Сын

Мария

До конца триместра остается полтора дня. Темп событий невероятно ускорился. Неужели Гилье впервые вошел в мой кабинет лишь месяца полтора назад? Так обходится с нами время, когда манипулирует нашими эмоциями: ведет себя капризно и непредсказуемо, то как сердечный друг, то как самый страшный недруг.

После разговора с Антунесом прошло пятнадцать дней, но все подробности памятны мне, словно это случилось только что: его стиснутые зубы и звериный оскал, когда он вскочил и, вцепившись в стол, угрожающе подался ко мне. Вот как он среагировал на мой последний вопрос. На шее Антунеса билась толстая синяя вена, а сам он так побагровел, что я испугалась уже за его здоровье.

Так он простоял несколько секунд, показавшихся мне долгими годами, тяжело дыша разинутым ртом, а потом, медленно-медленно, попятился. Повернулся ко мне спиной, обошел стул, молча двинулся к двери. Открыл ее и уже на пороге сказал, не оборачиваясь:

— Все, ваши сеансы с Гилье закончились.

Вот и все, что он сказал. Вышел в приемную и перед тем, как дверь захлопнулась, пробурчал сквозь зубы:

— Хватит с нас этой муры.

Спустя несколько секунд грохнула входная дверь, и под его шагами заскрипел гравий на садовой дорожке.

С тех пор я не занималась с Гилье, но он каждый день приходил в домик репетировать. О моем разговоре с его отцом мы не обмолвились ни словом. Гилье приходит, робко здоровается и идет прямо в каморку, куда ведет дверь из приемной. А уходя, если видит, что моя дверь открыта, иногда заглядывает и говорит: «До свидания».

— До свидания, сеньорита Мария, — говорит он и машет рукой. С его плеча свисает рюкзак. А потом он уходит, осторожно прикрывая за собой входную дверь.

Но уже несколько дней Гилье ведет себя по-другому: попрощавшись, несколько секунд маячит на пороге кабинета. Молча. Словно что-то хочет мне сказать, но не знает, как завести разговор. Или не решается. Сегодня он тоже задержался в дверях. Но на сей раз надолго. Перехватив мой взгляд, улыбнулся.

В улыбке сквозила тревога.

— Тебе что-то нужно? — спросила я, снимая очки.

Он ответил не сразу. Засопел, заморгал.

— Сеньорита, можно вас попросить об одной вещи? — сказал он, почесывая нос.

— Конечно.

— Вы… — неуверенно заговорил Гилье, — наверно, вы завтра придете на концерт посмотреть мой номер?

Я заулыбалась, умиленная его прямотой.

— А тебе бы этого хотелось?

Он закивал:

— Да, да, хотелось бы!

— Хорошо. В таком случае я приду.

Его лицо просияло, он снова улыбнулся.

И тут же опустил глаза.

— Просто… Назия ведь не сможет прийти, и папа тоже не сможет…

Я попыталась скрыть изумление, снова улыбнулась.

— Ах, значит, твой отец не придет на концерт? — спросила, стараясь не подавать виду.

— Не придет.

Я закрыла папку с отчетами, скрестила руки на груди.

— А он тебе сказал почему?

Гилье снял рюкзак, положил у ног на пол. Потом слегка ссутулился, склонил голову набок:

— Да. Он сказал: «Потому что не пойду, и никаких гвоздей». — И снова опустил глаза.

— Ну ладно, — сказала я, — он, быть может, еще передумает. Сам знаешь — взрослые есть взрослые.

Он посмотрел на меня, грустно улыбаясь одними глазами.

— Знаю.

Мялся в дверях, больше ничего не говорил — словно бы чего-то ждал.

— Гилье, ты еще что-то хочешь мне сказать?

— Да.

— Я тебя слушаю.

— Просто… я ведь перестал ходить к вам по четвергам, а завтра начнутся каникулы, и поэтому я принес вам два рисунка, — сказал он, наклонившись к рюкзаку. Прежде чем я успела что-то сказать, он расстегнул рюкзак и вытащил два немного помятых листка. Распрямился и, все так же стоя на пороге, протянул их мне.

