зрения, трюки были не новы и заурядны, но в каждом ее движении было столько искрящейся энергии, столько раскрепощенной силы и пленительной неги, что зал устроил ей овацию. Под гром аплодисментов я подскочил к сцене и возложил на нее цветы.

— Ты была великолепна, — тихонько проговорил я.

— А ты снова украл цветы, — так же тихо отозвалась она. — Ограбил еще одну свадьбу?

— Нет, — улыбнулся я, — обчистил могилки на кладбище.

— Молодец какой… А что это у тебя с глазом?

— С упырем кладбищенским подрался. Эти вурдалаки совсем распоясались.

— Ладно, я с тобой еще вечером поговорю.

— Обязательно поговори.

Я с трудом дождался, пока закончится первое отделение, затем антракт, затем вторая часть, а затем, наконец, разъедутся по домам и гостиницам публика и артисты. Отмучавшись, я направился за кулисы в Люсьенину гримерку. По дороге я встретил все ту же парочку рабочих сцены, чадивших под пожарным щитом папиросами и потягивавших портвейн. Казалось, с момента нашей первой встречи они не поменяли ни место, ни позы, и я вдруг подумал, что они так и родились под этим пожарным щитом, держа в руках пластмассовые стаканчики с портвейном.

— Эге, здоров! — приветствовали они меня. Потом заметили мой оплывший глаз и обрадованно добавили: — Циклоп!

— Вечер добрый, упыри, — заученно отозвался я.

— Че, набил вчера морду кошаку?

— Набил.

— А у самого фингал под глазом?

— Подумаешь, фингал. На кошаке вообще живого места не осталось, просто под пятнами не видно.

— Уважаем, — сказали рабочие. — Выпить хош?

— Нет, — ответил я, — не хочу.

— Не компанейский ты какой-то.

— Я очень компанейский. Только компания мне сейчас нужна другая.

— Опять, что ль, к дрессировщице?

— К укротительнице.

— А какая, бляха, разница?

— Большая. И потише об этом орите.

Рабочие покачали головами.

— Ты не прав, циклоп. Тебе мужики выпить предлагают, а ты с бабой пить идешь. С бабой не пить надо, с бабой надо…

— Вас забыл спросить, чего мне надо. Расступитесь, теоретики.

Я двинулся дальше по коридору, свернул и постучал в дверь гримерки.

— Заходи, солнышко, — певуче ответил Люсьенин голосок.

Солнышко вошло. Люсьена стояла, положив руку на спинку кресла. На ней снова был японский халат, на сей раз нежно-абрикосового цвета, расшитый белыми птицами. На гримерном столике стояли две вазы с моими букетами — вчерашним из пяти багровых роз и сегодняшним из семи алых.

— До чего же ты красива, — сказал я.

— А ты и в самом деле похож на солнышко, — улыбнулась она. — Лучи во все стороны и пятно под глазом.

— Тогда держи эликсир из протуберанцев. — Я достал из сумки бутылку и поставил на столик рядом с вазами.

Люсьена снова улыбнулась, затем нахмурилась.

— Мне не нравится, что ты на меня тратишься, — сказала она. — Каждый день розы, коньяк.

— Тебе бы понравилось, если б я пришел с пустыми руками?

— Мне бы понравилось, если б ты не ввязывался в нелепые ситуации. Откуда этот синяк под глазом?

— Ударился о стрелу подъемного крана.

— Что?

— Шел к тебе с цветами, подпрыгнул от радости до небес, а тут этот кран на полпути…

— Руки покажи.

— Они чистые.

— Покажи, кому говорю.

Я протянул ей руки. Она поглядела на покрасневшие костяшки моей правой руки и хмыкнула:

— Молодец. Ты еще и подраться с этим краном успел. Что за ребячество, честное слово. Взрослые мужчины так себя не ведут.

— Странные люди эти взрослые мужчины, — сказал я. — Они не дерутся, не дарят женщинам цветы, не приносят с собой коньяк и вино. Чего еще они не делают?

