Сволочь

Воздушный шарик со свинцовым грузом

Мой киевский приятель Ярослав Шеремет чрезвычайно гордился княжеским именем и слегка недолюбливал свою фамилию, одним слогом не дотянувшую до графской. Впрочем, тщательно изучив генеалогическое древо Шереметьевых, он, к своему удовольствию, выяснил, что их сиятельства ведут свой род от некоего Андрея Шеремета, а тот, в свою очередь, является в пятом колене потомком Андрея Кобылы, от которого, между прочим, произросла царственная ветвь дома Романовых.

— Поздравляю, Ярик, — говорил я, благоговейно пожимая его руку. — Ты, как всегда, неповторим. Все люди произошли от обезьян, один ты — от кобылы.

— Завидовать нехорошо, — снисходительно отвечал Ярик. — Хотя есть чему. Как ни крути, а моему роду без малого семь веков.

— Мой древнее, — отвечал я.

— Да? И от кого же он берет начало?

— От Адама.

Недостающий слог как нельзя лучше характеризовал Ярика, которому во всем не хватало какой-то завершающей малости. Он был насмешлив, но не умел шутить. Обладал чарующим тембром голоса, но совершенно не имел слуха. Красивое лицо с высоким лбом, прямым носом и большими серыми глазами нелепо обрывалось крохотным безвольным подбородком. Ярик напропалую хвастал своим успехом у женщин, но никто и никогда не видел его в обществе даже самой непривлекательной девицы.

— Представь себе, — заливался Ярик, — ночь на Ивана Купала, Днепр, горят костры, уйма голых девушек… Незабываемо. В ту ночь у меня их было целых три.

— Чего у тебя было три? — спрашивал я. — Неудачных попытки познакомиться?

— Три девушки. Три женщины. Три нескончаемых восторга.

— Я понимаю, что нескончаемых. Кто ж кончает от пощечины, затрещины и оплеухи.

— Ты просто завидуешь, — говорил Ярик.

— Вот уж ничуть. Я не мазохист. Если мне приспичит быть избитым, я просто прогуляюсь по ночной Шулявке.

Самоуверенность Ярика была настолько трогательна и беззащитна, а фантазии так нелепы и бескорыстны, что я поневоле испытывал к нему симпатию. Познакомились мы на призывной комиссии в военкомате, где Ярик безуспешно пытался симулировать плоскостопие, близорукость и геморрой. Я не представляю, как можно симулировать геморрой, но Ярик, вдохновившись общей концепцией, великодушно пренебрегал деталями.

— Смотрите! — орал он, демонстрируя устройство своей тыловой части военному хирургу, крепкому мужчине с кирпичного цвета лицом. — Внимательно смотрите!

Помимо них в кабинете находилось еще трое призывников, включая меня. Мы дожидались очереди, выстроившись у стенки и даже на расстоянии ощущая благоухание перегара, которое исходило от хирурга.

— Смотрите! — продолжал надрываться Ярик. — Во все глаза смотрите!

— Нечего там смотреть, — буркнул хирург. — Тоже мне, музей… Ничего интересного, товарищ будущий солдат, я в твоем заднем проходе не наблюдаю.

— А как насчет света в конце тоннеля? — подал голос я.

Хирург зыркнул на меня исподлобья. В его взгляде читалось тупое отвращение и острое желание похмелиться.

— Шеремет, надевай трусы и пошел вон, — сказал он. — А вы, товарищ остроумное животное, пожалуйте сюда.

Он велел мне оголить тыл, нагнуться и раздвинуть ягодицы.

— Вот так сразу? — удивился я.

— А чего тебе еще надо?

— Каких-нибудь предварительных ухаживаний. Ресторан, цветы, шампанское.

— Юморим? — поморщился хирург. — Отвыкай, пока не поздно. Хреново тебе придется в армии с твоим юмором.

— Спасибо, — ответил я. — Мне и так уже не очень хорошо.

За дверью поджидал Ярик.

— Мне понравилось, — сказал он.

— Что тебе понравилось?

— Про свет в конце тоннеля. Врач оценил?

— Не вполне.

— Ну да, они тут все какие-то с дуба рухнувшие. Ты уже был у отоларинголога?

— Нет еще.

— Старая рыжая стерва. Сама не знает, чего хочет. «Станьте, — говорит, — в угол». Что я, маленький, в угол меня ставить? Ладно, стал. Она мне: «Закройте правое ухо». Закрыл. «Повторяйте, — говорит, — за мной». И шепчет: «Шестьдесят шесть». Я шепчу, как она велела: «Шестьдесят шесть». «Что?» — говорит она. «Шестьдесят шесть», — повторяю уже погромче. «Так, — говорит, — она, — дурака валяем? Издеваемся над призывной комиссией? В морфлот захотели? Могу устроить.» Как думаешь, она мне устроит морфлот?

— Вряд ли, — сказал я. — Разве что у нее папа адмирал.

Словом, мы познакомились. На призывном пункте тоже оказались вместе. Меня распределили в партию, отбывающую на Дальний Восток, а Ярика отправили куда-то в Подмосковье, в стройбат. На прощанье он сказал:

— Ты это… как устроишься там, черкани мне пару строк.

— Куда?

— Куда-нибудь.

— Куда-нибудь черкану, — хмыкнул я. — Только и ты мне пиши в ответ. куда-нибудь.

После армии мы встретились совершенно случайно — в вестибюле одного из корпусов Политехнического института, где я с букетом цветов в руках и какой-то опустошенностью в голове поджидал мою знакомую по имени Даша.

О Даше следует рассказать подробней, хотя бы потому, что она стала восхитительным кошмаром моей послеармейской жизни. Познакомились мы в кафе «Шапито», где она сидела с некрасивой веснушчатой подружкой и пила кофе, а я и еще трое друзей расположились за соседним столиком и пили коньяк, отмечая мое возвращение. Слегка одичавший от казарменных будней, я принялся откровенно разглядывать симпатичную девушку со стройной фигуркой и лицом, которое могло сойти за ангельское, если б не шельмоватый изгиб пушистых ресниц, наполовину скрывавших такую же лукавую зелень глаз. Девушка, перехватив мой взгляд, попросила меня смотреть не так пристально. Я нарочито легкомысленно ответил, что любуюсь не ею, а ее кофточкой.

— Дать поносить? — язвительно осведомилась она.

Ее веснушчатая подружка хихикнула.

— Давайте, — ответил я. — А я вам свою футболку. Махнемся, не глядя?

— Махнемся, — неожиданно сказала она. — Снимайте вашу футболку.

— Вы серьезно?

— Серьезней некуда.

Я стащил с себя футболку и протянул ей.

— Теперь вы.

Друзья, сидевшие рядом со мною, напрочь позабыли о коньяке и следили за этой сценой, предвкушая продолжение. К их разочарованию, девушка не стала переодеваться на месте, а удалилась в женский туалет. Минуту спустя она появилась снова, облачившись в мою футболку и держа в руках свою кофточку. Кофточка была бледно-розового цвета с узором из стекляруса.

— Надевайте, — велела она.

Ее идиотка-подружка хихикнула по новой. Друзья уставились на меня с любопытством.

— Я, пожалуй, так посижу, — сказал я, — Жарковато тут.

— Струсили? — сказала девушка.

— Ни капельки, Просто не хочу растягивать вашу чудную кофту.

— Вы считаете, что ваша грудь больше моей? Мои друзья заржали, Я почувствовал, что сам загнал себя в ловушку, Не надеть кофточку значило оказаться пустомелей и трусом, Надеть — выставить себя идиотом.

— Давайте сюда, — как можно небрежнее произнес я.

Девушка с усмешкой протянула мне кофту, Я с трудом подавил желание изорвать в клочки розовый аксессуар и натянул его на себя, Впрочем, этого было недостаточно, чтобы сохранить лицо, — Официант! — позвал я.

Фланирующий по залу молодой официант направился к нашему столику, Черные его волосы были гладко зачесаны назад, под угреватым носом смешно и робко пробивались такие же черные усики.

— Принесите нам еще коньяку, — сказал я, Официант не реагировал, разглядывая то ли меня, то ли кофту на мне.

— Что-нибудь не так? — спросил я.

Официант очнулся.

— Нет-нет… все в порядке… Сейчас принесу… Он удалился слегка заплетающейся походкой человека, только что утратившего часть идеалов и веру в светлое будущее.

— Присаживайтесь к нам за столик, — пригласил я девушку и ее спутницу.

— Вы уверены?

— Вполне. Или вас смущает наша общая кофточка?

— С какой стати? Если вам в ней уютно, то мне и подавно смущаться нечего. Таня, ты не против?

Подружка кивнула, затем в очередной раз хихикнула, и обе девушки подсели к нам.

— Отлично! — гоготнул один из моих друзей. — Теперь нас поровну — три кавалера и три барышни.

— Рот закрой, — сказал я.

— Не пунцовей, Мишенька, не пунцовей, мой сладенький!

Празднование моего возвращения из армии вполне могло окончиться дракой. К счастью, появился официант с бутылкой коньяка. Он поставил бутылку на стол перед нами и снова покосился в мою сторону.

— Чего тебе надо? — не выдержал я. — Что ты меня разглядываешь, как евнух наложницу? Телефончик тебе записать? Не могу. У меня все вечера заняты.

— Совсем народ озверел, — буркнул официант. — Напялят на себя черт знает что и на людей кидаются… Перестройка, блин… Гласность…

— И ускорение, — добавил я. — Исчезни отсюда в ускоренном темпе, пока у меня окончательно нервы не сдали.

Официант покраснел и развернулся, чтобы уйти. Мне вдруг стало неловко. Я подумал, что он, в силу своего ремесла, чуть ли не каждый день сталкивается с хамством, а ведь он совсем еще мальчик, вероятно, моложе меня.

— Погоди, — сказал я.

Официант остановился и повернулся ко мне.

— Друг, ты… это… прости, — проговорил я. — Я ей-богу не хотел на тебе срываться. У тебя девушка есть?

— Допустим. Дальше что?

— Если б она попросила тебя понести ее сумочку, ты бы понес?

— Не знаю. Понес бы. наверно.

— Ну вот. А моя девушка попросила поносить ее кофточку. Не мог же я отказать ей в такой малости.

— Так это ее кофточка?

— Нет, блин, моя!

— Ладно, — официант махнул рукой. — Мне-то какое дело.

— Значит, без обид? Может, посидишь с нами?

— Мне работать надо.

— Хорошо, не буду мешать. Еще раз извини.

Официант удалился.

— Значит, я ваша девушка? — с улыбкой поинтересовалась незнакомка.

— Выходит, что так. Кстати, как вас зовут?

— Своевременный вопрос. Даша.

— Очень приятно. А меня.

— Я помню. Вас зовут Мишенька. А еще — сладенький.

— Лучше уж просто Миша. — Я зыркнул исподлобья на моего друга. — Даша, давайте меняться по новой. Я ничего не имею против розовых кофточек, но у моего фетишизма есть пределы.

После того как обратный обмен состоялся, я, почувствовав себя уверенней, предложил выпить за знакомство. Даша отказалась. Она заявила, что вообще не употребляет алкоголь. И не курит. Как выяснилось впоследствии, список ее табу этим, увы, не ограничивался.

Когда мы вышли из кафе, друзья мои деликатно попрощались и ушли. Дашина подружка оказалась менее сообразительной. Намеков не понимала или не желала понимать.

— Таня, — не выдержал я, — я так счастлив видеть вас рядом, что хотел бы немного по вам соскучиться.

— Я тебе вечером позвоню, — сказала Даша.

Таня неприязненно взглянула на меня, с укором на Дашу и, наконец, оставила нас одних.

— Прогуляемся? — предложил я.

— С удовольствием, — ответила Даша. — До Владимирской.

— Почему именно до Владимирской? Это же почти рядом.

— Я там живу.

— Торопитесь домой?

— Естественно. У меня все-таки сессия. А у вас разве нет?

— Нет. До осени я совершенно свободен.

— А осенью?

— И осенью буду свободен.

— Вы не учитесь и не работаете?

— Я учусь и работаю. Но это не мешает мне быть свободным.

— Даже так?

— Иначе нельзя.

— А как же ответственность?

— Даша, что может быть ответственней свободы? Только рабы ни за что не отвечают.

Я был бы рад идти с ней пешком хоть до самых Нивок по городу, разбушевавшемуся майской зеленью, из которой нежно выглядывали бело-розовые свечки каштанов. К сожалению, до ее дома мы добрались за каких-нибудь полчаса. Я хотел поцеловать ее на прощание, но Даша игриво отстранилась.

— Не будем торопить события, — сказала она.

— Будем плестись у них в хвосте?

— А куда спешить?

— А если мне завтра кирпич на голову упадет?

— Значит, ваша голова ничего лучшего не заслуживает.

Номерами телефонов мы, впрочем, обменялись. Через две недели перешли на «ты». Через месяц она позволила, наконец, поцеловать себя — в щеку.

Даша напоминала мне влюбленную парочку, состоящую из одного человека. Она беззаветно любила себя и платила себе взаимностью. Выдержать такую конкуренцию было не то что трудно — невозможно. От своего окружения Даша требовала не столько любви, сколько восхищения. В ней чувствовалась самодостаточность музейной статуи. Влюбиться в нее было бы непревзойденной глупостью, и я, естественно, влюбился. По счастью, во мне обнаружился довольно развитый инстинкт самосохранения, который выплеснулся в подтрунивание над Дашей и сделал меня интересным в ее глазах. Бессловесного обожателя она довела бы до сумасшедшего дома.

— Твое место не в Киеве, — говорил я. — Твое место в Париже.

— Правда? — улыбалась она.

— Конечно. Скажем, где-нибудь в Лувре. Ты так похожа на Венеру Милосскую, что иногда хочется отрубить тебе руки.

— Не груби!

— Я не грублю, я робко восхищаюсь. Кстати, знаешь, как Венера Милосская утратила верхние конечности?

— Любопытно.

— Это и в самом деле занятная история. Когда археологи откопали ее, она была цела, невредима и настолько прекрасна, что ей определили место в лучшем из парижских музеев. Посетители так восторгались Венерой, что то и дело норовили прикоснуться к ней, погладить, провести ладонью по совершенному мраморному телу. Администрации Лувра это в конце концов надоело, и она поместила рядом с мадам Милосской табличку: «Руки прочь от статуи!» А какой-то недоумок истолковал этот призыв по-своему и осуществил его с помощью молотка.

В августе Даша познакомила меня с родителями. Отец ее оказался профессором, преподавателем физики в Политехе. Выглядел он моложаво, а держался с таким веселым легкомыслием, что сразу расположил меня к себе. Дашина мама работала корректором в каком-то издательстве. Она разглядывала меня так, словно выискивала во мне орфографические и стилистические ошибки и, видимо, сочла если не вульгарным, то недостаточно отесанным. За обедом она искоса следила за тем, как я пользуюсь ножом и вилкой, какие куски кладу в рот, не слишком ли звучно жую. Мне отчаянно хотелось отмочить какую-нибудь пакость, но я сдержался, интеллигентно промокнул салфеткой губы и светски молвил:

— Вероника Олеговна, Сергей Валерьевич — благодарю. Превосходный обед, милая атмосфера, чудесный хрусталь, прелестный фарфор.

— Саксонский, — небрежно обронила Вероника Олеговна. — Достался нам в наследство от Дашиной бабушки.

— Бабушка била фрица? — осведомился я.

— Нет. Бабушка его тоже унаследовала.

— Очаровательная у вас семья, — восхитился я. — С традициями… А теперь — позвольте откланяться. У моего друга сегодня день рождения, а приятели мои такие сволочи, что если я опоздаю, — выжрут всю водку без меня.

С тем я и удалился.

Дашу моя выходка рассердила.

— Поздравляю, — сказала она. — Ты сделал все, чтобы не понравиться моей маме.

— Да я не особенно и старался, — хмыкнул я.

— Старался. Ты специально эпатировал моих родителей.

— Дашенька, выбирай выражения! Слышала бы тебя сейчас Вероника Олеговна.

— Ты хоть на минуту задумался о том, в какое положение ставишь меня?

— Я об этом все время думаю.

— С тобой невозможно разговаривать, — вздохнула Даша. — Слушай, может, мы просто устали друг от друга?

— Действительно, целых три месяца знакомства.

— Разве этого мало?

— Слишком много. За три месяца не продвинуться дальше поцелуев — надо иметь железные нервы.

— Миша, — с суровым видом покачала головой Даша, — ты же знаешь мои принципы: никакого алкоголя, никаких сигарет, никаких близких отношений до свадьбы.

— И что прикажешь мне делать с твоими принципами?

— Ничего. Просто уважай их. Ты ведь уважаешь свои?

— Как я могу уважать то, чего нет?

— У тебя нет принципов?

— Абсолютно никаких.

— Как же ты живешь?

— По наитию.

Осенью у Даши начались занятия. Я к тому времени тоже восстановился на вечернем отделении Иняза, официально числился на какой-то работе, а неофициально подрабатывал частными уроками английского. Видеться мы стали реже.