Я хотела сказать, что не могу взять рисунки, потому что больше его не консультирую. Хотела… но разве я могла сказать ему такое? С тех пор как Мануэль Антунес отозвал свое разрешение на сеансы, случай Гилье и все неразгаданные загадки не выходят у меня из головы. Каждый день я перелистывала его дело, свои заметки, его рисунки, припоминала обрывки разговоров… а еще незаметно подглядывала, как он репетирует. Иногда подходила к двери каморки и несколько минут наблюдала, как он отплясывает, распевая «Суперкалифрахилистикоэспиалидосо» с таким жаром, словно от этого зависит вся его жизнь: отплясывает со своей вечной улыбкой в забавном — шляпка с пластмассовым цветком, юбка до пят, ботинки на шнуровке — костюме, крутит в руках воображаемый зонтик. И все это с закрытыми глазами. И тогда в музыку вплеталось эхо слов Сони: «Думаю, тот Гилье, которого мы видим, — только деталь головоломки, и за его счастливой улыбкой стоит… какая-то тайна. Потайной колодец, и, возможно, Гилье умоляет нас вытащить его оттуда».

Я хотела было сказать ему: «Нет, я больше ничего не могу сделать на основании твоих рисунков». Но не смогла — духу не хватило. Протянула ему руку.

— Заходи, садись, — сказала я. И посмотрела на часы. — Но у меня всего несколько минут. Жду посетителя.

— Хорошо.

Он отдал мне оба листа и уселся напротив, на краешек стула, стал болтать ногами в воздухе, а я опять надела очки. Подняв глаза, увидела: теперь он подложил руки под бедра, начал озираться вокруг. Перевела взгляд на первый рисунок. Он меня крайне озадачил, и Гилье, видимо, это почувствовал, потому что поторопился пояснить:

— Это рисунок про то, что будет дальше.

Я посмотрела на него.

— Будет дальше?

Он кивнул:

— Дальше, когда закончится концерт.

Я всмотрелась в рисунок, но, как ни ломала голову, ничего не поняла.

Гилье улыбнулся:

— Это будет дальше, когда на рождественском концерте я спою и станцую свой номер, и волшебное слово сработает, и тогда не будет слишком поздно, и все уладится.

Я спешно переключилась на рисунок. И действительно, вдоль нижней кромки тянулась от края до края красная надпись «СУПЕРКАЛИФРАХИЛИСТИКОЭСПИАЛИДОСО» — словно огромный штемпель на сверхсрочной посылке.

Не успела я изучить детали рисунка, как Гилье заговорил снова.

— А второй — про другое, — сказал он со странной улыбкой.

Я заморгала, доискиваясь до логики в его словах. Но Гилье пояснил сам, не дожидаясь расспросов:

— Второй рисунок — про сейчас.

Я взяла этот лист, поднесла к лампе. И в груди слегка похолодело. Холодок медленно распространялся, словно растопыривая щупальца.

— Но, Гилье… — услышала я свой шепот. — Это же…

Тут за окном промелькнула чья-то фигура, под шагами заскрипел гравий. Посетитель на подходе. Мы с Гилье переглянулись. Он снова кивнул:

— Да. Это русалка.

Скрип прекратился, снаружи воцарилась тишина. А потом звякнул дверной звонок. Я нажала на кнопку у стола, и дверь с щелчком распахнулась. Гилье снова оглянулся, мигом соскользнул со стула.

— Я, наверно, лучше пойду, да? — сказал он, подхватил рюкзак и, не дожидаясь ответа, двинулся к двери.

Пока он неспешно удалялся, я перевела взгляд на оба рисунка. И почти непроизвольно окликнула:

— Гилье!

Он остановился, повернул голову:

— Да?

— Подожди минутку.

Он обернулся ко мне всем корпусом, но замер на месте, чуть ссутулившись, с рюкзаком в руках: маленький усталый человечек.

— Не уходи пока — у меня есть к тебе одна просьба, — сказала я.

Гилье

— Можно недлинно, — сказала сеньорита Мария перед тем, как закрыла дверь. — Мне хватит одного абзаца к каждому рисунку.

Назия всегда говорит, что взрослые странные, потому что иногда они говорят непонятное, а иногда вроде бы понятное, но потом оказывается, что все-таки непонятное, вот, например, сеньорита говорит, что мы должны много заниматься, а потом говорит: «но не чересчур много», и нам никогда это непонятное не объясняют, но никто и не жалуется, что не понял, но это ничего. Я вспомнил об этом, потому что сеньорита Мария сначала сказала мне, что я могу идти, а потом спросила, могу ли я ненадолго остаться, просто она захотела, чтобы я написал на одном листе про то, что нарисовано на двух рисунках, которые я ей принес.

