Сын

Мария

— По-моему, шли бы вы лучше отсюда.

Мануэль Антунес сидит передо мной и ждет, упершись локтями в обеденный стол. Небритый, нечесаный, в серых трениках — должно быть, это его домашний наряд, а заодно пижама. Столовая, она же гостиная, обставлена скудно — бурый диван, стол, три стула, телевизор. У стены штабеля картонных коробок — вероятно, с вещами, еще не распакованными после переезда. Атмосфера временного жилья или, скорее, типичной берлоги неряшливого холостяка. Нет ни комнатных цветов, ни картин. Из окна видны крыши да улица, а еще — зловещее небо, нависающее этим утром над землей словно темно-серое покрывало.

Мануэль Антунес смотрит на меня, качает головой. В тот же миг за широким окном снова гремит гром, и с балконных перил взлетает пара голубей. Гроза нагнетает напряженность: воздух почти наэлектризован.

— Я вам еще в тот раз сказал: не суйтесь больше в наши дела, — говорит он с угрозой. — Ни Гилье, ни мне не требуется ничья помощь.

Вот его первые фразы с тех пор, как мы минут десять назад присели здесь за стол. Все мои попытки завязать разговор о Гилье и причине моего визита разбивались о безмолвие Антунеса. Он молчал, как истукан, а потом наконец обронил свое «шли бы вы лучше отсюда». Я заранее ожидала, что он так заявит. Прежде чем ответить, тоже упираюсь локтями в стол.

— А по-моему. вам сначала стоит меня выслушать, сеньор Антунес. — Он поднимает на меня глаза, красные от усталости, смотрит пристально. Отмалчивается. — Прошу вас.

Молчание.

— Я знаю, вам неприятна эта тема. Теперь-то я понимаю, что все эти месяцы вы шли на нечеловеческие усилия, стараясь уберечь Гилье. Адская работа. — Пытаюсь улыбнуться, но как-то не выходит. — Но, возможно, теперь вам стоит принять помощь.

Молчание. Новый раскат грома, чуть ли не у нас над головой. Антунес выдыхает через нос, трет ладонями щеки — как будто умывается, пытаясь проснуться.

— Как бы то ни было, я считаю, что времени прошло достаточно и, по-моему, если нынешняя ситуация затянется еще дольше, это плохо подействует и на Гилье, и на вас, — сказала я. — Мы, я… мы могли бы вам помочь, давайте вместе додумаемся, как завести разговор на эту тему. Такой новостью нелегко поделиться с ребенком, даже с таким, как Гилье.

Мануэль Антунес насупился, и у меня впервые с начала разговора сложилось впечатление, что он меня действительно видит, действительно находится в одной комнате со мной.

— Никак не пойму, о чем вы толкуете, — произнес он с металлом в голосе. Потом перевел взгляд на окно, и его зрачки потемнели, отразив черное небо. — Я вот что думаю: уходите. — Покосился на часы. — Да. Лучше всего вам уйти. Я занят.

Я сделала глубокий вдох. И все-таки сказала то, что намеревалась сказать.

— Я всё знаю, сеньор Антунес.

Он и глазом не моргнул. Выждал несколько секунд, а потом скорее пробурчал, чем проговорил:

— Всё?

И еще больше сморщил лоб, словно мои слом остались для него загадкой.

— Всё.

Он промолчал. Еще раз выдохнул через нос, и только.

— Я знаю, что случилось с… вашей женой, — сказала я. — И поверьте, я вам очень сочувствую. Я…

— Уходите, — прошипел он вдруг ледяным тоном. — Ничего-то вы не знаете. — По чугунным перилам балкона забарабанили первые капли дождя. — И никто ничего не знает! — Я, ошеломленная его новым тоном, слегка отпрянула, но не встала. А он заорал: — Да когда же вы от нас отвяжетесь! Шли бы вы со своими сказками… куда-нибудь еще?

Отодвинул свой стул — ножки заскрежетали по полу. Вскочил.

В тот же миг в небесах рыкнул гром, и дождь разошелся не на шутку. За окном стемнело, а в комнате вообще сгустился мрак. Зловещий мрак. Но даже теперь самообладание мне не изменило. Я раскрыла портфель, который положила на стол, как только пришла, вынула стопку листков — статьи из газет, я их распечатала на принтере у Сони. Придвинула всю стопку к Антунесу.

Его взгляд словно гарпун вонзился в первый же листок — цветную распечатку заметки из интернет-газеты. С фото улыбалась молодая блондинка в форме стюардессы. А над ней был заголовок:

Через несколько секунд Антунес вскинул голову. Его подбородок трясся, глаза странно моргали, словно ему в лицо светил прожектор. В следующую секунду он прикрыл глаза рукой и застыл, облокотившись об стол, под звон дождевых капель — казалось, это гремит занавеска из монет.

— Сеньор Антунес, — сказала я мягко, — я вам скажу, что творится с Гилье: у него слишком много вопросов и слишком много подозрений, а он не умеет высказать их словами.

Ноль реакции. Хоть бы шелохнулся.

— Гилье уже давно знает о существовании этих газетных вырезок. Он нашел их однажды в коробке, которую вы храните на шкафу, и с тех пор часто перечитывает, когда вас нет дома. Он блуждает в лабиринте, где столько непонятного. Он еще слишком мал, чтобы все это самостоятельно осмыслить.