Поначалу мне это даже нравилось, потому что я действительно подустал от Даши и ее — как бы помягче выразиться — причуд. Затем я соскучился — исключительно в силу подлости человеческой натуры, всегда желающей того, до чего не дотянуться. И, злясь на самого себя, стал наведываться к ней в институт и ловить ее после занятий с неизменным букетом осенних цветов в руках.

Словом, я ждал Дашу в вестибюле Политеха с букетом хризантем, когда меня вдруг хлопнули по плечу, и чей-то знакомый голос произнес:

— Вот это да! Ты как меня нашел?

Я оглянулся. Передо мной, расплывшись в улыбке, стоял мой военкоматский знакомый Ярик Шеремет.

— Привет, — сказал я, улыбнувшись в ответ. — А с чего ты взял, что я тебя искал?

— Цветы, — коротко объяснил Ярик. — Или это не мне?

— Если б я и преподнес тебе цветы, то разве что в виде венка.

— Мужественно и сурово. Ждешь кого-то?

— Одну знакомую.

— Что за знакомая?

— Ярик, — сказал я, — ты отдел кадров или агент по переписи населения? Какое тебе дело, кого я жду?

— Банальное любопытство, — невозмутимо ответил Ярик. — Мне как аборигену интересно знать, кого из здешних туземок подцепил мой старинный приятель, с которым я, между прочим, два года не виделся.

— С каких пор ты абориген в Политехе?

— С сентября. Поступил после армии. К отслужившим относятся с пониманием. Мне председатель приемной комиссии так и объяснил: мол, зачисляем вас с поправкой на два года умственного иммунитета… Так кого ждем?

— Допустим, Дашу.

— Что за Даша?

— Стрельцова.

— О, так я ее знаю! — неизвестно чему обрадовался Ярик. — Она на втором курсе учится. Только зря ты к ней с цветами.

— Почему это?

— По-моему, — понизив голос и оглядываясь по сторонам, сообщил Ярик, — она в меня влюблена.

— Вряд ли, — сказал я.

— Ревнуешь? Завидуешь?

— И не думал.

— Так в чем же дело? Или, по-твоему, в меня нельзя влюбиться?

— Конечно, нет.

— Это еще почему?

— Потому что у тебя плоскостопие, близорукость и геморрой.

Ярик остолбенел.

— Что у меня? — переспросил он.

— То, на чем ты настаивал в военкомате.

— Причем тут военкомат? Забудь. Все, я отслужил, я здоров как бык!

В это время в вестибюле появилась Даша. Нежно-зеленая блузка невероятного покроя делала ее похожей на бабочку.

— Привет, — сказала она, величественно кивнув мне и небрежно скользнув взглядом по Ярику. — Хризантемы? Очень мило. А это кто?

— Это мой армейский друг! — радостно пояснил Ярик. — Мы служили вместе.

— Кто он — я знаю, — ответила Даша. — А ты кто?

— Ничего себе, — покрутил головой Ярик. — Ты что, забыла? Ярослав Шеремет, меня весь институт…

— Вы действительно вместе служили? — Даша повернулась ко мне.

— Ну да, — ответил я. — Я на Дальнем Востоке, он в Подмосковье.

— Это называется вместе?

— Естественно. Армия-то одна.

— Слушайте! — опять оживился Ярик. — Такую встречу грех не отметить. Посидим где-нибудь в кафешке. Я угощаю! Только у меня денег нет, — добавил он. — Я вас в долг угощу.

— Ладно уж, — хмыкнул я, — забей. Я, в принципе, не против. Если Даша согласна.

— А если Даша не согласна? — холодно поинтересовалась Даша.

— Почему? — удивился Ярик.

— Нипочему.

— Даша, — сказал я, — влюбленные должны быть щедрыми. Или это не о тебе?

— Ты про щедрость?

— Я про любовь.

Даша холодно глянула на меня, затем с раздражением на Ярика.

— Хорошо, — сказала она, — идем. И куда?

— В «Шапито», естественно, — сказал я. — Навестим место нашей первой встречи.

Мы вышли из институтского корпуса, пересекли парк и зашагали по Брест-Литовскому. Поздний сентябрь радовал солнцем и осенней свежестью, под ноги, осыпаясь с веток, падали каштаны, выскакивая из колючей скорлупы, как маленькие веселые негритята.

В «Шапито» мы заняли столик в глубине зала. Ярик был весел и трещал без умолку, сочиняя на ходу небылицы о стройбатовских буднях, Даша помалкивала и держалась подчеркнуто холодно. Наконец к нам подошел официант — тот самый молодой человек со смешными усиками под угреватым носом, с которым я так славно побеседовал три месяца назад. На сей раз нос его был чист, а усики отсутствовали.

— Что будем заказы… О, — проговорил он, узнав меня, — какая встреча! Рад приветствовать.

— Взаимно, — ответил я. — Тебя еще не уволили?

— Нет. А ты, я смотрю, перешел на мужскую одежду. Где твоя розовая кофточка?

— Разонравилась, — ответил я. — Даша конфисковала. Окончательно и бесповоротно.

— Помню, помню, — кивнул официант, разглядывая Дашу. — Твоя девушка, да? А это, — он кивнул на Ярика, — твой парень?

— Чего? — не понял Ярик.

— Ничего, — ответил я, похлопав Ярика по плечу. — Мальчик шутит. Он здесь пообвыкся за последние месяцы, избавился от угрей и профессионально обнаглел.

— Я не люблю шуток, — Ярик сурово глянул на официанта. — У меня на них аллергия. Короче. Нам три по сто коньяку. И три кофе. И побыстрей.

— Два, — молвила Даша.

— Что два?

— Два коньяка.

— Почему?

— Я не пью.

— Совсем, что ли?

— Совсем. И не курю, если тебя это интересует. Еще вопросы?

— Достаточно, Даша, — сказал я. — Остальное Ярика не касается.

— Что меня не касается? — не понял Ярик.

— Ничего тебя не касается, — отрезала Даша. — Знаете что, мальчики, я, пожалуй, пойду. А вы оставайтесь, пейте, празднуйте встречу армейских друзей.

Даша выразительно взглянула на меня.

— Как хочешь, — пожал плечами я.

— Даже так?

— А как еще?

— Я что-то ничего не пойму, — проговорил Ярик.

— Тебе, Ярослав, и не надо ничего понимать, — процедила Даша. — Тебе к лицу недоумение. Всего хорошего.

Она поднялась из-за стола и направилась к выходу. В дверях оглянулась. Я с приветливым равнодушием помахал ей рукой.

— Так что будем заказывать? — напомнил о своем существовании официант.

— Два коньяка, — сказал я.

— А кофе?

— Кофе не надо.

Официант хмыкнул и удалился.

— Чего это она? — поинтересовался Ярик.

— Кто «она»? — рассеянно спросил я.

— Даша.

— Ничего. Ревнует.

— Ко мне?!

— Ко всем. И ко всему. И не только меня. Ревнует весь мир ко всему миру. Потому что не все его обожание достается ей одной.

— Ничего себе, — сказал Ярик. — И на черта ты с такой связался?

— Потому что я ее люблю. Дурак ты, Ярик.

— Да-а, — протянул Ярик, — странная штука любовь. Вот, помню, у меня…

— Извини, Ярик, — оборвал я его, — мне в туалет надо.

Оставив Ярослава, я отправился в уборную. Там я открыл кран, дождался, пока потечет похолоднее, ополоснул лицо и глянул в зеркало.

— Все правильно, — сказал я своему отражению. — Королева. Статуя. Дура.

Когда я вернулся, на столе уже стояли два стакана с коньяком.

— Вовремя, — сказал я. — Ты по второй не заказывал?

— Нет, — удивился Ярик. — А надо было?

— Надо было. Чувствую, одной порции сегодня будет маловато.

С неделю мы с Дашей не звонили друг другу. Было непонятно, что возьмет верх: моя привязанность к ней или ее потребность вызывать восхищение. Зато Ярик стал названивать мне чуть не ежедневно, предлагая прошвырнуться по городу в поисках свежей дичи.

— Нужна смена впечатлений, — менторским тоном пояснял он. — Это занимает ум…

— Под какие проценты? — интересовался я.

— Ладно, чтоб не давать тебе повода умничать, выражусь проще: клин клином вышибают.

— Береги честь смолоду, а телегу зимой, — отзывался я.

— Так ты не хочешь поохотиться?

— Хочу.

Ярик оказался таким умелым охотником, что дичь, завидев его, только что не бросалась врассыпную. Самой учтивой реакцией на его попытки познакомиться с девушками было короткое «отвали».

— Не мой день, — с благодушной улыбкой пожимал плечами Ярик, словно давал понять: за плечами у него столько выстрелов в «десятку», что пара-тройка осечек в счет не идут.

— А какой твой день? — спрашивал я. — Тридцать второе сентября?

— Не смешно, — отвечал Ярик. — В одиночку я бы уже давно кого-нибудь подцепил. Твое присутствие отпугивает добычу.

— Не иначе, — кивал я.

— Я думаю, надо сменить тактику, — продолжал разглагольствовать Ярик. — Что мы все по улице шляемся, как голодранцы. Будем кадрить в каком-нибудь шикарном кафе или в баре. Пусть видят, что у нас есть деньги. У тебя, кстати, деньги есть?

— Есть.

— Это хорошо, потому что у меня нету. Пошли в Пассаж.

На углу Крещатика и Пассажа было, как всегда, людно, с открытых террас кофеен доносились, сливаясь в сплошной гул, голоса, звон стаканов и звяканье ложечек о металлические вазочки с мороженым. Под одной из террас скромно ютился своего рода символ нового времени — первый в Киеве платный туалет. Желающих воспользоваться этим новшеством и оплатить свои потребности гривенником было не много, поэтому между дверьми, помеченными буквами «М» и «Ж» стоял зазывала, молодой двухметровый детина расплывчатой наружности, и методично покрикивал:

— Не проходим мимо! Платный туалет! Мальчики налево, девочки направо! Мальчики налево, девочки направо!

— Ты посмотри на него, — проговорил Ярик. — Бык, амбал! Ему бы в шахте вкалывать, а не людей в туалеты заманивать.

— Подойдем? — предложил я.

Мне не столько приспичило воспользоваться услугами заведения, сколько поговорить с зазывалой о тонкостях его профессии. При виде нас детина оживился и направил всю свою мощь в нашу сторону:

— Платный туалет! Не проходим мимо! Мальчики налево, девочки направо!

— А сам-то чего посередине стоишь? — спросил я у него. — До сих пор не определился?

Зазывала осекся.

— Зайдешь пописать — войду следом и определюсь, — буркнул он.

После чего принялся бухтеть по новой:

— Не проходим мимо! Мальчики налево, девочки направо…

— Это что, — сказал мне Ярик. — Я вот, когда служил, был в увале в Москве, так там на фасаде одного платного туалета сразу три двери с табличками. На левой «М», на правой «Ж», а на средней «Администрация». Честно тебе скажу, не удивился. Я всегда подозревал, что за всякого рода администрациями водятся странности. Ну что, в кафешку?

— А смысл? — ответил я. — Тьма народу, не то что познакомиться — присесть негде. Поищем местечко поукромней.

Мы спустились в переход, пересекли многолюдную «Рулетку» с едва начинавшими в ту пору закипать на ней политическими страстями, и углубились в одну из отходящих от нее лучами улиц. Внезапно Ярик остановился.

— Слушай, — сказал он, — я понял, в чем наша проблема.

— Ты в глобальном масштабе? — поинтересовался я. — В общечеловеческом?

— На такую ерунду у меня нет времени. Я конкретно. Мы слишком похожи на остальных. Сливаемся с толпой, понимаешь? Нужна изюминка.

— Тебе, Ярик, нужен как минимум фунт изюма.

— Не смешно. У меня, кажется, идея. Ты ведь в Инязе учишься, английский преподаешь.

— Это противозаконно?

— Помолчи. А что если мы выдадим тебя за американца?

— В каком смысле «выдадим»? — не понял я.

— Ну, то есть сделаем вид, что ты — американец.

— Я — американец?

— Конечно. Типичный. А я — скромный переводчик при твоей особе, — смиренно добавил Ярик.

— Ты — переводчик? Ты хоть английский знаешь?

— В пределах средней школы. И какая вообще разница! Если что — ты немного говоришь по-русски. Правда, с жутким акцентом. Все девчонки обожают иностранцев. А уж американцев считают если не полубогами, то инопланетянами. А тут — нате вам — натуральный янки-дудл. Как тебе идея?

— Идея, — сказал я, — настолько дурацкая, что определенно мне нравится.

— Отлично! — обрадовался Ярик. — Только надо сперва потренироваться на нейтральной территории, а там уж можно выходить на тропу войны.

— На нейтральной территории — это где?

— Да вот хоть здесь. — Ярик указал на особнячок с мезонином, уютно расположившийся в переулке под шелковичным деревом. У входа блестела табличка: «Літературно-меморіальний будинок-музей Тараса Шевченка».

— Глупее ничего не придумал? — хмыкнул я.

— А че? Представляешь, заходим, а там сидит гарна украинська дивчина в вышиванке, на голове венок с цветными лентами…

— Ладно, — я махнул рукой, — пошли.

Гарной дивчины внутри не оказалось. Вместо нее в небольшом полутемном фойе сидела бабушка в цветастом селянском платке, перед нею стояла расписная кружка с чаем, а в руках она держала лист бумаги, покрытый неряшливыми каракулями.

— Добрый день, — учтиво поздоровался Ярик.

Бабушка оторвалась от чтения и подняла на нас немного близорукие глаза.

— Хай! — бодро произнес я, пытаясь изобразить голливудскую улыбку. Улыбка, кажется, вышла не слишком ослепительной.

— Здрастуйте, — отозвалась бабушка. — То ви до музею прийшли?

— Так, — важно ответил Ярик.

— А цей? — бабушка кивнула на меня. — Я щось не зрозуміла, що він таке проказав.

— Он поздоровался, — объяснил Ярик и, зачем-то понизив голос, добавил: — Он американец.

— Брешеш, — сказала бабушка.

— Шоб я здох! — заверил Ярик.

Бабушка глянула на меня.

— Американець? — спросила она.

Я вовремя взял себя в руки, улыбнулся по новой и произнес:

— I beg your pardon?[22]

— Кажу — американець?

— Oh, American! Yes.[23]

Я и в самом деле выглядел стопроцентным американцем: на мне были самопальные джинсы «Wrangler», польские кроссовки и небесного цвета эстонская рубашка с темно-синим узором.

— Американець, — качая головой, повторила бабушка. — Маєш сурприз… І що він тут робить?

— Да ничего, — отмахнулся Ярик. — Приехал в Киев, ходит, глазеет, а я его сопровождаю. Устал уже, как собака, все ноги оттоптал, а он, сволочь тупоголовая, все никак не насмотрится.

— Shut up, you fucking asshole[24],— с обаятельнейшей улыбкой изрек я.

— Говорит, как ему нравится наш город, — перевел Ярик.

— Місто в нас гарне, — гордо сказала бабушка. — Дуже гарне. Сама я, правда, у Броварах живу, щоранку на роботу їжджу. — Она выразительно глянула на меня.

— Pardon? — Я снова улыбнулся, чувствуя себя идиотом.

— Кажу, у Броварах живу. — Бабушка повысила голос: — Чув? Бро-ва-ри!

— Зачем вы на него кричите? — удивился Ярик. — Он ведь иностранец, а не глухой.

– Іностранець, — вздохнула бабушка. — Американець… От внук мій в армії зараз служить, пише, що захищає батьківщину від ворогів. Від кого ж він її захищає, якщо вони вже тут?

— Да ладно вам, — примирительно заметил Ярик. — Какой он там ворог? Обычный себе американец.

— Ось, листа від нього читаю, — не слушая Ярика, продолжала бабушка. — Пише, що згадує нашу хату, і садочок, і яблуню в садочку, і які на ній яблучка росли — гарненькі, рум’яні, смачні. Вишли мені, пише, бабуню, оті яблучка з нашої яблуньки. Скуштую яблучка, та й хату нашу згадаю, і садочок біля хати, і яблуню в садочку. І сальця домашнього вишли. А як через яблучка сальце у посилку не влізе, то ти, пише, бабуню, повикидай звідти оті яблука і просто сала вишли, бо дуже їсти хочеться.

— Вы извините, — сказал Ярик, — а музей нам можно посмотреть?

— Музей? — бабушка с недоумением уставилась на него. — Музей можна.

Она хлебнула из кружки остывшего чаю и, кряхтя, поднялась из-за стола.

— Ну, ходімо, — сказала она.

Бабушка водила нас по зальчикам музея, сопровождая экскурсию бесхитростными замечаниями:

— Отут вин їв… Отут спав… Отут щось собі писав… Багато писав. Дуже був працьовитою людиною. А нагорі в нього майстерня була.

— Master-room upstairs[25],— талантливо перевел Ярик.

— Master-room yourself, — учтиво огрызнулся я. — It’s studio. Can I have a look?[26]

— Он хочет мастерскую посмотреть, — сказал Ярик.