Я не очень понял, для чего ей мое сочинение про то, что нарисовано на рисунках, ведь эти рисунки для нее, но просто она, наверно, плохо видит, и ей нужны другие очки, только она об этом пока не знает.

— Но перемена уже кончилась, и у нас сейчас физкультура, — сказал я.

— Из-за этого не беспокойся, — сказала она и немножко растрепала мне волосы, вот так. — Я вернусь в кабинет и сразу же позвоню секретарю, скажу, что ты здесь у меня.

И она проводила меня в комнату у коридора, где я репетирую к концерту, и дала мне бумагу и зеленую ручку. Ну, точнее, маркер.

Когда закончишь, оставь все на столе. А я, когда освобожусь, зайду сюда и все заберу.

— Хорошо.

И она ушла.

Я не знал, с которого рисунка начать, и взял рисунок про то, что будет дальше, когда волшебное слово сработает. Положил его рядом с листком бумаги в линейку и написал зеленой ручкой:

И одну минутку смотрел на рисунок, чтобы все как следует вспомнить.

Дописав сочинение про первый рисунок, я взял новый лист в линейку и положил рядом второй рисунок, чтобы ни о чем не забыть.

Я дописал второе сочинение, проверил оба, чтобы не было ошибок, мы так проверяем диктанты на уроках испанского, оставил на столе сочинения вместе с рисунками и ушел. Взял рюкзак, вышел в коридор, а когда шел мимо кабинета сеньориты Марии, увидел, что дверь немножко приоткрыта, и заглянул сказать «до свидания», но она сидела и разговаривала по телефону, и в комнате больше никого не было, и я не понял, что лучше сделать, и не стал ничего говорить.

— Соня, нам нужно увидеться, — говорила она. Помолчала, а потом сказала: — Надеюсь, ты уже выздоровела Да, да. Конечно. Да, нам надо поговорить о Гилье. И о Назии.

Потом помолчала, довольно недолго, что-то записала.

— Нет, наверно, до завтра подождет. Хорошо. Я бы предпочла не обсуждать этот вопрос по телефону.

Еще чуть-чуть помолчала.

— Да. Отлично. Завтра с утра у тебя.

Я думал, она вот-вот повесит трубку, потому что когда так говорят в фильмах, это значит, они уже все сказали, и потому, ведь сеньорита Мария сказала, что мне необязательно заходить и говорить ей «до свидания», я прокрался мимо двери на цыпочках и вышел в сад, и тут прозвенел звонок на последний урок, и я побежал, а то еще опоздаю. Вот и все.

Мария

— Что ты сказала?

Соня подняла глаза от отчета, поджала губы. Вся напряглась: заметно и по голосу, и по движениям ее рук — она прямо вцепилась в страницы.

— Сначала я посчитала, что Гилье это выдумал, просто не придавала этому значения, но позднее, когда он упомянул об этом снова, решила, что, возможно, стоит известить тебя. Недели две назад, наверно. Ты как раз заболела, и я, если честно, предпочла обождать, пока ты не выйдешь на работу, — сказала я.

Соня одновременно слушала меня и дочитывала отчет, где я пересказывала слова Гилье: про недоразумение в подсобке мини-маркета, когда они с Назией переодевались, и про их разговор на уроке, и про записки, и про ее двоюродного брата Ахмеда, и про предполагаемую поездку в Пакистан, которую якобы затеял Рафик, чтобы выдать Назию замуж за Ахмеда. Соня на секунду глянула на меня серьезными, бездонными глазами, вынула из папки желтые листочки с записками.

— Пожалуй, жаль, что ты мне не позвонила, — сказала, обеспокоенно насупившись. — Возможно, это лишь игра детского воображения, ничего серьезного, но…

Скривила губы, медленно покачала головой.

«Соня права», — подумала я, злясь на себя: асе из-за моей оплошности. Вчера ночью я не могла сомкнуть глаз — ворочалась с боку на бок. размышляя о вчерашнем разговоре с Гилье, о рисунках и сочинениях, которые он мне оставил, а наутро беседа с Соней началась крайне неудачно. Утро было хмурое, небо затянули темные тучи. Такой рассвет характерен не столько для декабря, сколько для конца лета, когда до полудня жарко, а потом налетают грозы. Я пришла в школу, попыталась вкратце рассказать Соне про то, что узнала за три недели на сеансах с Гилье, но мне казалось, что говорю я бестолково и косноязычно. Да и Соня, если честно, была не в лучшем настроении. После гриппа у нее лицо бледное, под глазами круги. Тем не менее мы сварили кофе и немедля взялись решать проблему.

