Танцы в лабиринте

36

У Леона долго не открывали.

Адашев-Гурский давил и давил на кнопку дверного звонка, движимый неожиданно осенившей его догадкой. Наконец, дверь отворилась, и на пороге возник хозяин дома с чуть помятым, несущим на себе сложный отпечаток складок подушки лицом, одетый в белую ночную рубашку до пят.

— Саша… — пробормотал он, заспанно моргая. — Что же вы ни свет ни заря…

— Да будет вам, Леон, уж день вовсю.

— Что вы говорите? А мы тут еще спим, как из пушки… Вчера засиделись. Вот буквально пару часов назад… Что ж вы все в дверях-то стоите? Проходите.

Заперев за гостями дверь, Леон жестом пригласил их на кухню и, не открывая глаз, прошлепал босыми ногами следом. Там он раскрыл шкафчик и достал из него початую бутылку коньяка.

— Господа, кофе не желаете? — взглянул он на бутылку. — Да вы присаживайтесь, располагайтесь… в любом случае. Дама, вероятно, предпочитает со сливками? Саша, — с трудом приподняв голову, он мотнул ею в сторону холодильника, — вы ведь знаете, где что лежит. Позаботьтесь, пожалуйста, будьте за хозяина, я сам что-то не в силах.

Леон опустился на кухонный табурет, обнял, прижав к груди, бутылку обеими руками, уронил голову на грудь и заснул.

Волков глубоко втянул носом воздух, присел к столу, расстегнул куртку, достал сигареты, закурил, сделал затяжку, выпустил дым, взглянул направо-налево, затем на спящего Леона и, повернувшись к Гурскому, улыбнулся:

— Слушай, а мне здесь нравится. Нет, честно. Элис, вы присаживайтесь. Сань, может, ты и на самом деле, это… кофейку барышне, со сливками. Пока то да се.

— Да это запросто, — вздохнул Гурский, глядя на Леона.

Он вышел в переднюю, снял с себя куртку, повесил ее в стенной шкаф и, вернувшись на кухню, взялся за кофеварку.

— Только какие тут могут быть «то да се»?

— Ну… кто ж его знает, — пожал плечами Петр. — Не пойдем же мы сами по комнатам, если там спят. И хозяин вон тоже спит.

— Нет, — не открывая глаз, качнул головой Леон. — Вы ошибаетесь. Я весь к вашим услугам. И я все слышу.

— Леон, — Гурский поставил кофеварку на огонь, — а… можно было бы увидеть Лизу?

— Да, — Леон кивнул, раскрыл глаза, и на его лицо легла печать скорби, я виноват, вы правы. Это не я повел ее впервые в школу с букетом цветов. Я не делил вместе с нею восторгов и отчаяния ее первой девственной влюбленности, которую бы она со стыдливым трепетом скрывала ото всех, а потом… прильнув к моей груди, излила бы слезами. Я не возил ее на летние каникулы в Коктебель, где ее обнаженное тело искрилось бы в лучах солнца, а я бы смотрел, как капельки пота дрожат… дрожат на… — Глаза Леона наполнились слезами, голос прервался, и он замолчал.

— Оба-на, Шурок! — вошел на кухню Анатолий. — И не один, как я погляжу. А я там слышу… Что пьем? Леон… что мой родной? Чего взгрустнул-то? А?

— Вы знаете, Саша, — Леон смахнул слезу, утер нос подолом ночной рубашки и посмотрел на Гурского. — Ведь я ей все-таки открылся. Девочка должна знать правду. Господи, как тяжело…

— А где Лиза? — Гурский разливал кофе по чашкам.

— Убежала, — горестно произнес Леон. — В ночь. Где она теперь, бедненькая моя? Ведь у нее же, кроме меня, никого на всем белом свете…

— Убежала? После того, как вы ей открылись?

— Да. Но… Саша, я чудовище…

— Леон, дружочек мой удивительный, — Анатолий погладил Леона по голове, не наговаривай на себя.

— Нет, вы не понимаете. Я ей открылся, но перед тем мы имели близость. Она уже такая взрослая… и моя любовь к ней… Как это чудовищно! Как чудовищно несправедливо — обрести вдруг родную дочь и вновь утратить. Теперь уже навсегда. Что с нами делает судьба, как ломает… прямо по живому… — Леон уронил голову на грудь и горько разрыдался.

Волков, Элис и Анатолий переглянулись. Адашев-Гурский склонил голову к плечу и с искренним любопытством смотрел на Леона. Леон рыдал.

— Леон, — склонился к нему Анатолий, — да будет тебе.

— Толя, — поднял голову Леон, — вам не понять этой боли.

