Там, за передним краем

Святыня части

Когда вернулись к своим землянкам, прежнего порядка там уже не увидели. Оставшиеся разведчики и снайпера грузили на повозку штабное имущество, часть солдат помогала собраться медпункту. Увидев Антонину Петровну Языкову, Лавров спросил, как здоровье Михайловой.

— Хорошее, очень хорошее, — ответила врач, — но пока я ее от себя не отпущу. А что с лицом у этой девушки? — Антонина Петровна подошла к Марине, взяла ее за подбородок, повернула туда, сюда, еще раз посмотрела и, бросив короткое «за мной», направилась в палатку с красным крестом. Марина последовала за ней.

Из-за штабной машины вынырнул Гриша Девяткин. Увидел Лаврова и расплылся в улыбке.

— Товарищ земляк, с тебя причитается. Есть письмо! Только что доставили. Из родных краев, с Тамбовщины! Держи. Сто грамм потом не забудь.

Письмо было опять от Зины Юрловой. «Спешу сообщить, — писала она, — адрес Иры Зоновой. Случайно узнала от Марии Ивановны, классной руководительницы. А если точнее, то на ее столе увидела конверт. На перемене заглянула: от кого бы? Смотрю — от Иры. Адрес запомнила. Вот и шлю тебе. Кстати, и письмо твое отправляю ей в Симферополь».

Сколько радости доставило это сообщение Вадиму! Теперь-то у него есть возможность связаться с Ирой, рассказать ей обо всем, обо всем. Да и сама она, узнав адрес, поспешит, наверное, написать.

Лавров положил конверт в нагрудный карман гимнастерки и зашагал к землянке. Там уже были Надя Чуринова и Рита Кулдзиня. Они успели переодеться в сухое и теперь снимали плащ-палатки с нар, вытряхивали их, складывали.

— Командир роты доволен вами, — сообщил им Вадим, — говорит: представлю к наградам. — Поставил в пирамиду свою винтовку и разбитую — Марины. — Пойду сейчас к начальнику штаба, уточню задачу. Девушкам, когда придут, передайте, чтобы уложили все аккуратнее, плотнее. Путь предстоит неблизкий. До Риги не один десяток километров. Ну все, я пошел. Заодно, наверное, зайду на склад боепитания, получу оружие для Марины и патроны. Дайте мне пустой вещмешок. А эту, — показал на стоявшую в пирамиде разбитую винтовку, — пусть она сдаст в мастерскую, да побыстрее.

Майор Стороженко очень торопился. Лаврову сказал коротко:

— Двигаться будете вместе с Боевым Знаменем полка. Отвечаете за него головой. Учтите, по лесу бродит немало недобитых эсэсовцев и всякой иной мерзости. Так что будьте начеку.

Во второй половине дня заместитель начальника штаба капитан Кучеренко построил всю группу.

— Товарищи! — обратился он. — Вы знаете, что полк перешел в наступление. Развивается оно успешно. Нам приказано двигаться вслед за вторым эшелоном. Задача: охрана Боевого Знамени полка и штабных документов. Поручено это знаменщикам, разведвзводу и отделению снайперов. Маршрут нашего движения намечен и утвержден командиром полка. Связь со штабом по радио. Двигаться будем за повозкой, не общей кучей, а группами по пять-шесть человек. Впереди и по бокам — походное охранение. Голова у каждого должна крутиться на триста шестьдесят градусов. В лесу много всякой швали осталось, а у нас — Боевое Знамя полка.

Напомнив об ответственности в случае утраты святыни полка, капитан Кучеренко приказал знаменщикам сержанту Диденко, ефрейтору Переверзеву и рядовому Мыльцину выйти на середину строя. Четко, будто на параде, они отпечатали шаг, остановились рядом с офицером. Тот наклонил древко Знамени, развязал чехол, осторожно снял его.

— Разверните Знамя, — сказал капитан, — пусть все увидят, какую святыню нам доверили охранять.

Василий Диденко, высокий, широкоплечий парень с орденом Славы III степени и медалью «За отвагу» на груди, поворачивая древко, медленно стал разворачивать Знамя. Луч солнца коснулся алого полотнища с золотистой бахромой и, заливая его, высветил слова «4-й стрелковый полк» и большую пятиконечную звезду. Налетевший ветерок распахнул полотнище. Сержант приподнял древко и покрепче прижал к себе. Знамя заполоскалось. На его другой стороне было начертано: «Смерть немецким оккупантам!»

Как завороженный смотрел Вадим Лавров на святыню части. По правде сказать, вот так близко, всего в трех шагах от себя, Боевое Знамя развернутым он видел первый раз. Повернул голову в сторону девушек. Те тоже не отрывали взгляда от полыхавшего на солнце полотнища. Надя Чуринова даже подалась чуть вперед. В ее лице, во всей фигуре сейчас было что-то общее с образом женщины на баррикадах Коммуны с известной картины художника Эжена Делакруа. Париж 1871 года. Идет осада последней баррикады. Тают силы коммунаров. И тут на вершине баррикады появляется молодая красивая женщина. Она поднимает древко флага, развертывает алое полотнище и стоит с ним. Стоит гордая, смелая. Под градом пуль. Женщину ту звали Анна Пустовойтова. Русская революционерка с сотнями других соотечественников в качестве сестры милосердия прибыла во Францию для защиты Коммуны. Может, именно ее и изобразил на картине художник Эжен Делакруа? Может, именно то красное знамя, которое она держала в руках, в июле 1924 года делегация французских трудящихся передала московским рабочим?

Словно зачарованные смотрят на символ чести, доблести и славы Марина Степаненко, Люда Михайлова. Может, они видят сейчас перед собой тех двух девушек-работниц, о которых писал Владимир Ильич Ленин в статье «Уроки московского восстания». Москва 1905 года. Идут бои на Пресне. Одна за другой накатываются казачьи атаки на рабочие баррикады. Вот-вот прорвутся царские сатрапы. И тогда вперед с красным знаменем вышли две девушки-героини. «Убейте нас! — крикнули они. — Живыми мы знамя не отдадим!» Перед мужеством таким стушевались и казаки. Им ничего не оставалось делать, как повернуть лошадей.

В шорохе алого шелка слышит Вадим Лавров призывный клич Павки Корчагина: «Даешь!» В нем — звон сабель, всхрапывание коней, треск пулеметов. Развевающееся на ветру знамя подобно буркам мчащихся в атаку Буденного, Чапаева. Оно будто распростерлось сейчас над всей страной. И голос глухой, с легким акцентом: «Пусть осенит вас в этой борьбе знамя великого Ленина!»

Несколько дней назад в землянке разведчиков состоялся интересный разговор. После ужина, если позволяли обстоятельства, любили солдаты, усевшись на краю нар, поговорить о доме, родных. Секретов ни у кого не было. Рассказывали все, как на духу. Но особенно каждому хотелось убедить других, что лучше и красивее его села или города ничего на свете нет. На этот раз о своих краях рассказывал сержант Муравьев. Он говорил о речке, в которой рыбе тесно, о цветущих садах, о том, как широко и торжественно празднуется у них в поселке Первомай — с музыкой, с красными знаменами.

И вдруг рядовой Ушаков, молча лежавший в углу, спросил:

— А почему у нас знамена красные?