— Yes, отшэн хочэт, — я снова продемонстрировал голливудский оскал, который мог бы послужить наглядным пособием для лекций о вреде курения.

— Взагалі-то, ми туди просто людей не водимо, — с сомнением произнесла бабушка. — Тільки екскурсії. Ну, гаразд. Для американця.

Мы поднялись наверх. Мастерская оказалась небольшой, но светлой комнатой, на залитых солнцем стенах висели офорты, в углу у окна расположился мольберт, а к соседней стене притулилась витрина с живописными принадлежностями, среди которых внимание мое сразу привлекли кисточки — отличного качества, с аккуратно, волосок к волоску, подогнанной щетиной. Дело в том, что, помимо уроков английского, я пробавлялся тем, что писал картины, а достать в Киеве хорошие кисти в ту пору было делом немыслимым.

— Brushes![27]— воскликнул я.

— Що? — не поняла бабушка.

Ярик уставился на меня с недоумением. Видимо, это слово лежало за пределами его познаний в английском.

— Brushes! — повторил я, тыча в витрину пальцем.

Ярик безмолвствовал.

— Кис-точ-ки! — с усилием коверкая свою речь, проговорил я.

— Так, — кивнула головой бабушка. — Пензлики.

— Can I take them? Можно я их… взят? — Я уже не надеялся на Ярика.

— Що значить — взять? — не поняла старушка.

— I’m a painter too[28]. Я тоже. — Я проделал рукою несколько взмахов, долженствующих символизировать труд живописца.

— Дирижер, — перевел Ярик.

— Idiot![29]— сказал я. — I’m. Я ест. художный.

— Он художник, — поправился Ярик.

– І що?

— Ему кисти нужны, а купить негде.

— Нет гдэ, — сокрушенно подтвердил я. — Я их взят. Чут-чут рисоват. Потом вернут.

— Він що, дурний? — бабушка уставилась на меня, потом на Ярика. — Поясни оцьому американському опудалу, що це експонат.

— Я их помит… Чисти вернут, — продолжал клянчить я.

— Ой, матінко, — бабушка схватилась за голову. — І навіщо я вас сюди пустила. Скажи йому, що це музей, що нічого тут брати не можна. Що у них, в Америці, музеїв нема? Це Шевченкові пензлі! — рявкнула она мне в лицо. — Розумієш, безтолоч? Шевченкові!

— He’s dead, — добродушно констатировал я. — Он ест. умэр. He doesn’t need them any more. Они ему болше не нужно. Я помыт и вэрнут.

— Я його зараз приб’ю, — сказала бабушка. — Скажи йому, що ніяких пензлів він не отримає.

— No brushes[30], — лаконично перевел Ярик.

— No? — расстроился я.

— Ноу, — подтвердила бабушка. — Ой, лишенько, що я таке кажу. Все, з мене досить. Спускаємось!

Мы покинули мастерскую и вернулись в фойе.

— Всі нерви мені витріпав, падлюка, — тяжело дыша, проговорила бабушка. — Щоб я ще одного американця до музею пустила. Треба буде внуку написати, щоб він там в армії не про сало думав, а батьківщину як слід від ворогів боронив.

— Sorry, — сказал я.

— Он сожалеет, — объяснил Ярик.

— Сожаліє. Хіба ж так можна знущатися з людей?..

— А давайте он вам что-нибудь в книгу отзывов напишет.

— Хто? Оцей? Йому балакати мало, він ще й писати хоче? Що він там напише?

— Щось гарне. Он хорошо напишет. Приятно же, что даже американцы интересуются Шевченко.

— Гаразд, хай пише. Тільки без матюков. З нього стане. Холера яка…

Она протянула мне книгу отзывов. Я подумал и написал: «The Eleventh Commandment: thou shalt not borrow from the dead. September 29, 1987. Moses».[31]

После истории в музее Ярик несколько раз предлагал мне открыть американский охотничий сезон в центре города, но у меня все не было настроения. Кроме того, я помирился с Дашей — видимо, только для того, чтобы через пару недель снова с ней поссориться. Подобные перепады стали для нас чем-то хроническим, вроде запоев. Как ни странно, первой на мировую всегда шла Даша. При всем своем эгоизме она с чуткостью барометра угадывала мое внутреннее состояние и делала шаг навстречу, но делала его так, словно снисходительно прощала меня. А когда я из ощетинившегося дикобраза превращался в ручного мопса, вновь становилась собой — властной, холодной и неприступной.

Ярика Даша переносила с трудом — непутевый, легкомысленный и совершенно беззлобный, он почему-то приводил ее в бешенство.

— Не понимаю, как ты можешь общаться с этим человеком, — говорила она.

— С ним легко, — отвечал я.

— И все?

— А разве мало?

— По-моему, мало.

— Хорошо. Он смешной, нелепый, безответственный, ленивый, без особых моральных принципов. Этого достаточно?

— Тебе нравятся такие люди?

— Естественно.

— Это как раз противоестественно.

— Для кого как.

— Подобные личности ничего в этой жизни не добьются.

— Зато никого не добьют.

Даша устало вздыхала.

— Я знаю, почему он тебе нравится.

— Почему?

— Потому что ты и сам такой. Беспринципный аморальный тип, начисто лишенный целеустремленности.

— Надеюсь, что так. Любимое занятие принципиальных моралистов — целеустремленно шагать по трупам.

— А твое любимое занятие какое?

— Отпускать на волю воздушные шарики. Им так хочется улететь, а какая-то сволочь держит их за нитку или привязывает к чему-нибудь тяжелому. Одна сила тянет вверх, другая вниз, а в итоге остается одно — бездарно покачиваться из стороны в сторону.

За этими ссорами, институтскими занятиями, частными уроками и прочей суетой как-то быстро и незаметно миновала осень. Роскошная желтизна сменилась удручающей серостью, деревья стали похожи на почерневшие скелеты, мрачными шеренгами выстроившиеся вдоль улиц. В середине декабря насыпало немного снега, но продержался он не больше суток, малодушно растаяв и превратившись в омерзительную слякоть. В один из таких слякотных дней мне снова позвонил Ярик.

— Есть две новости, — сообщил он. — И обе хорошие. С какой начать?

Я подумал и ответил:

— Начни с хорошей.

— Так обе хорошие!

— С обеих и начни.

— Попытаюсь. У отца на работе распределяли путевки. На январь. В Прикарпатье, в Яремче. Ну, это городок такой на Гуцульщине…

— И что?

— Он взял две. Одна — твоя.

— А вторая?

— Путевка?

— Хорошая новость.

— А-а. Здравый смысл победил во мне благородство.

— Это, конечно, радует. И в чем заключается победа?

— Понимаешь, сначала я хотел предложить вторую путевку твоей Даше. А потом подумал: кто ж едет в Тулу со своим самоваром?

— В какую Тулу?

— Я образно. Ехать в Крым или в Карпаты со своей барышней — все равно что прийти в ресторан с докторской колбасой. Короче, благородство побоку, едем вдвоем, ты и я. А уж на месте разгуляемся. Представь: тут слякотный Киев, печальные старушки под зонтами, а там горы, снега и девушки в ярких горнолыжных куртках. Короче, сдадим сессию — и вперед в Прикарпатье, к веселым гуцулам. Только у меня одно условие.

— Ярик, не наглей, — сказал я. — Я еще согласия не дал, а ты мне уже условия ставишь.

— Что значит не дал? — изумился Ярик. — Я ему предлагаю ключи от рая на целую неделю, а он еще раздумывает, брать или не брать. Считай, что это подарок от меня на Новый год.

— Вот как?

— Конечно. Друзья обязаны делать друг другу подарки. Я тебе подарю путевку в Яремче, а ты мне подаришь восемьдесят рублей.

— Почему восемьдесят?

— Это цена путевки. Теперь согласен?

— Горно-снежные девушки, — задумчиво проговорил я, — веселые гуцулы в спортивных куртках… Ладно, согласен. А что за условие?

— Будешь изображать там американца, — радостно объявил Ярик.

— Что?

— Говорю, американца будешь изображать.

— Ярослав, — сказал я, — вы идиот. Засуньте ваши путевки в ридикюль, берите извозчика и езжайте на нем к чертовой матери.

— А в чем, собственно, проблема?

— А проблема, собственно, в том, что я не собираюсь в течение семи дней делать вид, что не понимаю ни по-русски, ни по-украински, коверкать слова и улыбаться, как последний недоумок. Одно дело часок-другой поморочить голову музейной бабушке, но целую неделю тупо пялиться на людей, как карась на лунное затмение…

— Успокойся, — перебил Ярик, — незачем коверкать слова и пялиться, как карась. Легенда меняется. Ты будешь американцем наполовину. Допустим, мама у тебя американка, а папа такой же киевлянин, как все нормальные люди. Ты здесь родился, потом уехал в Америку, потом снова вернулся. Сам придумаешь. В общем, живешь ты здесь, по-русски говоришь не хуже, чем по-английски. Зато в любой момент можешь спокойно уехать в Штаты. Допустим, у твоей мамы в Америке свой дом.

— Белый? — спросил я.

— Почему белый?

— Хорошо звучит. У моей мамы свой Белый дом в Вашингтоне и в придачу своя Статуя Свободы в Нью-Йорке.

— Нью-Йорк — это пошло, — сказал Ярик. — И Вашингтон — тоже. Выбери какой-нибудь нейтральный город.

Я подумал и сказал:

— Бостон.

— Почему Бостон?

— У меня там приятель живет. Он этим летом с семьей в Америку уехал.

— Отлично! — обрадовался Ярик. — У тебя, можно сказать, глубокие американские корни. Что ты знаешь о Бостоне?

— Знаю, как он называется.

— Маловато. Ты бы в библиотеку сходил, почитал что-нибудь — про Бостон, про Америку.

— Обойдусь, — ответил я. — У меня своя голова на плечах. А книги твои библиотечные врут. Там пишут, что в Америке негров линчуют, а у нас в Бостоне, между прочим, мэр — мулат.

— Серьезно? — удивился Ярик.

— Почти наверняка, — ответил я. — Красавец-мужчина, сын массачусетского землевладельца и пуэрториканской танцовщицы. Борется за права нелегальных радиолюбителей и разводит мангустов.

— Рад за него. Короче, время подготовиться есть. Нужно будет купить несколько бутылок хорошего вина…

— Почему не водки?

— Девушки предпочитают вино.

— С каких пор ты стал девушкой?

— Я не о себе, дубина. И не о тебе, кстати. Я о девушках, которых мы пригласим в наш номер. Не водкой же их угощать.

— Я бы угостил.

— Какой-то ты неправильный американец, — вздохнул Ярик. — Неужели в Бостоне девушек водкой поят?

— В Бостоне девушек поят чаем, — сказал я. — Знаменитые бостонские чаепития. Тихий зимний вечер, снег за окном, в гостиной маминого дома потрескивают дрова в камине, а на чайном столике дымятся чашки с янтарным напитком. — Я всхлипнул.

— Ты чего? — обеспокоился Ярик.

— Ничего. Не обращай внимания. Сейчас пройдет.

— Что пройдет?

— Ностальгия, — сказал я. — Обыкновенная ностальгия. Можешь смеяться, но я, кажется, истосковался по Бостону.

Четыре недели спустя мы с Яриком сидели в плацкартном вагоне поезда, отправляющегося из Киева в Ивано-Франковск. Напротив расположились еще двое ребят из нашей группы, всего насчитывавшей девять парней, восемь девушек и одного сопровождающего — представителя какой-то туристической фирмы. Это был невысокий, но весьма плотный мужчина лет тридцати пяти с черными усами, утиным носом и ответственным выражением лица. На фоне нашей компании он смотрелся излишне солидно, разговаривал чересчур весомо и то и дело переводил взгляд с подопечных девушек на обручальное кольцо, плотно сжимавшее его мясистый безымянный палец.

Помимо нас в вагоне ехало несколько пестро одетых селянок с многочисленными корзинами, прикрытыми марлей, ближе к тамбуру расположились какие-то длинноусые мужчины в лоснящихся пиджаках поверх свитеров, вигоневых штанах, заправленных в сапоги, и вязаных гуцульских шапочках. Едва поезд тронулся, и те и другие, словно дождавшись команды, пришли в движение: селянки принялись доставать из корзин пирожки, закрученные в стеклянные банки соленья, жареных кур и прочую снедь; провизия мужчин была попроще — хлеб, домашняя колбаса, сыр, консервы, лук, а также огромные бутыли с домашним вином. Ели они молча и сосредоточенно, словно трапеза была частью повседневной работы.

— Доставай-ка наше вино, — сказал я Ярику.

— Это НЗ, — запротестовал тот. — Забыл? Предназначено для романтических вечеров в Яремче…

— Ярик, не будь жлобом, — нахмурился я. — Нам надо познакомиться с людьми или как?

— А без вина нельзя?

— Можно. Но это будет не знакомство, а протокольное мероприятие. Знакомиться насухую — все равно что зачинать детей в презервативе.

— Какая отвратительная фантазия, — поморщился Ярик.

Он достал из-под нижней полки сумку, расстегнул на ней молнию и вытащил бутылку «Каберне».

— Доволен? — спросил он.

— Нет. Еще одну доставай.

— У нас впереди целая неделя в Яремче! — возмутился Ярик. — Ты хочешь прямо в поезде пустить нас по миру?

— Все неудачливые предприниматели, — важно молвил я, — прогорали из-за того, что хотели вложить мало, а получить много.

— Много ты понимаешь в предпринимательстве, — хмыкнул Ярик.

— Во всяком случае, побольше твоего, — я подмигнул Ярику, незаметно кивнув на наших соседей.

— Почему это побо… А! Ну да, — до Ярика, наконец, дошло. — Американская кровь взыграла?

— Shut up, — ответил я. — Заткнись. И открывай вино. Я пока схожу покурю.

Я встал и шагнул в проход, удачно споткнувшись о чью-то сумку.

— Shit! — выругался я. — Извините.

И направился в тамбур, услышав напоследок шепоток одного из наших попутчиков:

— Слышь, а твой кореш — он чего не по-нашему?.. — Остаток фразы моих ушей не достиг, потонув в гуле вагона и перестуке колес.

Когда я вернулся, на столе в приятном соседстве расположились бутылки и стаканы, хлопцы о чем-то переговаривались с Яриком, еще несколько голов с любопытством заглядывали в наш отсек. Я присел возле Ярика.

— Слышь, — настороженно обратились ко мне попутчики, — твой кореш правду говорит?

— Иногда, — ответил я. — А что он такого сказал?

— Что ты, типа, американец.

— Ярик, — с укором произнес я, — ты трепло.

— Почему это я трепло? — обиделся Ярик.

— Потому что. Обязательно было афишировать?

— Чувак, так мы не поняли — ты американец или как?

— Ну, американец. Наполовину.

— Как это — наполовину?

— Одно мозговое полушарие западное, другое восточное. Как у глобуса.

— Какого еще глобуса?

— Обыкновенного. У тебя что, глобуса нет?

— Нет.

— А мозги есть?

— Допустим, есть.

— Тогда представим себе твой, допустим, мозг: у него есть левое полушарие и правое…

— Че ты мне про полушария втираешь! Ты американец или нет?

— Мать у меня американка.

— А батя?

— А у бати не получилось. Пацаны, давайте выпьем.

— Дело говоришь.

Мы разлили вино по стаканам.

— Будем знакомы, — сказал я.

— Будем. Серега.

— Павел.

— Ярослав.

— Миша.

— Миша? — удивился тот, который представился Серегой. — Как-то не по-американски звучит.

— Да Майклом его зовут, — вмешался Ярик.

— Так Майклом или Мишей?

— Ну, Майклом, — неохотно признался я. — Мне просто больше нравится, когда меня Мишей называют.

— Нет, — задумчиво произнес Павел. — Мы тебя Майклом будем звать. Миш полно, а Майклов…

— Еще больше, — перебил я. — В Америке, в Канаде, в Англии, в Австралии.

— Вот видишь, — сказал Павел. — Где мы, а где Майклы. Ну, пьем.

Мы выпили. По вагону тем временем пополз слушок.

— Американец.

— По-английски шпрехает.

— Тогда англичанин.

— Если шпрехает — значит, немец.

Ближе к тамбуру я, кажется, стал не то скандинавом, не то прибалтом. В наше отделение начали стекаться гости — кто с вином, кто с коньяком, кто с закуской. Те, что не смогли поместиться на наших полках, расположились на боковых местах. В основном это были парни, но имелись и две девушки, темненькая и светленькая, которые представились Лесей и Тасей. Липовый американец сплотил разрозненную кучку в одно целое. Визитом почтил нас даже «старший группы», как я окрестил представителя турфирмы. Карман его темно-синего пиджака приятно оттопыривался.

— Ну, — сказал он, — который тут швед?

— Какой швед? — изумились остальные.

— Про которого в вагоне говорят. Я и сам не понял — то ли швед, то ли финн, то ли просто эстонец.

— Американец, — объяснили ему.

— Этого еще не хватало, — покачал головою старший. — И где он?