— Ты сумасшедший, — заявила Люсьена. — И меня сумасшедшей сделал. Знаешь, я еще никогда в жизни не выступала так, как сегодня.

— Это упрек?

— Конечно, дурачок. Иди сюда.

Честно говоря, я не помню, как наш поцелуй разразился всем этим фейерверком — цветными пятнами, которыми поплыла гримерка, наглой мордой луны в окне, ноющими пружинами дивана, глухим рычанием ревнивой леопардихи за стеной и нашей собственной полублаженной невнятицей. За окном начало сереть.

— Слушай, — проговорила Люсьена, — какая же я дура. Ты ведь, наверно, голодный?

— Я всегда голодный, — ответил я.

— Перестань дурачиться. Я тут целое блюдо бутербродов приготовила. Давай поедим. Ты любишь бутерброды?

— Больше всего на свете. Я даже когда в милицию попадаю, первым делом требую блюдо с бутербродами, а только потом адвоката.

Люсьена встала и направилась к журнальному столику. Свет из окна, скользнув по ее коже, приклеился к ней серебристой каймой. Люсьена взяла со столика небольшой поднос, на котором лежали тонко нарезанные бутерброды с колбасой и сыром, и вернулась в постель.

— Держи, — сказала она.

Мы взяли по бутерброду и принялись жадно есть.

— Знаешь, — сказала Люсьена, — мне почему-то нравится есть голой. А тебе?

— Очень, — кивнул я с набитым ртом. — Обожаю есть голым. Меня за это восемь раз из ресторанов выгоняли.

— А давай выпьем коньяку?

— Давай.

— Не вставай, я сама.

Она принесла бутылку, пару стаканов и плеснула понемногу коньяку в каждый.

— За что выпьем?

— Давай за нас.

Мы чокнулись и выпили.

— А ты правду говорила, — сказал я, — что все мужчины после прощания с тобой спивались?

— Конечно, — ответила Люсьена. — Но ты же мне не поверил.

— Теперь верю. Слушай, давай не прощаться?

— Это как?

— Оставайся здесь. Ты же не хочешь, чтоб я спился.

— Солнышко, а как ты себе это представляешь? У меня после конгресса гастроли в Ростове, потом выступление в Питере, потом, если не ошибаюсь, в Саратове. Мы с Зосей востребованы.

— А я не востребован?

— Солнышко, давай не будем об этом. Впереди совсем немного ночи, днем окончание конгресса. Потом все разъедутся, и все забудется. Зачем думать о том, что будет после, когда у нас есть то, что есть сейчас? Давай допьем коньяк и хоть немного поспим.

— Скажи еще, что утро вечера мудреней.

— Не скажу, потому что уже утро. А теперь пожелай мне доброго утра, поцелуй меня и поспи.

Я и в самом деле уснул, а когда проснулся, Люсьенина гримерка была пуста, а стенные часы показывали половину третьего. Я вскочил, оделся, наспех умылся, вышел из гримерки и направился к кулисам. Сквозь бархат кулис были слышны голоса на сцене — третья, завершающая часть конгресса шла уже вовсю. Я вернулся в гримерку, открыл окно и, перемахнув через подоконник, спрыгнул вниз, благо было не очень высоко. Обогнув Октябрьский дворец, я спустился на Крещатик, нырнул в подземный переход и направился к цветочному ларьку.

— Розы у вас есть? — спросил я у продавщицы, полной женщины с раздраженным и помятым лицом.

— Есть, — почему-то обиженно ответила та.

— А белые есть?

— Есть и белые, — обидевшись еще больше, ответила продавщица.

— Дайте девять штук, только покрасивее.

— Где я вам возьму покрасивее? — Продавщица окончательно вышла из себя. — Все только и ищут, чтоб покрасивее, а где на всех этой красоты напасешься?!

Она нервно вытащила из ведерка девять белых роз, сложила их в букет, обмотала целлофаном и сунула мне в руки.