— Как это почему? — неудоуменно переспросил Муравьев. — А какими же они еще должны быть?

— В других государствах есть пестрые, полосатые, голубые, бело-зеленые…

— Ну и пусть себе, хоть в крапинку. А у нас вот красное. Установили так.

— Это я и без тебя знаю, — сказал Ушаков. — Но почему именно красные?

Муравьев пожал плечами, посмотрел направо, налево, как бы ища подмогу. Наступила тягучая пауза.

— Выбрать цвет государственного флага, знамени, — нарушил молчание ефрейтор Никитин, — дело непростое. Это же символ. Он должен вобрать в себя не только историю народа, его основные качества, но и олицетворять настоящее, будущее страны. У предков наших, славян, самым популярным был красный цвет. Он считался символом храбрости, доблести, мужества, неустрашимости. В красный цвет обычно раскрашивали славяне свои боевые щиты.

— Слово «красный» было излюбленным и в обиходной речи, — вступил в разговор рядовой Данила Сазонов. Он совсем недавно прибыл во взвод из госпиталя. — Красная строка, красна девица, не красна изба углами, а красна пирогами…

— Совершенно правильно, — подтвердил ефрейтор. — Но суть не только в этом. Чтобы отстоять свое человеческое достоинство, завоевать хоть толику свободы, рабочему люду приходилось платить за это дорогой ценой — кровью, своей жизнью. Цвета крови и выбрали себе символ простые труженики. Алое знамя развевалось над баррикадами коммунаров Парижа. А спустя пять лет в Петербурге на митинге рабочих и студентов у Казанского собора демонстранты подняли на руках молодого рабочего Якова Потапова и тот с возгласом: «Да здравствует социальная революция!» развернул над их головами красный флаг.

— Откуда ты все это знаешь? — удивился Муравьев.

— Помолчи, — осадил его Ушаков. — Коммунист он, потому и знает.

— До войны я учителем истории был, — уточнил Никитин. Потом продолжал: — Первые Советы в 1905 году рождались тоже под красным знаменем. С победой Октября красный стяг взвился над Зимним дворцом. И когда в апреле 1918 года рассматривался вопрос о национальном флаге Советской России, Яков Михайлович Свердлов, наш первый глава государства, высказал мнение, что ни один революционер не станет возражать, если красный флаг, с которым мы шли на борьбу, останется нашим национальным флагом.

— Ну, Никитин, ты силен! — восхитился Муравьев. — Прямо все по полочкам разложил.

Ушаков, поднявшись на локоть, подвинулся ближе к проходу, где сидели остальные солдаты.

— То, что каждое государство, — сказал он, — должно иметь свой отличительный флаг — это понятно. На конференции там или совещании каком перед каждым надо поставить флажок, чтобы сразу было видно, кто он и откуда. А ты скажи мне, — повернулся он к Никитину, — в армии-то зачем знамена? Тут и по форме можно определить, кто есть кто.

Никитин не торопился с ответом. Он достал кисет, сделал скрутку, прикурил от кресала, затянулся разок-другой и, кашлянув, неторопливо повел речь:

— Знамена в армии тоже имеют свою историю. Русь ведь не всегда была таким единым, могучим государством. В не столь уж далекие времена состояла она из отдельных княжеств. Каждый князь имел свое войско, свою дружину. Единой формы у дружинников не было, одевались кто во что горазд, в зависимости от достатка. Как отличить на поле боя одну дружину от другой, если внешне они очень похожи? Вот тогда и появился стяг — кусок полотнища, который прикреплялся к древку и поднимался вверх, чтобы далеко было видно. Каждая дружина имела знамя определенного цвета и даже конфигурации. Подобные же флаги, только меньших размеров, были в отрядах, сотнях этой дружины. И если в бою кто-то оказывался в стороне от своих, то по поднятому вверх знамени определял, где они, и пробивался к ним.

— Отсюда, наверное, и пошло выражение: «Собрать под свои знамена»? — спросил Данила Сазонов.

— Очевидно. Только потом оно приобрело более широкое значение. — Никитин сделал еще одну затяжку. Ушаков толкнул его локтем:

— Оставь докурить.

Ефрейтор через плечо подал ему дымящийся окурок и, окинув взглядом товарищей, продолжал:

— Теперь понятно, почему так оберегали знамя в бою? Оно было вроде магнита, сплачивало вокруг себя коллектив, звало его вперед, к победе. Если исчезало оно, то воцарялась тревога, а то и паника. Бой-то рукопашный, попробуй разберись, кто где и чья берет. И если падал сраженный знаменосец, флаг немедленно подхватывал другой. Позволить противнику захватить знамя считалось равносильным признать себя побежденным. Со временем на смену одним видам оружия приходили другие. Менялась и тактика боя. Знамена уже не могли играть роль маяка, ориентира. Но они оставались как символ единения, чести, славы. В моральном отношении их значение даже возрастало. Петр Первый, например, создатель регулярной русской армии, ввел присягу перед знаменем. Солдаты клялись: «От команды и знамени, где принадлежу, не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду».

— А цвет, форма знамени менялись? — поинтересовался Муравьев.

— Конечно, менялись, но не столь существенно. В них ведь тоже выражались определенная идея, определенная политика. А поскольку власть оставалась царская, то и суть знамени не менялась. Это уже когда свергли самодержца, то все изменилось. Армия стала называться Рабоче-Крестьянской, Красной. И знамена в ней стали красные. Сначала неустановленного образца, а потом определили форму, размеры. Те, которые в наших полках сейчас находятся, учреждены Президиумом Верховного Совета СССР в декабре тысяча девятьсот сорок второго года. У всех наших боевых знамен цвет красный. Это цвет революции, цвет борьбы, цвет крови, пролитой народом за свободу своей Родины.

Вот такой разговор состоялся тогда в землянке.

— Сержант Диденко, свернуть Знамя! — приказал капитан. И когда алое полотнище тугим валиком легло вокруг древка, сам надел на него зеленый брезентовый чехол, сверху и снизу затянул завязками. Обращаясь ко всей группе, сказал: — Через двадцать минут выступаем. Сейчас разойтись, подготовиться к маршу.

Собственно, все уже были готовы к нему. Вещмешки уложены, шинели скручены в скатки. Оставалось дозарядить оружие. Этим и занялись солдаты. Девушкам было легче: винтовка — не автомат, четыре патрона в магазине, один в кармане — и вся забота. А диск к ППШ набить не так просто. Чтобы пружину в нем сжать, нужна не только сила, но и сноровка. Присели на лужочке разведчики, расстелили плащ-палатки, снаряжают диски. Идет негромкий разговор.

— Вот скажите мне, — говорил рядовой Сазонов, — почему такое с человеком бывает? Развернули сейчас Знамя наше. Ну что, казалось, в нем особенного? Красный шелк, обыкновенная материя. А чувствую себя совсем иным. Вроде праздник в душе.