Анатолий распрямился, обернулся к Гурско-му и развел руки:

— Нет, я просто отказываюсь что-либо понимать… Что случилось-то?

— Инцест, — пожал плечами Гурский.

— Иди ты? — недоверчиво взглянул на него Анатолий. — Так Лиза, она… Опаньки! Так это же дело надо отметить!

Он раскрыл шкафчик, вынул из него рюмки, поставил на стол и наполнил коньяком.

— Вспомним почитаемых нами патриархов, — поднял он свою рюмку, — Лота, в частности, и дщерей его. Или нет, не Лота, у того жена дура была, обернулась и окаменела. Сань, а кого мы там почитаем из Ветхого Завета, ну… который пьяненький был, а дщери его родные к нему подкрались и его трахнули?

— Лота. Только они же его сами и напоили, а уже потом трахнули. Для пользы дела. Для продолжения рода.

— О! И Господь никого из них не покарал. Слышь, Леон, есть, выходит, юридический прецедент. А у зверюшек это вообще сплошь и рядом. И ничего. Лайф из лайф! Чего убиваться-то? А забьемся, она вернется, а? Не, ну забьемся? Она ж тебя любит. Папа не папа, какая, хер, разница в ее-то уже возрасте? Меня не любит, а тебя любит. Заканчивай горевать.

— А меня? — завернувшись в простыню, на кухню вошел Рим.

— О! — ткнул в него пальцем Анатолий. — И его не любит. А ведь он тоже домогался. Признайся, домогался?

— Домогался, — глубоко вздохнув, Рим сокрушенно кивнул всклокоченной головой, — но потерпел фиаско. А теперь и не жалею.

— Почему?

— Ну… это было бы неправильно. Я был пьян, и мной владела животная похоть.

— Был отвергнут?

— Был, — кивнул Рим. — А никто, случайно, одежды моей не видел?

— Господи… — Леон потянулся к рюмке. — Рим, а в ванной вы не смотрели?

— Ой, да… что ж это я… второй уж день подряд… — Рим повернулся и вышел из кухни.

— Леон, — отхлебнул из чашки глоток кофе Гурский. — Вы…

— Зы-зы-зы! Стоп-стоп… — Анатолий поднял рюмку и обвел взглядом присутствующих. — Тост возник экспромтом, прямо вот, ну как будто бы стрельнуло… Тока тихо, селанс, ладно? Ля, пацаны, произношу, готовы воспринять? Во: «А за странную любовь!» А? Не, ну а ничего, а? Патриарха же с дочерьми его Господь прямо на месте исполнения греха не испепелил беспощадно, так? Они ж для пользы дела… это… дрючились, порядок закона вещей нарушая. Ну? А мы-то? Мы ж тоже… громоздим и громоздим одно на другое, и с утра, и до самого вечера, ну пока уже все… финиш, короче, пока ни придет. Но все это не корысти же ради. Ведь не ради же грошика, на самом-то деле. Что ж мы, олигархи какие нерусские, прости меня Господи. Ведь мы же все это для того, чтобы оно как лучше… в конечном итоге выпупелось. Ну… чтобы для всех, кого мы любим. Разве не так, а? Ну хорошо, не все пупырки с пу-пырками, другой раз склеиваются, согласен. Но ведь… пацанчики мои родненькие, ведь без слез-то я на вас и смотреть-то даже и не могу. Только без обид, ладно? Ведь это ж… Ведь, глядишь, и к нам Господь, ну… потом… милостив все-таки будет, а? Ведь, дружочки мои удивительные, ну что всех нас с вами крючит да карячит по жизни? Без обид, хорошо, а? Ну? Ведь любовь же, в конечном итоге! Я не прав? Нет, я не прав разве? Только, правда, она у нас какая-то странная. Вот так вот это вот… А ничего я завернул, а? Только без обид, же ву при… Вотр сантэ. Ага.

— А я за это выпью, — Волков взял рюмку. — Вперед.

Петр и Анатолий чокнулись с Леоном, который, сделав над собой видимое усилие, слабо им улыбнулся. Они выпили.

— Уа-ау! Джизис Крайс!.. — уронила на блюдце чашку с кофе Элис. Джеки… Все обернулись к кухонной двери. В дверях, сонно жмурясь и зябко пряча руки в длинные рукава теплой ночной рубашки, шаркая ногами, обутыми в большие мягкие тапочки с помпонами, появилась Лиза.

— Приветик… — сказала она, смешно сморщилась и широко улыбнулась.