Ему указали на меня. Он проехался по мне оценивающим взглядом.

— Ты — американец? — осведомился он.

— Наполовину, — привычно отозвался я.

— Наполовину — это как?

— Ниже пояса.

— А выше?

— А выше — сотрудник пожарной охраны.

— Понятно, — сказал старший. — Шутник. Как зовут?

— Миша.

— Майклом его зовут, — не удержался Ярик. — Он действительно американец.

— Повезло. — Старший извлек из кармана бутылку. — Ну-ка, молодежь, подвиньтесь. — Он присел, так мощно двинув задом, что едва не впечатал сидевшего у окна Ярика в стенку вагона. — Видал? — снова обратился он ко мне. — Коньяк. Лучший советский коньяк «Белый аист». Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я. — Молдавский.

Старший хмыкнул.

— Сечешь, американец. Майкл, значит? А я — Виктор Богданович. Можно просто — Витя. Ну, подставляйте стаканы.

Коньяк зажурчал по стаканам золотисто-коричневой струйкой.

— Первый тост — за встречу, — объявил Витя. — За знакомство, значит. Такая у нас традиция. Понимаешь?

— Понимаю, — снова ответил я.

— Молодец, американец. Пьем до дна. Не дрейфь — мы тебя научим пить по-русски.

— Спасибо, — сказал я.

Мы выпили.

— Неплохо, — похвалил меня Витя. — Для американца — очень даже неплохо.

— Правда? — зарделся я.

— Правда. У вас там, в Америке, я слыхал, наперстками пьют.

— Если бы наперстками, — вздохнул я. — Глазными линзами. Капнут на линзу из пипетки и слизывают.

— Варвары, — заявил Витя. — Повторим, американец. Между первой и второй перерывчик небольшой. Такая у нас поговорка. Традиция у нас такая. Понимаешь?

— Витя, не факай мне мозги, — сказал я.

Темненькая Леся и светленькая Тася хихикнули.

— Грубишь? — Витя косо глянул на меня. — Я слыхал, что вы, американцы, жутко… как это называется….

— Раскрепощенные, — подсказал Ярик.

— Во-во! — кивнул Витя. — Хамы. Ладно, на вашу раскре… раскрепощенность у нас свое оружие с винтом найдется. Напою я тебя, американчик. Так напою, что ты наутро пожалеешь, что на свет родился.

— Рискни, — пожал плечами я.

— Майкл, — робко спросила меня темноволосая Леся, — а как ты из Америки в Союз попал?

— Сейчас, — ответил я. — Хлебну еще одну — и поведаю.

— Поведаю… Какое необычное слово. — Леся улыбнулась. — А я сразу обратила внимание, что ты с акцентом говоришь.

— Да? — усмехнулся я. — Интересно, с каким?

— С легким. Почти незаметным.

— Ладно, — сказал я, — пусть будет с акцентом. Но только с очень-очень легким. Разливайте там.

Настал черед следующей бутылки, которую наш сосед Серега расплескал по стаканам.

— Рассказывай, Майкл.

— Да история, в общем-то, обыкновенная, — пожал плечами я. — Мама из Бостона, папа из Киева. Познакомились.

— Где познакомились?

— В Рейкьявике, — ответил я, подумав. — На симпозиуме по защите бактерий от человеческого иммунитета. Они у меня микробиологи, родители, в смысле.

— Как интересно! В Рейкьявике. А дальше?

— А дальше — влюбились друг в друга. Так влюбились, что обоим не то что не до бактериий — не до иммунитета сделалось. И вот, прямо в Рейкьявике.

Я бы даже сказал — непосредственно в Рейкьявике, в гостиничном номере. Я надеюсь, тут все взрослые?

— Все, — заверили меня.

— Отлично. В общем, симпозиум закончился, они разлетелись — папа в Киев, мама в Бостон. А кто-то из доброхотов — ну, типа, из группы сопровождения, — я покосился на Витю, — на папу моего настучал: мол, имел контакт с американской гражданкой. Папа тут же стал невыездным. Представляете, да? Беременная мама в Бостоне и невыездной папа в Киеве.

— Кошмар, — сказала Леся.

— Беспросветный, — мрачно кивнул я. — Папа чуть не запил с горя. Но надо знать мою маму. Не понимаю, как она этого добилась, какие инстанции обошла, кажется, чуть ли не президенту писала, а только через пять месяцев она, беременная, приехала в Киев, и они с папой расписались.

— Где? — слегка нетрезво спросил Серега.

— В книге почетных гостей оболонского хлебзавода, — буркнул я. — В ЗАГСе, естественно. В общем, подействовала мамина настойчивость, и препятствий им чинить не стали. Как говорят в Штатах, если американская женщина чего-то захочет, она остановит на скаку бешеного мустанга и войдет в горящий коттедж.

— И у нас так говорят! — обрадованно сообщила Леся.

— Про американских женщин? — удивился я.

— Нет, про наших. Как мы все-таки похожи!

— Одно лицо, — подтвердил я. — Только ты черненькая и девочка, а я рыжий и мальчик.

— Да нет же, — смутилась Леся, — я не про тебя и про меня, я про наших и американцев…

— Американец, — вмешался Витя, — ты не филонь. Почему не пьешь?

— Не наливают, — сказал я.

— Ну-ка, оформите нам, — распорядился Витя. — Я обещал его напоить и напою. Я ему покажу Вьетнам с Кореей.

— Обойдусь без экскурсоводов, — ответил я. — Наливай, Серега.

— Майкл, — сказала Леся, поднимая стакан с вином, — я хочу выпить за твою маму. Она у тебя удивительная женщина. Мне бы так хотелось быть на нее похожей…

— Одно лицо, — снова подтвердил я. — Только ты черненькая и русская, а она рыжая, вроде меня, и американка.

— Я — украинка, — уточнила Леся.

— Неважно, — ответил я. — Я так вообще зачат в Рейкьявике, родился в Бостоне, а живу в Киеве. Пьем за маму!

Мы выпили.

— А дальше что было? — спросила Леся.

— Ну, что дальше. Уехала мама в Бостон, родила меня. Папу по-прежнему не выпускали. Когда я чуть подрос, мы с мамой стали приезжать в Киев. Каждое лето. А потом обстановка в мире накалилась, и нас поставили перед выбором: или вы все трое сваливаете в свою Америку или, опять же все трое, остаетесь здесь. Но кататься друг к другу в гости мы вам больше не позволим.

— И что? — замирающим голосом спросила Леся.

— Мой папа всегда был патриотом, — гордо сказал я. — Он не захотел уезжать.

— А мама?

— Мама выбрала мужа. Мы остались в Киеве. Так что школу я уже здесь окончил. И в институт тоже здесь поступил.

— И с тех пор ни разу не был в Бостоне?

— Ни разу, — печально подтвердил я, поймав себя на мысли, что впервые за все это время сказал правду.

— Майкл, — тихо произнес немногословный Павел, — ты классный чувак. И родители у тебя классные. Не грусти, ты еще увидишь свой Бостон.

— Надеюсь, — сказал я. — Спасибо.

— За матушку мы пили, давай за батю твоего выпьем. Не всякий бы на его месте решил остаться.

— Спасибо, — снова поблагодарил я.

Честно говоря, мне было немного стыдно, что я обманываю этих людей, которые так искренне мне сочувствовали и так простодушно верили. Хотя — с другой стороны — как можно обмануть человека, который тебе не верит?

За окном давно завечерело, бутылки понемногу пустели, голоса делались громче и невнятней. Селянки, поев и отдохнув, без объявления войны затянули гуцульскую, видимо, песню. Мотив показался мне знакомым, хотя слова звучали немного странно:

За Кирила я не піду, Бо Кирила я не люблю, Бо у Кирила драна куфайка, Кирзові чоботи, ще й балалайка...

Впрочем, когда бабоньки добрались до припева, все настолько стало на свои места, что я слегка обалдел от подобной развязки:

Тумбала-тумбала-тумбалалайка, Кирзові чоботи, драна куфайка. Тумбалалайка три струни має, Кого я люблю, сама я знаю.

— Що, американець, гарно бабки співають? — хмельно поинтересовался Витя.

— Гарно, — сказал я.

— А самі бабки гарні?

— Гарні.

— Выпьем за них?

— За бабки не пью, — ответил я. — Я свободный художник.

— Я шо-то не понял, — тряхнул головой Витя.

— Налейте ему, — попросил я. — Человек разучился понимать. Интересно, кто из нас американец?

— Ты американец, — непререкаемым тоном заявил Витя. — Ты наперстками пьешь… Линзами глазными… А я тебе стаканами. По-гуцульски. Я тебя вообще уже почти споил. Ох, будет завтра головонька твоя американская бо-бо!..

— До завтра дожить надо, — ответил я.

— Я доживу, — заверил Витя, — обязательно доживу. Чтоб полюбоваться на твои мучения. За Вьетнам!.. — Он потянулся к стакану, но на полпути рука его безвольно упала на стол, черноволосая голова скорбно рухнула поверх руки, и Виктор Богданович с истинным размахом захрапел.

Около десяти утра поезд прибыл в Ивано-Франковск. Мы высыпали с вещами на перрон, ожидая, когда покажется черноусый сопровождающий. Наконец он появился — с воспаленными глазами, серым лицом, отсутствием идеалов и желанием похмелиться.

— Все на месте? — мрачно поинтересовался он.

— Все.

— Американец тоже?

— Тоже.

— Ладно. Пошли к автобусу.

У здания вокзала нас поджидал старенький львовский автобус. Водитель в телогрейке и пестрой вязаной шапочке курил на морозе какую-то вонь без фильтра. Завидев нас, он с отвращением выплюнул окурок, залез в кабину и открыл двери.

— Заходим и рассаживаемся, — распорядился Витя.

Его тусклый взгляд пробежался по нашей группе и выцепил меня. Он скривил физиономию, затем подошел ко мне.

— Ну как? — вполголоса спросил он.

— Что как?

— Голова болит?

— Не болит.

— Сволочь, — горько сказал Витя.

— Ты бы в кафе привокзальное зашел, — миролюбиво заметил я, — пивка выпил. Все равно без тебя не уедем.

— Какое еще пивко, — мечтательно облизывая сухие губы, буркнул Витя. — Это вы тут отдыхаете, а я на работе.

— Считай, что у тебя производственная травма, и тебе надо в медпункт.

— Вообще-то, правильно рассуждаешь… — Витя взглянул на меня с благодарностью, затем с подозрением. — Слышь, а ты точно американец?

— Мне повторить вчерашнюю историю? — усмехнулся я.

— Не дай Бог! — замахал руками Витя. — Ладно, скажешь там, что я по делу. В смысле, скоро буду.

Он воровато огляделся и направился к зданию вокзала. Мы расселись по местам. Прошло минут пятнадцать.

— Ну, — нетерпеливо сказал водитель, — і де ваш начальник?

— Він, теє… у Київ телефонує,— отозвался я. — З привокзальної пошти. Термінова справа.

— Ага, — хмыкнул водитель. — Справа. Пива йому терміново забанувало. Ачей, вже тріскає, падлюка.

— Ты хоть по-украински-то не говори, — шепнул мне на ухо Ярик. — Для американца это перебор.

— Я ж необычный американец, — так же тихо ответил я.

— Я-то в курсе, — сообщил Ярик. — А другим знать необязательно. Ты вот что, одеяло на себя не тяни, а то весь дамский контингент за тобой увяжется, а я останусь не при делах.

— Надо было самому в американцы подаваться, — огрызнулся я, — а не меня, честного человека, впрягать в эту авантюру.

— Так я ж по-английски не говорю!

— Если ты заметил, я пока еще ни слова по-английски не сказал.

— В самом деле, — удивленно констатировал Ярик. — Странно.

— Ничего странного. Просто врать надо искренне и честно.

— Это как?

— Верить в то, о чем врешь.

Наконец появился Витя, не то чтобы счастливый, но отчасти примиренный с жизнью.

— Сидим? Молодцы. Поехали! — скомандовал он водителю.

Тот косо глянул на него, но ничего не сказал, завел мотор, и автобус тронулся с места.

Выехав за городскую черту, он поначалу бодро катил по относительно ровной и широкой трассе, которая постепенно стала сужаться и петлять, карабкаясь вверх. По левую руку от нас вплотную к дороге щетинились елями холмы, по правую тянулась грязновато-бурая долина, залатанная снежными пятнами. По дну долины были разбросаны редкие хуторки и села с островерхими крышами хат и церквушками, крытыми потускневшим металлом. В подчеркнутой неяркости красок было что-то пронзительное и щемящее.

— Ну как, не жалеешь? — спросил меня Ярик.

— Не жалею, — ответил я. — А о чем?

— Что на поездку согласился.

— Почему я должен жалеть?

— Да ничего ты не должен. Я чисто риторически. Кстати, Даша на тебя не обиделась?

— За что?

— За то, что ты без нее поехал.

— Ни капельки не обиделась. Потому что я ей ни слова об этом не сказал.

— Ты серьезно?

— Вполне. Я не обязан обо всем ей докладывать.

— Ну, ты даешь… — Ярик покачал головой. — И не скажешь?

— Почему, скажу. Я ей даже сувенир привезу.

— Какой?

— Пленного гуцула. И хватит про Дашу. Не для того из Киева уезжали. Диви, як багато гарних дивчат!

— Знаешь, — зашептал Ярик, — по-моему, эта черненькая. Леся. Она на тебя запала.

— Не на меня, — ответил я, — а на Майкла.

— Так ты ж и есть Майкл!

— Нет, — ответил я, — я не Майкл, я Миша. А Майкл — это тот мудак из поезда с сомнительным прошлым и неопределенным будущим.

— Поздравляю, — сказал Ярик. — У тебя шизофрения.

— Твоими молитвами.

Между тем пейзаж за окном приобрел новые краски: небо сделалось ясно-синим, в темной зелени елей замелькала снежная седина, а луга и пастбища скрылись под распластавшейся белизной, на которой разбросались округлые стога и продолговатые скирды.

— Снег, снег! — загалдели сразу несколько голосов.

Из зеркальца кабины на нас глянуло лицо водителя и оскалилось в снисходительной усмешке, блеснув металлическим зубом.

— От дикі люди, — послышался его говорок. — Снігу не бачили…

Он повернул руль, и автобус съехал с трассы на узкую асфальтированную дорогу, вдоль обочин которой исполинским частоколом вздымался лес. Стало темно и немного жутко, но всего через пару минут брызнувший свет раздвинул эту стену, автобус въехал в городок и остановился около турбазы.

— Приїхали, — объявил водитель. — Вилазьмо.

Он вышел из кабины, обошел автобус и открыл багажное отделение. После чего достал из кармана телогрейки мятую пачку «Ватры», вытряс оттуда сигарету, прикурил и безучастно отошел в сторонку. Пока мы разбирали вещи, к автобусу подскочили двое местных пацанят лет семи-восьми и с важным любопытством принялись обследовать автобус, обстукивать стенки и ощупывать шины. Особенно заинтересовала их выхлопная труба, куда они попытались незаметно засунуть здоровенную шишку. К их досаде водила раскусил этот маневр.

— Акуш, байстрюки! — прикрикнул он. — Акуш від рури випердової![32]

Пацанята не очень испугались. Они отошли на несколько шагов и продолжали оттуда глазеть на автобус, обдумывая новую пакость.

— Все повитягали? — спросил водила у Вити.

— Все, — ответил тот.

— Файно. Но, то я до столової… Гей! — окликнул он пацанят.

Те глянули в его сторону.

— Щоб до буса не підходили!

Пацанята энергично затрясли головами.

— Бо вуха повідкручую!

Пацанята радостно осклабились и закивали.

— Шляк би вас трафив, — буркнул водила. — Все одно ж якусь пакость зроблять, мавпішони…[33]

Он махнул рукой и направился в сторону турбазы. Мы, с Витей во главе, разобрав вещи, последовали за ним. Обернувшись, я успел заметить, что пацанята отыскали где-то большой ржавый гвоздь и теперь что-то усердно выцарапывают на задней стенке автобуса. Мне захотелось вернуться и прочесть их письмена, но я подумал, что и так знаю, о чем речь в накорябанном послании.

Турбаза представляла собою несколько зданий в гуцульском стиле, выстроенных из дерева и камня и увенчанных островерхими черепичными крышами. Невысокие горы вокруг покрывал черный еловый лес, у подножий гор, зеленея между заснеженными берегами, перекатывая через пороги и пенясь, бежала неширокая и быстрая речка Прут. Через речку перекинулся резной деревянный мостик, а за мостом негромко и даже убаюкивающе шумел водопад. Места были до того хороши, что мне хотелось на пару часов удрать от нашей бестолковой группы, уединиться и молча посидеть у воды.

К сожалению, псевдоамериканское происхождение вызвало излишне пристальный интерес к моей особе. Стоило мне подотстать от прочих, как кто-нибудь обязательно подмечал это событие и окликал меня:

— Майкл! Ты чего? Не отрывайся от компании!