Замолк солдат. Тихо клацают патроны, укладываемые в открытый диск. Снова повел речь:

— Правильно говорил Никитин: красный цвет — это борьба, это вперед. Силу он особую человеку придает. На себе испытал. Было это перед наступлением. Как и положено, получили мы тогда сухари, сало. Патронами, гранатами побольше запаслись. Присел я в траншее, диски вот так же автоматные проверяю, запалы ввертываю в гранаты, пробую, хорошо ли вещмешок прилегает. Обычным солдатским делом занят. И тут подходит ко мне наш замполит. А за день до этого меня во взводе агитатором назначили. Так что я вроде небольшим политработником стал. Поздоровался со мной капитан, поинтересовался настроением. Обычное, говорю, солдатское. Ведь нам для настроения совсем немного нужно: харч, патроны и приказ.

— Иногда и сто грамм не мешает, — вставил Ушаков.

— Даже охотник, если он порядочный, — повернувшись к Ушакову, произнес Никитин, — перед охотой и во время ее никогда в рот спиртного не возьмет. А ты — перед атакой сто грамм. Конечно, если жить надоело. Дурь в голову ударит, и попрешь напролом. Сам, наверное, видел пьяных фашистов в бою. Бьют их, как слепых котят. Другое дело — после боя. Тут уж остограммиться сам нарком велел. А до — ни-ни.

— Да я что, не понимаю, что ли? — обиделся Ушаков. — Боже избавь перед атакой или поиском. После — оно конечно. Душа просит. А она у меня широкая, ей сто грамм маловато.

— Потому и на хутор к латышу бегаешь, — поддел Муравьев. Это он намекнул на один случай, когда Ушаков во время учебных занятий (отрабатывали хождение по азимуту) из ближайшего хутора под хмельком пришел. Кругом засмеялись.

— Да перестаньте вы, — повысил голос Никитин. — Дайте человеку рассказать. Продолжай, Данила, — попросил он Сазонова.

— Так вот, говорю я замполиту, харч и патроны мы получили, а приказ будет. Так что все в порядке. А он мне в ответ: «Это хорошо, только есть, — говорит, — у меня одно поручение тебе. Вон видишь ту высотку? Она как раз за первой траншеей фашистов. Кустик на ней растет. Надо, — говорит, — тебе первым туда добраться и поставить на ней вот этот флажок». Дал он мне флажок, а сам пошел дальше. Сложил я диски в подсумки, гранаты прикрепил к ремню, вещмешок с сухарями и патронами покрепче притянул. Стою в траншее, смотрю то на красный кусок материи, то на ту высотку. А она даже и никакая не высотка, а так, холмик небольшой. Думаю, сколько же туда бежать придется? Пожалуй, метров шестьсот-семьсот будет. Да и бежать-то не по стадиону в тапочках, а с полной выкладкой, через ямы-воронки, проволочные заграждения и минные поля. И гитлерюги не оркестром встречают, а свинцом и сталью. Пока думал я над всем этим, артподготовка началась. Прямо через наши головы снаряды и мины засвистели, «катюши» ударили. Где фашистские траншеи были, все дымом и пылью заволокло. И высотку «мою» не стало видно. Гитлеровцы тоже не молчали. Один их снаряд недалеко рванул, другой… Чувствуют, что мы вот-вот в атаку поднимемся, ну и прижимают нас к земле. Высунулся я из траншеи немного, глянул — батюшки, что творится! Дым, гарь, комья летят во все стороны, осколки вжикают. Как же через такое пройдешь? А кому-то ведь надо первым шагнуть в этот ад кромешный. И только тут до меня дошел смысл поручения замполита. Первым-то должен шагнуть я. Где же это видно, чтобы с красным флагом шли позади? Мне, конечно, не с развернутым им бежать. Я его в трубочку скрутил, за голенище положил. Не на демонстрацию же шел, а врагов бить. Но замполит, да и все мои товарищи, знали, что мне вручен красный флажок. А главное — я сам это знал. Жду команду на атаку. Уступчик в стенке траншеи сделал, чтобы быстрее выскочить, ногу туда примерил. Внутри у самого все сжалось, клокочет. Это от нервного напряжения. Может, последний шаг осталось сделать… И вот прямо над траншеей взвились две красные ракеты. Не знаю как, но меня из траншеи будто пружиной выбросило. Закричал я что было силы: «Вперед! За Родину!» и побежал. Бегу, стреляю, а что вокруг меня — понятия не имею. Земля и небо смешались. Ничего не видно. Но бегу, стреляю из автомата. Метров через сто оглянулся. Видно! Бегут наши, почти следом за мной. И тут споткнулся я, упал в воронку. Земля в ней теплая еще, сырая, только что снаряд, наверное, вывернул, толом горелым приторно пахнет. И все же — родная, спасительница солдатская. Оторваться от нее не так-то просто… Чувствую, подсумок с дисками переместился наперед, мешает. Передвигаю его назад. И тут рука цепляется за какую-то палку. Да это же флажок! И я с ним лежу в воронке?! Выскакиваю из нее. Бегу, стреляю. Догоняю товарищей. Дрожат огоньки на стволах их автоматов. Перепрыгиваем через обрывки колючей проволоки: это саперы и артиллеристы постарались, сделали нам проходы. Сейчас будет первая траншея. Даю очередь вдоль бруствера, чтобы ни одна сволочь голову не подняла. Метров тридцать — сорок осталось. Выхватил гранату, зубами выдернул чеку, бросил. В самую траншею угодил! Автомат, захлебываясь, дрожит в руках… Два или три солдата из нашего отделения спрыгнули в траншею, чтобы очистить ее от оставшихся гитлеровцев. А мне надо дальше, к высотке. В дыму она еле видна. Кустика на ней уже нет, снарядом, наверное, снесло… Бегу, совсем немного осталось. И тут недалеко рванула мина. Что-то жгучее врезалось в правую ногу. Упал. Гляжу, ниже колена в сапоге торчит длинный тонкий осколок, как огрызок карандаша. И вроде еще дымится. Стиснув зубы, пытаюсь выдернуть его. Ничего не получилось. Только в глазах от боли потемнело. Еще раз дергаю. Есть! И сразу почувствовал, как что-то горячее потекло по ноге… Поднял голову. Вот она, высотка-то! Метров двадцать до нее осталось. А встать не могу. Нога словно онемела. Что делать? Мог бы, конечно, лежать. Никто бы меня не осудил. А как же тогда с поручением? Нет, лежать нельзя. Пополз. Эти двадцать метров показались мне двумя километрами. В сапоге хлюпает, перед глазами круги оранжевые плывут. Наконец дополз. Вытягиваю из-за голенища флажок, а он наполовину в крови. Развернул его, осторожно расправил и воткнул древко поглубже. Еще одна высотка стала советской! И хоть мокрый флажок не трепетал на ветру, но его сквозь грязный дым и пороховую копоть было видно. Лежу я тогда, обессиленный, на этой высотке, смотрю на окровавленный флажок и думаю: «Сколько их поставлено и сколько еще надо поставить на тысячах высоток, поднять над селами, городами, чтобы потом водрузить последнее — над Берлином, как символ окончательной и полной Победы…»

Тихо клацают патроны, вставляемые в диски автоматов. Молчат разведчики. Каждый думает о своем. Разбередил их души солдат. Победа… Она и близка, и так далека еще. На алтарь ее надо еще немало жизней положить. Чьих? Жить всем хочется. Родных надо увидеть, по дому своему пройтись, к березке или яблоньке своей прислониться. Ведь Родина у человека одна. И слово это пишется только в единственном числе. Для солдата, идущего в бой, Отчизна — не просто географическое понятие. Для него это прежде всего отчий дом, старушка-мать, красавица жена или невеста, тихая речушка с плакучими ивами по берегам, шум комбайнов и тракторов в поле. За счастье людей, за чистое солнечное небо над родными просторами идет он на смерть.

