Таксидермист

Глава 27

Кинотеатр «Савой Ревью» – такая же достопримечательность Нью-Йорка двадцатых в стиле ар деко, что и Эмпайр-стейт-билдинг. Он представляет собой полную противоположность монастырским кельям нынешних мультиплексов. Зал в «Савое» – почти на шестьсот мест. Скорее стадион, чем кинотеатр, и скорее Карнеги-холл, чем стадион: мягкие кресла оббиты красным бархатом, кричаще-пурпурные ковры и золотая роспись по потолку. Может показаться, что смотреть фильм в «Савое» будет гулко и далеко, как в телевизоре на дне глубокого колодца. Это не так: расположение сидений и акустика тонко проработаны. Раз мы с Энджи смотрели из партера режиссерскую версию «Бегущего по лезвию бритвы»[90] и по грандиозности место оказалось вполне соразмерно этому эпическому полотну.

Чем дальше к северу, тем гуще в поперечных проездах слева, куда направляли простых водителей знаки объезда, становились пробки. Хотя дорога была не так уж забита, поскольку у любого таксиста и профессионального шофера хватит ума не лезть на эту улицу вечером перед гала-концертом в «Савое». Прямо впереди, за два квартала до нашего пункта назначения, улицу перекрыли. Мы подкатили к заслону из голубых полицейских козел под подозрительные взгляды фаланги копов из оцепления, сложившей на груди руки. Кучка грошовых папарацци с ближнего тротуара метнулась поглядеть, не узнают ли в нас кого. Наверное, их особенно воодушевило отсутствие всяких преград для их нахальных объективов. Был благоуханный осенний день, и мы решили ехать в «линкольне» с опущенным верхом. Но ни одной вспышки в нас не блеснуло.

К водительской дверце подошел коп, и Отто вынул из-под шоферской фуражки билет и пропуск на машину. Наш русский шикарно смотрелся в шоферской форме, которую я взял напрокат, хоть она и была ему великовата. Оглаживая усы, патрульный изучил билет, оглядел нас с Энджи на заднем сиденье. Узнаваемыми знаменитостями мы не были, и он любезно попросил нас предъявить удостоверения личности. Мы повиновались, он сверил наши фамилии со списком, подтвердил уровень допуска пожатием плеч и засунул под «дворник» нумерованную карточку. Отто получил инструкции пристроиться в очередь из лимузинов, забивших ближайшую поперечную улицу. Высадив нас, он свернет направо в улицу, по случаю события перекрытую. Там он и будет ждать до конца шоу, после которого лимузины двинутся вокруг квартала, чтобы подобрать своих пассажиров – в том порядке, в каком они их высаживали.

Пока же мы ждали в очереди за другими большими черными машинами, каждый из нас троих, наверное, немножко нервничал.

Я? На подступах к Замку «Кто есть кто» на меня налетит свора репортеров и ослепят вспышки. Не защищенного броней гламура, меня, безусловно, сразят наповал их алчные прищуры, сменяющиеся насмешливым пожатием плеч и нетерпеливым заглядыванием на цыпочках: кто там поднимается следом за нами. Я уже ненавидел их за такое разочарование. Кроме того, я малость побаивался выкинуть какой-нибудь позорный номер, например, пролить вино на Питера Дженнингса или двинуть доктора Рут[91] локтем в глаз.

Отто? Он получил жесткое указание не курить, не свистеть и не мычать песен, пока не высадит нас из машины.

Энджи? Она надеялась, что ни Гарт, ни Отто не напортачат и не опозорят ее, и мы не станем мальчиками для битья в какой-нибудь светской хронике на шестой странице из-за того, что приехали на старой машине. Несмотря на такое напряжение, Энджи пыталась снять нервозность болтовней.

– Гарт, положи эту штуку в багажник.

У меня на коленях лежал «жук» от Стюарта Шарпа.