Я изображал на лице улыбку, какой, наверно, улыбается кобра при виде змеелова, и присоединялся к остальным. Меня тут же с обеих сторон брали в тиски черноволосая болтливая Леся и ее светленькая, неразговорчивая и похожая на мышку подружка Тася.

— Майкл, — мурлыкала Леся, — расскажи что-нибудь про Бостон.

— Красивый город, — отвечал я.

— А еще?

— Очень красивый.

— А где ты там жил?

— На Кросс-Стрит, — подумав, отвечал я. — Кстати, если Кросс-Стрит перевести на русский, получится что-то вроде Крещатика.

— Надо же, — удивлялась Леся. — А что ты вообще там делал?

— Где?

— В Бостоне. В Америке.

— Ел гамбургеры, пил кока-колу и катался на скейтборде.

— Потрясающе! А в школу ходил?

— Не ходил, а ездил.

— На чем?

— На скейтборде и ездил.

— С ума сойти! А у вас негры в школе были?

— Полно. И все баскетболисты. Даже во время уроков мячом по полу стучали.

— Да ты что! А учителя?

— А что учителя? Учителям по барабану. Жуют резинку и не вмешиваются. Оно им надо? Еще пристрелят…

— Как пристрелят?

— Из шестизарядного кольта.

— У вас что, с оружием в школу ходили?

— А как же? Надо же ученикам защищать свое достоинство и права человека.

— Вот это я понимаю — свобода! — восхищенно вздыхала Леся.

— Да ты не расстраивайся, — утешил ее я. — У нас здесь тоже скоро начнут друг в дружку палить.

Лесина болтовня начинала меня утомлять и даже раздражать, и я невольно поглядывал на Тасю, менее привлекательную, но, к счастью, немую, как рыба. Тася, видимо, привыкла держаться в тени подруги. Будь она посимпатичней, я бы предположил, что Леся в их тандеме играет роль буксира, который, беспрестанно тарахтя, заводит в гавань белоснежный лайнер, после чего скромно удаляется и причаливает к какому-нибудь захудалому пирсу. Но Тася не походила на лайнер, да и Леся в последнюю очередь согласилась бы стать для кого-нибудь буксиром. Она явно претендовала на большее, но проделывала это с такой назойливостью, что невольно провоцировала на грубость. Во время очередной совместной прогулки она как-то очень ловко поскользнулась и, потеряв равновесие, свалилась мне в объятья. Наши глаза встретились.

— Майкл, — с нарочитым укором проговорила Леся, — что ты делаешь? Нельзя же так… Если ты американец, это еще не значит, что ты можешь без спросу обнимать всех девушек, которые тебе нравятся.

— А ты шустрая, — усмехнувшись, ответил я.

— В каком смысле шустрая?

— Думаю, во всех.

— Это такой галантный намек?

— Боже упаси. Просто констатация факта. Все равно что сказать пригоршне снега, что она тает у тебя в руке.

— Тебе нравится, когда в твоих руках тают?

— Мне нравится, когда руки у меня ничем не заняты.

Это уже действительно было намеком, причем далеко не галантным. Леся освободила мои объятия от своего присутствия, взглянула исподлобья и, взяв под руку Тасю, зашагала вперед.

— Ты что делаешь? — прошипел мне в ухо тут же возникший Ярик.

— Наслаждаюсь прикарпатской природой, — невозмутимо ответил я. — Посмотри вокруг — пейзаж, достойный кисти лучших молдавских художников.

— Какие еще молдавские художники? — возмутился Ярик. — Тут стопроцентный шанс был, а ты его профукал…

— Шанс на что?

— Заполучить сегодня вечером подружек в номер. Она же сама тебе в руки шла.

— Вот именно что сама. Я ее туда не звал.

— Идиот, — сказал Ярик.

— Сам идиот. Нечего моими руками жар загребать. Если хочешь — беги за подружками и лично обустраивай свое светлое будущее.

— А ты?

— А я где-нибудь прогуляюсь в гордом одиночестве.

— Вот-вот, — кивнул Ярик. — Знаешь, у меня такое чувство, будто ты все время норовишь ускользнуть.

— А у меня такое чувство, — отозвался я, — что скоро меня в туалет начнут сопровождать. Чтоб не отрывался от компании. Слушай, Ярик, давай сознаемся, что мы всех разыграли.

— В смысле?

— Объясним, что я такой же американец, как они папуасы.

— Зачем?

— Затем, что мне это надоело. Воображение должно уносить человека, как воздушный шарик, в небо, а меня эти фантазии вяжут ниткой к свинцовому грузу.

— Причем тут груз, причем тут какой-то шарик? Майкл, у нас вот-вот должно наклюнуться, а ты все обламываешь на полпути.

Я нехорошо посмотрел на Ярика.

— Еще раз назовешь меня Майклом, — проговорил я, — и я точно всем скажу, что я перекрашенный папуас. Не сомневайся, мне поверят. Распишу, как я ходил голый по Новой Гвинее с клипсой в носу и ананасом в руке…

— Обязательно расскажи, как ты ходил голый по Новой Гвинее, — подхватил Ярик. — На это клюнут еще охотней, чем на твое американство.

Я махнул рукой, развернулся и зашагал прочь.

— Ты куда? — окликнул меня Ярик.

— Не знаю, — ответил я. — Шарик полетел. Вечером увидимся.

Я и в самом деле не знал, куда иду, целиком положившись на ноги, которые в подобных случаях умнее головы. Ноги привели меня на центральную улицу городка, носившую имя Свободы.

«Славно, — подумал я. — Свободы я, кажется, добился. Вопрос в том, что теперь с этой свободой делать».

Справа показалось здание почтамта. Продолжая повиноваться ногам, я вошел внутрь. В небольшом помещении было пусто. В углу темнели несколько застекленных телефонных кабинок, за стойкой скучала миловидная девушка лет двадцати с небольшим.

— Добрый день, — сказал я. — Можно от вас позвонить?

— Дзвоніть собі,— пожала плечами девушка. — Дзвіночка дати?

— Вибачте, — я усмехнулся. — Зателефонувати від вас можна?

— Куди?

— На Марс.

— Ні, не можна.

— Чому?

— Зв’язок тимчасово не працює.

— А в Бостон можна?

— А це що?

— Місто. В Америці.

— Радше б вже на Марс телефонували…

— Так можна?

— Ні. Ще замовлення будуть, чи дати вам дзвіночка?

— А з Київом зв’язок є?

— Хоч щось трохи людське. Який нумер?

Я назвал.

— Зачекайте. Присядьте поки.

Я присел в стоявшее у окна кресло, обитое кожзаменителем. Через пару минут девушка окликнула меня:

— Пройдіть. Друга кабіна.

Я вошел в кабинку и взял трубку.

— Алло? — услышал я искаженный расстоянием голос Даши.

— Привет, — сказал я. — Как дела?

— Нормально. Ты откуда? Тебя плохо слышно.

— С летающей тарелки.

— Откуда?

— С тарелки летающей. Меня похитили инопланетяне.

— Да? Я им не завидую.

— Им никто не завидует. Они маленькие, уродливые, синего цвета. Кроме того, у них отсутствуют рты и органы размножения. Они не пьют, не курят, не.

— Понятно, — перебила Даша. — И как долго они тебя продержат?

— Пару деньков. А, может, и насовсем оставят. Ты бы что предпочла?

— Я бы предпочла принять горячую ванну.

— Ладно, — сказал я, — принимай. Извини, что побеспокоил.

— Подожди. Так откуда ты звонишь?

— Долго рассказывать. Ванна остынет.

— Не остынет. Я еще воды не набрала.

— Тогда слушай… Нет, лучше я потом расскажу. Когда вернусь.

— Как хочешь. Пока.

— Подожди, — снова сказал я.

— Жду.

— Даша. — Я замолчал.

— Что?

— Я тебя люблю.

— Потому и сбежал от меня, не сказав куда?

— Конечно. От нелюбимых не сбегают.

— Забавно. А что с нелюбимыми делают?

— Живут с ними. Как правило, долго и несчастливо.

— Глупости.

— Наверно. Чего еще от меня ожидать.

— Ладно, Мишаня. Позвонишь, когда приедешь? — А ты хочешь, чтоб я позвонил?

— Допустим, хочу.

— Ты скучаешь по мне?

— Предположим, скучаю. Только не задавай так много вопросов.

— Больше не буду. Пока.

— Пока.

Мы одновременно повесили трубки. Я еще несколько секунд постоял в кабине, затем вышел и направился к девушке за окошком.

— Поговорили? — спросила она.

— Поговорили, — рассеянно ответил я.

— З вас рубль сімдесят.

Я расплатился.

— З дівчиною своєю балакали?

— С сестрой, — зачем-то соврал я.

— Ага, — хмыкнула девушка. — Так то ви сестрі казали, що її любите?

— Что ж я, не могу сестру любить?.. А вы, значит, подслушивали?

— Ага, — простодушно усмехнулась девушка. — Цікаво ж. А от вона не сказала, що вас любить.

— Она стеснительная. Вы что сегодня вечером делаете?

— А вам нащо?

— Хотів вас у гості запросити.

— Ага. Зараз мій Степан прийде, він нас обох так запросить…

— Дуже лютий?

— Звір. Приб’є. Я тобі, скаже, курва, погуляю по москалях.

— А чого це я москаль?

— Степан коли злий, так у нього всі москалі. Ви б ішли собі.

— Піду, — кивнул я. — Бо дуже Степана злякавсь. Так не прийдете?

— Ні.

— И правильно. А знаете, все это вранье, будто мы к какому-то грузу привязаны. Никуда мы не привязаны. Мы этот груз в себе носим.

— Який ще груз?

— Такий собі.

— Не зрозуміла.

— Я тоже. До побачення.

Я вышел из здания почты и зашагал по улице Свободы к турбазе. К этому времени уже смеркалось. Шел я неторопливо, потому что спешить было некуда. Дойдя до моста через Прут, я остановился, затем спустился вниз, к воде, и присел на какой-то пенек, торчавший из снега. Река, полускрытая сумерками, убегала вдаль, исчезая за поворотом. На мосту появились два темных силуэта.

— Ну що, — сказал один, — запалимо?

— Давай, — отозвался другой.

В темноте вспыхнула спичка, затем погасла, и засветились два маленьких оранжевых огонька.

— Ти до Любки на турбазу вечеряти? — спросил первый.

— Но, — ответил второй. — А ти?

— А я на коляцію в ресторацію.[34]

— Дорого.

— Та що там дорого. Сьогодни майно, завтра лайно. Зате у ресторації москалів нема. А на турбазі ступити ніде, в москаля вляпаєшся.

— Угу, — зловещим басом отозвался я снизу. — Повна турбаза москалів. Будемо бити? Чи не будемо не бити?

Мост так удачно отрезонировал звук моего голоса, что я и сам немного испугался. Огоньки дрогнули. Некоторое время царило молчание, затем первый неуверенно спросил:

— Ти хто?

— Чорт, — ответил я.

— Тьху! — боязливо сплюнул второй.

— Не плюйся, бо вилізу, — пригрозил я.

Снова наступила тишина, затем послышался робкий голос второго:

— Вуйку, посьорбали звідси. Така лиха ніч…

— А, може, наб’ємо чортові морду? — предложил первый.

— Я тобі зараз таку морду наб’ю, — прогудел я, — що у дзеркало дивитися знудить.

— Вуйку, — второй потянул первого за рукав, — ходімо, га? Чи воно чорт, чи не чорт, а це лиха людина.

Первый — видимо, посмелее, — перегнулся через перила моста и уставился в темноту.

— Убери пику, — сказал я, — бо мене вже нудить.

— Ходімо, вуйку, — не унимался второй. — Це, ачей, якась божевільна тварюка. До криміналу доведе.[35]

Первый с сомнением покачал головой, наклонился по новой и глянул вниз. Я набрал пригоршню снега, слепил снежок и запустил ему в физиономию.

— От зараза, — удивленно сказал первый, вытирая лицо. — Твоя правда, вуйку, пішли звідси. Бозна, що отому чортові ще вскочить в голову.

Они поспешно двинулись прочь от мостика. Я поднялся с пенька и вскарабкался наверх.

— Гей! — крикнул я им вдогонку. — Я набрехав. Ніякий я не чорт. Я київський москаль з Бостону!

— Псих! — ответили мне уже издалека. — Скажений. Алкоголік. Пішли, вуйку, водки вип’ємо.

Они пропали в темноте. Я еще немного постоял, затем перешел через мостик и направился к турбазе.

В номере меня ожидал сюрприз: стол был сервирован парой бутылок вина, стаканами и тарелками с простенькой закуской, а на кроватях сидели, поджидая меня, Ярик и Леся с Тасей.

— Пришел, наконец! — обрадованно воскликнул Ярик. — Хеллоу, Майкл! Хау ду ю ду?

— Он что, уже выпил? — обратился я к Лесе с Тасей.

Те покачали головами.

— Девочки, вы не обидитесь, если я на минутку украду его у вас?

Те пожали плечами. Я схватил Ярика за рукав и вывел из номера.

— Это как понимать? — спросил я. — Что они делают у нас в комнате?

— А ты не догадываешься? — весело ответил Ярик.

— Догадываюсь. Мне только интересно, как ты…

— Последовал твоему совету, — объяснил Ярик. — Самостоятельно позаботился о светлом будущем. Ты кого выбираешь — Лесю или Тасю?

— А ты согласен на то, что останется?

— Вполне.

— То есть тебе все равно?

— Абсолютно.

— Ярик, это скотство.

— А ты, оказывается, моралист, да? Специалист по этике половой жизни?

— Просто ты, Ярик, никого не любишь.

— Я всех люблю! И всем готов отдаться. То есть, наоборот, всех готов отдать. Короче, Майкл.

— Кто?

— Извини… Мишка, не будь сволочью. Поддержи друга в светлом начинании. Вспомни, как мы красиво все спланировали накануне отъезда.

— Ладно, — сказал я, — пойдем. Нехорошо, когда девушки ждут.

Мы вернулись в комнату. Леся и Тася выжидательно сидели рядышком на кровати, как пара неудачно сросшихся и совершенно непохожих сиамских близняшек.

— Прошу прощения у милых дам, — галантно улыбнулся Ярик. — Суета светских приготовлений. Милые, приятные хлопоты. К столу!

Мы расселись. Леся оказалась по правую руку от меня, Тася — по левую от Ярика. Полный воодушевления, Ярик откупорил вино и разлил его по стаканам.

— Предлагаю выпить за знакомство! — провозгласил он.

— Так мы ж, вроде, уже знакомы, — удивилась Тася. Кажется, я впервые за все это время услышал ее голос.

— Это было шапочным знакомством, — объяснил Ярик. — Поезд, автобус, улица, столовая — все это убожество и нищета духа. А сегодня мы имеем честь лицезреть вас в нашем скромном, но гостеприимном жилище. В общем, выпьем!

Он был явно в ударе — должно быть, от предвкушения.

— Что-то Майкл сегодня молчалив, — заметила Леся.

— Я молчалив по жизни, — ответил я.

— Да? Не замечала.

— Потому что я застенчив и не люблю выставлять свою молчаливость напоказ. Но внутренне я молчалив.

— Шутишь?

— Нет. Просто за словами нужно уметь расслышать молчание.

Ярик разлил по второму кругу.

— А теперь, девоньки, выпьем за вас! — объявил он.

— И за вас, — вежливо откликнулись девушки.

— Хорошо, за всех вместе и за каждого в отдельности.

Мы выпили.

— А вы, дечонки, где учитесь? — поинтересовался Ярик.

— В КПИ.

— Надо же! Я тоже. Странно, что мы не встречались.

— Так Политех большой…

— Эт точно. Вы на каком факультете?

— Химико-технологическом. А ты?

— На инженерно-физическом.

— А ты, Майкл?

— Что? — невнимательно спросил я.

— Где учишься?

Я чуть было не брякнул, что учусь в Инязе, но вовремя вспомнил, что я американец.

— В художественном, — сказал я.

— Да ты что! — восхитилась Леся. — Ты еще и художник?

— Что значит «еще»?

— Ну, кроме того, что ты. — Она замялась.

— Американец?

— Да…

— Леся, должен тебя разочаровать, американец — это не профессия.

— Я понимаю. Извини, я не то хотела сказать. Майкл, а ты нарисуешь мой портрет?

— Увы, — сказал я. — Не могу.

— Почему?

— Я дал клятву Леонардо.

— Какому Леонардо?

— Не какому, а какого. Леонардо да Винчи. Все, кто поступает в художественный институт, дают клятву Леонардо не рисовать и не писать портреты живых людей, пока не овладеют тайнами мастерства. Первая заповедь художника — не навреди.

— Снова шутишь?

— Я серьезен, как паровой каток.

— Значит, не нарисуешь?

— Нет. Я не могу нарушить клятву. Для меня это дело принципа.

— Ты такой принципиальный?

— Конечно. Принципы для меня — святое. Ради принципа я человека убью.

— Кошмар какой! — Леся на всякий случай отодвинулась.

