Сволочь

Сволочь

О том, что я сволочь, мне сообщили между закуской и горячим, которые были поданы на открытой палубе небольшого плавучего ресторана, расположившегося близ набережной Неккара[21], в мутно-зеленой воде которого плавали белоснежные лебеди. Я любовался, как они красивыми парами скользят по глади реки, наслаждался попутно теплым сентябрьским деньком и видом на Гейдельбергский замок, полускрытый деревьями, когда ухо мое выловило из звуков окружающего мира это далеко не лучшее слово.

— Наверно, глупо спрашивать, не ослышался ли я? — полюбопытствовал я, обращаясь к моей спутнице.

— Очень глупо, — ответила та. — Потому что ты не ослышался.

— Я почему-то так и думал, — кивнул я.

— И это все?

— А что еще?

— Тебе даже не интересно, почему я назвала тебя сволочью?

— Извини, — я пожал плечами, — я просто не знал, что для того, чтоб назвать меня сволочью, тебе нужен какой-нибудь повод.

Она ничего не ответила — просто взяла фужер с минералкой и плеснула мне на рубаху. И вот тогда-то, когда меня уже не только обозвали сволочью, но и облили, нам принесли горячее.

— Прошу, — сказал официант, ставя перед нами тарелки с дымящимся мясом.

— Извините, — обратился к нему я, — мы заказывали красное вино. Можно попросить вас вместо красного вина принести водки?

— Разумеется. — Официант немного замялся.

— Да? — Я поднял на него глаза.

— Простите, что вмешиваюсь, — проговорил официант, — но, по-моему, вы совершаете ошибку. Красное вино намного лучше подходит к мясу.

— Согласен, — кивнул я. — Красное вино намного лучше подходит к мясу. А водка намного лучше подходит ко мне. Она легче отстирывается. Принесите, пожалуйста, водки.

— Как скажете.

Официант с полузаметным поклоном удалился.

— На чем мы остановились? — Я вновь повернулся к ней.

— По-моему, ты слишком много себе позволяешь, — сказала она.

— Приятно слышать это от человека, который только что облил тебя с ног до головы.

— С чего это ты заказал водку, не спросив меня?

— А ты разве не будешь?

— Буду. Тебе назло.

— Если ты думаешь, что причинишь мне зло, выпив водки…

— Вот поэтому ты и сволочь, — сказала она. — Это невыносимо. Ты даже не замечаешь, как каждой мелочью, каждым крохотным словом и поступком убиваешь меня. Или, может, замечаешь и делаешь это нарочно?

— Понимаешь, — сказал я, — еще в Киеве один из моих друзей научил меня фокусу, как засовывать в нос гвоздь…

— Ты с ума сошел?

— Подожди. Так вот, однажды я проходил таможню в аэропорту и решил попробовать этот фокус. Дело было летом, я в одной футболке и штанах; прохожу через металлоискатель — звенит. Таможенница, крашеная такая блондинка с золотыми зубами, спрашивает: «Вы ключи и мелочь выложили?» — «Естественно», — отвечаю. «Пройдите, — говорит она, — еще раз». Я прохожу — звенит. Тут она своим приборчиком по мне елозить начала — по животу, по спине, по всяким интимностям, даже про туфли не забыла. Все в порядке, ни звона, ни писка. Прохожу через ворота — звенит. «Ничего не понимаю», — говорит она. «Ой, — спохватываюсь, — извините, совершенно из головы вылетело.» Хлопаю себя как бы с досадой по затылку, и из носа у меня выскакивает гвоздь. «Вот, — говорю, — совсем память никудышняя стала. Сам же гвоздь с утра в ноздрю засунул и забыл напрочь». Таможеннице чуть дурно не сделалось. «Зачем же вы его себе в нос засунули?» — говорит. «А куда? — спрашиваю. — Карман он продырявит, в сумке затеряется.» Она посмотрела на меня нехорошо, и хоть мы с ней на брудершафт не пили, заявляет: «Ну, ты и сволочь!» Вот я и думаю теперь: она меня назвала сволочью, и ты тоже. Кому же из вас двоих верить?

— Одному Богу известно, как я от тебя устала, — сказала она.

— Ты права, — кивнул я. — Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутую в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.

— А теперь, кажется, я ослышалась, — сказала она. — Причем по-настоящему ослышалась. Или ты действительно сказал, что меня любишь?

— Конечно, люблю, — подтвердил я, принимаясь за мясо. — Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется. Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если — не приведи Господь — вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.

В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.

— Это что? — удивился я.

— Ваша водка.

— И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?

— Простите?

— Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?

— Есть, но они для вина.

— Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.

Официант ушел, назвав меня сумасшедшим — мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.

— Странные у вас в Германии официанты, — проговорила она, вертя в руках рюмку.

— Очень странные, — подтвердил я. — Сколько живу, столько удивляюсь. И странностям официантов, и тому, что в Германии — это, оказывается, «у нас». На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.

— И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?

— Зачем же все время «сволочь»? Ты уже совсем заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?

— Для тебя найдутся. Значит, любишь?

— Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает. Но стоит оказаться в нем, как погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель…

— Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?