— Пятьдесят четыре рубля, — бросила она.

Я порылся в карманах и протянул ей две купюры по двадцать пять и пятирублевку.

— Спасибо, — сказал я. — Сдачи не надо.

— И мне от вас ничего не надо! — визгливо возмутилась продавщица. — Забирайте свой рубль и… Идите, идите, нечего тут.

В самом поганом настроении я вернулся к Октябрьскому дворцу и обогнул его по новой, чтобы забраться наверх тем же способом, что и выбрался. Окно в гримерку было закрыто.

— Люсьена! — позвал я.

Никто не ответил. Я подобрал с земли камешек и кинул в окно. Камешек негромко звякнул о стекло.

— Люсьена! — снова позвал я.

На этот раз окно открылось, и в проеме показалась Люсьенина медная грива.

— Ты? — Она усмехнулась. — А я уж думала, что ты испугался и решил сбежать через окошко. Знаешь, даже обрадовалась, что обойдется без прощальной сцены.

— Я цветы тебе принес. — Я протянул вверх букет белых роз.

— Солнышко мое, — сказала Люсьена, — почему ты не сбежал? Зачем ты вернулся? Зачем ты снова потратился? С чего ты вообще взял, что я люблю розы?

— А что ты любишь? — удивился я.

— Что-нибудь простенькое. Ромашки, ландыши. Или сирень. А розы не люблю. Особенно белые. Глупый свадебный символ. Нам с тобой это ни к чему.

— А что нам к чему?

— Вспоминать друг о друге с теплом и улыбкой. Можешь даже рассказать друзьям о забавном приключении с экстравагантной фокусницей и по совместительству укротительницей леопардов. Бог ты мой, сколько я их уже укротила…

— Ты это нарочно говоришь, чтобы меня разозлить!

— Нет, мой глупый мальчик. Ну сам подумай, что у нас может быть дальше? Тебе двадцать четыре, мне тридцать семь. Когда тебе будет тридцать семь, мне исполнится пятьдесят. Ты хоть это понимаешь?

— Зачем думать о том, что будет после, когда у нас есть то, что есть сейчас? — с горечью произнес я.

— Очень рада, что ты меня цитируешь, — усмехнулась Люсьена. — И хорошо, что чувство юмора тебе не изменяет. Значит, и со всем остальным ты справишься. Погоди минутку.

Она прикрыла окно, но через несколько секунд снова открыла его и поставила на подоконник мою сумку.

— Я на всякий случай собрала твои вещи, — сказала она. — Думала оставить их у администратора, если ты вдруг хватишься. Так что, может быть, не так уж и плохо, что ты вернулся. Лови!

Она бросила сумку вниз. Я не шелохнулся. Сумка шлепнулась на землю.

— Какой ты все-таки нерасторопный, — сказала Люсьена. — Ну, бери свои вещи и прощай.

— Зубную щетку положила? — спросил я.

— Конечно.

— Это хорошо. У каждого должна быть своя зубная щетка…

— И губная гармошка, — закончила Люсьена. — Вот видишь, солнышко, — я тебя тоже цитирую. А теперь у меня к тебе последняя просьба: не карауль меня у выхода. Не нужно. Ни к чему. И еще: ты сейчас, наверно, захочешь выкинуть в сердцах свой букет или сунуть его в первую попавшуюся урну. Не делай этого. Ты же не мальчик, хоть мне и нравилось называть тебя так, а мужчина. Лучше подумай — может, есть на свете человек, который заслужил эти розы.

— Ты права, — сказал я. — Такой человек есть. У меня к тебе тоже последняя просьба.

— Да, солнышко, какая?

— Выброси мне в окно бутылку из-под коньяка, который я принес в нашу первую ночь. Даю слово, что поймаю.

— Странная просьба. Но у меня нет ни времени, ни желания удивляться. Подожди!