— По правде говоря, меня так поглотил случай Гилье, что сцена с Назией как-то не привлекла внимания, — попробовала я оправдаться.

Соня даже не смотрела на меня. Продолжала читать отчет, быстро перелистывая, иногда призадумываясь.

— Как ты считаешь?.. — обратилась я к ней.

— Не важно, что считаю я, — прервала она, вскинув голову. Потом, видимо, заметила, что допустила срыв. Улыбнулась, слегка смягчившись. — Меня кое-что тревожит: если судить по твоим записям, в рассказе Гилье о Назии нет никаких несообразностей. Ни единой. Все изложено…

— Связно? — предположила я.

— Да, связно, — кивнула она. — Иначе говоря, Мария, я вижу, что на детскую выдумку это непохоже. По крайней мере, в том, что касается Назии. — Она снова уткнулась в отчет. — Давай для начала выясним, не прогуливала ли Назия школу, — и отвернулась к компьютеру. Ввела свой пароль, открыла отчеты о посещаемости. Нашла четвертый класс, кликнула на «Происшествия». И через миг выпялила: «Вот черт!» Почесала затылок.

— Что случилось?

— Назия пропустила уже четыре дня. И ни одной объяснительной по прогулам нет. — Она наклонилась к экрану, стараясь разобрать текст в графе «Замечания» на оранжевом фоне. — В последний раз была в школе в понедельник. Секретарша звонила родителям — они не брали трубку. И на автоматические извещения по СМС не среагировали.

Меня бросило в жар, я едва не брякнула: «Ничего, может, только совпадение»… Но все малоправдоподобные подробности жизни Назии, о которых мне рассказал Гилье, вдруг сложились в единую картину. Головоломка собрана. «Нет-нет, не может быть!» — воскликнула я про себя, даже зажмурившись на миг.

Когда я снова открыла глаза, Соня уже набирала какой-то телефон из своей записной книжки, нажимая на кнопки авторучкой. Через несколько секунд раздосадованно выдохнула. И стала надиктовывать на голосовую почту:

— Кармен, это Соня. Нам нужно поговорить. Позвони мне, как только получишь это сообщение, хоть в школу, хоть на мобильный. Дело неотложное.

Мне все стало понятно без расспросов. Кармен — соцработник, курирует семьи некоторых наших учеников, держит связь со школой и министерством образования. Свои задачи решает эффективно, характер у нее суровый, разруливать твердой рукой запутанные или даже чрезвычайные ситуации для нее — дело привычное. За весь триместр я видела ее дважды и вот что подметила: улыбается она разве что из вежливости.

Соня положила трубку, глянула на меня:

— Думаю, она сейчас перезвонит, медлить не станет. — Слабо улыбнулась. — А тем временем… Ты ведь о Гилье хотела поговорить?

— Да.

Соня разложила по порядку страницы из моего отчета, убрала в папку, вернула мне.

— Рассказывай.

Я помедлила, покосилась на окно. Небо еще сильнее потемнело, и, если бы мы не включили лампы дневного света, кабинет погрузился бы в сумрак. Вдали вроде бы грянул гром, но Соня, казалось, даже не заметила.

Я села за стол, отодвинула папку.

— Ты была права. Перед нами — верхушка айсберга, скрытого водой. Или, по-моему, Гилье — как рыцарь, охраняющий крепость: там спрятано то, что он должен утаить, но ему хочется поделиться секретом, потому что слишком тяжело нести этот груз одному. Или как будто…

Тут телефон в кабинете зазвонил, Соня мигом подняла трубку, и я умолкла на полуслове.

— Привет, Кармен, — сказала Соня. — …Да. Я насчет Назии, новенькой из четвертого. …Да. — Спустя несколько секунд она сказала. — Нет, ждать никак не могу. — Снова пауза. — Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, мы срочно должны вмешаться. — Пауза. — Да, если можешь, прямо сейчас. Заеду за тобой, по дороге расскажу в чем дело… Конечно. — Еще секунда молчания. — Да, позвоню тебе снизу, не волнуйся. Буду через десять минут.

Соня закончила разговор, вскочила, схватила со стула сумочку.