Молчание длилось. Мануэль Антунес застыл, как каменный.

Я не сдавалась.

— Я понимаю, как вам больно, но подумайте, как мучается ребенок, когда столько всего в себе носит и не может поделиться переживаниями с отцом. Я же знаю от Гилье: вы всячески стараетесь скрыть от него, что временная разлука с мамой… вовсе не временная… По четвергам присылаете ему письма от ее имени, часами изображаете, что говорите с ней по компьютеру, шлете электронные письма, и эти несуществующие телефонные звонки… Я всё знаю, а Гилье, судя по моим наблюдениям, тоже интуитивно догадывается, хотя и не осознает, в чем разгадка Но. сеньор Антунес, я уверен: все эти попытки скрыть утрату, чтобы уберечь Гилье от страданий, ничем ему не помогают. Именно поэтому ваш сын цепляется за образ Мзри Поппинс, именно поэтому он стал искать спасение в волшебстве.

Молчание. Гроза вконец разбушевалась: с черного, низко провисшего неба катилась оглушительная лавина молний и раскатов грома. Почти сюрреалистическое зрелище.

— Ничего не знать доподлинно — невыносимо тяжелое бремя для ребенка в его возрасте. Да и для вас тоже, поверьте. Мануэль, ни вы, ни Гилье не должны так мучиться, — сказала я ему, сидевшему истуканом. — Вы должны завести разговор с Гилье, объяснить ему всё, помочь смириться с тем, что мама больше не вернется, дать ему ответ, в котором он очень нуждается. И не медлите. Его и так слишком долго гложет беспокойство…

Раскат грома, похожий на рык, заставил меня замолчать, и в это мгновение рука Мануэля Антунеса медленно опустилась, и я увидела, что его глаза остекленели, а лицо болезненно исказилось. В следующую секунду он схватил со стола стопку распечаток, прижал к груди. Потом, опустив голову, начал укачивать бумаги, как ребенка, медленно-медленно, с хриплым стоном, от которого у меня в груди что-то оборвалось.

— Аманда не ушла от нас, — сказал он. Голос у него звенел, словно пересыпались битые стекла. — Она… ее отыщут. Обязательно. Вот увидите. Дело только за временем. И тогда все снова будет, как раньше. — Он сорвался на шепот, забормотал, обнимая стопку листков: — Все будет хорошо, милая, как может быть иначе…

Когда Мануэль Антунес вцепился в бумажки, в призрак Аманды, которой больше нет на свете, у меня защемило сердце. Оказывается, когда правда вскрывается, часто она оказывается лишь дверью, которая ведет к другой правде — к самой потаенной, к чему-то, о чем мы даже не подозревали. К той правде, которая часто все объясняет.

Я ненадолго зажмурилась, сделала глубокий вдох.

И тогда разглядела ее четко.

Подводную часть айсберга.

А-а-а, вот в чем подоплека.

Словно включился яркий маяк и все высветил.

Гилье

А теперь я расскажу, что же такого случилось страшного. Туалет за кулисами был долго занят, потому что из него никто не выходил, и я сел ждать на приступку у стены и поставил рядом сумку. До начала концерта оставалось совсем мало, и сеньорита Клара два или три раза заходила к нам и говорила:

— Т-с-с, дети. Тихо. Не шумите. — А потом, почти шепотом, скривив губы вот так: — Кавардак, просто кавардак. Меня тут удар хватит. Даже не сомневайтесь.

Потом Марта Рамирес стала репетировать с Сильвией Лейвой их номер из «Школы Монстер Хай», и, когда они развернулись вот так, Сильвия споткнулась о деревяшку, там деревяшка торчала из-под стула. И тогда Сильвия упала на пол лицом вниз. Мы все примолкли, ну, точнее, не все, потому что Мартин Хиль немножко засмеялся, но тут Сильвия подняла голову. И мы увидели, что очки у нее разбиты и нос тоже.

— О Господи! Здрасьте, приехали, — сказала сеньорита Клара и схватилась за сердце, и грудь у нее стала очень быстро подниматься и опускаться, и сеньорита заохала, но тут Сильвия заревела, как сирена «скорой», и сеньорита взяла ее за руку и помогла медленно-медленно подняться. А потом сказала: — Пойдем, лапочка. Сходим в медкабинет, и сеньор Армандо тебя вылечит, не бойся. Вот увидишь, все пройдет, ты мигом сюда вернешься и выступишь на концерте, да? — А когда они уже уходили, сеньорита обернулась и сказала: — А вы сидите, как мышки, я сейчас вернусь, хорошо? Узнаю, что вы тут безобразничали, пока мы ходили в медкабинет, — смотрите у меня…

И вот они ушли и все сразу снова зашумели, стали играть со своими костюмами, а еще в прятки, но мне так сильно хотелось пописать, что я боялся встать с приступки, вот и остался сидеть, и скрестил ноги, и тогда я чуть-чуть отдернул толстый черный занавес, хотел посмотреть, много народу в зале или пока мало, хотя в театре это, кажется, по-другому называется. Да, точно, мама говорила, что, когда люди сидят рядами в кино или в театре, их называют «публика», а когда на футболе или на улице, про них говорят просто «люди», но я уже плохо помню.