Она удалилась в глубь гримерки, на сей раз не прикрыв окно. Я с трудом удержался, чтобы не вскарабкаться наверх. Вместо этого я сложил руки на груди и постарался придать своему лицу как можно более небрежное и насмешливое выражение.

— Лови, солнышко! — Люсьена снова появилась в окне, ее вытянутая рука сжимала горлышко пустой бутылки. Затем она медленно разжала пальцы, и бутылка полетела вниз. Я рванулся вперед и в последнее мгновение поймал ее.

— Молодец, мой маленький, — сказала Люсьена. — Ты не такой нерасторопный, каким кажешься. Расстанемся на этой светлой ноте.

Она улыбнулась мне и закрыла окно. На этот раз окончательно. Я поднял с земли бутылку и положил ее в сумку. Затем еще некоторое время постоял, словно ожидая, что сейчас за окном послышатся рыдания Люсьены, что она, конечно же, нарочно устроила этот спектакль, чтобы мне было не так горько расставаться с такой стервой. Но никто не заплакал.

Я постоял еще немного, а затем побрел с букетом и сумкой ко входу в Октябрьский дворец. Из фойе я направился прямиком в буфет. Людей там было совсем немного, а за прилавком стояла незнакомая женщина лет сорока с гладко зачесанными под чепец волосами.

— А где Надя? — спросил я.

Женщина не слишком любезно покосилась на меня.

— Здороваться, вообще-то, надо, — проворчала она.

— Извините. Здравствуйте. А Надя где?

— Выходная сегодня твоя Надя. Передать ей чего?

— Да… вот это. — Я протянул букет.

— Ох ты. — удивилась буфетчица. — Какие Надьке цветы носят. Ты ухажер ее, что ли?

— Нет.

— А кто?

— Да никто.

— А чего ж такие букеты таскаешь?

— А это не ей, — сказал я.

— А кому же?

— Вам.

— Мне?

— Ну да. Чтобы красоты на всех хватило.

— Надо же, — покачала головой буфетчица. — Сроду мне таких не дарили. Белые розы, прям как на свадьбу… Милый, ты чего? — Она тревожно взглянула на меня. — Да ты никак плачешь?

— Нет, что вы, — ответил я, чувствуя в голове звенящую пустоту. — Это у меня глаз подбитый слезится.

— Ну да, подбитый один, а слезятся оба. Вот что, милый, давай-ка я тебе коньячку налью.

— Спасибо, — сказал я. — С коньячком это вы хорошо придумали.

Женщина налила мне полный стакан и велела выпить залпом. Я послушно выпил и попросил еще.

— А не хватит тебе, милый? — с сомнением спросила женщина. — Еще напьешься, разбуянишься.

— Не разбуянюсь, — сказал я, — честное слово. Я за столик сяду и буду его потихоньку пить.

— Ну, смотри.

Она налила мне второй стакан. Я расплатился. Она отсчитала мне сдачу как за один стакан. Я удивился.

— Первый — это как лекарство, — пояснила она. — А за лекарства денег не берут. У нас буфет, не аптека.

— Спасибо, — сказал я. — Ах да, извините, совсем забыл.

Я полез в сумку и достал оттуда пустую бутылку из-под коньяка.

— Вот, — сказал я, — я тут брал у вас, велели вернуть.

— Что это ты у нас брал? — поинтересовалась буфетчица. — Бутылку коньяка?

— Нет, — ответил я, — просто бутылку. Пустую. Тут мой друг выступал, ему для фокуса пустая бутылка нужна была, а он дома реквизит забыл.

Буфетчица с сомнением посмотрела на меня.

— Врешь небось? — спросила она.

— Честное слово, не вру… То есть вру, конечно.

— Другое дело. Да не бойся ты, не выдам я твою Надю.

Я взял коньяк и присел за столик у окна. В буфет вошел тот самый долговязый юнец, с которым я познакомился в первый день конгресса.

— О! — сказал он. — Кого я вижу! Ну, наконец-то, братан. А то я тебя два дня поджидал, чтобы выпить.