— Извини, надо бежать, — сказала, перекладывая мобильник в карман пальто.

— Если хочешь, поеду с тобой, расскажу, что всплыло.

Соня — она уже стояла в дверях — нетерпеливо обернулась:

— Если ты не против, лучше бы тебе остаться в школе. Помоги Кларе подготовиться к концерту, будь добра. Она мне вчера сказала, что все в порядке, но я, возможно, не успею вернуться к началу, а Клара вряд ли справится одна.

— Конечно, останусь.

— А насчет Гилье… — сказала она, украдкой покосившись на часы. — Вот вернусь, и все обсудим, хорошо?

Я засомневалась, но Соня слегка склонила голову набок, заулыбалась.

— И вообще, Мария, я доверяю твоим выводам, — донеслось уже из коридора. — Я совершенно уверена, ты не ошибаешься.

Дверь закрылась со щелчком, громко раздавшимся в могильной тишине, которая царила этим утром в школе, за окнами что-то глухо зарокотало — гром все ближе. Я села на место Сони, раскрыла папку. Часы в компьютере показывали десять утра, и я мимолетно подивилась — почему до сих пор никто не пришел? Но тут же вспомнила: сегодня последний день триместра, дети придут в одиннадцать, а в полвторого, когда закончится концерт четвероклассников, школу запрут до конца каникул.

Снизу заработал автомобильный мотор. Скрип тормозов. Машина тронулась. Снова все затихло.

И когда я сидела в Сонином кабинете, пропахшем кофе, нахлынула глубокая печаль: вспомнилось, как Гилье впервые вошел в домик в саду, взгляд рано повзрослевшего ребенка, и эта улыбка — такая чистая, такая искренняя. Я снова увидела его на пороге: он побаивался войти в кабинет, но позволил взять себя за руку. У меня перехватило горло — впервые за много лет возникло ощущение, что я кого-то подвела и уже ничего успею исправить.

Зажмурилась, помассировала виски, снова вызывая в памяти рисунки, фрагменты разговоров, мелкие подробности еженедельных сеансов с Гилье — в последний раз попыталась нащупать ключик, который никак не могу найти, но он обязательно должен быть где-то, затерялся среди воспоминаний.

— Ключ от сундука с сокровищами, — пробурчала я под нос, с закрытыми глазами. И еще несколько минут рылась в памяти, пока оконные стекла не задрожали от глухого хруста. Гром.

Я ошалело обернулась, оглядела серое утреннее небо. Аромат кофе от углового столика усилился, и вдруг я увидела самолет — он скользил в небе под слоем облаков, словно рыба в волнах бурного моря. Совсем рядом с самолетом озарила небо молния, и снова заскрежетал гром, и стекла снова затряслись.

Именно в этот миг, увидев блеск молнии, я почувствовала, как что-то поразило меня в самое сердце — на секунду даже спина заболела и дыхание пресеклось.

— Ну конечно же, — услышала я свой шепот. — Конечно! Отчего я не догадалась раньше?!

С бьющимся сердцем я раскрыла дело Гилье и торопливо пролистала отчеты, наблюдения, заметки и рисунки, добралась до последнего листка.

Взяла дрожащими руками. Прежде чем разгладить лист на столе, глотнула немного кофе, сделала глубокий вдох. А потом, когда в сумрачном небе блеснула еще одна молния, всмотрелась в последний рисунок Гилье.

И мне все открылось.

Гилье

Сегодня я встал попозже, потому что в школу нам к половине двенадцатого, потому что сегодня концерт, вот мне и удалось поспать подольше, и будильник с Мэри Поппинс, он стоит на тумбочке, рядом с маминой фотографией, говорил «тик-так-тик-так», но не звенел. Потом я вынул простыню из стиралки и переложил в сушилку.

Дело в том, что вчера папа опять сидел за компьютером допоздна и даже не лег спать, и я в конце концов не смог терпеть и описался, а теперь, пока простыня сохла, я налил себе «Кола Као» и пожарил тосты с красным джемом с ломтиками, это мамин любимый.

Умылся, почистил зубы, оделся, вынул из сушилки простыню, чтобы сложить и убрать в шкаф, пока папа не заметил, а потом увидел из кухонного окна, что в небе висят здоровенные облака, вроде дождевых, и тогда я надел куртку с капюшоном. И еще взял спортивную сумку, у нас с папой они одинаковые, но в своей я ношу костюм Мэри Поппинс, и вышел из дома почти бесшумно, но все-таки немножко шумно.