Несколько событий в последнюю минуту сделали наш отъезд из дому особенно суматошным. Стюарт нарисовался в тот момент, когда мы уже уходили, а его жук оказался чучелом редкой птицы, которое я никак не мог упустить. Кость, однако, была фарфоровой лабораторной посудиной, и от обладания ею я отказался.

– Недурной жучок, а? – Я улыбнулся неуклюжему киви на моих коленях. Для непосвященного эта бурая, нелетающая и практически бескрылая птица выглядит как шерстяная тыква. Если ты косишь и дышишь концентрированными испарениями чистящих жидкостей, киви может показаться гигантским долгоносиком. – Халява за пятьдесят баксов. Да еще и с сертификатом, уточняющим, что чучело сделано раньше 1972 года. Надо не забыть оформить бумаги. А еще у нас…

– Не тронь коробку, – зарычала Энджи, и моя рука прыгнула на место. – Зачем ты потащил с собой киви и ее?

– Мы опаздывали. Кроме того, мне хотелось полюбоваться птичкой и узнать, что в коробке.

Коробка была еще одним дополнением последней минуты. Лишь только мы избавились от Стюарта, как перед нашей дверью заскрипел тормозами грузовичок «Федэкса». Я как раз открывал перед Энджи дверцу нашей кареты, и крикнул парню из грузовичка: не для меня ли груз? Груз был для меня, я расписался, и мы помчались. Пока ехали, я открыл коробку и обнаружил, что она внутри холодная. Среди осколков сухого льда в обертке из пузырчатого полиэтилена я увидал красные, желтые и черные полоски. Я ахнул и завопил:

– Змеи!

Энджи обычно не брезглива, но почти у каждого есть животное, вызывающее физический дискомфорт. Верно: безногим рептилиям Энджи умиляется куда меньше, чем щенятам. Но я-то обрадовался. Как сообщало письмо, вложенное в коробку, моя девушка по змеям раздобыла мертвую Micrurus euryxanthus – аризонского кораллового аспида, и еще нашла мне мертвую молочную змею. Двойное попадание. Оставалось только отдать их в набивку.

– Извини. – Я закрыл коробку и спустил на пол, подальше от Энджи. Сердце еще колотилось от такой удачи. Я только тревожился, что лед уже почти испарился, и змеи, кажется, начали размораживаться.

– Ты не беспокоишься за Николаса?

Такая внезапная смена темы обычно служит началом ссоры, и в этот раз – довольно предсказуемой, если оглянуться на участившиеся приступы стресса. Почему-то я никогда не замечаю, как они копятся.

– Вообще-то нет. Он знает, что делает. Он всегда был таким. – Я вздохнул.

– Интересно, он сходил к врачу со своей головой? Ему надо к врачу, разве нет?

– Он не ходит к врачам. Предпочитает фармацевтов, сестер и лаборантов.

– Как это?

– Он понимает это как исключение посредника.

– Ну и глупо. А его и полиция ищет. Я беспокоюсь. Надеюсь, у него все в порядке.

– У Николаса? Он непотопляем.

– А я не уверена. Тебе тоже следовало бы побеспокоиться.

– Он сам спасет свою вороватую шкуру.

– Гарт? – Я понял по голосу, что ледок нарастает. – А не твой ли вороватый брат спас от ретристов твою шкуру? Довольно великодушный, на хрип, поступок для воришки.

Не надо было мне больше ничего говорить, но я не удержался:

– Ты не знаешь его так, как я.

– Я знаю тебя, Гарт, и в некоторых отношениях ты гораздо больше похож на него, чем, наверное, думаешь. – Теперь уже я начал злиться, но заткнулся, а Энджи продолжала: – Ты, знаешь ли, довольно циничный, и вообще-то вполне разделяешь его любовь к стяжанию. Он любит просто делать деньги, играя на нашей привязанности к некоторым вещам. Продавать краденое тому, у кого украли, нехорошо? Что ж, если ты спросишь меня, так я вижу тут определенное сходство с тем, как ты отдаешь чучело медведя в прокат на неделю за такие деньги, на которые сможешь купить трех новых медведей. И не так уж это далеко от киви, которую ты получил от Стюарта за пятьдесят долларов, а продашь за тысячу.