— Приготовиться к построению! — подал команду капитан Кучеренко.

Вмиг поднялись все, надели вещмешки, скатки, взяли оружие.

— Становись! Равняйсь! Смирно! — Капитан проверил, все ли в наличии. — Нале-во! Шагом — марш!

Вадим улыбнулся. Вот таким же голосом, тонким, тихим, совсем не командирским, подавал команды и директор школы Николай Васильевич Базилев. Вспомнилось, как прошлой осенью колхоз попросил школьников помочь в уборке картофеля. И вот старшие классы построились перед зданием школы. На левом фланге — школьное знамя. Его держит председатель ученического комитета Ира Зонова. Знамя большое, бордового цвета. А Ира маленькая, хрупкая. «Мой милый знаменосец, как же ты его понесешь? — поглядывая на левый фланг, думал Вадим. — А если ветер налетит?» Но рядом с Зоновой стоял Вася Шатилов, здоровенный, всегда сумрачный парень. За глаза его звали Дубина. И только за глаза. Петька Роднов однажды брякнул при нем, так потом очень долго сожалел об этом.

Николай Васильевич, поставив каждому классу задачу, «совсем не командирским» голосом скомандовал:

— Нале-во! Шагом — марш!

Повернувшись, Ира тут же сделала шаг в сторону. Знамя взял Вася Шатилов, поднял его над головой. Ира шла рядом. Развеваясь, темно-красное полотнище касалось ее вьющихся волос и будто гладило, ласкало их. В один из моментов она повернулась, увидела Вадима, улыбнулась и легким движением поправила волосы. Вот эта картина — улыбающаяся Ира и красное знамя над ней — и встала сейчас перед глазами Лаврова.

Тропинка, по которой двигалась повозка, петляла между деревьев, то взбиралась на песчаные пригорки, то спускалась в низины, поросшие черникой. Сразу вслед за повозкой шли знаменщики, потом — два солдата-писаря, капитан Кучеренко и почтальон Гриша Девяткин. Чуть приотстав от них — старший сержант Николаев и сержант Лавров.

— Ты чего сияешь, как новый пятиалтынный? — спросил Николай. — О ночном бое все знаю, хорошо поработали. Ребята мои рассказывали. Знаю, что и к наградам вас представили. Но сияешь-то не от того, наверное?

— Угадал, Коля. Письмо хорошее получил сегодня. Адрес дивчины одной сообщили мне. Давно ждал.

— Это что же за принцесса, о которой я ничего не знаю? Нехорошо от побратима скрывать. Я же с тобой делюсь всем.

— Расскажу, Николай, обязательно расскажу.

— Ну вот и рассказывай. Время есть! И по лесу идти не будет скучно.

Вадим помолчал, как бы собираясь с мыслями.

— Вроде бы и рассказывать-то нечего. Встретились, познакомились… Первый раз я ее увидел, кажется, зимой. Ну да, зимой. В тот вечер мы с другом моим Сашкой Юрловым катались на лыжах у реки. Потом отправились домой и по пути завернули в школу. Там как раз шла репетиция художественной самодеятельности, хор девушек что-то разучивал. Стоим у двери, слушаем. Вдруг ловлю на себе чей-то взгляд из хора. Глазами пробегаю по одному ряду лиц, по другому. Встретились наши взгляды и тут же, будто испугавшись друг друга, быстро разбежались. Спрашиваю Сашку потихоньку, кто это, мол, во втором ряду, третья справа. Оказывается, Ира Зонова, сестра нашей учительницы химии, Наталии Даниловны. В параллельном классе со мной учится. А я и не знал. Просто — лицо знакомое, видел в каком-то классе. В общем, с той самой спевки что-то во мне словно перевернулось, переиначилось. Видел ее только издали. Ни разу даже не заговорил. С другими девчатами, в том числе с ее подругами, мог беседовать сколько угодно и о чем угодно. А с ней… будто язык к нёбу прилипал.

— Это мне знакомо, — вздохнул Николай.

— Так прошли зима и весна, — продолжал Вадим. — Кончились занятия. Друг мой получил аттестат зрелости, а я девятый класс завершил. На лето уехал к себе в Лебедевку, стал работать в колхозе. Но вскоре меня вызвали в райвоенкомат: учеников девятых и десятых классов направляли в военизированные лагеря для первоначального военного обучения. Вот оттуда, из лагерей, я и написал Ире свое первое письмо. Сообщил, чему нас учат здесь, как хорошо жить в лесу, просил написать, как она проводит каникулы. Что было, когда письмо пришло в Вишневку, я узнал позже. Очень удивилась, рассказывала она потом, что письмо от меня. Ведь мы, по сути, не были даже знакомы. А сердечку, говорит, все равно приятно-приятно. Надо бы ответить. Но о чем писать? Как маме помогает по дому, картошку окучивает, огурцы и капусту поливает? Эка невидаль! Дважды бралась за перо. И дважды рвала написанное. В общем, ответа я так и не дождался.

Шедшая впереди повозка вдруг остановилась. Николаев и Лавров поспешили к ней. Ничего страшного. Просто зацепилась задним колесом за дерево. Подали лошадь назад, вывернули повозку — и опять она покатилась. Осмотрелись по сторонам. Как и было приказано, снайпера и разведчики шли по пять-шесть человек. Только успели уже перемешаться: около каждой пары девушек — три-четыре разведчика. Наверное, так даже лучше.

— С тем и вернулся я первого сентября сорок третьего в школу, — продолжал Лавров. — Вернулся и узнал, что Иры нет, уехала из Вишневки. Оказывается, ее отца, ветврача, перевели работать в другой район. Вместе с ним переехала и вся семья. Так тяжко на душе стало… Писать — не знаю куда. Да и что в письме скажешь? А потом, спустя какое-то время, идем мы с дружком моим Сашкой по улице, дошли до дома Соколовых. Слышим на крыльце говор, смех: девчата собрались. Завернули. Темень — хоть глаз выколи. Чуть не ощупью пробрались на крыльцо, сели. Девчата на нас — ноль внимания, толкуют себе о чем-то, смеются. И в этом смехе я вдруг различил нежный, серебристый такой, голос Иры. Хорошо, что было темно и никто не видел выражения моего лица. Наверное, глупее и счастливее не бывает. Короче, не прижилась она на новом месте. Походила она, походила в «чужую» школу, а потом со слезами — к отцу: отпусти в Вишневку, родилась там, девять лет училась, хочу и аттестат зрелости получить в родной школе. Мать ее поддержала, и семейный совет решил: ехать Ире в Вишневку, жить вместе с Наташей, то есть с Наталией Даниловной, и заканчивать здесь десятый класс. С Ирой я в тот вечер ни о чем не говорил, ничего у нее не спрашивал. Для меня достаточно было того, что она здесь, что теперь могу ее видеть каждый день.

Впереди по-прежнему мерно поскрипывала повозка. Поклажа на ней не столь уж велика, но по песчаному грунту тащить ее было нелегко. И серый мерин по кличке Пегас начал сдавать. Гриша Девяткин сломал хворостину, очистил ее от листьев и несколько раз со свистом рассек воздух. Пегас скосил на него глаз и зашагал проворнее.