Я увидел, что публики много, много мест было занято, наверно, больше сорока; а точнее, все места, кроме двух в первом ряду и некоторых мест в задних рядах, где сидят сеньориты, учителя и директор. В третьем ряду, у окна, сидели родители близнецов Росон, они не живут вместе, потому что теперь у них другая любовь, так про них говорит мой папа, а еще там был старший брат Тересы де Андрес, он уже совсем большой и ходит в университет, чтобы стать в Америке инженером по ракетам, а еще там были даже не знаю чьи папы и мамы и несколько дедушек с белыми или почти белыми волосами. И тогда я подумал, что, наверно, два пустых кресла оставили для моих папы и мамы, и мне стало стыдно, потому что сеньорита Клара, скорее всего, не знает, что они не придут, и вот теперь их дожидаются, чтобы начать концерт, а еще я подумал, что, наверно, если бы я пообещал папе записаться в январе на регби, он бы пришел с дядей Энрике, но, наверно, лучше уж пусть не приходит, потому что, если он увидит меня в такой одежде, лицо у него станет черное, и я останусь без ужина… и, в общем, я почувствовал печаль вот тут, как когда в ванне дышишь под водой и пускаешь пузыри, только тут не было воды, и я тут же вспомнил маму, что она в костюме русалки в дубайском море нырнет с морскими быками и крабами, и поет, как Русалочка в подводном королевстве, потому что ждет, когда я выйду на сиену и скажу волшебное слово, чтобы Мэри Поппинс услышала, спустилась на зонтике и унесла ее с собой на небо, и тогда все уладится.

Когда я задернул занавес, то больше уже не мог терпеть. Допрыгал, сдвинув ноги, до двери туалета и позвал даже не пять раз, а больше, наверно, семь, но никто оттуда так и не вышел. Я чуть-чуть подождал и снова позвал:

— Извините, есть тут кто-нибудь? Просто мне срочно надо…

— Никого там нет, — сказал кто-то за моей спиной. Я обернулся и увидел Лару Гутьеррес, она уже нарядилась сеньорой Симпсон, только искусственные волосы пока не надела. Лара тут же убежала в комнату, где мы переодевались, но перед тем, как убежать, сказала: — Этот туалет засорился. Сеньорита нам сказала — ходите на второй этаж.

— Но я же не дойду…

И тут черный занавес раздвинулся, и появилась сеньорита Клара, она шла очень быстро, с папкой в руке. Увидела меня, подошла и сказала, и лицо у нее было довольно красное, но не сердитое:

— Гилье, мальчик мой, ты, что, так и выйдешь?

— Просто…

— Чего ты ждешь — переодевайся!

— Просто я хочу пописать, а дверь…

— Ох, нашел время, потерпи немного, — она глянула на часы, и глаза у нее стали очень большие. — Пора начинать! А тебе давно пора переодеться!

— Да.

— Тогда чего тянешь?

— Просто я думал, что там кто-то есть, а Лара Гутьеррес мне сказала, что на самом деле…

— Хорошо, не волнуйся. Твой номер еще не скоро, беги в туалет для пятиклассников. Только через черный ход! И не задерживайся там!

Когда сеньорита ушла в комнату для переодеваний и сказала: «Дети, дети, осталось пять минут! Прошу вас: не галдите, приготовьтесь!», я вышел через дверь, которая ведет на баскетбольную площадку, и побежал со всех ног, потому что начался дождь и с неба падали большие-большие капли, и так я добежал до двери секретарской, как папины друзья бегают на регби, только я бежал со сдвинутыми ногами, потому что и правда больше не мог терпеть. Потом поднялся по лестнице на второй этаж и добежал до туалетов, но не смог открыть ни одну из трех кабинок. Потому что там висела табличка: «Проведена дезинфекция. Туалет не работает».

И тогда…

И тогда из меня чуть-чуть вылилось, и лилось так, что я не смог остановиться, так иногда бывает по вечерам, когда папа засиживается у компьютера и я в конце концов писаю на постель, только здесь не было простыни, а были бумажные полотенца, они шершавые и маленькие, их нужно очень много, зато их не надо класть в стиралку.

И вот что случилось: я быстро-быстро снял брюки, чтобы вытереться, и трусы, и носки, очень быстро снял с себя все, очень быстро вытерся, потому что боялся, что кто-нибудь войдет, а потом увидел, что не могу надеть свои брюки, потому что они все мокрые и немножко воняют, ну, точнее, очень сильно. И тогда я подумал, что лучше всего завернуть их в бумажные полотенца и надеть костюм Мэри Поппинс, он ведь у меня в сумке. И я полез в сумку за костюмом и тут почувствовал, что у меня что-то заболело вот тут, ниже горла, а стекла в туалете дрогнули от громкого грома.

— Ой. — сказал я вот так, тихо-тихо, потому что у меня что-то ныло под горлом, сдавливало голос, мешало дышать. И еще раз: — Ой.

«Нет, мне только померещилось. Ну пожалуйста. Пусть я увижу, что мне только померещилось». — подумал а. когда снова грохнул гром и в туалете на секундочку погас свет.

Но я тут же полез в сумку, и когда я достал из нее белое полотенце, штаны «Адидас» и спортивные перчатки, то понял, что ничего мне не померещилось.