— Не бойся, — усмехнулся я. — Один из моих принципов — не убий. Как в Библии. Я сам ему следую и другим спуску не дам. А если кто вздумает этот принцип нарушить, я его зарежу.

— Девочки, не обращайте внимания, — вмешался Ярик. — У Майкла чисто американское чувство юмора.

— Мы его прощаем, — улыбнулась Леся.

— Спасибо, — сказал я. — Хорошо быть американцем. Если я сейчас открою окно и помочусь в него, это не отнесут к моей невоспитанности, а спишут на мое американство. Попробовать, что ли?

Я встал. Ярик и Леся с Тасей испуганно уставились на меня. В это время в дверь постучали. Ярик досадливо поморщился.

— Войдите! — излишне гостеприимно сказал я.

Дверь открылась, и в комнату ввалились Серега и Павел. Серегины руки были заняты стаканами, Павел трогательно прижимал к груди литровую бутыль с полупрозрачной жидкостью.

— Привет, — сказал Серега. — Не помешали? Решили, типа, нагрянуть к вам, по-простому, по-соседски.

— И отлично сделали, — заявил я. — Что это у вас в бутыли?

— Самогон, — ответил Павел. — Бабкин. У меня бабка под Васильковом живет, такой первач гонит… Лучше всякой водки. Мы, это, подумали: грех, чтоб американец нашего самогону не попробовал. А мы точно не помешаем? — Он покосился на Лесю с Тасей.

— Как можно! — искренне воскликнул я. — Гость в дом — бог в дом. Два гостя — два бога.

— И самогон, — напомнил Серега.

— Точно, — кивнул я. — Святая троица. Присаживайтесь, пацаны.

Серега с Пашкой присели на краешек кровати. Ярик бросил в их сторону косой взгляд. Леся поправила прическу. Тася глянула под ноги. Чтобы заполнить эту неуютную паузу, я спросил:

— А что, урожаи под Васильковом в том году были хорошие?

— Чего? — не понял Павел. — Какие урожаи?

— Ну, что там у вас растет.

— Все у нас растет.

— И хорошо растет?

— Нормально растет.

— А в прошлом году?

— Что в прошлом году?

— Нормально выросло?

— Нормально.

— Хоть одна приятная новость.

— Может, самогону выпьем? — предложил Серега.

— Отличная идея! — оживился я. — Девочки, вы как?

— Ни в коем случае! — возмущенно ответили те.

— А ты, Ярик?

Ярик глянул на бутыль, затем на девушек и с видимым сожалением покачал головой.

— Как хотите… А мы с парнями выпьем, верно?

Серега и Павел кивнули.

— Майкл, не пей, — сказала Леся. — Ты не знаешь, что такое деревенский самогон.

— Где уж мне, — хмыкнул я. — А ты знаешь, что такое американский муншайн?

— Нет.

— Жуткий самопал.

— Ты что, его пил?

— Ведрами.

— Тебе ж двенадцать лет было, когда ты из Америки уехал!

— Было двенадцать, стало двадцать один. Цифры поменялись местами, а суть не изменилась. Наливай, Павел.

Павел аккуратно откупорил бутыль и так же аккуратно разлил самогон по стаканам.

— Ну, — сказал Серега, поднимая стакан, — предлагаю выпить…

Закончить он не успел — в дверь снова постучали.

— Между прочим, прекрасный тост, — заметил я Сереге. — Войдите!

Новым гостем оказался Витя Богданович. На сей раз одет он был по-домашнему — в спортивный костюм и войлочные тапки без задников. В руках он держал пластиковый пакет, внутри которого что-то многозначительно позвякивало.

— Не помешаю, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес он. Затем бросил взгляд на стаканы и бутыль и с укоризной добавил: — Пьете. А у нас, между прочим, завтра с утра лыжное мероприятие в Ворохте.

— А что, в Ворохту пьяных не пускают? — поинтересовался я. — Это село повальной трезвости?

— У нас государство повальной трезвости, — серьезно заявил Витя. — В свете последних решений ведется повсеместная борьба с пьянством.

— Не понял, — сказал я. — Если в государстве повальная трезвость, почему ведется борьба с пьянством?

Витя подумал и ответил:

— В профилактических целях.

— Понятно, — кивнул я. — Какое оружие лично ты припас для борьбы?

— В смысле?

— Что у тебя в пакете звенит?

— Это? — Витя смущенно глянул на пакет. — Это чисто символически.

— «Белый аист», что ли?

— Ну.

— Тогда, конечно, чисто символически. Не пить же его, в самом деле.

— Понятно, что не пить, — кивнул Витя, доставая из пакета бутылку и стакан. — Тем более в свете последних решений… — Он поставил стакан на стол и сорвал с коньяка закрутку. — Разве что по чуть-чуть. В профилактических целях.

Мы едва успели выпить, как появились новые гости — сразу несколько человек, жаждущих проведать американца и его спутника. Ярик безнадежно махнул рукой.

К полуночи наша комната стала до того напоминать купе плацкартного вагона, что я даже удивился, отчего пейзаж за окном остается неподвижным. Стоял невообразимый гам. Кто-то бренчал на гитаре. Кто-то требовал, чтоб ему налили. Каждые полчаса Витя напоминал, что завтра с утра нам ехать в Ворохту и чтоб мы пили поменьше. Какие-то Марина и Артур упрашивали меня прислать им из Америки приглашение. Я шумел вместе с остальными. Пробовал подпевать. Чокался со всеми подряд. Заверял Витю, что всенепременно наведаюсь в Ворохту, даже если меня придется нести туда на руках, завернув в американский флаг. Клятвенно пообещал Марине с Артуром выслать им приглашение в бутылке из-под кока-колы, едва нога моя ступит на землю Соединенных Штатов. И лишь далеко за полночь, прощаясь со всеми, каким-то уцелевшим обломком подсознания отметил, что среди гостей нет Леси и Таси, которые, видно, давно и незаметно ушли.

Утром мое бренное, как никогда, тело безвольно расположилось в кресле автобуса, готового отправиться на лыжную базу под Ворохтой. Во рту было сухо, в голове стучали молоточки.

— Все на месте? Американец на месте? — привычной скороговоркой осведомился Витя и, получив утвердительный ответ, бросил водителю: — Поехали.

Автобус тронулся. Витя двинулся вдоль прохода и подошел ко мне.

— Ну как? — поинтересовался он. — Голова болит?

— Болит, — ответил я.

Витино лицо расплылось в улыбке.

— Человек! — приязненно сказал он. — На вот, держи.

Он достал из кармана куртки небольшую металлическую флягу и протянул мне.

— Это что? — спросил я.

— Коньяк. Хлебни, легче станет.

Я отвинтил крышечку и сделал большой глоток. Сперва меня чуть не стошнило, затем по телу поползло приятное тепло.

— Спасибо, — сказал я, возвращая Вите флягу.

— Всегда пожалуйста, — двусмысленно ответил Витя. — Человек человеку кто?

— Кто угодно, — ответил я.

— Эх, американец… — Витя покачал головой, спрятал флягу в карман и направился к своему креслу.

В проеме между сиденьями показалась голова сидевшего впереди Павла.

— Ты как, Майкл? — полюбопытствовал он.

— Знаешь, Паша, — сказал я, — если, не дай Бог, между Америкой и СССР начнется ядерная война, первый удар следует нанести по Василькову.

— Чего это?

— Чтоб самогон не гнали. Это химическое оружие массового уничтожения.

— Не бреши, отличный самогон!

— Самогон, конечно, отличный. Только пить его не надо.

Павел обиделся, убрал голову и откинулся в кресле.

— Это тебе наказание, — заявил Ярик.

— Хоть ты помолчи, — поморщился я.

— За твое хамское отношение к девушкам, — не унимался Ярик.

— Нормально, — сказал я. — Ты, как животное, пытаешься затащить их в постель, все равно какую, а, значит, я веду себя по-хамски?

— Конечно. Ты их оскорбляешь невниманием. Зачем мы сюда приехали? Для этого самого. А они? Для того же. Так какого черта…

— Заткнись, Ярик, — сказал я. — Философствуй про себя.

Ярик пожал плечами и замолчал. Я повернулся к окну. Небо, серое с утра, прояснялось, становясь светло-синим, под золотистым солнцем красиво блестел снег. Когда мы прибыли на лыжную базу, блеск этот превратился в сплошное белое сияние, с непривычки слепящее глаза. Мы разобрали лыжи и палки.

— Значит, так, — коротко проинструктировал Витя, — катаемся спокойно. Ходим, не бежим. Уменьем не хвастаем, рекордов не ставим. Держимся цепочкой. Чтоб я потом никого не искал. Ну, поехали.

Наша лыжная кавалькада тронулась с места. Поначалу мы и правда шли цепочкой, затем разница в навыках сказалась, и цепь распалась на звенья. Я оказался где-то посередине. Чуть впереди пестрели ярко-красная куртка Леси и нежно-голубая курточка Таси. По обе стороны простиралась заснеженная долина, сжатая полукругом невысоких Карпатских гор. Вдалеке белела снежная шапка Говерлы. Чистый воздух почти полностью выдул из меня вчерашний хмель, стало легко и необъяснимо радостно. Мне вдруг показалось нелепым передвигаться шагом, захотелось бежать и даже лететь. Я прибавил темп и вскоре поравнялся с Лесей и Тасей. Я собрался было крикнуть: «Лыжню!», но передумал и молча их объехал.

— Майкл, — раздался у меня за спиной голос Леси.

Я сделал вид, что не расслышал, и понесся дальше. Ощущение было такое, словно и лыжи, и ноги мои, и весь я состою из воздуха. По пути я поочередно обогнал Серегу, Павла, затем Витю.

— Эй, американец! — окликнул меня Витя. — Ты куда?

— В Бостон, — ответил я. — Пишите до востребования.

— Псих, — сказал Витя. — Дыхалку посадишь. Как обратно добираться будешь?

— Никак, — отозвался я, убегая. — Мне обратно не надо.

Казалось, что я отрываюсь от чего-то бессмысленно тяжелого, и нити, вяжущие меня к этой тяжести, с каждым движением делаются тоньше и вот-вот оборвутся. Затем я подумал, что глупо бежать по проложенной лыжне, свернул в сторону и покатился вниз по склону. Склон был довольно пологий, но беговые лыжи оказались не приспособлены для спуска. Под ногами откуда-то вырос бугорок, я не успел отвернуть, нелепо кувыркнулся и рухнул спиной в снег. Лицо обожгло холодом, на ресницах повисли снежинки.

Я глянул вверх. Надо мной синело небо. Оно было огромное, даже бесконечное, но бесконечность его не подавляла, а обволакивала, точно я одновременно лежал на снегу и летел в вышине.

«Странно, — подумал я. — Выходит, не обязательно рвать нити. Выходит, можно летать, не отрываясь от земли».

Внезапно небо заслонило лицо Вити, склонившегося надо мной. Рядом с ним возникли лица Сереги и Павла.

— Американец, — испуганно произнес Витя, — ты живой?

— Leave me alone, — почему-то по-английски сказал я. — Please.

— Чего? — не понял Витя.

— Оставьте меня в покое, — перевел я. — Пожалуйста.

— Ты ничего не сломал?

— Ничего не сломал. И не порвал. Оказывается, ничего не нужно рвать. Что мы такое без связей, которые нас держат? Ничто. Воздух. Меньше воздуха. Не будь силы тяжести, все бы развалилось на куски.

— Ты что, головой стукнулся?

— Ничем я не стукнулся. А только если груз внутри нас, то и небо тоже внутри нас. У каждого свое небо над Аустерлицем.

— Каким еще Аустерлицем?

— Хорошо, пусть будет над Ворохтой.

— Может, у него сотрясение мозга? — предположил Серега.

— Завидуешь? — огрызнулся я. — Так ты не завидуй. Нет у меня сотрясения. И мозга, наверное, тоже нет. Чего вы столпились? Ложитесь рядышком. Знаете, как здорово лежать на снегу и смотреть вверх…

— Майкл, — сказал Павел, — а ты назад идти сможешь?

— Ни в коем случае, — ответил я. — Я же говорил вчера, что меня понесут на руках, завернув в американский флаг. Руку дай.

Павел протянул мне руку, я ухватился за нее и встал на ноги.

— Ну что, — сказал я, — поехали?

— Куда?

— Куда-нибудь.

— Может, тебе коньячку хлебнуть? — предложил Витя.

— Спасибо, — ответил я. — Коньяку не надо.

— А я, кажется, хлебну.

Витя достал из кармана флягу, отвинтил пробку и сделал богатырский глоток.

— Так-то оно получше будет, — проговорил он, вытирая усы.

— Обязательно будет лучше, — кивнул я. — Давно хотел вам сказать: классные вы ребята. И классное место Ворохта. И Васильков тоже классный город. И самогон в Василькове классный делают.

— Может, все же, глотнешь? — с сомнением покачал головой Витя. — Сотрясение не сотрясение, а мозги у тебя явно набекрень встали.

— У моих мозгов это рабочее состояние, — ответил я. — Пошли.

Мы лесенкой взобрались наверх, где нас поджидала остальная группа.

— Что случилось? — спросила Леся.

— Ничего не случилось, — буркнул Витя. — Американец с ума сошел.

— Как сошел?

— Как-как… По-американски.

— Майкл, что с тобой?

— Ничего особенного, — ответил я. — Американская трагедия тихого американца. Проигрался на бирже. Все спустил подчистую — мамину квартиру в Бостоне, папин телевизор в Киеве и личную зубную щетку. Что я без щетки буду делать — ума не приложу.

— Ты серьезно?

— Конечно, Леся. Так что я теперь не американец, а голодранец. Никакого интереса во мне нет.

— Дурак, — сказала Леся. — Просто дурак.

— Конечно, дурак, — с улыбкой согласился я. — Зато легкий.

Леся, ничего не ответив, развернулась на лыжах и, с силой отталкиваясь палками, заскользила прочь. Ярик, укоризненно взглянув на меня, покатил вслед за ней. За ним потянулись остальные. Рядом со мною осталась только Тася.

— А ты чего не с подружкой? — спросил я.

— Майкл, — сказала Тася, — ты зачем Лесю обижаешь?

— Как это я ее обижаю?

— Она к тебе тянется, а ты ее отталкиваешь.

— К моему американству она тянется. А стоило мне проиграться на бирже, обозвала меня дураком и уехала.

— Какой еще бирже… Ты нас совсем за дурочек считаешь? Она потому и обиделась, что ты ей не веришь. И всякую чепуху рассказываешь. А ты ей по-настоящему понравился, а не потому, что ты американец.

— А тебе?

— Что мне?

— Тебе я тоже нравлюсь?

— Причем тут я?

— А что, у тебя своих чувств быть не может? Подружка не разрешает?

— Она.

— Она эгоистка чертова, — сказал я. — Все время пытается отодвинуть тебя в тень.

— Это не так.

— Это так. Скажи мне честно, я тебе нравлюсь? Говори, не бойся, я не буду ни смеяться, ни шутить по этому поводу.

— Нравишься, — тихо сказала Тася.

— Тогда какого черта ты мне рассказываешь про Лесины обиды? Почему ты говоришь от ее имени, а не от своего?

— Я не знаю.

— А я знаю. Тась, давай поцелуемся.

— Как?

— Нежно.

— Нет, — сказала Тася.

— Почему?

— Это предательство.

Я вздохнул.

— Хорошо, — сказал я. — Я не допущу, чтобы ты стала предательницей. Лучше уж я стану насильником.

Я обхватил Тасю, прижал к себе и поцеловал в губы.

— М-м-м-м, — замычала Тася, стиснув губы так, словно боялась под пыткой выдать военную тайну.

— Понятно, — сказал я. — Поехали.

— Куда?

— За остальными. А то твоя подружка решит, что мы тут чем-то нехорошим занимались, и отругает тебя.

— Постой. — Тася по-детски шмыгнула носом, затем посмотрела мне в глаза.

— Что?

— Майкл, поцелуй меня еще раз.

— Думаешь, стоит? Я как-то не привык целоваться с Брестской крепостью.

— Извини. Я просто испугалась. Больше не буду…

— Честное пионерское?

— Не смейся. Ты обещал надо мной не смеяться.

— Хорошо. Я тоже больше не буду.

Мы сблизили лица, прижались друг к другу и поцеловались.

— Спасибо, — сказала Тася.

— За что? — усмехнулся я.

— Никому не скажешь?

— Умру — не выдам!

— У меня это в первый раз.

— У меня тоже.

— Честно?

— Честно. Я еще никогда не целовался, стоя на лыжах.

— Да ну тебя…

— Не обижайся, — сказал я, опять прижимая ее к себе. — Давай закрепим наш успех.

— В смысле?

— Еще раз поцелуемся.

— А остальные?

— Что остальные?

— Нехорошо, что они будут нас ждать.

— Наоборот, очень хорошо. Или ты предпочла бы, чтобы они уехали без нас?

— А они точно без нас не уедут?

— Точно.

Тася потупилась, вздохнула, затем снова посмотрела на меня и негромко сказала:

— А жаль.