— Сразу понял, — удовлетворенно произнес Девяткин. — Привык в обороне сачка давить. Давай тяни. Скоро привал будет…

Неожиданно от бокового походного охранения, двигавшегося справа, поступил сигнал: «Вижу противника». Около двадцати фашистов двигались в направлении штабной группы. Откуда они, каковы их намерения? Случайно остались в нашем тылу или с диверсионной целью?

По приказу капитана Кучеренко повозка, а вместе с ней знаменщики с Боевым Знаменем и часть разведчиков мгновенно свернули влево, в сторону глубокого оврага. Там они должны были замаскироваться и приготовиться к бою. Остальные разведчики и снайпера, рассыпавшись в цепь, охватили выступ леса, по направлению к которому двигались немцы. Лежали тихо. И тем не менее гитлеровцы заметили опасность. И тут же открыли огонь. Пули секли кору деревьев, вздымали фонтанчики песка, но пока никого из наших не зацепили. Кое-кто из разведчиков ответил короткими очередями, а снайпера молчали. Решив, что опасность здесь не велика, гитлеровцы смелее двинулись вперед. Вот тогда и «заговорили» снайперские винтовки. Первые же их выстрелы уложили семь человек. Среди вражеских солдат началось замешательство. Послышались громкие голоса. Но вроде не на немецком языке. Первой поняла это Рита Кулдзиня. Сложив ладони рупором, она крикнула:

— Латвиеши! Партфауциет шаут! Падодатиес! Юмс гарантэям дзивибу. Номэтиет иерочус ун узнациент уз лаука. (Латыши! Прекратите стрелять! Сдавайтесь! Вам гарантируют жизнь. Бросайте оружие и выходите на поляну.)

В ответ донеслось:

— Айзвэриес! Гулит мэс рие тэвим ноклюсим. (Заткнись! Сейчас мы до тебя доберемся.)

Среди автоматной трескотни гулко прозвучали четыре винтовочных выстрела. И еще четверо ткнулись в землю.

Рита снова сложила руки рупором, предупредила:

— Аткартою: падодатиес, еб бусиет изницинати. (Повторяю: сдавайтесь или будете уничтожены.)

Тот же хриплый голос крикнул в ответ:

— Айзвэриес такшу!.. (Да заткнешься ты наконец!..)

И смолк. Это Надя Чуринова увидела его, замаскированного в кустах. А она дважды по одной цели не стреляет.

Минутное затишье. Наконец из-за толстой сосны показалась палка с белым платком. Голос юный, просящий:

— Нэ шаует, падодамиемо. (Не стреляйте, сдаемся.)

Один за другим из леса стали выходить вояки. Девять человек сложили оружие и подняли руки. Их быстро обыскали. У одного пистолет нашли в кармане, у двух — гранаты. Клянутся, что с перепугу забыли. Возможно. С ними беседует Рита, переводит. Оказывается, их взвод заготавливал лес для блиндажей, дзотов. И тут советские перешли в наступление. Но поскольку фронт не сплошной, они остались у нас в тылу. Их было двадцать пять человек. Трое немцев, остальные латыши. Четверо местных сбросили форму и подались домой. А эти — двадцать один — пробирались в свой полк. Осталось девять — восемь латышей и один немец, двенадцать лежат там, убитые. Говорят, что они, оставшиеся в живых, были мобилизованы насильно. В страхе и повиновении их держали националисты. Но теперь, слава богу, они могут откровенно сказать, что фашистов ненавидят, а советских очень любят.

— Мы это сразу почувствовали, — с самым серьезным видом ответил Ушаков, — особенно после того, как девчата врезали вам. (В бою за высоту плечо Ивану слегка задело, товарищи перевязали его, и он даже к врачу не пошел. А Кологривова отправили в госпиталь).

К месту пленения «лесозаготовителей» стали сходиться разведчики, снайпера, немного разгоряченные боем. Дина Абрамова оживленно рассказывала Марине, как она с первого выстрела уложила верзилу, который прятался за дерево.

— Проверить наличие людей! — приказал капитан Кучеренко.

Снайпера, разведчики все были на месте, а вот Гриши Девяткина нигде не оказалось. Побежали искать. Он лежал в молодом сосняке без сознания. Гимнастерка спереди и сзади была в крови. Осторожно подняли его, понесли к повозке, которая уже выехала на дорогу. Лида Ясюкевич разорвала гимнастерку и рубашку на Грише, осмотрела. Грудь пробита насквозь. Очевидно, задето легкое: кровь в ране все время пенится. Смочила тампон спиртом, протерла места влета и вылета пули, туго перевязала. Пока она это делала, на повозке освободили место, постелили шинели. На них и положили Девяткина, который так и не приходил в сознание.

— Что будем делать с пленными? — спросил Николаев у капитана. — Не тащить же их с собой на передовую.

— Пункт сбора пленных на месте нашей прежней дислокации, — сказал Кучеренко. — Вот туда их и надо отправить. Для сопровождения выделите одного разведчика, а я дам писаря. Они засветло успеют. Остальным — прежний походный порядок. Боковые охранения усилить. Не по два, а по четыре человека. Вы, — обратился капитан к разведчику и писарю, — время зря не теряйте. Стройте пленных в колонну по два — и вперед. Да повнимательнее будьте. Они хоть и «очень любят советских», но шли-то не в плен сдаваться, а воевать с нами. И по сторонам посматривайте. В лесу всякое бывает.

Девяткина решили везти до первого медицинского пункта, какой попадется.

Две группы тронулись в путь почти одновременно. Одна — туда, где гремела артиллерийская канонада, другая — в противоположную сторону. Рядом с повозкой теперь шла и Лида Ясюкевич. Она изредка брала Гришу за руку, щупала пульс. В сознание раненый не приходил. Позади знаменщиков — трех рослых молчаливых солдат — шли Лавров и Николаев. Говорить ни о чем не хотелось. Каждый был погружен в свои мысли. Мерно поскрипывали колеса, шуршала под ногами опавшая хвоя. Девяткин вдруг застонал. Повозка приостановилась. Лида достала флягу с водой, смочила Грише губы. Он облизал их. Тогда она влила ему несколько капель в рот. С трудом проглотил. Дышать стал вроде ровнее. Пегас, словно чувствуя, какая ему выпала ответственная миссия, мягко тронул с места.

«Только бы выжил земляк, — думал Вадим. — Веселый, никогда не унывающий человек. Кажется, он только радость людям доставлял. И как это угораздило его попасть под пулю? Он же сворачивал вместе с повозкой в овраг, а оказался в цепи с разведчиками и снайперами. Да, вот она, судьба человеческая… Попробуй узнай, где тебя безносая ущучит. Жаль, что я ни разу с ним так и не поговорил по душам. Кто у него дома? Может, жена есть или та, которую хотел бы назвать женой. Ведь мы с ним почти ровесники. Как хорошо было бы именно из его рук получить письмо от Иры. Тогда оно обязательно было бы ласковым, полным счастья».