Сумка и вправду была не моя. А папина.

Мария

Когда я увидела, как в сумрачной гостиной под грохот ливня по крышам Мануэль Антунес обнимает статьи об исчезновении своей жены, мне открылась правда. Детали головоломки, над которой я билась несколько недель, сложились воедино.

«Он знает, — подумала я. И все стало таким очевидным, таким… логичным, что кровь заледенела в жилах, и я снова сказала себе: — Гилье знает, что случилось».

Поняла: черная тень айсберга под ногами отца и сына, которую с самого начала разглядела Соня, — вовсе не то, что мы с ней вообразили, а его полярная противоположность.

Оборотная сторона монеты.

Правда, доподлинная правда, оказалась страшнее, чем мы подозревали: это не Гилье отказывается признать Аманду погибшей. Его отец — вот кто отказывается признать факт ее смерти. Да, Мануэль Антунес цепляется за воспоминания, потому что оставить их в прошлом — выше его сил.

А Гилье…

Я посмотрела на Мануэля Антунеса, и мне показалось, что нас разделяет не круглый деревянный стол, а какая-то пучина. Огромный колодец, полный глубокой, безысходной печали.

— Гилье знает всё, Мануэль, — услышала я собственный голос, и прозвучал он так мрачно, что даже мне показался чужим.

Он еще несколько секунд сидел в обнимку с листками. а потом медленно медленно поднял глаза, вытаращился на меня, спросил, словно не понимая:

— Ги… лье?

— Да, — сказала я, смягчив тон. — Он знает, с первого мгновения. С тех пор, как на следующий день после возвращения из Лондона вам позвонили на мобильный — вы тогда были в пиццерии — и сообщили, что самолет Аманды упал в море.

— Нет, — сказал он еле слышно, прижав к груди распечатки. — Нет. — Снаружи снова рыкнул гром, и комнату озарила молния. Похоже, средоточие бури находилось прямо над нами, гроза молотила по крыше, и Мануэль Антунес качнулся вперед, а потом назад. — Нет… этого не… может… быть… — сказал, насупившись, словно разговаривая сам с собой.

Увидев, как его качнуло, я перепугалась. Даже вскочила, но пока оставалась со своей стороны стола. Антунес замер, но по-прежнему сидел с растерянным видом.

— Мануэль, с того самого дня Гилье делает все, чтобы уберечь вас, — сказала я со слабой улыбкой, пытаясь выразить свое сочувствие. — Хотя вы не принимаете его таким, какой он есть, хотя вы не участвуете в его жизни… Гилье, вопреки всему, заботится о вас неусыпно, пытается подставить вам плечо, делает вид, будто не подозревает об исчезновении Аманды. Потому что он страшно боится, что вы сломаетесь и он потеряет единственного, кто у него остался, и он готов на все, лишь бы оградить вас от страданий.

Мануэль несколько раз моргнул, все еще хмурясь, но взгляд слегка прояснился — казалось, он еле-еле просыпается от очень долгого и мучительного сна.

— Но… я…

— Мануэль. Гилье знает, что его мама разбилась на самолете. и что письма ему пишете вы, и что, когда вы сидите у компьютера в кабинете, на экране никого нет, — он же видел, как вы плакали перед выключенным компьютером. Поэтому он писается по ночам — не хочет, чтобы вы заметили, как он проходит мимо вашей двери. Ведь тогда вы догадаетесь, что он проник в ваш секрет.

У Мануэля началась одышка. Сначала он лишь тихо пыхтел, но затем стал хватать ртом воздух, все более жадно, словно у него плохо с сердцем. Я испуганно приблизилась.

— Гилье… — сказал он, тяжело дыша, озираясь.

Я встала рядом, положила ему руку на плечо. От моего прикосновения он вздрогнул, как от ожога. Потом расслабился, дыхание стало ровнее.

— Мануэль, ради вас Гилье окреп духом, — сказала я, медленно поглаживая его по плечу. — Когда случилась беда, он решил вытащить вас обоих из водоворота, хотя ему всего девять лет, хотя у него гиперчувствительная натура, а вы эту натуру на дух не переносите, потому что не понимаете его — принимаете за слабохарактерность.

Мануэль сглотнул слюну, опустил глаза.

— Значит, всё это время… — пробормотал он.

Я кивнула, гладя его по плечу.

— Чтобы заботиться о вас, он подавил в себе скорбь. Вот почему, когда вас нет дома, он наряжается в одежду Аманды. Просто не знает другого способа почувствовать, что она рядом, что она его не бросила. Его увлечение Мэри Поппинс — в сущности, то же самое. Мэри была их общей страстью, чем-то, понятным только маме и сыну, а теперь стала последней ниточкой, которая связывает Гилье с Амандой.

Дыхание Мануэля снова стало прерывистым — как будто он переутомился или никак не может надышаться. Его печальный взгляд на миг напомнил мне глаза Гилье… и я непроизвольно отвернулась — просто не выдержала.

Но в следующую же секунду решительно заявила:

— Мануэль, вот почему сегодняшний концерт там важен. — Заставила его встретиться со мной взглядом. — Гилье верит: если на концерте он споет и станцует при всех, исполнит номер «про волшебное слово», как он выражается, ему удастся спасти Назию от страшного удела, и сласти вас, пока вы не зачахли от горя и печали. Спасти, чтобы не остаться круглым сиротой.