— Господь с тобой. Он ничего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался от робости и нерешительности, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело все равно дошло до суда. На суде он признался, что сделал это от застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, любопытное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось, и он изменился бы к лучшему. А так, хоть он чуть и не убил человека и сидит в сумасшедшем доме, но все равно не избавился от робости и нерешительности. Извините, — я окликнул официанта, — принесите, пожалуйста, счет.

— И ты смог бы ударить меня по голове молотком? — поинтересовалась она.

— Ни в коем случае, — возразил я. — Ни молотком, ни топором, ни чем-либо другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная работа. Поэтому я просто возьму тебя за руку, — я взял ее руку в свою, — и скажу: «Дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы, и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не хватит ли умножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров?..» Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь иначе.

— Ваш счет. — Над нами вырос официант.

— Угу, спасибо.

Я глянул на счет и полез за бумажником.

— Может, каждый заплатит за себя? — ядовито поинтересовалась она. — По-вашему, по-немецки? Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди…

— Милая моя, — сказал я, — мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие стоит платить. Возьмите, пожалуйста, — я протянул официанту деньги.

Тот принял их с какой-то обидой.

— Что-нибудь не так? — спросил я.

— Все в порядке. — Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.

— Мы уже не ваши клиенты, — усмехнулся я, — так что валяйте, выплескивайте наболевшее.

— Это, конечно, не мое дело, — проговорил официант, — но… Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?

— Вас, наверное, именно графин так разобидел?

— Я.

— Вы, — перебил его я, — видимо, решили, что если мы говорим по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?

— Нет, что вы… Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.

— Вы не ошиблись, — не слушая его, продолжал я. — Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье!

Я взял со стола графин с водкой и залпом его опорожнил.

— Вот, — сказал я, ставя пустой графин на стол. — Надеюсь, вы больше не в претензии?

— Да. То есть нет. Я хотел сказать. Доброго вам дня!

Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.

— Красивые птицы, — сказала она. — Как ты думаешь, почему они плывут за нами?

— На запах водки, — ответил я. — От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.

— А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?

— Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.

Она замолчала.

— Ты чего притихла? — спросил я.

— Чтобы не повторяться насчет сволочи.

— Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и гадкого утенка… Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с ней в Африку — красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?

Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.

— Поехали домой, — сказала она.

— Поехали, — согласился я.

Когда мы вернулись, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.

— А ведь есть такое созвездие — Лебедя? — проговорила она, глядя на небо в окно.

— Есть, — сказал я. — Его еще называют Северным Крестом. Правильно называют. Большой жирный крест, поставленный на северном небе.

— Знаешь, чем ты отличаешься от гадкого утенка? — неожиданно спросила она.

— Формой клюва.

— Утенок поначалу был гадким, а потом превратился в прекрасного лебедя. А ты сперва прикинулся лебедем и только потом превратился в гадкого утенка.

— В сволочь, — уточнил я.

— В сволочь.

— И кому же этот упрек? Выходит, я был прекрасным лебедем, а ты сделала из меня гадкого утенка. Но, по-моему, ты к себе несправедлива. Я, наверно, всегда был утенком и, кажется, прегадким.

— Врешь, — сказала она. — Причем глупо и бездарно. Тебе зачем-то нужно, чтобы тебя считали хуже, чем ты есть на самом деле.

— Просто меня всегда тошнило от людей, которые хотят казаться лучше, чем они есть.

— А от людей, которые хотят казаться хуже, чем они есть, тебя не тошнило? Ведь это то же самое, только в перевернутом виде. Это не лебеди, это ты всю жизнь видишь мир перевернутым. Зачем казаться, если можно быть?

— Казаться легче.

— Только тем, кто никогда не пробовал быть. Попробуй.

— Не хочу. Боюсь подсесть. Бытие вызывает привыкание.

— Знаешь что, — сказала она, — через три дня я улетаю в Москву. Вряд ли мы снова увидимся. Раз тебе это не нужно — черт с тобой. Но даю тебе слово, что за эти три дня я из тебя все соки выжму. Хочется сохранить хоть какое-то приятное воспоминание.

— Да я и не возражаю, — усмехнулся я. — Не будем казаться, будем собой. Я — тот еще фрукт, а ты — отличная соковыжималка. И к черту все эти разговоры.

Через три дня она улетела. Через три недели я почувствовал, что, кажется, соскучился по ней. Через три месяца забыл о ней совершенно. А через три года получил от нее открытку, в которой она приглашала меня в Москву на свою свадьбу. Открытка была написана от ее имени и от имени ее будущего супруга. В конверте с открыткой я обнаружил маленькую записку, написанную уже ею лично, где она сообщала, что счастлива, вспоминает обо мне с теплом и улыбкой и будет искренне рада видеть меня на свадьбе в качестве старинного друга. Я разорвал и записку, и открытку. Затем сгреб обрывки и выкинул в мусорное ведро.

«Вот так-то, — подумал я. — Казаться все-таки легче, чем быть. В особенности, быть счастливым. Счастливые люди не рассылают бывшим любовникам приглашения на свадьбу. И тем более не прилагают к ним записок, в которых сообщают, как они счастливы».

Честно говоря, мне было слегка жаль, что она не видела, как я рву ее приглашение и записку. Потому что в тот момент я, наверно, не старался казаться сволочью, а был ею на самом деле.