Когда мы переехали сюда, я полюбил спускаться по лестнице, потому что она мраморная, как в замках, а еще я когда-нибудь все-таки научусь съезжать по перилам, как Мэри Поппинс, так быстрее, потому что у меня масса дел, и, когда я научусь, я буду спускаться быстрее лифта, а лифт у нас часто ломается, потому что он не волшебный. Но когда я вышел на лестничную площадку, мне повстречалась сеньора Юдмила, она наша соседка и очень-очень необыкновенная, вообще-то я думаю, что она актриса, но она из Румынии, как Дракула, и разговаривает, как шпионы в черно-белом кино, вот так: «Добрроэ утру, драгэ Гыльерррмо, как поживаем? Шпасибу, я хоррошо. Все рррастем? Шкорро будешь большой», и я ее немножко боюсь, потому что волосы у нее золоченые, брови чернее угля, а золотой зуб слегка приплясывает во рту, но это ничего. В общем, сеньора Юдмила подождала меня в лифте с открытой дверью и спросила: «Ты вниз, Гыльерррмо?», и мы вместе доехали до первого этажа, а пока ехали, она красилась перед зеркалом и даже попрыскала на себя духами, а они, наверно, очень дорогие, потому что пахнут, как штука, которую папа включает в кабинете, чтобы никто не заметил, как много сигарет он курит. И это всё.

А потом, когда я вышел из подъезда на улицу и сделал первый шаг к остановке автобуса, я увидел, что все как будто происходит в кино, потому что у мини-маркета стояли две полицейские машины с синими сиренами, и сирены крутились, и около белых лент стояла толпа, как бывает, когда большие ребята начинают друг друга бить во дворе своей школы, она рядом с нашей, и тогда кто-нибудь кричит: «Драка, драка!», и мы все бежим смотреть, и смотрим, пока не прибежит учительница или директор, и тогда все кончается, потому что драться в школе нельзя.

Я подошел к толпе, и там оставалась вроде как дырка между тремя старенькими сеньорами в клетчатых кепках, они уже не ходят на работу, папа про них говорит: «Они всю жизнь ишачили, не разгибаясь, заслужили отдых», и я протиснулся в дырку посмотреть, что там случилось, и тут почувствовал вот тут, выше пупка, что-то тяжелое, потому что увидел Назию и ее маму, они стояли у двери с занавеской и держались за руки, и мама закрывала лицо платком, а Назия — нет. И когда я помахал рукой вот так, чтобы она меня заметила, из-за занавески вышел на улицу отец Назии, а потом вышел Рафик, двое полицейских вели их под руки к своей машине, она стояла рядом. И Рафик кричал и пинался, и много ругался, и один сеньор в клетчатой кепке сказал:

— Эти все одинаковы. Не знаю, на чем они попались, но с ними все ясно.

Другой сеньор курил какую-то штуку, из нее шел дым, такую, вроде сигареты, но она не горела, она же пластмассовая. Он немного покашлял и сказал:

— Темными делами занимались, это уж точно. Мне их парнишка никогда не нравился — все время ошивался в интернет-кафе, и еще один с ним. Вот увидите, окажется, что они бомбы подкладывают…

А одна девушка чуть подальше посмотрела на небо и сказала:

— А мне их жалко: подумайте, каково им… В чужой стране, вдали от родины, а теперь еще и это…

Тогда другая сеньора сказала:

— А мы? А нам-то каково, когда они приезжают нас грабить? А мы долдоним одно и то же: ах бедняжки, ах несчастные… Потому что жизнь нас ничему не учит. Кому рассказать — не поверят.

Но все вдруг примолкли, потому что полицейские посадили Рафика и его отца в машину. А из мини-маркета вышли сеньорита Соня и… и сеньора Кармен! Она тоже работает в школе, только я сейчас не припомню кем. Они обе были очень серьезные. Они заговорили с Назией и ее мамой, не знаю о чем, но мама Назии все время трогала себя за лоб и качала головой, и говорила: «ай-ай-ай», а потом сеньорита Соня обняла ее и стала ей что-то шептать, не очень долго, но все-таки больше долго, чем недолго. А потом они все сели в другую машину и тоже уехали, но в их машине сирена не работала. И это всё.