Мануэль снова сглотнул слюну и покачнулся. И почти беззвучно проговорил:

— Си… ро… той?

Я поддержала его под локоть. Потом взялась за стопку листков, с которой он все это время не расставался.

— Мануэль, Аманды больше нет, — сказала я и потянула на себя листки.

Молчание.

— Она не вернется.

Он уставился на меня, вцепившись в листки. Я хотела было ласково забрать их, но он сопротивлялся.

— Ее больше нет, Мануэль.

Из его глаз медленно выкатились две слезы. Я снова потянула к себе бумаги.

— Вы должны отпустить ее, Мануэль, — сказала ему мягко. — Отпустите ее ради вашего же блага. И ради Гилье.

Снаружи ярился ливень, в окне не было видно ничего, кроме серой водяной завесы. Несколько секунд мы словно играли в перетягивание каната, но наконец пальцы Мануэля разжались, и я постепенно смогла отнять у него бумаги. По его щекам, капая на стол, бесшумно полились слезы. Рыдал он молча, похожий на ребенка во взрослом обличье, и я положила листки на стол и обняла Мануэля, подставила плечо, чтобы он прижался к нему виском и наконец-то смог без помех оплакать свою утрату.

Прошло десять минут. Дождь не унимался. Мануэль немного успокоился, слезы высохли. Он снова сел за стол, и мы молча слушали стук дождя по оконным стеклам. Я глянула на часы. Без четверти двенадцать.

— А теперь мне пора, — сказала я, положив руку на плечо Мануэля. — Я обещала Гилье прийти на концерт и посмотреть его номер.

Он не шевельнулся. Смотрел в пол.

— Если вам что-нибудь понадобится, звоните мне, не стесняйтесь, — сказала я ему, взяла сумочку, направилась к двери. — Мой телефон у вас есть.

Уже в дверях столовой услышала его голос, тихий-тихий:

— Можно… мне с вами?

Я замерла как вкопанная. Обернулась.

— Конечно, можно.

Он улыбнулся. Печально, но в глазах светилось что-то новое. С них словно спала тень. Он неспешно встал, сказал:

— Если подождете минуточку, я переоденусь…

— Разумеется.

Спустя пять минут он появился. Умылся, надел джинсы, кожаную куртку и синие туристские ботинки.

— Идем? — спросил, заглянув в дверь столовой.

Я встала, пошла за ним в прихожую. Он открыл входную дверь, посторонился, пропуская меня вперед. А потом вдруг замер, наморщил лоб, уставился на белую кожаную сумку на полу, рядом со стойкой для зонтиков.

— Что-то случилось? — спросим я его с лестничной площадки. Мои часы показывали без пяти двенадцать.

Он ответил не сразу. После секундной заминки наклонился к сумке, открыл. Не разгибаясь, повернул ко мне лицо Вид у него был встревоженный.

— Гилье перепутал сумки, — сказал он, медленно качая головой. Вытянул наружу цветастую юбку от костюма Мэри Поппинс. — Ушел с моей.

Гилье

— Но… скажи на милость, где ты столько шлялся?

Сеньорита Клара схватила меня за руку и слегка дернула, вот так, но несильно, в ее глазах кишели красные огоньки. На сцене близнецы Росон пели песню Рикки Мартина и уже заканчивали, потому что уже второй раз пели «Ай да Мария», а значит, сразу после них был мой черед.

— Просто я ходил в туалет для старших, а на улице сильный дождь, и я не мог выйти во двор, потому что не хотел промокнуть, но, наверно, теперь уже все равно?

Сеньорита посмотрела на меня, и рот у нее стал большой и круглый, как буква «О», и сказала:

— Но… но… а… твой костюм?

— Просто я его дома забыл…

— О Господи. — Ее черные брови сдвинулись, срослись в одну. И тогда она сказала: — А Назия? Она-то куда подевалась? — Я ничего не сказал. — Гилье?

— Она с сеньоритой Соней.

— С… Соней?

— Да. Наверно, они в аэропорту, но, наверно, все-таки еще нет. Я просто не знаю, потому что они поехали на полицейской машине с сиреной, но с выключенной, и, может быть, они все-таки опоздают, и тогда она не выйдет замуж за толстого сеньора с гаремом.

— Боже правый. Но, Гилье, — сказала она и схватила меня за капюшон, я ведь надел папин черный свитер с капюшоном, — ты ведь понимаешь, что не можешь выйти в таком виде на сцену? — И покачала головой, один раз. потом еще четыре и сделала языком вот так — «ц-т-т-ти». И еще спросила: — И скажи-ка, пожалуйста, кем ты нарядился? Похож на этих… на уличных рэперов.

Я не знал, кто такие рэперы, и потому не стал ничего говорить, и она тоже ничего не сказала, просто она не успела ничего сказать, потому что близнецы Росон на сцене сделали руками вот так, вроде сальто, но стоя, один повернулся направо, другой налево, и спели: «Раз, два, три, Мария» — и закончили, потому что вся публика аплодировала и фотографировала на телефоны, особенно их мама, она из деревни, которая называется Сория, и, когда разговаривает с моим папой, всегда говорит: «Ах, как же мы скучаем по деревне, но ничего не поделаешь: дети, у Хосе работа, свекрови надо помочь… только на лето вырываемся, а потом так грустно возвращаться в город…»

И тогда сеньорита осмотрела меня медленно-медленно, с головы до ног, словно что-то на мне потеряла, и ее сросшаяся бровь стала еще толще.