– Это обычный бизнес. – Я поразился тому, как неискренне это прозвучало, и подпрыгнул, чтобы не утонуть в нахлынувшей волне эмоций. – Ладно, я понимаю, о чем ты, но…

– Большая разница, Гарт, в том, что у Николаса осталась для брата капля великодушия.

– Не смотрица, Гарф, – сказал Отто. Глаза его в зеркальце озорно лучились.

Я держал язык за зубами и смотрел по-мужски сурово. Но ледовый затор между мной и Энджи скоро треснул – едва мы оказались в голове колонны и нас знаком пригласили ступить в озеро красного света у входа в «Савой». К моему большому удивлению, наш выход получился торжественным, почти как на 16-миллиметровой замедленной хронике премьеры в «Китайском театре Граумана».[92] В мастерской мой «линкольн» заделали как надо, и сейчас батарея лампочек оттеняла черную глубину его полированной поверхности и мерцала на хромированном бампере и отделке. Даже изнутри – растрескавшаяся красная кожа глянцево отсвечивала, а после тонирующей полировки приборная панель смотрелась как новенькая. Никто, похоже, не заметил царапину на заднем габарите, подкраски на крыльях и щербины на баранке. Эбеновые, гладкие и стильные, мы подкатили к красному ковру, неоновая вывеска над входом словно ультрафиолетом заливала красный интерьер. Пресса, толпясь по бокам, натягивала канаты ограждения, микрофоны качались в воздухе, будто камыш. Головы поворачивались, журчали тихие голоса, в толпе изнуренных фотографов и голодных журналюг раздались рукоплескания. И все это было не для гладкого бродвейского юмориста, чье интервью с репортером «Шоу-биза!» мы прервали своим появлением. Аплодисменты, конечно, были не для нас с Энджи. Думаю, воодушевление вызвала наша старинная карета, мой «линкольн».

Подвалил швейцар в красной ливрее – и тупил в самоубийственные дверцы линкольна (они распахиваются друг от друга, значит, ручки расположены рядом), пока я не похлопал по нужной. Мы вышли и заработали фирменную саркастическую усмешку от юмориста; только вот не думаю, что в этот раз она была из сценария.

По толпе прошел хохоток, когда Энджи взяла у меня из рук киви и положила обратно на сиденье «линкольна». Блин. Она взяла меня под руку (дернула, я бы сказал) и мы зашагали по красной дорожке ко входу в «Савой». Ни «Шоу-биз!», ни кто из телевизионщиков – хоть и взяли объективы наизготовку – не кинулись к нам, и я мысленно поблагодарил их.

Оглянулся на Отто. Задрав подбородок, он покатил дальше, сигарета уже в зубах.

Энджи выглядела сногсшибательно – объективно сногсшибательно: моего грубого мужского словаря не хватит, чтобы адекватно описать ее костюм. Платье было стального синего цвета, без плеч, с тем расчетом, чтобы вышло довольно чистого холста для Питеровых художественных безделушек, темный металл и камни которых более чем выгодно смотрелись на кремовом фоне кожи моей Энджи.

Тот вечер был бы самый обязательный случай для Энджи надеть один из тех ношеных мехов, что я надарил ей за все наши годы. Если бы только еще не наступил, скажем, 1985-й. А теперь? Никакого дикого зверья в одежде. Я слышал, что какие-то раскаявшиеся богачи отдавали свои меха бездомным. Так что сверху на Энджи была жемчужно-серая мутоновая пелерина. Точнее, причесанная крашеная подбитая атласом овчина, которая одновременно была маслянистой на ощупь, как мех нутрии, а на неискушенный глаз казалась искусственной. Никто не бросит в тебя помидором за овчину, потому что. в таком случае уж надо забрасывать всех, у кого есть шерстяные чехлы для кресел, а равно и любителей бараньих отбивных.