— Чего это вдруг?

— Так мы ж договаривались.

— Да? Извини. Забыл в мирской суете.

— Я вижу, братан, в этой мирской суете кто-то подсуетился и оформил тебе фингал под глазом.

— Мир не без добрых людей.

— И кто эта светлая личность?

— Десятка пик.

— Чего? Какая десятка пик?

— Фокус ты показывал, помнишь? Карта, которую я тогда вытащил, была десятка пик.

Долговязый покачал головой.

— И давно к тебе память вернулась? — полюбопытствовал он.

— Как в глаз получил, так и вернулась.

Долговязый вздохнул.

— Да, — проговорил он, — жаль, что не я тебе в глаз засветил.

— А уж мне-то как жаль, — подхватил я. — Если бы ты мне тогда в глаз засветил, может, ничего такого и не случилось бы.

— Чего такого не случилось?

— Да ничего особенного. Вообще. Подрались бы тихо-мирно, забрали бы нас обоих в милицию, отсидели бы по пятнадцать суток, и на душе сейчас был бы просто рай.

— А у тебя на ней что, братан?

— Ад. Кромешный ад, сквозь который сочатся жиденькие коньячные струйки.

Долговязый хлопнул меня по плечу.

— Не гони минор, братан, сейчас мы твои струйки до рек расширим.

Он сбегал к буфетной стойке и вернулся с двумя полными стаканами.

— Вот, держи, — сказал он. — Антон Безруков — натура широкая.

— Ага. — Я хохотнул. — Прикольная у тебя фамилия для фокусника. А я…

— А ты — Майкл Джексон с Лукьяновского рынка. Помню, помню.

Мы с Антоном допили коньяк, попрощались с буфетчицей и отправились шляться по городу. Где-то пили, потом еще где-то и снова еще, пока Антон не сказал, что ему пора, и мы расстались, пьяно расцеловавшись на прощание. Потом я купил в гастрономе две бутылки коньяку, вернулся в Октябрьский, проник за кулисы и отыскал своих работников сцены — под пожарным щитом, с папиросами и портвейном в пластиковых стаканчиках.

— Здоров, циклоп, — ухмыльнулись они мне.

— Рад приветствовать вас, господа, — ответил я.

— Нифигасе, — удивились оба. — Выпить хош?

— Для того и пришел.

— Уважаем, — сказали они. — Токо вот третьего стаканчика нету.

— Выбросьте ваши стаканчики, — сказал я. — Будем пить по очереди из горла как культурные люди.

— Уважаем, — сказали они.

Мы выпили их портвейн, потом я достал из сумки бутылку коньяка, и мы пустили ее по кругу.

— Неслабый лошадьяк, — заявили они.

— А чего вы коньяк лошадьяком называете?

— А конь, что ль, не лошадь?

— Уважаю, — кивнул я.

Мы закурили.

— Признайтесь, — сказал я, — вы ведь тут, под этим пожарным щитом, родились?

— И умрем тоже тут, — ответили они.

— Уважаю, — сказал я.

Мы допили коньяк, и они помогли мне добраться до выхода из дворца.

— Мож, свидимся еще, — сказали они.

— Сто пудов, — ответил я. — Она ж предупреждала, что все мужчины, с которыми она рассталась, спиваются. Ждите пополнения в вашем полку.

На улице голова моя чуть проветрилась и очистилась, и я сумел пересчитать оставшиеся деньги и поймать такси.

— Куда едем? — поинтересовался водитель.

Я задумался. Домой мне не хотелось. Дома я бы просто умер.

— На Караваевы Дачи, — сказал я.

— Десятка.

— Пойдет.

Я сел в машину. Минут пятнадцать мы ехали молча, потом я спросил:

— Скажите, а если б у меня денег не оказалось, но я бы вам рассказал одну очень печальную историю, вы бы меня стукнули монтировкой? Вы бы сказали мне: «Ползи, братишка. Ползи по склону Фудзи»?