— Но, Гилье… Ты же вымок до нитки!

— Немножко!

— Разве это немножко? А почему ты в шлепанцах?! — И ее глаза стали очень большими. — Так и до воспаления легких недолго!

Я посмотрел на свои ноги и вспомнил, что, когда бежал по двору обратно в зал, по дороге иногда попадались лужи, потому что лил дождь, и я почти ничего не видел вокруг, а папины штаны тащились по земле, потому что они мне велики, и вымазались в глине и стали совсем тяжелые.

— Милый мой мальчик, твой номер придется отменить, — сказала сеньорита, скривив губы. — Я не могу выпустить тебя на сцену в таком виде.

Но тут близнецы пришли со сцены в нашу кулису, и сеньорита оглянулась, а сеньор Рамон, он выходит, когда кончается номер, и говорит в микрофон, кто следующий, встал в круге света и сказал:

— А теперь я хочу объявить очень необычный номер. — Повернул голову к нам и показал большим пальцем на потолок, вот так, как американцы в кино. И подмигнул нам: — К нам на гастроли, прямо с крыш старого Лондона, прибыли Мэри Поппинс и ее друг, трубочист Берт!

Все захлопали, а один сеньор засвистел, вот так, и, когда сеньорита перестала держать меня за капюшон, потому что хотела подхватить одного из близнецов, он ведь споткнулся об веревку, я побежал в мокрых шлепках и грязных трениках к кругу света, и так торопился, что пробежал через весь круг и остановился уже по ту сторону, но совсем недалеко. И попробовал опереться на стойку микрофона, но поскользнулся. И тогда все сразу замолчали, р-раз — и тишина.

И кто-то сказал:

— Ой-ей-ей!

Потому что я упал.

Мария

Мы опаздывали. Добрались до места с большим опозданием. В коридоре слышалась музыка из зала. Мы ускорили шаг.

В машине мы с Мануэлем Антунесом не обменялись практически ни единым словом. Он смотрел в окно, на прохожих — дождь чуть моросил, улицы снова ожили. Смотрел, молчал.

И вдруг, на светофоре, сказал:

— Как я мог ничего не замечать… Считай, ослеп…

И посмотрел на меня. В его глазах было столько печали, что я обрадовалась, когда зажегся «зеленый», и мы поехали дальше.

— Не корите себя, Мануэль, — сказала я ему. — Жизнь нанесла вам очень тяжелый удар, а в таких случаях каждый пытается выжить, как умеет.

Он отвернулся, долго молчал, а затем пробормотал:

— У меня одна надежда — что Гилье меня все-таки простит.

Я сделала глубокий вдох, а потом ответила.

— Гилье вас ни в чем не винит — а значит, и прощать тут нечего. Ему достаточно, что вы у него есть. Достаточно знать, что вы рядом.

Он опустил голову и молчал до следующего светофора.

— Прямо гений, а?

Эта фраза меня так удивила, что я подумала, что ослышалась.

— Что вы сказали?

— Гилье, — улыбнулся он. Слабо, но все-таки улыбнулся. — Гений — до всего дошел своим умом.

Я не смогла удержаться от смеха:

— Да, необыкновенный ребенок.

— В маму уродился.

Мы остановились перед «зеброй» — пропустить сеньору с двумя малышами, скакавшими вокруг нее.

— Теперь у него нет никого, кроме вас, — сказала я ему и снова разогналась.

— Да…

Когда мы подошли к дверям зала, оттуда донесся мужской голос. Поначалу почудилось, что он декламирует стихи или произносит речь, но оказалось, что он просто объявляет исполнителей. Долетели отдельные слова: «… хочу… очень необычный номер… Поппинс и ее… Берт». А потом воцарилась тишина, и, едва мы юркнули внутрь, кто-то воскликнул «ой-ей-ей», и мы увидели, что вдали, в неосвещенной части сцены, но рядом с микрофоном, Гилье, поскользнувшись, падает ничком. Раздался глухой грохот.

Мануэль Антунес рядом со мной запыхтел, осекся, двинулся по проходу вперед, но я вовремя схватила его за руку, и он изумленно обернулся.

— Погодите, — шепнула я ему. — Погодите.

Он расслабился, и мы остались в темноте у самых дверей. Гилье медленно поднялся, вышел в круг света.

Я мысленно ойкнула.

Гилье был в черном, длинном — ему до колен — худи и грязных трениках: они волочились по полу и, похоже, насквозь промокли. Из-под штанин торчали белые пластмассовые шлепанцы, казавшиеся великанскими.

— Моя одежда для спортзала, — шепнул мне Мануэль, стиснув ручки белой кожаной сумки.

— Спокойно.

Он стиснул зубы, застыл, уставившись на сцену. Гилье взял со стойки микрофон, замер, молча оглядел зал.