— Вот увидите, их завтра же выпустят, — сказал сеньор с пластмассовой сигаретой. И сплюнул. И еще что-то долго говорил, но я услышал слова сеньоры: «Ой, не успела оглянуться, а уже двенадцатый час. Так и все утро пройдет, а погода-то какая… скоро дождь начнется», и я подумал, что, наверно, опоздаю в школу, и побежал к автобусной остановке, а автобус как раз выехал из-за угла на площадь и встал у светофора. И пока я бежал к остановке, у меня немножко болело вот тут, как будто мне надо в туалет, потому что я вспомнил, что Назия меня не заметила и теперь, наверно, она уедет со своей мамой в аэропорт и улетит, и, когда я спою номер из «Мэри Поппинс», ей это уже не поможет, потому что уже слишком поздно, и она умрет в гареме своего толстого усатого мужа и двоюродного брата, и тогда…

И тогда я сел в автобус и доехал до школы, и было уже не полдвенадцатого, а чуть позже, потому что так сказал дедушка Пилар Сории, он вместе с мамой близнецов Росон стоял у ворот.

— Ну, Пилар, не мешкай, уже тридцать пять двенадцатого, нехорошо опаздывать в последний день, — крикнул он ей. А потом сказал сеньоре Росон: — Может, выпьем по чашечке кофе тут, за углом? Как-то глупо возвращаться домой, если через час опять идти сюда, на концерт…

А она сказала:

— Что ж…

И почесала ухо. И опять сказала:

— Что ж…

И они ушли, медленно-медленно, под ручку.

И тогда я бросился бежать, и бежал, не останавливаясь, потому что если я прибегу раньше всех, то, наверно, смогу попросить сеньориту Марию, пусть она разрешит мне выйти первым, и тогда Назия еще не успеет сесть со своей мамой в самолет и не улетит в Пакистан, но, когда я добежал до зала, там уже были некоторые ребята из класса, а у дверей топтались родители, но сеньориты Марии не было. Только сеньорита Клара.

— А, Гилье. Пришел — и то хорошо, — сказала она, стоя на сцене. А потом сдвинула брови вот так, чтобы из двух бровей получилась одна, и заглянула в папку: — Вы с Назией выходите на сцену после близнецов Росон. Сейчас проверю… м-м-м… да, ваш номер предпоследний.

— Но, сеньорита…

— Да?!

— Просто я, наверно, мог бы выйти первым, чтобы это было пораньше, и тогда все случится вовремя и вообще.

Сеньорита Клара посмотрела на меня вот так, немножко скосив глаза, а потом сделала языком «цок-цок». Два раза.

— Не перечь, Гилье. Программа составлена. Теперь мы никак не можем ее изменить.

У меня в горле запершило, как у доски, когда в нос попадает пыль от мела, только тут не было доски и мела.

— Но… наверно… а если вы спросите у сеньориты Марии?.. Просто она сказала…

Она покачала головой, а потом сказала:

— Гилье, сеньорита Мария вряд ли придет на концерт.

— Как?

— Ей пришлось уйти. У нее срочное дело.

— А-а.

— А теперь иди с ребятами вон туда, за занавес, хорошо? Мне надо рассадить ваших родителей. Когда найду время, приду помочь вам с костюмами, но не могу же я одна за всем доглядеть.

— Хорошо.

Я пошел за занавес, и там уже были близнецы, и Сильвия Гомес, и еще много ребят, и некоторые уже надели костюмы, а я, потому что я уже чуть-чуть описался, пошел в туалет, он там за кулисами, у выхода во двор, но в туалете уже кто-то был, я мне пришлось ждать. А потом…

А потом случилось кое-что страшное.

Ну очень, очень страшное. И еще прогремел гром.

И это случилось одновременно.

Вот пока и всё.

Мария

Правда.

Мудрые говорят: каким бы трудным и долгим ни был путь к правде, самое трудное начнется, когда ты наконец-то до нее докопаешься.

Что делать с этой правдой?

Дело даже не в том, что все это время правда маячила у нас перед глазами, а мы ее не замечали. Примечательно другое — когда правда наконец-то вскрывается, ее некогда осмыслять. Обычно она требует, чтобы мы срочно принимали меры.

Самолет — вот она, доподлинная правда о Гилье. Последняя недостающая деталь головоломки.

Только что, выложив последний рисунок Гилье на Сонин стол, я догадалась: Гилье хотел изобразить что-то совершенно конкретное, то, что случилось в один миг и перевернуло его жизнь. То, с чего все началось. Вот что он нарисовал.