— А у тебя что, денег нет? — нахмурился водила.

— Деньги есть, — успокоил его я. — Деньги пока… немножко есть.

— А чего спрашиваешь?

— Так интересно же.

— Тупые у тебя интересы, — заявил водила. — Вот сядешь ко мне как-нибудь без денег, тогда узнаешь. — Он посмотрел на меня внимательней. — Ты, я смотрю, такие фокусы уже проделывал. От таксиста фингал заработал?

— Не-а, — я покачал головой, — он мне в наследство достался. от бабушки.

— Чего?

— Да так, ничего. Не обращай внимания. Сам же видишь — человек пьяный, несет хрень подзаборную. А забора нет, прислониться не к чему, опереться не на что. И все, кто с ней прощался, спивались.

— Приехали, — сказал водила, затормозив у Индустриального моста. — Деньги точно есть? А то монтировка у меня под боком, будешь ползти, братишка, по своему склону.

— Деньги точно есть, — кивнул я, доставая из кармана червонец. — Спасибо тебе, золотой человек. А за ползучего братишку — отдельно.

От Индустриального моста я, спотыкаясь, добрался до общежития, где жили мои друзья, поднялся на третий этаж, постучал к ним в комнату и, не дожидаясь приглашения, ввалился внутрь.

— Привет, — сказал я. — Все как договаривались. Конгресс закончился, и я пришел отметить с вами…

— Мама дорогая, — присвистнули мои друзья. — Да ты уже, кажется, десяток конгрессов отметил.

Я замотал головой.

— Ни ад-на-во, — по слогам произнес я. — Все это так. причуды воспаленного либидо. Главное, что все, кто с ней попрощался, спиваются.

Я достал из сумки бутылку коньяка и, прицелившись, водрузил ее на стол.

— Люсьена уехала?

— Не-э знаю, — преувеличенно бодро ответил я. — Может, она только сделала вид, что садится в поезд, а сама сейчас рыщет по ночному городу верхом на леопардихе и пытается меня найти. А вот только хрен ей по всей рыжей гриве! Я попрощался и спился. Хотите расскажу, как у нас все было? Это не я, это она велела рассказать друзьям о заба-а-авном приключении с укротительницей леопардов. Она их столько укротила. Это какой-то ужас! Так рассказать?

— Ты бы лег поспал, — посоветовали мне.

— Обязательно лягу и обязательно посплю. Вот только еще стакан коньяка хлопну и свалюсь. А рассказывать ничего не буду, потому что вам это неинтересно. По глазам вижу, что неинтересно. Она меня, между прочим, солнышком называла. Почему никто из вас никогда не называл меня солнышком? Что, не похож? — Я огляделся в поисках зеркала, не нашел и покачал головой. — Не похож. Лучи опали, одно пятно под глазом. И то какое-то… несолнечное. Но другого повода выпить, кроме как за него, не вижу.

Я откупорил коньяк, налил полстакана, выпил залпом и куда-то рухнул.

После друзья рассказывали мне, что я провалялся у них в общежитии, не просыпаясь, двое суток кряду. По счастью, фокусники мои были и сами людьми не первой трезвости, поэтому не слишком перепугались и не стали поднимать панику. Еще они говорили, будто я во сне бормотал что-то про сучку с кошаком, про то, что меня укротили, про десятку пик, а также просил передать цветы какой-то Наде. Но имя Люсьены якобы не произнес ни разу. Я поверил этому, потому что мне хотелось поверить.

Я был тогда очень молод и, наверно, не очень постоянен, но по-настоящему выбросить из головы Люсьену мне никак не удавалось. Может потому, что я был влюблен в нее, как ни в кого другого до той поры; а может потому, что мы, вопреки известному утверждению, далеко не всегда в ответе за тех, кого приручили, зато с какой-то ревностью, с каким-то извращенным самоуничижением не можем забыть тех, кто приручил нас.