Постепенно мысли Вадима снова вернулись в родную Вишневку с ее тихими улицами, утопающими в зелени садов домами. Прошел ровно год, как он уехал оттуда. Уже год. А память хранит все до малейших деталей. Все, все. И тот теплый сентябрьский вечер… Днем вовсю светило солнце, легкий ветерок нес длинные нити белой паутины. Над огородами плыли сизые волны дыма: жгли сухую ботву. Перепачканные сажей ребятишки пекли картошку: обжигаясь, тут же ели ее без хлеба и соли. Их гомон стих только с наступлением темноты. Кое-где засветились окна. Из клуба, где только что закончилась лекция о положении на фронте, вместе вышли Вадим и Ира. Большинство старшеклассников остались на танцы. А Ира не захотела, сказала, что ей надо домой. «По пути» было и Вадиму. Некоторое время шли молча, оба чувствовали себя смущенно: по сути дела, они впервые вечером оказались вдвоем, впервые Вадим один провожал ее до дому.

— Сегодня пришло письмо от друга нашего Николая, — первой нарушила молчание Ира. (Вадим знал, что Зоновы не так давно получили на брата похоронку.) — Пишет, что брат с группой бойцов был послан в разведку. Их обнаружили. Наши стали отходить. Николай был в числе последних, прикрывал отход. Его тяжело ранило. Сам ползти не мог. Товарищи хотели помочь, но он отказался. Стрелял до последнего патрона, а когда фашисты оказались совсем рядом, взорвал себя гранатой. На следующий день полк перешел в наступление. Друзья нашли Николая и похоронили его. В письме названо село, около которого он теперь лежит в братской могиле. Ни маме, ни папе мы пока ничего не сообщили. Да и не знаем, как это сделать. Папа хоть тяжело, но перенесет, все-таки мужчина, а с мамой не представляю, что будет…

Рассказом этим Вадим был ошеломлен. Он никак не мог представить, что Колька Зонов — обычный деревенский парень, чтобы не попасть в плен, самого себя взорвал гранатой. «А я бы смог так?» — спрашивал себя Лавров и не знал, что ответить. Каждый вечер они с Сашей Юрловым, послушав сообщение Совинформбюро, булавками с флажками передвигали на карте красную нить на запад. И очень радовались, когда флажки ставили на отметках крупных городов. «Вот так мы и оказываем помощь фронту, — с иронией думал Вадим. — Николай жизнью своей, а мы булавочками…» Ирине же сказал о другом:

— Нас сегодня вызывали в райвоенкомат. Прошли врачебный осмотр. Военком спрашивал у нас с Сашей, в какой род войск мы хотели бы попасть.

— Ну и что вы ему ответили?

— Сказали: нам все равно, лишь бы побыстрей в действующую армию.

— Неужели и вас скоро возьмут на фронт? — печально проговорила Ира. — Вы же совсем еще мальчишки!

— Ничего себе мальчишки! — обиделся Вадим. — Нам уже по семнадцать. В наши годы Гайдар на фронте полком командовал.

— Разумеется, и вы на меньшее не согласны?..

— Все зависит от обстоятельств. Но лично мне больше всего хотелось бы заменить в боевом строю Николая.

Ира чуть замедлила шаг, взяла руку Вадима и с благодарностью пожала ее. От этого прикосновения сердце его вдруг отчаянно заколотилось. Он попытался схватить руку девушки, прижать к себе.

— Не надо. Спасибо за все… Не надо, — решительно отстранилась Ирина.

— А ты будешь писать мне? — неожиданно спросил ее Вадим.

— Право, не знаю. Да и о чем писать? Просто, как дань моде? Все пишут…

— Положим, это не мода, а необходимость. Мне твои письма будут очень нужны. Они для меня все: солнце, хлеб, воздух, вода. Они — жизнь.

Ира улыбнулась.

— Даже так! А не слишком ли напыщенно? — И, стараясь упредить возражение Вадима, добавила: — Хорошо, я обязательно буду писать. О школе, о девчатах. И знаешь еще о чем? О Черном море.

— Почему о Черном море? — не понял Вадим.

— Наташа, то есть Наталия Даниловна, училась в сельскохозяйственном институте в Симферополе. Она часто рассказывала о Крыме, о поездках к Черному морю, о природе этого замечательного уголка нашей страны. И мне так хочется побывать там! Я еще никогда не видела ни моря, ни гор. А ты?

— И я не видел.

Около ее дома они остановились. Тишина. Лишь слышно, как в хлеву корова шумно вздыхает да курица никак не может на насесте закрепиться, хлопает крыльями. Высоко в небе, натуженно гудя моторами, в сторону фронта летели самолеты.

— Спасибо, что проводил, — сказала Ира и протянула ему руку.

— Ира, славная, милая, — еле слышно, как в бреду, зашептал он и слегка потянул ее руку к себе. Ира качнулась вперед. В тот же миг Вадим обхватил ее левой рукой за плечи, прижал к себе и ткнулся губами в уголок ее рта. Волна хмельного тумана хлынула ему в голову. И он не сразу понял, что же случилось, когда в ночной тиши услышал резкий хлопок. Правая щека огнем вспыхнула.

— Благодарю, — только и успел вымолвить Вадим.

— Пожалуйста, — выдохнула Ира и, закрыв лицо руками, побежала к двери.

Горькая обида охватила все существо Вадима. «Мне — и пощечину! За что? Ведь я перед ней душу расстелил. Вот она! Чистая, без единого пятнышка, бери ее. Делай с ней, что хочешь. Отныне и вовеки она твоя. И что же в ответ? Боже мой, как перенести такой позор… Все! С завтрашнего дня я к ней и шагу не сделаю. Подумаешь, возгордилась. Было бы чем! Вон Клава Берникова, уж на что красавица и умница большая, но разве она позволила бы себе такое? А эта… Что я сделал плохого? Ну не сдержался. Так ведь от чистого сердца! От того, что милее ее у меня никого на свете нет… А у нее?»

Обидой, как огнем, обожгло Вадима. Но он тут же взял себя в руки. «Она только сегодня получила письмо от друга погибшего брата. До меня ли ей сейчас»…

На следующий день Вадим ни разу не вышел в школьный коридор. Сидел во время переменок в классе, боялся, а лучше сказать стыдился встречи с Ирой. Не выходил во время переменок и еще один день. На третий друзья-одноклассники вытащили его на улицу: не хватило одного человека в волейбол поиграть. А когда прозвенел звонок и все направились в классы, Вадим оказался рядом с Ирой.

— Обиделся? — улыбнувшись, спросила она. — На это не обижаются. Приходите вечером с Сашей.

Вадим не успел ответить — Ира свернула в свой класс. Но глаза его сказали больше, чем надо. Он рад, что его простили, что снова может видеть ее.

Однако вечером придти не удалось. Дома его ждала повестка из райвоенкомата. Вадим быстро пробежал ее глазами. «С собой иметь две пары нательного белья, продуктов питания на трое суток, кружку, ложку…»

Через три дня с туго набитым «сидором» за плечами стоял он в строю у военкомата. Рядом был и Саша Юрлов. Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на них матери. Пришли проводить и девушки. Они стояли в сторонке, ободряюще кивали. Потом рюкзаки положили в повозки, лошади тронулись. Все стали прощаться.

— Обязательно пиши мне, — пожимая руку Вадиму, говорила Ира. — Я буду очень ждать. И писать…

Вот и все. Прощай, Вишневка! Когда-то мы с тобой еще встретимся?.. До свиданья, школа! Жди, обязательно жди меня, Ирина!..