Прошло несколько секунд в мертвой тишине — разве что кто-то нервно кашлял или непроизвольно чихал. Наконец Гилье поднес микрофон к губам.

— Дело в том, что… я… — начал он дрожащим голосом, — должен был петь и танцевать с Назией, мы друзья, но она, наверно, сейчас в аэропорту, а может быть, уже в самолете, потому что она должна жениться в Пакистане со своим двоюродным братом, ему тридцать лет, а точнее, даже больше тридцати, и у него есть фабрика, где помещается много домов и даже гарем, и все это подстроили, чтобы Назия не стала стюардессой, как моя мама. И Назия должна была быть Мэри Поппинс, а я ее другом Бертом, но теперь это невозможно. Дело в том, что ее наказали, потому что так написано в Коране, а Коран как Библия, только наоборот, и тогда я сказал: «Если она не может, я сам буду Мэри Поппинс, хотя я еще не вырос». Тут есть одна загвоздка, потому что папе не нравится, когда я наряжаюсь в женскую одежду. Ему понравится, если я буду играть в регби, но я боюсь мяча и еще боюсь, что будут насмехаться, мне больше нравится собирать цветы на лугу, за стадионом, а еще мне бы понравилось танцевать, как Билли Эллиот, в школе на площади, но туда ходят одни девочки, и папе очень стыдно, поэтому я ему об этом не говорю, ну, точнее, есть и другая причина, я ему не говорю потому, что моей мамы нет, а он по ней так скучает, что иногда тайком от меня долго плачет, и еще пишет ей в ежедневнике письма, хотя, мне кажется, раз мама живет на морском дне, они не доходят, потому что там нет почтальона, но, наверно, мы могли бы на пробу положить их в бутылку, как пираты, чтобы письма дошли в страну русалок, туда уезжают мамы, когда пропадают без предупреждения, но, может быть, они уезжают еще куда-то, вот и всё.

Гилье умолк, снова замер с микрофоном в руке, опустив голову — казалось, призадумался. В зале была полная тишина — все затаили дыхание. Мануэль Антунес, стоя в полумраке рядом со мной, не сводил глаз с сына. С ресниц Антунеса снова капали крошечные, едва различимые слезы. Он не шевелился. Когда я ласково пожала его руку, слегка ссутулился, но и только.

А Гилье в конце концов заговорил снова:

— В общем, я хотел спеть песню «Суперкалифрахилистикоэспиалидосо», когда Мэри с Бертом танцуют со щетками и трубочистами, потому что, когда я познакомился с Мэри Поппинс, она мне сказала, что это волшебное слово говорят, когда все слегка не ладится и тебе нужна помощь. И вот в чем дело: Назии очень нужна помощь, пока ее не заперли в гарем, и папе тоже нужна помощь, потому что он хранит маму в коробке на шкафу, чтобы она не уехала, но ведь мама уже уехала, и, наверно, когда я скажу волшебное слово, она меня услышит и придет попрощаться с папой, как тогда на вокзале, но только теперь они не будут ссориться, и тогда он больше не будет плакать, и не заболеет, и не умрет. Вот для чего я хотел спеть и станцевать свой номер.

А когда я выходил из дома, я перепутал сумки и взял папину сумку для спортзала, а потом мне очень захотелось по-маленькому, и я не смог вытерпеть, и тогда я намочил штаны и переоделся в папину одежду, а она мне очень-очень велика, а потом она промокла под дождем. И наверно, поэтому мне нельзя петь на сцене, но я бы очень хотел спеть, ну, мне, правда, немножко стыдно, но это ничего… Я думаю, теперь уже точно все.

Снова воцарилась могильная тишина. И тогда Мануэль Антунес рванулся вперед. Пошел к сцене по проходу, и софиты высветили его мокрое от слез лицо, белую сумку в его руках. Все поворачивали головы вслед, а Гилье сделал ладонь козырьком, пытаясь разглядеть, кто появился в зале.

Наконец Мануэль дошел до сцены, медленно поднялся по ступенькам. Подошел к Гилье, остановился рядом с ним.

Они посмотрели друг на друга. Отец и сын посмотрели друг на друга, и Гилье слабо улыбнулся — нервно, словно прося прощения. И сказал:

— Просто я сегодня…

Мануэль Антунес провел по лицу ладонью, смахивая влагу. Потом опустился на колени перед Гилье, открыл сумку, сказал:

— Действуй, сын. Дай-ка я тебе помогу.

Гилье недоуменно вытаращил глаза, а Мануэль задрал ему руки и бережно стащил с него промокшую кофту с капюшоном. Потом снял с Гилье все остальное — и шлепанцы, и треники. Раздел догола. Достал из сумки полотенце и принялся вытирать сына с головы до пят, а Гилье безмолствовал, и отец и сын смотрели друг на друга в абсолютной тишине, словно тут не было ни сцены, ни публики, ни зала, словно во Вселенной не существовало никого, кроме их двоих.

В зале даже не кашляли. Даже не перешептывались. Как в рот воды набрали.

Наконец Мануэль вытер сына досуха и достал из сумки трусы. Надел на Гилье. Достал цветастую юбку. Надел на Гилье. А потом облачил его в белую блузку и просторный жакет, обул в ботинки на высоком каблуке, аккуратно зашнуровав их, дал ему в руки соломенную шляпку с пластмассовым цветком и складной зонтик фисташкового оттенка.