— Этого просто не может быть, — упрямо мотал головой Леон. — Это невозможно! Это чудовищное недоразумение. У меня же есть письмо от ее матери, в котором она… это же ее последняя воля! Она в нем говорит, что открылась дочери и просит меня о том же. Лиза привезла его нераспечатанным, она даже и не знала, что мать, отправив девочку ко мне, ушла из жизни! Что открылась ей пред самой своей смертью! Здесь оно где-то, это письмо, в доме, я его найду. Я готов предъявить его любому суду! С девочкой случилось несчастье, она утратила память, но ведь я же ее отец! Я же ей все рассказал. Не сразу, конечно, ребенка же нужно было подготовить! Нет… Это чудовищная ошибка. Лиза, девочка моя, ну скажи, разве я не прав? Разве тебе плохо у меня? Ну ведь хорошо, правда?

— Хорошо, — растерянно глядя на Элис, пролепетала Лиза.

— Джеки… — Элис смотрела на нее широко раскрытыми агатовыми глазами. Джеки… Итс меднес…

— Элис, помоги ей одеться. — Адашев-Гур-ский взял хозяина дома под локоть и отвел в сторонку. — Леон, вы не должны препятствовать.

— У вас никогда не было своих детей. Вам не понять отцовских чувств. У меня ведь сердце разрывается. Да! Пусть я никогда не видел ее прежде, но я уже успел к ней привязаться. А… зов крови? Его куда девать? Это что, по-вашему, пустой звук? Пустой звук, по-вашему, да?

— Ле-о-он!.. — Гурский помахал перед его лицом раскрытой ладонью. — Это я. Как вы себя чувствуете? Вы меня узнаете?

— Конечно, Я абсолютно трезв. Саша… ведь вы же единственный, кому я открыл эту тайну. Самому первому. Неужели вы не помните? Ведь дочь она мне… И мать ее погибла трагически. И у девочки, кроме меня, никого теперь на всем белом свете…

— Хорошо, — вздохнул Гурский. — Мы с вами это знаем. Но, поскольку возникли вопросы, вы ведь позволите уточнить кое-какие детали?

— Безусловно. Уточняйте, я готов.

— То есть вы не против?

— Ну разумеется, ни сколько.

— Хорошо. Мы, в таком случае, Лизу заберем на время с собой. Можно?

— Я пойду с вами, — Леон двинулся к двери.

— Леон, в этой рубашке вы по улице и двух шагов не пройдете.

— Почему?

— Вас арестуют.

— Полагаете?

— Определенно.

— И что же мне прикажете делать?

— Мы сейчас заберем Лизу с собой, — терпеливо втолковывал Адашев-Гурский. — Вы останетесь дома, с гостями. Мы уточним кое-какие детали, и потом я к вам вернусь.

— Обещаете?

— Леон, даю вам слово, что вернусь. Вы мне верите?

— Да. Вам, Саша, я 'верю.

— Вот и хорошо. Петя, — обернулся Гурский к Волкову, — постучись в комнату, взгляни — она там оделась наконец? Сколько ждать-то?

— Так там же Алиса с ней.

— Ну и что?

— Элис, — подошел к двери одной из комнат Волков. — Вы там как, долго еще?

Дверь отворилась, из комнаты вышла растерянная Элис и, вслед за нею Лиза, которая шагнула к Леону и обвила руками его шею.

— Лизонька, девочка… — Леон прижал ее к груди.

— А ведь они похожи, — обернулся к выходящему из ванной Риму Анатолий. Правда?

— А как же иначе, — задумчиво качнул головой Рим, — гены…

— Так. Все. Поехали. — Гурский отпирал входную дверь.

— Всего доброго, господа, — кивнул остающимся Волков. — Приятно было познакомиться.

— Аналогично… — пожал плечами Анатолий.

— Я так думаю, — взглянул на Элис, усаживаясь в волковский джип, Адашев-Гурский, — что мы сейчас к Герману?

— Да, — кивнула она. — В общежитие не надо… пока.

— Уж наверное… — Петр завел двигатель и воткнул передачу.

— Слушай, — затормозив у подворотни Геркиного двора, что на Среднем проспекте Василь-евского острова, возле магазина «Джинн», Петр обернулся к Гурскому, — совсем из головы вылетело… Я же нашел ключи твои. Но, со всей этой канителью, опять дома забыл. Вы давайте к Герману сейчас идите, а я сгоняю и вернусь.

— Так а… что мне там делать-то? Давай, сейчас Герку захватим, заедем к тебе. Я ключи возьму, он — тачку свою. И разбежимся.

— Нет, — Волков взглянул на часы. — Извини, мне вот прямо уже сейчас еще в одно место нужно. Это мои дела, ну… чего объяснять? Ждите меня, короче, у Германа. Я позвоню на базу, ему мои ребята тачку прямо к дому подгонят. Давай. Я быстро.

— Ну давай, — Гурский открыл дверь и вышел из машины.