— Ты чего это сам с собой разговариваешь? — толкнул Лаврова старший сержант Николаев. — Идет, что-то шепчет. Или с умным человеком и поговорить приятно? Признайся, о ней думал?

— О ней.

— Вот и я тоже. Иду, а перед глазами все время Алла. Ее улыбка, лучик солнца в волосах…

Повозка снова остановилась. Лида Ясюкевич склонилась над Девяткиным, прислушалась. Потом торопливо отбросила прикрывавшую его шинель, приложила ухо к груди. Через несколько секунд подняла голову, прикрыла у Гриши веки и горько заплакала.

— Он умер, — чуть слышно проговорила она. — Так и не пришел в сознание. Я думала, что ему лучше стало и он дремлет…

Место для захоронения выбрали на высотке, что была рядом с дорогой. Николаев, Лавров и Никитин быстро вырыли могилу. Тело Девяткина сняли с повозки, переложили на плащ-палатку, осторожно подняли, понесли. Девушки успели набросать в яму сосновые и еловые ветки.

— Прощай, Гриша! Прощай, дорогой наш солдат! — сказал капитан Кучеренко. — За смерть твою мы сполна отомстим.

Тело медленно опустили. Зашуршала земля. Трижды прозвучал прощальный салют. «Эх, земляк, земляк! — думал Вадим. — А я-то надеялся, что именно ты принесешь мне письмо от Иры». Над холмиком поставили конический столбик с дощечкой, на которой химическим карандашом написали: «Рядовой Девяткин Григорий Анисимович. 17.03.1926—10.10.1944 г. Пал смертью храбрых в бою за свободу и независимость нашей Родины».

…Поскрипывают колеса повозки. Все молчат. Идут, прислушиваются к гулу теперь уже недалекой канонады. С тревогой думают: почему она не катится на запад, а топчется на одном месте? Неужели наступление захлебнулось?

Лес стал мельче и гуще. Сосны отступили. В основном пошли ольха, кусты орешника. Но вот кончились и они. Повозка выкатилась на утрамбованную дорогу, что шла по опушке леса. Впереди расстилался кочковатый луг. Трава на нем побурела, кое-где виднелись пятна невзрачных желтых цветов. Кочки выделялись пышной зеленью и издали были похожи на каски залегших солдат.

Солнце ушло за горизонт, туда, где синел другой лес. Оттуда и доносилась канонада. В ее общем гуле теперь явственно различались и отдельные, более сильные взрывы. Проскрипел «ишак». Спустя минут десять — еще раз.

По низинам луга уже начали стелиться рваные простыни белесого тумана. Капитан Кучеренко приказал боковым охранениям приблизиться на зрительную связь и всем ускорить движение. Надо засветло добраться до того леса. Там привал, там наши. Вадим огляделся. Впереди вместе с Никитиным и Ушаковым шли Наташа Самсонова и Таня Климанова. Справа, по краю скошенного поля, — Надя Чуринова и Рита Кулдзиня, слева — Аня Шилина и Света Удальцова, обе пары в сопровождении разведчиков. Сзади — раскрасневшаяся Дина Абрамова, внешне отреченная от всего Лида Ясюкевич и уставшая до предела Марина Степаненко. Устали, конечно, все. Шутка ли, девятнадцатилетней девчонке в тяжелых кирзовых сапогах, с полной выкладкой, а она не менее тридцати килограммов, полдня идти по вязкому песчаному грунту. Да не просто идти, а быть в ежесекундной готовности вступить в бой, то есть в постоянном физическом и нервном напряжении. Далеко не каждый мужчина выдержит это. А они идут. Хоть и чертовски тяжело, но форс перед ребятами держат, даже улыбаются.

Первым вместе с головным дозором в лес вошел капитан Кучеренко. Дело в том, что дорога, по которой катилась повозка, пошла дальше вдоль опушки. И, наверное, никто, кроме него, не мог знать, что группе следует держаться тропинки, которая резко свернула с дороги и скрылась в невысоком ельнике. Именно туда и направился капитан. Пегас, тянувший повозку, чутьем своим лошадиным понял, что надо идти за этим хмурым, сутуловатым человеком, и без понуканий повернул. Пришлось поднапрячься. Тоненькие деревца сгибались под повозкой до земли и затем, пружинисто разгибаясь, с вжиканьем секли воздух.

Неожиданно прямо за ельником показались шалаши. Под одним из навесов курился дымок. Оттуда шел приятный запах каши со свиной тушенкой. Майору Стороженко, очевидно, уже доложили, что приближается группа с Боевым Знаменем полка. Он стоял неподалеку от тропинки и ждал. Увидев его, капитан Кучеренко шагнул навстречу, приложил руку к пилотке.

— Наконец-то! — проговорил майор. — Больше не встречались с бродячими группами? Ну и хорошо. Пленных, всех девять человек, доставили на пункт сбора. Разведчик и писарь скоро будут здесь. А как Девяткин?

— Девяткин умер, — ответил капитан.

Начальник штаба печально покачал головой:

— Очень жаль. Славный паренек был. Надеюсь, похоронили честь по чести? — Выслушал доклад Кучеренко. — Ясно. Где разведчики? — Увидел Николаева. — Ты сейчас — ко мне. Знамя — в комендантский взвод под охрану. Остальные, — повернулся к Лаврову, — могут располагаться на отдых. Но недалеко, в радиусе 200–300 метров. Костров не разжигать. Соблюдать полную светомаскировку. На кухне кое-что осталось, можете подкрепиться. Все, пошли, Николаев, серьезное дело предстоит.

— Пошли и мы, Наташа, — обратился Лавров к Самсоновой, — подберем место для ночлега.

Походили, посмотрели и решили, что лучшего места, чем густой ельник, не найти. Там тихо, много опавшей хвои. Показали девчатам. Те согласились и начали готовить общую постель. Ломали лапник, укладывали его пушистой периной. Сверху постелили плащ-палатки.

— Вот и все, — удовлетворенно произнесла Дина. — Вещмешки под головы, укроемся шинелями.

— Мой отец, — поправляя сбившийся лапник, проговорила Надя Чуринова, — любит повторять: «Солдат небом укроется и стоя выспится, штыком побреется, росой умоется, ветром причешется, походя кашу сварит, в бою погреется, на одной ноге отдохнет — и снова вперед». А батя — участник гражданской войны, так что толк во всем этом знает.

Иначе была настроена Удальцова. Она стала коленями на постель, пощупала руками, насколько толсто постелили, и, хмыкнув, сказала:

— Да, тут ночь поспишь — сто лет рожать не будешь. Или произведешь на свет чудо с вечным насморком. — И, присев на край постели, мечтательно добавила: — Как было хорошо в нашей земляночке! Сейчас она мне кажется милее и уютнее дома родного.

— В земляночку свою мы уже не возвратимся, — с сожалением произнесла Таня Климанова. — Там уже пункт сбора военнопленных.

Сержант Лавров, рубивший до этого топориком лапник, а теперь корчевавший небольшой куст боярышника, вытер вспотевший лоб, распорядился:

— Девушки, позаботьтесь об оружии. Ответственная — ефрейтор Самсонова. А мы вместе со Степаненко сходим на кухню, разведаем.