Но что именно?

Русалка, самолет, солнце и внезапная гроза. Несколько секунд я рассматривала рисунок, словно впервые, а мой ум раскладывал по полочкам информацию, накопленную за время занятий с Гилье.

«Когда люди пропадают, куда они уезжают? Они все равно что умирают? Или когда пропадают — это другое?» — снова прозвучал у меня в ушах его вопрос.

И тогда между деталями головоломки, сваленными беспорядочной кучей, сверкнула догадка.

«Ну естественно, — подумала я. — Как я раньше не додумалась?!»

Отодвинув рисунок, кликнула на иконку поисковика в компьютере. Набрала «15 августа испанская стюардесса», нажала на «Enter».

Ничего.

Ни одной ссылки.

За окном, еще ближе, снова грянул гром, откликнулся глухими отголосками. В океане черных туч не оставалось практически ни одного просвета. Я встала, сварила еще кофе, стала прохаживаться по кабинету, пытаясь заново упорядочить мысли.

«Мария, ты что-то упускаешь из виду, — думала я. Снаружи царил просто-таки вечерний сумрак, даром что еще утро. — Какую-то мелочь не учла».

Бродя кругами по комнате, я остановилась у двери, чтобы глотнуть горячего кофе… и тут заметила рисунок на белой фарфоровой кружке — силуэты Биг-Бена и Тауэрского моста, а под ними квадрат с надписью «I ♥ London».

И чуть не выронила кружку. Ну естественно! Вот разгадка! Поставила кружку на подоконник, бросилась к телефону.

Школьный секретарь Эстер взяла трубку после первого звонка.

— Привет, Эстер, утро доброе. Это Мария, психолог. Мне срочно нужна кое-какая информация.

— Пожалуйста, — ответила она деловито. — Я тебя слушаю.

— Найди мне вторую фамилию[17] Гильермо Антунеса. Четвертый класс.

— Минутку, — сказала она. Застучала по клавишам. В трубке слышалось ее дыхание. Через несколько секунд она перехватила трубку поудобнее, сказала: — Так. Ищем: Гильермо… — забормотала под нос. И, наконец: — Уиллет. Гильермо Антунес Уиллет.

Я попросила продиктовать фамилию по буквам. Повесила трубку.

На этот раз должно сработать.

Набрала в «Гугле», в разделе «Новости»: «Аманда Уиллет стюардесса август».

Других ключевых слов не понадобилось.

Поисковик нашел сто четырнадцать ссылок на статьи.

И заголовки были практически одинаковые.

Прошло не больше пятнадцати минут. За это время я успела допить кофе, забежать в зал и предупредить Клару, что мне надо отлучиться по непредвиденному срочному делу, спуститься на парковку, сесть за руль и примчаться сюда пулей. В лифте я написала Соне по «Вотсапу»: «Соня, мне пришлось уйти, концерт я перепоручила Кларе. Это касается Гилье. Это срочно. Вернусь, как только смогу. Доверься моим выводам».

А сейчас, пока я жду ответа на сообщение, за дверью слышны шаги. Неспешные. Все ближе и ближе. Шаги затихают. Круг света в глазке гаснет. С той стороны двери на меня смотрят в напряженном молчании. Наконец в глазке снова виден свет, дверь с тихим скрипом приоткрывается.

— Вы? — спрашивает тот, чьи шаги я только что слышала. На его лице — смесь удивления с досадой.

— Можно войти?

Издалека долетают звуки — новости из радиоприемника, но здесь, на лестничной площадке, снова повисает тревожное безмолвие. Мы молча смотрим друг на друга. Затем он медленно качает головой, опускает глаза. Вот-вот захлопнет дверь перед моим носом… Но нет, он медленно отступает вбок, тихо говорит:

— Проходите.

Я заношу ногу над порогом, и в этот самый миг мой телефон пищит. Машинально касаюсь экрана, читаю Сонин ответ: «Мария, вперед! И поосторожнее с айсбергами».

Деланно улыбаюсь, вхожу. Когда Мануэль Антунес неторопливо прикрывает дверь, щелчок замка леденит мне кровь. Пытаюсь не подавать виду, раздвигаю губы в улыбке.

«Мария, вперед», — говорю себе, набираю в грудь воздуха и делаю первый шаг по коридору, туда, где должна быть гостиная.