Как ни странно, но после лыжной эпопеи ни Тася, ни Леся со мной почти не общались. Леся смотрела на меня, как на врага, Тася и вовсе старалась не глядеть в мою сторону. Сначала я не понимал, в чем дело, затем догадался, что Тася в идиотском порыве раскаяния поведала подруге о нашем поцелуе под Ворохтой. Больше всех на меня почему-то злился Ярик.

— Молодец, — с плохо скрываемым сарказмом говорил он. — Красавец. Спасибо.

— За что? — интересовался я.

— За то, что по твоей милости неделя рая превратилась в семь дней горького сумбура.

— По моей милости?

— А по чьей же еще? Я в лепешку расшибаюсь, всячески заманиваю дичь в ловушку, а тебе, оказывается, ничего не нужно.

— Ярик, — не выдержал я, — если тебе так приспичило, надо было не в лепешку расшибаться, а выбрать одну девушку, поухаживать за ней, прогуляться с нею по окрестностям, сводить в кафе, просто поговорить, в конце концов. Ты же, как клещ, вцепился сразу в двоих, затащил к нам в комнату и стал тупо ждать, когда я приду и выложу очередную ересь о моем американском прошлом.

— Я думал, ты мне друг, — горько произнес Ярик, — а ты сволочь.

— Одно другому не помеха, — пожал плечами я. — У меня все друзья сволочи, каждый по-своему. Но это не мешает мне любить их.

— Понятно. — Ярик безнадежно махнул рукою. — Извини, я забыл, с кем говорю.

Наконец наступил последний день нашего отпуска в Яремче. Мы решили устроить прощальный ужин в ресторане неподалеку от турбазы. Витя подсуетился насчет столов и велел нам до вечера держать себя в руках в отношении спиртного.

— Особенно тебя, американец, касается, — заявил он. — Я заметил, что ты к этому делу интерес имеешь.

— Ты чего такой неспокойный? — усмехнулся я. — Коньяк кончился?

— Почему кончился? — удивился Витя. — Есть еще такая партия… — Он хлопнул себя по карману куртки, в котором хранил флягу. — Желаешь по глотку?

— Можно, — согласился я.

Витя отвинтил крышку, и мы приложились по разу.

— Хорошо! — удовлетворенно произнес Витя. — Но на этом стоп. До вечера — табу.

— Без сомнения, — с самым серьезным видом кивнул я. — На твоем месте я бы и в ресторане сегодня не пил.

— Почему это? — изумился Витя.

— Ты — лицо ответственное. Тебе нельзя.

— А ты?

— А я — безответственное. Мне можно.

Было около семи вечера, когда мы с Яриком, надев, что поприличней, вышли из номера.

— Зайдем за Серегой и Пашкой? — предложил я, кивнув на дверь наших соседей.

— Давай.

Мы постучали.

— Не заперто! — послышалось из-за дверей.

Мы вошли. Соседей наших мы обнаружили на полу за довольно любопытным занятием: длинный и нескладный Серега лежал на спине, а коренастый Павел сидел на нем верхом, удерживая его руки прижатыми к полу.

— Я смотрю, вы уже готовы? — на всякий случай спросил я.

— Почти, — невозмутимо ответил Серега.

— Остались детали?

— Мелочи.

— А деретесь из-за чего?

— Мы не деремся. Мы боремся.

— Он первый начал, — объяснил Павел.

— И долго вас ждать?

— Момент. — Серега глянул на восседавшего на нем Павла и решительно спросил: — Сдаешься?

— Нет, — опешил Павел.

— Тогда я сдаюсь. Отпусти.

Они поднялись с пола.

— Нормально выглядим? — поинтересовался Серега.

— Для борцов среднего веса неплохо. Пошли.

Ресторан, находившийся за мостом через Прут, был, как и большинство зданий в Яремче, выстроен в гуцульском стиле: деревянный дом с мезонином и островерхой крышей, по которой разбросались треугольные окна мансарды. Венчала крышу невысокая башенка с таким же треугольным оконцем. Внутри было оживленно, вдоль длинных деревянных столов выстроились резные стулья, приглушенный свет падал на стены, украшенные резьбой и звериными шкурами. Официант, невысокий и чернявый, с веселыми до наглости глазами, указал на наш стол, величаво распростершийся от окна до самого прохода. Мы расселись.

— Примечательный, между прочим, ресторан, — тоном экскурсовода сообщил Витя. — Выстроен без единого гвоздя.

— Как первый человек, — заметил я.

— Не понял? — повернулся ко мне Витя.

— Судя по Библии, бог тоже создал человека без единого гвоздя.

— Слышь, американец, — молвил Витя. — Ты давай не богохульствуй. Я человек серьезный, партийный, мне это не нравится….

— Извини, — потупился я. — Кто ж знал, что у тебя такое изысканное раздвоение личности.

В это время к нам подскочил шустрый официант с блокнотом и ручкой наизготовку.

— Значит так, — деловито распорядился Витя. — Нарезочки, салатиков, солений, колбаски домашней смаженой… Водочки, само собой… Вина для девушек… А там поглядим, как разгуляемся.

— Усе моментом, — вежливо кивнул официант, хотя насмешливый его взгляд, казалось, спрашивал: «А пузо не трісне?»

Кроме нас, посетителей в ресторане насчитывалось человек десять. Это были местные гуцулы, сидевшие небольшими компанийками по два-три человека. Женщин не было вовсе, только мужчины — поджарые, смуглолицые, с печально обвисшими усами. Неподалеку от нашего стола расположились двое. Они неторопливо попивали водку, столь же неспешно и без видимого аппетита закусывали и негромко переговаривались.

— Така курва, — со спокойной горечью рассказывал один другому, — така, вуйко, курва, що таких курв ще пошукати. Як вже приїхала сюди, москалиха бісова, так отдихай культурно та й іншим давай, а не носа крути. Кажу їй так цивільно, з решпектом: приходь, курва, до мене. Не хоче, курва. Тоді, кажу, я до тебе прийду. Знов, курва, не хоче. Я людина інтелігентна, тож все одно навідався. Приїхав на ровері, попукав у двері, попукав у шибку — не відчиняє, курва. Я їй кричу: «Відчини! Відчини!» А вона мені на своїй москальській мові: «Ветчины нету, колбасу ешь!..»

Наконец нам принесли выпивку и закуску. В одних бутылках загадочно темнело вино, в других прозрачно мерцала водка, на маленьких сковородках шипели, свернувшись в кольца, жирные румяные колбаски.

— Ну что, — сказал Витя, поднимая полную до краев рюмку, — не будем долго намазывать на хлеб, а просто выпьем.

В тот вечер пил Витя отменно, так что его ответственное лицо в скором времени раскраснелось и стало смахивать на вполне безответственную рожу. Закусывал он тоже недурно. Прочие мало от него отставали, и посетители-гуцулы стали поглядывать на наш стол с насмешливым удивлением. Видимо, умение повеселиться и пожрать, столь щедрой волной захлестнувшее центр, восток и юг Украины, до западных ее областей докатилось тихим прибоем. От водки и еды стало жарко, мы все чаще, поодиночке и компаниями, выходили на улицу — покурить и просто подышать морозным воздухом. Я встал у изгороди, выпуская в стылую до хруста зимнюю тьму голубые струйки дыма. Вокруг темнел лес. Над ним раскинулось ясное небо в звездах. В зале ресторана заиграла музыка, смешиваясь с шумом голосов и звоном посуды. Я докурил и бросил бычок в снег, но возвращаться в ресторан не хотелось. Тут ко мне слегка заплетающейся походкой приблизился Павел.

— Привет, — сказал он.

— Вообще-то, виделись сегодня, — ответил я.

— То не в счет, — заявил Павел. — То мы трезвыми виделись… А теперь мы пьяные.

— Верно, — согласился я. — Привет, Паш.

— Привет. Пошли… это… пожурчим.

— Неохота в ресторан возвращаться.

— И мне неохота. Пошли в лес журчать. Как эти. ручейки.

— Ну, пошли.

Мы отошли от шумного ресторана и углубились в чащу, где росли ели в соседстве с буками.

— Ты кого выбираешь? — спросил Павел.

— В смысле?

— Ель или бук? Шо описывать будешь?

— Да мне без разницы.

— Тогда я бук выбираю…

— Достойный выбор.

Мы расположились под двумя соседними деревьями.

— Майкл, — проговорил Павел, задрав голову вверх и рассматривая ночное небо между кронами деревьев.

— Чего?

— А в Америке звезды на небе такие же?

— Почти. Только их пятьдесят штук и к ним приделаны красные и белые полоски.

— Как приделаны?

— Не знаю. Специальным клеем, наверное.

— Майкл, — снова сказал Павел.

— Чего?

— Шо ты мне брешешь!

— Про что?

— Про клей. Я. это. вообще-то, доверчивый. Но про клей ты брешешь. Ведь брешешь?

— Брешу.

— А зачем?

Я задумался.

— Интересный вопрос, — сказал я.

— А ответ?

— Ответ, наверно, тоже интересный.

— А какой?

— Да я, Паша, точно не знаю. Одни врачи говорят, что обмен веществ такой, другие, что группа крови такая.

— Так ты… это… болен?

— Я, Паша, серьезно болен.

— Заразно?

— Очень. Ты бы журчал от меня подальше. А то, сам знаешь, воздушно-капельным путем.

— Ничего себе, — пробормотал Павел, на всякий случай упрятывая хозяйство обратно в ширинку. — Раньше. это. предупредить не мог?

— Ладно, не бойся, — успокоил я его. — Набрехал я. Наврал. Пошутил. Нет у меня никакого обмена веществ. И группы крови нет.

— Совсем?

— Совсем.

— Как же ты дальше будешь?

— Как-нибудь выкручусь. Хошь, один секрет расскажу?

— Давай.

— Никакой я на самом деле не американец. И в Америке никогда не был.

Паша осклабился.

— Ты. это. хорош брехать, Майкл. А то совсем заврался. Не американец он.

— Да, — задумчиво проговорил я, — вот и ответ.

— Какой ответ?

— Почему я брешу.

— И почему?

— Хочу, чтоб мне верили. А правде не верят. Пошли еще водки выпьем. Воздушно-капельным путем.

Мы вернулись в ресторан. Группа наша, между тем, рассыпалась. Одни вышли подышать воздухом, другие танцевали. Краем глаза я заметил Ярика и Лесю, интимно прижавшихся друг к дружке в медленном танце. За столом осталась лишь Тася, над которой, чуть покачиваясь, возвышался пьяненький гуцул. Рядом в качестве поддержки застыл его чуть более трезвый на вид приятель.

— Хочу вас погуляти, — галантно втолковывал гуцул.

— Как это? — испуганно спрашивала Тася.

— До бумцика запросити.

— Не понимаю…

— Курва. Танцювати прошу.

— Я не хочу.

— Так не можна, що не хочеш. Прошу до бумцика. Гуляти прошу.

— Эй, — сказал я, подходя, — ты глухой? Не хочет она, чтоб ты ее гулял.

Гуцул удивленно глянул в мою сторону.

— Ти хто? — спросил он.

— Чорт, — привычно отозвался я.

— Який чорт?

— Такий чорт, що під мостом сидить.

Гуцул посмотрел на своего приятеля.

– Є такий чорт, — авторитетно кивнул тот. — Казали добрі люди. Як ніч, так під мостом сидить, матюкається, падлюка, добрим людям у пику снігом кидає.

— От най і йде під міст. — Гуцул снова повернулся к Тасе: — Прошу цивільно до бумцика, курва.

— Эй, — я ухватил его за плечо. — Что непонятно? Не будет она с тобой бумцик делать.

— Майкл, — вмешался Павел, — а давай я его. эта. по морде тресну.

— Вже й по морді! — Гуцул возмущенно обратился к своему другу.

– Є і такі,— снова кивнул тот. — Понаїдуть у гості й добрих людей по морді тріскають.

— Майкл, — опять вмешался Павел, — а не надо по морде. Ты это… плюнь в него… воздушнокапельным путем.

— Що значить плюнь? — обиделся гуцул. — Це вже, курва, просто паскудство. Це вже йти на двір і битися.

— Вольдемар, не гарячкуй, — остановил его приятель.

— Вольдемар? — изумился я.

— Но. А що? Пішли битися.

— Пошли.

— Майкл. я это. с тобой! — заявил Павел.

— Не надо, — сказал я. — Ты за Тасей присмотри. А то Вольдемаров друг такая падлюка, что тоже может к ней с бумциком прицепиться.

– І такі люди є,— философски кивнул приятель-гуцул.

Мы с Вольдемаром вышли на улицу.

— Ну, — сказал я, — сразу драться будем или покурим сперва?

Вольдемар задумался.

— Запалимо, — проговорил он. Затем достал из кармана пачку «Дойны» и протянул мне: — Прошу.

— Дякую, — поблагодарил я. — «Столичные» будешь?

— Давай.

Мы обменялись сигаретами и закурили.

— Файна ніч, — заметил Вольдемар.

— Ага, — согласился я.

— Погода у цю зиму така… дуже файна.

— Факт.

— Врожаї, ачей, файні поспіють.

— Но. Буде свято добрим людям.

— Твоя чічка? — неожиданно спросил Вольдемар.

— Чего?

— Дівчина, кажу, твоя?

— А-а… Не совсем.

— А нащо впердолився?

— Чего?

— Нащо встряв, кажу?

— А так.

— Теж вірно. Файна чічка.

Вольдемар бросил в снег окурок. Мой полетел следом.

— Ходімо до зали? — сказал Вольдемар.

— А битися?

— Та ну його. Холодно.

— Так надо водки выпить.

— Маєш рацію. Ходімо.

Когда мы вернулись, Павел и Вольдемаров приятель сидели друг напротив друга за столом с рюмками в руках. Тася куда-то исчезла.

— А ще такі є,— рассуждал вслух гуцул, — що ти до них як добра людина, а вони до тебе як паскудний диявол.

— Кто такие? — сурово спрашивал Павел.

— Та хоч би й жона моя. О! — заметил он меня с Вольдемаром. — Вже побилися?

— А то, — сказал я. — По всьому снігу кров.

— Ну, так сідайте, вип’ємо.

Вольдемар разлил водку по рюмкам. Неожиданно вернулась Тася в сопровождении Вити и официанта.

— Вольдемар, — с упреком молвил официант, — ти що тут хуліганіш?

— Я? — возмутился Вольдемар. — Не маю такої звички.

— Кажуть, побився з кимось.

— Клевещуть. Хто казав?

— Оця чічка і отой бурмило.

— Кто? — не понял Витя.

— То, певно ж, ви, пане.

— Нет, что еще за бурмыло?

— Это такое деликатное обращение, — объяснил я. — Садись, Витя, водочки выпьем.

— Так міліцію не звати? — на всякий случай уточнил официант.

— Ветеринара клич, — буркнул Вольдемар, — щоб він тобі клізму зробив.

— Ти мені ще подекуй![36]

— Від подекуя чую.

Официант ушел. Витя присел к нам за стол. Тася наклонилась ко мне.

— Спасибо, Майкл, — тихонько сказала она.

— Не за что, — ответил я.

— Есть за что. Ты за меня вступился.

— И что?

— Ты ведь не за каждую бы…

— Само собой, за каждую.

— Ты серьезно?

— Совершенно.

Тася некоторое время стояла молча. Затем взяла со стола бутылку с водкой, налила себе рюмку, выпила залпом и закашлялась.

— Гаряча чічка, — покрутил головой Вольдемар.

— И такі бувають, — привычно отозвался его приятель.

Тася налила вторую рюмку.

— Хватит, — сказал я.

— Не твое дело.

— Мое. Выпьешь всю водку, а нам что?

— Да подавись ты своей водкой! — Тася выпила рюмку до дна, швырнула ее на пол, разбив вдребезги, с грохотом поставила бутылку передо мной и выскочила из зала.

— Має характер, — заметил Вольдемар.

— Забагато характеру, — уточнил его приятель.

— Дура, — подытожил Витя.

Из ресторана мы вышли около полуночи и нетрезвой кавалькадой двинулись в сторону турбазы. Небо совершенно расцвело от созвездий, под полукругом луны переливался снег, темно-зеленая, почти черная река бежала по снегам змеящейся лентой, брызгая и пенясь, шумел водопад.

— Бывает же на свете красота, — задумчиво проговорил пьяненький Витя. — Ведь можем же, когда захотим… Американец!

— Чего? — отозвался я.

— В Америке такая красота бывает?

— Не знаю.

— Не бреши. Так и скажи, что не бывает.

— Витя, ты помолчать можешь?

— Могу…

Несколько минут наша группа молча стояла на мосту, глядя на воду.

— Просто сердце замирает, — нарушил тишину Витя. — Знаешь, о чем я сейчас думаю?

— О чем?

— Я думаю: шо ж оно такое «бурмыло»?

— Какое «бурмыло»?

— Забыл? Официант меня так в ресторане назвал.

— И правильно сделал.

— Обидеть хочешь?

— Не хочу.

— А все равно обижаешь. Посмотри на меня.

— Ну?

— Нет, ты внимательно посмотри.

— И что?