— Для дочек милых, дочек гарных завжды щось е, — расплылся в улыбке повар Хилько, когда Вадим с Мариной попросили его покормить снайперов. Тут же наполнил термос душистой кашей, налил горячего чая. — Говорять, що винтовки у вас сами попадають у хвашиста. А може, и мени дадите хоть раз пальнуть? Дуже прошу.

Лавров, взваливая на плечи термос, обещал в ближайшие же дни дать Хилько снайперскую винтовку и самолично показать, как из нее надо бить по цели.

Девчата еще не спали, когда они возвратились. Но до того устали, что вставать не захотели. Марина достала котелки, разложила кашу, подала в постель. Ели, правда, без всякой охоты. А вот чай горячий пили с удовольствием.

Тем временем сержант проверил, как выполнено его распоряжение насчет оружия. Винтовки все лежали в головах, за спальными мешками. В случае чего можно сразу схватить. Для каждой сделано специальное местечко: подстелены лапки, установлены колышки, чтобы стволы не касались земли. На оптические прицелы плотно надеты чехлы. Бережное отношение к оружию — нерушимое правило снайпера. Иначе нельзя: кто бережет винтовку, того винтовка бережет. Девушки знали это и, как бы ни устали, в какие бы условия ни попали, об оружии никогда не забывали. Обязательно почистят, смажут. Особо следили за оптикой. Для ухода за ней каждая из девушек имела чистейшие фланелевые салфеточки. Время от времени проверяли пристрелку. И это понятно. Каким бы отменным стрелком ты ни был, а без отлично выверенного и тщательно обслуженного оружия цель никогда не поразишь. У девушек же отношение к винтовкам было прямо-таки материнское — заботливое, ласковое. Каждая считала свою самой лучшей. Правда, немного завидовали Наташе и Наде. На прикладах их винтовок красовались металлические пластинки с надписями: «Знатному снайперу Самсоновой Н. Г. от Центрального Комитета ВЛКСМ» и «Знатному снайперу Чуриновой Н. Д. от Центрального Комитета ВЛКСМ». Честь такую они заслужили — у обеих на личном счету было больше чем по полсотни уничтоженных гитлеровцев.

— Минуту внимания, — обратился Лавров к подчиненным. — На ночь без охраны мы остаться не можем. Хоть и есть патрули, дозорные, но и у нас должны быть дежурные. Службу будем нести по два человека, продолжительность — полтора часа. Обязанность — бдительно охранять спящих и оружие. Прохаживаться у ельника, прислушиваться. Винтовка — в руках, заряженная. Первыми заступают Лида Ясюкевич и Дина Абрамова, вторыми я и Марина Степаненко, потом Надя Чуринова и Рита Кулдзиня, за ними Аня Шилина и Света Удальцова, замыкает Наташа Самсонова и Таня Климанова. Есть вопросы? Нет. Развязать скатки, развернуть шинели. Ими будем укрываться. Портянки сменить, надеть чистые, сухие.

Минут через пять девчата улеглись. Пилотки натянули на уши, прижались, чтобы телами своими побыстрей согреть друг друга. Вадим обратил внимание на то, что, как и в землянке, боевые пары легли вместе. Для снайпера, как и для летчика-истребителя, много значит, кто с ним рядом, кто в случае нужды прикроет его, выручит. Да и не только это. Главное — выполнить поставленную задачу. И тут важно, чтобы рядом с тобой был такой напарник, который бы по движению твоих губ, выражению глаз знал, что от него сию секунду требуется. Такое единение не приходит сразу. И не каждая пара становится по-настоящему боевой единицей. Притирка, достижение психологической совместимости длится не день и не два. Потому и рад Лавров, что нет у него в отделении «потусторонних» разговоров, нет косых взглядов. Значит, притерлись, значит, стали роднее и ближе друг для друга.

Место для себя Вадим определил с краю, рядом со Степаненко. Положил вещмешок, завернулся в шинель и улегся. Минуту была тишина. Потом послышался тяжелый вздох Удальцовой.

— Везет же некоторым, — проговорила она с деланной завистью. — Может быть, я тоже хотела лечь с краю. Так нет, Марина легла там. А по закону-то командира надо в середину, пусть всех согревает.

— Ему через полтора часа заступать на дежурство, — заметила Таня.

— А мне больше и не надо, — вкрадчивым голосом произнесла Света. — Хоть бы эти полтора часа…

— Светка, — не выдержала Аня Шилина, — да уснешь ты наконец! — И хлопнула ее ладонью по мягкому месту. Девушки хихикнули и замолкли.

Вадим долго лежал с открытыми глазами. Сон не шел. Только теперь он понял, каким благом для девушек была их землянка. Но началось наступление. До Риги — леса, болота, реки. Где им отдохнуть, обсушиться, согреться? Не всегда ведь, как, к примеру, сегодня, и костер можно развести. А зарядят дожди… Правда, в снайперской школе их учили, как из двух плащ-палаток делать одну палатку на двоих. Тесновато, конечно, но все-таки не под открытым небом. Можно бы и сегодня это предложить. Но, во-первых, дождя не предвидится, а во-вторых, если бы он в такой палатке лег вместе с Мариной или еще с кем, то Удальцова доконала бы его вконец. Вот язык у человека! Хорошо хоть незлобивый. Шутки ее, подковырки, может, и не всегда приятны, но они чистосердечны, в них юмор и доброта.

А есть ли среди девушек злая, завистливая! Вадим мысленно брал каждую в отдельности и пытался найти такой порок. И с удовлетворением отметил: таковой в отделении нет. Фронтовая жизнь, особенно жизнь переднего края, когда человек постоянно рядом со смертью, снимает с души всю фальшь, всю коросту. Она высвечивает, формирует и растит лучшие человеческие качества. Потому и нет уз святее боевых. Лавров знал: если кто-то попытается обидеть хоть одну из снайперов, тут же вступится все отделение. Вспомнилось письмо Клавы Нечипорук. С каким гневом писала она о женщине, которая неодобрительно отозвалась о девушках-фронтовичках. А ведь она не одна такая, эта Мотя. Есть Моти и в мужском обличье. Даже здесь, в полку. Увидели бы они сейчас этих «соблазнительниц» в кирзовых сапогах, в пилотках, натянутых на уши, прикрытых шинелями. Неподалеку ухают снаряды, мины, стучат крупнокалиберные пулеметы, а они посапывают как ни в чем не бывало. Устали до полусмерти, пригрелись. Пройдет несколько часов — подъем. Первым делом надо будет умыться. А где? Привести себя в порядок, чтобы выглядеть аккуратной, красивой, тоже нужно время и условия. Ни того, ни другого нет. И тем не менее они будут и аккуратны, и красивы. Горды, искренни, чисты. Истинно слово — стеклышки.

Постепенно стала наволакиваться дремота. Рядом, мелко дышала Марина. Даже через шинель Вадим ощущал ее тепло. Прикрыл глаза. Будто только-только это сделал, а уже толкают. Сразу не понял, в чем дело. Оказывается, пора дежурить. Проворно встал, сделал несколько резких движений руками, пробежку на одном месте, приседания. Все! Сон прогнал. Лида и Дина тем временем легли, укрылись шинелями.