Ташкент — город хлебный

11

Ночью выпал дождь.

Завозился пустырь с мужиками да бабами, зашипели угли в жарниках, расплескалась сердитая ругань. Кто-то кричал в темноте:

— Бери чапан![5]

— Где чапан?

Целым стадом потащились на станцию, побежали под вагоны. Только баба, оставленная на пустыре, сердито ругалась:

— Миколай, да куда тебя черти утащили!

Долго шлепали Мишка с Сережкой по лужам, спотыкались в ямках. Опоздали на вокзал, сесть было негде. Прижались к стене в коридоре, опустились на корточки. У Сережки живот разболелся.

— Миша, я на двор хочу.

— Опять на двор! Беги скорее за стенку!

— Айда с тобой.

Плюнул Мишка от досады, — рассердился.

— Какой ты чудной, Сережка! Сам хочешь и меня зовешь. Чай, не волки здесь — за ноги не откусят.

Раз десять бегал Сережка, жилился, плакал и снова говорил упавшим встревоженным голосом:

— Миша, тянет из меня…

— А ты не жилься!

— Не жилюсь я — течет…

— Глотай слюну в себя!

— Кишки выворачивает.

Мишке надоело возиться, лениво сказал:

— Пройдет, только не думай об этом. Это понос у тебя от плохой воды.

Сережка не думал.

Вздрагивал прижимался к товарищу, чтобы согреться маленько, закрывал глаза.

— Холодно мне!

В тусклом свете фонарей летели крупные дождевые капли, дымились в лужах, барабанили по вокзальной крыше. Пробежал человек в кожаном картузе, стукнул каблуками в коридоре, наступил Сережке на ногу.

Сережка заплакал.

Мишка, нахлобучив до ушей старый отцовский картуз, смотрел утомленно.

— Зачем ты стонешь, Сережка?

— Холодно мне… Голова горит…

Вот не было горя! Протискался Мишка в народ, закричал:

— Товарищи, дайте погреться мальчишке хворому!

Никто не ответил.

Тогда Мишка пустился на хитрость, взял Сережку за руку, еще громче крикнул:

— Пустите!

— Кто тут?

— К маме мы идем.

Протискались в угол на бабий мешок, баба закричала:

— Куда забрались? Ждала я вас?

Хитрить, так хитрить, без хитрости не обойдешься. Никогда не было у Мишки такого голоса — очень уж ласковый.

— Ты, тетенька, Бузулуцкая?

— Слезь с мешка!

— Мы не тронем.

Мужик рядом сказал, не поднимая головы:

— Дерни за волосы, и будет знать.

— Мать мы потеряли, а отец от голоду помер.

Опять мужик рядом сказал, не поднимая головы:

— Я тоже сирота — без отца еду.

Согрелся Мишка около мешков, чуть-чуть задремал. Только хотел совсем забыться, Сережка как закричит без памяти:

— Киргиз!

Заплакал ребенок у бабы. Баба сердито сказала:

— Не кричи: ребенка у меня напугаешь…

А Сережка опять закричал:

— Горит!

Опамятовался, «на двор» запросился. Потом тихонько заскулил, падая головой на колени.

Мишка в отчаянии закрыл глаза.

Думал он о Ташкенте невиданном, в голове неотвязно кружилась пшеница фунтов пятнадцать и кусков два мешка. Мысленно висел на буферах, забирался на вагонную крышу, прятался на паровозах, и ни один солдат, ни один начальник не могли поймать его. Они — на крышу, он — с крыши. Они — на паровоз, он — с паровоза. Так везде и говорили про него:

— Вот разбойник появился!

— Кто?

— Да мальчишка бузулуцкий из Лопатинской волости. Без билета едет и без пропуска. Никак не поймаешь в орта-чеку…

А рядом Сережка вздрагивал, скулил по-щенячьи в бреду.

Смотрел Мишка на него хмурыми, недобрыми глазами, думал:

— Зачем я связался с таким? Лучше, если бы не связываться, а теперь нельзя: уговор. Одного бросить — пропадет. Возиться с ним — в Ташкент долго не попадешь. Эх, дурак! Тошно было одному ехать. Набрал бы шесть кусков, и ешь все шесть один.

Душно стало от тяжелых навалившихся дум, голову колесом распирало. Протискался из вокзала Мишка, вышел на платформу.

Под вагонами увидел Ваньку с кривыми ногами у которого корочки отнимал, и другого мальчишку — Петькой звать. Сидели они около колеса на сухом местечке — не то спали, не то думали.

Узнал и Ванька недавнего соперника, миролюбиво сказал:

— Лезь к нам!

— А чего у вас?

— Погреешься маленько.

Присел Мишка около колеса, рассказал про Сережку, про Сережкин понос, и как они уговаривались не бросать друг друга. Сам Сережка плохой, хлопотать не умеет, и Мишке приходится одному добывать на двоих. Давеча он пять кусков нахватал, а если бы захотел, все отнял.

Ванька взглянул исподлобья.

— На силу надеешься?

— А чего мне надеяться! Накорми меня досыта, я сразу на двоих пойду.

— Эка, чем хвалится! Накорми меня, я тоже пойду.

Петька спросил, разглядывая Мишку вспыхнувшими глазами.

— На Яшку нашего пойдешь?

— Который ему год?

— Тринадцатый.

— Какой человек. Можно и на большого пойти.

Досадно стало Петьке: один двоих не боится. Сунул он локтем невзначай — прямо Мишке в щеку.

Мишка поправил мешок.

— Ты чего дерешься?

— А ты?

— Смотри, дюдюкну раз — опрокинешься.

Ванька ногой отшвырнул его.

— Не лезь!

Петька кулаки приготовил.

— Дай ему, Ванька, за давешние кусочки.

Вцепились три репья под вагоном, долго мяли друг друга в тяжелой загоревшейся злобе. Ногти больно у Ваньки нехорошие, весь нос исцарапал Мишке! Ну, и Мишка тоже здорово голову прищемил ему, как мышь запищал…