В последнюю очередь достал из бокового кармана сумки маленький прозрачный несессер. Положил рядом с собой на пол. Раскрыл несессер и, устроившись спиной к публике, начал гримировать Гилье: накрасил сыну глаза, скулы, губы и, наконец, брови так старательно, что зрители смотрели во все глаза. Все сидели, не шелохнувшись. Снаружи доносился шум затихающего дождя, вдали прогремел гром.

Рядом со мной Адела, классный руководитель пятого класса, опустила голову и тихонько шмыгнула носом, а у окна чей-то отец откашлялся, закрывшись шторой.

В то время, когда Мануэль Антунес причесывал Гилье, чтобы надеть на него шляпу, тот положил руку ему на плечо. Мануэль окаменел с гребешком в руке, и в воздухе, казалось, пробежала электрическая искра.

— Папа, — решительно заговорил Гилье, — если мама уже не вернется, ты, скорее всего, теперь уже не умрешь?

Вот что он сказал, улыбаясь так робко, что мне в полумраке пришлось сглотнуть слезы.

Мануэль улыбнулся дрожащими годами:

— Конечно, не умру, сын. Я никогда не умру.

Гилье склонил голову набок:

— Как Мэри Поппинс?

Мануэль два раза сглотнул слюну, резко зажмурился.

— Вот-вот, — сказал тихо. — Как Мэри Поппинс.

Гилье заулыбался — на этот раз по-настоящему:

— Отлично.

И тогда Мануэль сказал:

— Надеть на тебя шляпу?

Гилье наморщил лоб:

— А на тебя она налезет?

Мануэль на миг снова зажмурился. А потом надел шляпу. Она была ему мала. Но он все равно не стал ее снимать.

Гилье засмеялся.

— Хочешь спеть, сын? — сказал Мануэль и погладил его по голове.

Увидев отца в шляпке, Гилье снова рассмеялся. Потом нащупал руку Мануэля.

— Нет, — сказал, покачав головой. — Давай лучше пойдем в ресторан сеньора Эмилио, я хочу пиццу и один стакан нормальной кока-колы. Можно?

Мануэль тоже засмеялся, подал ему руку, встал с колен:

— И даже ванильное мороженое, если захочешь.

И тогда, взявшись за руки, они медленно спустились по ступенькам в зал и медленно, очень медленно, зашагали по проходу к дверям: Мануэль в крохотной соломенной шляпке с пластмассовым цветком, а Гилье — вылитая Мэри Поппинс в миниатюре. И ни отец, ни сын не замечали ничьих взглядов. Мануэль неотрывно смотрел на Гилье, а Гилье махал всем рукой, как актер публике или как маленькая Мэри Поппинс, когда она прощается с неким известным только ей миром.

У самых дверей они остановились рядом со мной, и оба посмотрели на меня. Гилье выпустил руку Мануэля, подошел. Я наклонилась к нему, он заулыбался:

— Сеньорита, хотите пойти с нами? Мы вас угостим пиццей.

Я покачала головой.

— Нет, Гилье, спасибо. — Погладила его по щеке, и он засмеялся. — У меня еще много дел.

— Ну ладно.

Мы оба умолкли, глядя друг на друга. Он наклонил голову и сказал слегка дрожащим голосом:

— Вы ведь уедете, правда? — Вопрос застал меня врасплох, я даже не знала, что ответить. — Потому что, когда я бежал из туалета обратно, я заметил: флюгер с петухом повернулся на север.

У меня к горлу подступил комок. Я хотела улыбнуться, но не смогла.

— Но вы, наверное, можете еще на чуть-чуть остаться? — спросил он, опустив глаза.

У меня перехватило горло, на глаза набежало что-то горячее, я несколько раз моргнула.

Тогда он медленно шагнул ко мне, обнял за шею. На меня пахнуло гримом, детским потом и усталостью, и я прижала его к себе, крепко, очень крепко, на несколько секунд, и успела почувствовать кожей, как бьется его сердце рядом с моим.

Глубоко вдохнула его запах. Наконец, Гилье повел плечами. Я разжала объятия, но он не отстранился, а сказал мне на ухо, тихо, почти шепотом, по слогам, словно доверяя самую важную тайну, которую я не должна забыть:

— Су-пер-ка-ли-фра-хи-лис-ти-ко-эс-пиа-ли-до-са.

А потом подмигнул мне, поцеловал меня в щеку и медленно-медленно вернулся к отцу.

Мануэль Антунес положил ему руку на плечо и сказал, глядя на меня:

— Спасибо вам, Мария.

Я, не распрямляясь, снова сглотнула слюну и улыбнулась. Он тоже улыбнулся.

Потом погладил Гилье по голове и сказал ему:

— Идем, гений?

Гилье просиял, засмеялся и кивнул. Тогда оба повернулись, вышли в коридор и, взявшись за руки, направились к выходу. На фоне стеклянных дверей, озаренных солнцем, их фигуры превратились в черные силуэты.

Справа — высокая неуклюжая фигура в соломенной шляпке с цветком. Слева — маленькая-маленькая фигурка в юбке и ботинках на высоком каблуке. Так они медленно шли к свету, словно две составных части одной женщины.