— Видишь, какой я обиженный?

— Вижу, — хмыкнул я, теряя остатки романтического настроения.

— А знаешь, кто меня обидел?

— Знаю. Хочу извиниться — за себя и за природу.

— Принимается. — кивнул Витя, безвольно уронив голову на грудь. — Опять же — река. Ты как американец меня поймешь. Если у истоков своих вертеться, так и останешься ручейком. Родничком. Будешь бить из-под земли и вокруг расплескиваться. А чтобы стать рекой и во что-то впасть, нужно набраться. Не в том смысле, конечно. Нужно набраться смелости и убегать, убегать от истока. Течь надо. Жить надо. Надоело мне все, американец.

Витя замолчал. Затем вскинул голову и объявил, обращаясь ко всем:

— Лекция закончена. Прошу проследовать на турбазу.

Через пару минут мы были на месте, но расходиться по комнатам не хотелось. Одни закурили, другие просто стояли и негромко разговаривали.

— Слышь, Майкл, — сказал Павел, — а где твой друг?

— Какой?

— Ну, этот… Ярик.

— Не знаю, — ответил я. — У него сегодня романтический вечер. Он, кажется, достучался до сердца глухого красавицы томной.

— Ты о ком?

— О Лесе.

— Или, к примеру, дерево, — напомнил о себе Витя. — Чем дальше от корней, тем ближе к небу. А то б одни пеньки росли. Американец, мне хочется в небо!

— Надо было в космонавты идти, — ответил я. — Паш, Серега, — добавил я тихо, — если у Ярика что-то наклюнется, можно у вас в номере переночевать? Не хочется им мешать.

— Без проблем, — ответил Павел. — Разместимся.

— А Ярик, типа, сразу с двумя замутил? — уточнил Серега.

— В смысле?

— Ну, этой. подружки Лесиной. Ее тоже чет не видать.

— Таси?

— Ну да, Таси. Шустрый твой Ярик. Не ожидал от него.

— Я тоже.

— Американец! — позвал меня Витя.

— Что?

— Забери меня в Америку.

— Что ты там делать будешь?

— Найду что… Я человек серьезный, партийный… Такие всюду нужны.

— Смотри, Витя, уволят тебя с работы за такие разговоры.

— Не уволят. Некому увольнять. Все хотят в Америку.

— Так уж и все?

— Все. Дерево хочет в небо, река хочет к устью. Силы притяжения перестают действовать. Связи рвутся, все расползается на куски.

Неизвестно откуда вдруг появился Ярик, запыхавшийся и, кажется, испуганный.

— Там. это. — Он перевел дыхание. — Тася.

— Что Тася? — не понял я.

— У водопада.

— Что у водопада?

— Сидит. и плачет.

— Тьфу на тебя Ярик, — с облегчением выдохнул я. — Зачем людей пугаешь?

— Она. это. идти не хочет.

— Куда?

— Никуда. Говорит, что там и останется. Меня Леся за тобой послала. Она у водопада, с Тасей.

— Умная девочка, — подал голос Витя. — Все — к водопаду. Скатимся по нему в реку и уплывем. Далеко-далеко.

— Заткнись, — оборвал его я. — Пошли, Ярик.

Мы зашагали обратно к реке.

— Она пьяная совсем, — рассказывал Ярик. — Говорит, что ты сволочь. А когда Леся согласилась, что ты сволочь, чуть глаза ей не выцарапала.

— Давно пора, — буркнул я.

— В смысле?

— Не обращай внимания. Как у тебя с Лесей?

— Изумительно! — оживился Ярик. — Я влюблен, как никогда. А вдруг получится?..

— Что получится?

— Ну, эт самое…

— Так ты влюблен или тебе просто этого самого хочется?

— Мне так хочется, что я почти влюблен.

Из-за поворота навстречу нам вышли четверо — Леся, Тася и два милиционера. Леся держалась чуть поодаль, а Тасю милиционеры вели, ухватив с обеих сторон под локотки.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добраніч, — ответили милиционеры.

— Что случилось?

— А тобі діло?

— Мне дело.

— Это наши ребята, с турбазы, — вмешалась Леся.

— Ага! — захохотала Тася. — Наши. Один сволочь, другой дурак! Майкл, ты сволочь, ты прелесть! — Она престала хохотать и разрыдалась.

— Тепер бачите, що сталося? — покачал головой один из милиционеров. — П’яна, то плаче, то сміється. Лається. І без документів.

— Куда вы ее ведете?

— У відділок при турбазі. Розбиратися будемо.

По их физиономиям, раскрасневшимся и блудливым, как у котов, было понятно, как именно они собираются разобраться с Тасей.

— Отделение отменяется, — заявил я.

— Це ж з якого переляку?

— С такого. Это моя девушка, понятно?

Тася перестала рыдать и удивленно глянула на меня.

— Що значить твоя? — спросил второй милиционер.

— То и значит. Я ее парень, она моя девушка.

— Чого ж ти її одну біля водоспаду кинув?

— Недоглядел. Поссорились мы. Тась, прости меня, я был неправ.

Тася ничего не ответила, продолжая изумленно меня разглядывать.

— Прощаешь? — спросил я.

— Прощаю… — ответила наконец Тася.

— Отпустите ее, мужики, — сказал я милиционерам.

— У нее, между прочим, отец в киевском горкоме работает, — влез Ярик. — А он, — Ярик ткнул пальцем в мою сторону, — вообще американец!

— Що ти нас лякаєш, — буркнул первый милиционер. — Подумаєш, київський горком. Київ далеко. Ще й американця якогось приплів.

— Он пошутил, — сказал я, нехорошо покосившись на Ярика. — Обыкновенный у нее папа. И я никакой не американец, а просто себе человек. Такой же, как вы. Только дурак, что с девушкой поссорился. Мужики, будьте людьми, дайте нам помириться.

Милиционеры переглянулись.

— Покарати б його, — молвил первый, — шоб дівчат у водоспада не кидав. А якщо б вона з горя в річку стрибнула?

— Я бы тоже прыгнул.

— Гаразд, — с неохотой сказал второй, — нехай забирає свою ляльку. Випити у відділку щось є? — спросил он у первого.

— Бутилка гари[37]є,— ответил тот.

— Ну, гара так гара. Зіп’єшся через цих закоханих… — Так мы пойдем?

— Та йдіть вже.

Мы повернули обратно к турбазе.

— Майкл, — сказала Тася, — это правда?

— Что?

— Что я твоя девушка?

— Давай сейчас не будем об этом.

— А когда?

— Когда-нибудь.

— И куда мы идем?

— На турбазу.

— А дальше?

— Посмотрим.

Возле турбазы нас поджидала остальная группа. — Все в порядке? — поинтересовался Серега.

— В идеальном.

— А что вообще случилось-то?

— Ничего особенного. Девушки засмотрелись на красоты водопада. Ладно, спокойной ночи.

— Майкл, — сказал Павел, — так ты к нам?

Я посмотрел на Тасю.

— Нет, — ответил я. — В другой раз.

— Ага, — кивнул Павел, — понятно.

— Американец! — крикнул Витя.

— Что?

— Пришли мне из Америки Статую Свободы.

— А жена твоя не приревнует?

— А жену мою я тебе в Америку отправлю…

— Договорились, — кивнул я. — Спокойной ночи.

Мы зашли в холл.

— Ну что, — сказал я, — по комнатам?

— По каким? — не понял Ярик.

— Я с Тасей — к нам, вы с Лесей — к ним.

— С какой стати ты тут распоряжаешься? — зло спросила Леся.

— Не нравится — можно наоборот. Мы с Тасей в ваш номер, а вы с Яриком.

— А если мне по-другому хочется?

— Можно и по-другому. Мы с Яриком идем к себе, вы с Тасей к себе. И спокойно спим до утра.

— Нет, — сказала Тася. — Майкл, я к тебе хочу.

— Тася, ты уверена? — Леся, прищурившись, посмотрела на подругу.

— Уверена, — с вызовом ответила та.

— Ты просто пьяная.

— Неправда. Я уже почти совсем трезвая.

— Смотри, не пожалей.

— Не пожалею.

— Леся, — вмешался я, — а чего ты, собственно, хочешь?

— Ничего, — ответила Леся, бросив на Тасю змеиный взгляд. — Идем, Ярик.

Осчастливленный Ярик изобразил мне на прощанье «викторию», и они с Лесей удалились. Мы с Тасей вошли в наш номер.

— Может, вина хочешь? — предложил я. — У нас, кажется, еще осталась бутылка.

— Нет, не хочу. Майкл, ты мне так и не ответил: я твоя девушка или нет?

— А разве обязательно быть чьей-то?

— А разве нет?

— Не знаю. Как-то нелепо всю жизнь быть чьим-то. Сперва ты чей-то ребенок, потом чей-то возлюбленный, потом чей-то муж…

— Так ведь это хорошо.

— Думаешь? А когда же быть собой?

— Разве нельзя принадлежать кому-то и быть собой?

— Нельзя. Или можно. Или можно, но я не умею.

Я присел на кровать. Тася села рядышком.

— Какой ты странный, — сказала она. — Такой вроде легкий, а на самом деле тебе тяжело.

— С чего ты взяла?

— Так мне кажется. Может, ты чего-то боишься?

— Боюсь.

— Чего?

— Щекотки.

— Если шутишь, значит, боишься. Я тоже боюсь.

— Чего?

— Многого.

— А больше всего?

— Очень боюсь терять. Наверно, потому что долго привязываюсь. А когда привяжусь, то уже не могу расстаться.

— С какой любовью привыкает к узам воздушный шарик со свинцовым грузом, — усмехнулся я.

— Что это?

— Не знаю. Так, бессмыслица.

— А ты не боишься терять?

— Нет. Когда теряешь — пространства становится больше.

— А на что в этом пространстве опереться?

— Не знаю.

Тася вдруг зажмурила глаза.

— Ты чего? — спросил я.

— Мне вдруг по-настоящему страшно стало, — проговорила она. — Представляешь: совсем пустое пространство, никого и ничего нет. Даже терять нечего…

— Глупенькая, — сказал я. — Человеку всегда есть что терять.

— Что?

— Себя.

— Если б я осталась совсем одна, мне было бы не жалко себя потерять. А тебе?

— Не знаю. Я вообще ничего не знаю. Я живу, как живется, и дышу, как дышится.

— А любить ты умеешь?

— Да, — кивнул я. — Умею.

— А меня ты любишь?

Я не ответил ей. Просто поцеловал. Впрочем, потом я сказал ей, что люблю ее. Даже несколько раз.

Расстались мы на перроне киевского вокзала, не обменявшись ни адресами, ни телефонами. Леся и Тася, держась на некотором расстоянии друг от друга, спустились в метро. Ярик же, все еще пребывающий в эйфории, предложил мне добраться до нашего района на такси.

— Я плачу, — щедро заявил он. — Только у меня, кажется, деньги кончились. Одолжишь?

— Чувствуется, что мы вернулись в Киев, — хмыкнул я. — Одолжу, не бойся. Лови тачку.

— Интересно, что ты скажешь Даше, — заметил Ярик уже в машине.

— А что я ей должен говорить?

— Как ни крути, а ты ей изменил.

— Никому я не изменял. Нельзя изменить человеку, с которым у тебя ничего не было.

— Если любишь — можно.

— Интересно слышать это от тебя.

Я высадил Ярика у кинотеатра «Ровесник», а сам поехал дальше. В тот день я так и не позвонил Даше. Не позвонил и на следующий. На третий день я решил, что прятаться глупо и набрал ее номер.

— Алло? — послышался в трубке Дашин голос.

— Привет, — сказал я. — Как дела?

— Нормально. Тебя уже отпустили?

— Кто?

— Инопланетяне.

— Не до конца. То есть я уже в Киеве, но меня держат на коротком поводке. Не удивляйся, если время от времени я буду исчезать.

— Ты с кем-то познакомился? — после паузы спросила Даша.

— Естественно. Мир полон людей. Все время с кем-то знакомишься. А с кем-то расстаешься.

— Ты хочешь со мной расстаться? — сказала Даша.

— Не обязательно. Можем иногда видеться. Если ты согласна, чтобы я встречался с тобой ради дружеских бесед, а затем исчезал и опять возвращался, ничего другого от тебя не требуя.

— Нет, — заявила Даша.

— Почему же нет? — натянуто удивился я.

— Потому что это неприлично. Не понимаю, как тебе вообще пришло в голову предложить мне такое.

— Я тоже многого не понимаю, — сказал я. — Видимо, я так и умру непонимающим. Если я когда-нибудь предстану перед Богом, ему будет приятно увидеть на моем лице удивление. Прощай, Даша. Как сказал Людовик Шестнадцатый своему палачу: «Наша встреча была ошибкой».

Я повесил трубку. Честно говоря, с облегчением.

Через неделю после этого события, к величайшему моему изумлению, позвонила Тася.

— Привет, Майкл, — сказала она. — Это…

— Я узнал, — ответил я. — Откуда у тебя мой номер?

— Ярик дал. Мы с ним в институте встретились.

— Не такой уж, видно, и большой ваш Политех.

— Ты не рад?

— Тебе как ответить — честно или вежливо?

— Майкл, — сказала Тася, — почему ты так грубо разговариваешь?

— Извини, — сказал я. — С тех пор, как я расстался с грузом, на меня стали слишком сильно давить воздушные потоки. Ничего личного.

— Очень жаль, что ничего личного. Я, собственно, вот почему звоню. Я в твоем номере тогда губную помаду не забыла?

— Что не забыла? — изумился я.

— Губную помаду.

Я с шумом выдохнул.

— Тася, — сказал я, — дай мне свой адрес.

— Зачем?

— Надо.

Тася продиктовала мне адрес — где-то на Борщаговке. Я вышел из квартиры, зашел в галантерейный магазин, купил тюбик губной помады, поймал такси и поехал на Борщаговку. Там я нашел Тасину улицу, дом, квартиру и позвонил в дверь. Тася открыла. На ней были домашний халатик и шлепанцы.

— Привет, — сказал я. — Ты одна?

— Одна, — ответила она. — Проходи. Майкл, ты не представляешь себе, как я…

— Я на минутку, — покачал головой я. — Держи.

И протянул ей тюбик с помадой.

— Что это?

— Помада. Смотри, не забывай ее нигде.

Я развернулся, чтобы уйти.

— Майкл, подожди! — Тася ухватила меня за рукав.

— Что?

— Майкл, я совсем одна осталась. С Лесей мы поругались.

— Из-за чего?

— Из-за кого. Из-за тебя, конечно.

— Зря.

— Нет, не зря. Я даже рада. Она ведь и в самом деле мной. Как бы это сказать.

— Помыкала.

— Именно. Мне без нее даже лучше.

— Вот видишь, хоть одно доброе дело я сделал.

— Да, мне лучше, но не легче. Майкл, не бросай меня совсем.

— Я не Майкл, — сказал я. — Я Миша.

— Это одно и то же.

— Это не одно и то же. Я не американец. Мы с Яриком обманули вас. И всех остальных тоже.

— Зачем?

— Долго рассказывать. Главное, что никакого Майкла нет. А с Мишей ты не знакома.

— Знакома.

— Нет. Но дело даже не в этом. Помнишь, ты говорила, что привязываешься долго, а потом не можешь расстаться.

— Помню.

— Так вот, не надо ко мне привязываться. Потому что однажды я улечу и не вернусь. И если ты успеешь ко мне привязаться, тебе будет больно по-настоящему. А я этого не хочу. Прощай.

Я развернулся и зашагал вниз по лестнице.

— А ты? — догнал меня Тасин голос.

Я остановился.

— Что я?

— Как ты дальше будешь?

— По наитию, — сказал я. — По наитию, Тасенька.

Я зашагал дальше. Между площадкой второго и третьего этажа до меня снова донесся Тасин голос:

— У меня все равно есть твой номер телефона!

— Порви его! — крикнул я, задрав голову вверх. — Порви и выброси!

Лестничный пролет отозвался гулким эхом где-то под самой крышей. И мне вдруг показалось, что слова мои адресованы вовсе не Тасе.

С Тасей я больше не виделся. С Дашей тоже. От Ярика я узнал, что ее папе предложили должность в университете Лос-Анджелеса, и они всей семьей переехали в Америку.

Сам Ярик два года спустя тоже перебрался в Америку, неожиданно для всех женившись на еврейской девушке. Звали ее, если не ошибаюсь, Юлей, характер у нее был железобетонный, и Ярика она прибрала к рукам прочно и надежно, чему сам Ярик, как мне кажется, был только рад. Обосновались они в Бостоне. Меня это не удивило — у жизни довольно своеобразное чувство юмора. Через пару месяцев я получил от него письмо, состоявшее из одной-единственной фразы, хвастливо написанной по-английски: «And, which of us is American?»[38]Некоторое время мы переписывались, затем переписка как-то сама собой заглохла.

Я не знаю, чем Ярик занимается в Америке. Думаю, катается на скейтборде, ест гамбургеры и пьет кока-колу. А может, и виски, если, конечно, жена иногда ему это позволяет.