Мы прошли сквозь строй прессы, и швейцары потянулись открывать перед нами двери, и я думал, что самое сильное смущение позади.

Распахнулись двери, и заплескали фотовспышки. Теперь я понимаю, почему Джек Николсон[93] на всех фотографиях в темных очках. Я подумал, что этот обстрел – наверное, съемка для рекламы, но среди голубых клякс, проплывавших по моей сетчатке, я приметил несколько репортерских бэджей. Тогда я решил, что организаторы расслоили прессу, и только самые сливки из больших журналов допущены снимать внутри.

Бочком придвинулась какая-то дама:

– Привет, здорово, что пришли. Можно взглянуть, какие у вас места? – Это она так вежливо спрашивала: «А вы что за кони с бугра?»

Я вынул приглашение, которое умудрился скатать в трубочку, нервно тиская в кармане. Я услышал, как дама прочистила горло; глянула в свою папочку и сказала:

– Вот номера ваших мест, и вы можете спуститься по этой лестнице в фойе. Хорошо?

Я почувствовал, как она за локоть поворачивает меня в нужном направлении.

– Энджи, ты что-нибудь видишь?

– Все вижу. – Повиснув на моем локте, Энджи нервно вздохнула. – Пошли.

Зрение почти вернулось ко мне, и пока мы шли к лестнице, я видел слева и справа кучки людей, увлеченно хлопавших друг друга по плечам. Да – и еще дикий фиолетовый узор ковра под ногами. А потолок был где-то очень высоко.

Широкая винтовая лестница плавно свела нас на уровень ниже в зал, крашенный в темно-синий, почти черный и с зеркальными колоннами. Там скопилось уже довольно публики, и мы прошли в бар пропустить по стаканчику «фюме-блан».

– Питера не видно. Как всегда, опаздывает, – буркнула Энджи себе под нос.

– Не парься, Энджи, расслабься, – сказал я, вымучивая улыбку. Чтобы выжить, нам нужно объединить силы.

– Не парься? – спросила Энджи, с нарочитой заинтересованностью оборачиваясь ко мне. – Да на нас все смотрят.

И это было правдой, хотя на нас никто не задерживался. Отовсюду бросали просчитанные взгляды – на секунду дольше мимолетных. Но не на одних нас. Каждый оценивал каждого, определял, классифицировал и вообще в уме составлял из толпы свою коллекцию жуков.

– Не беда. Они подумают, что мы, если не знаменитости, то по крайней мере богачи. Правильно? Так о чем тревожиться? Будем просто стоять тут и выглядеть богачами, ну? В конце концов, мы тоже смотрим на всех.

– Это потому, что они знаменитости. – Энджи ткнула меня в бабочку, и я почувствовал, как у нее дрожит палец. – Знаешь, кто тот мужик, который привалился к зеркалу вон там? Это…

– Ну, это он, точно. Расслабься, Энджи. Дыши медленно, ровно.

В знаменитостях самое поразительное – то, насколько они одновременно похожи и не похожи на себя экранных. Окруженный таким их множеством, я быстро разглядел, что лица-то у них в общем и целом узнаваемы, а вот остальное может удивить. Пропорции – или диспропорции – были подчас удивительны. С немногими замечательными исключениями все мужчины оказались гораздо ниже, а женщины – гораздо выше. И, грубо говоря, чем больше звезда, тем больше у нее была голова. Буквально. Просто слоновьи черепа. Готовая тема для диссертации по остеологии какому-нибудь счастливчику-кандидату наук с большим штангенциркулем.

Центром ансамбля нижнего холла была алюминиевая статуя ню в стиле ар деко, и мы отирались у нее под боком, ждали, пили и как-то еще изображали непринужденную беседу полчаса. Наконец из-за громадных черепов и женщин-ватуси[94] вынырнул Питер – и впрямь жалкое создание, даже в смокинге. Он надел такую футуристическую гимнастерку а-ля Неру[95] с черной биркой вместо бабочки. Не дегенеративный подбородок, не жидкое сложение, не нависающий лоб, не голая макушка при длинных вялых локонах – масляная повадка была главной подкупающей чертой этой человечьей шкуры, управляемой изнутри скопищем амбициозных кальмаров. Отбросив мою протянутую руку струей елея, он тут же потащил демонстрировать нас всяким дизайнерам, выдающимся личностям и рафинированным аристократам. Питер всем представлял сделанные Энджи украшения. Мы с Энджи представлялись (сами) только тем, у кого хватало воспитания спросить. У меня начали уставать мышцы от дружелюбной улыбочки, которую я приклеил к своей роже, и на этой каторге низменного социального проституирования я уже молил, чтобы время сделало скачок и уже прозвенел бы третий звонок.

Аллилуйя! Огни вспыхнули ярче, и вся шобла потекла вверх по лестнице в главное фойе. Прямо передо мной поднималась по ступеням известная супермодель под ручку с каким-то темнолицым наглым ушлепком. Либидо – похотливый кочегар в котельной мужчины, и мое, как я слышал, горько рыдало.

С программками в руках мы прошествовали, дружески болтая, по проходу. Разыскивающие свои места протискивались мимо тех, кто останавливался поболтать. Мы были основными виновниками заторов, но Питер этого не замечал и не задумывался о таких мелочах.

Наконец, в середине восьмого от конца ряда (в партере), мы уселись: Питер между Энджи и своим эскортом (обрамленный собственным товаром), а я между Питеровым эскортом и каким-то мужчиной, которого, к счастью, не узнал. В общем, я сидел через два места от Энджи. Скорее всего, Питер отсадил меня подальше специально – чтобы Энджи было удобно завлекать публику с той стороны, а может, просто чтобы подгадить мне. Это был вечер Энджи, и я заранее был готов помогать, как только потребуется.

Зал был овальный, а золоченый потолок образовали вложенные друг в друга своды, уменьшающиеся к сцене. Вроде как та мишень, из которой выскакивает Поросенок Порки и говорит: «В-в-вот и все, ребя!»[96] Только в циклопическом масштабе – как нос ракеты-носителя «Сатурн-V».[97] Из оркестровой ямы перед сценой выглядывали головы музыкантов и инструменты – как луговые собачки. Инструменты тенькали и крякали, настраиваясь. По бокам от сцены толпились телекамеры, техники, змеиной оргией сплетались провода. Над головами было еще три яруса сидений.

Поскольку в силки Питеровой болтовни я не попал, то занялся изучением программки. Сначала мое внимание привлекла та часть, где говорилось, что тусовку эту будут передавать в прямой эфир цифровым сигналом, но одновременно – переводить и в аналоговую трансляцию. Я подумал, какое зловещее толкование дали бы этому факту в Церкви Джайва.

Я помню, что в ту минуту, оглянувшись кругом, подумал: в такой толпе знаменитостей и при всех принятых мерах безопасности мы с Энджи уж точно можем не бояться ретристов. И это было очень приятное осознание – после всего, через что мы прошли.

Я продолжил читать программку. Сценарий вечера был таков: открывает танцевальный номер «Городских Красавиц», потом вступительное слово принцессы, потом Особый Музыкальный Гость «Папа Вуду-Джайва», потом Непринужденно-Таинственные Иллюзионисты Гленн и Келлер, потом экс-президент Джералд Форд[98] проведет краткую презентацию со слайдами о серьезности черепно-мозговых травм, что-то еще… и, наконец, гвоздь программы – «Скоростная Трясучка».

Но к программке был подклеен маленький листок белой бумаги. Я прочел его, потом поднял с полу челюсть и перечитал еще раз – убедиться, что не галлюцинирую: