Ташкент — город хлебный

23

А киргизы совсем не страшные, чудные только. Жара смертная, дышать нечем от раскаленных вагонов на станции, они в шубах преют, и шапки у каждого меховые, с длинными ушами. Лопочут не по-нашему: тара-бара, тара-бара — ничего не поймешь! Ходят с кнутами, сидят на карачках. Щупают пиджаки у мужиков, разглядывают самовары, трясут бабьи юбки.

Еропка, мужик маленький, сразу троих привел, кажет часы на ладони, стоит, подбоченившись. Сейчас надует киргизов, потому что Азия — бестолковая.

Светят зубами киргизы, перебрасывают часы с рук на руки, пальцами крышки ковыряют. Еропка кричит в ухо старому сморщенному киргизу:

— Часы больно хорошие — немецкой фабрики!

Киргиз кивает головой.

— «Мириканского» золота! — еще громче кричит Еропка.

Семен, рыжая борода, вытаскивает юбки из пыльного глубокого мешка, расправляет их парусом, тоже кричит киргизу в самое ухо:

— Бик якша! Барыни носили.

Лопочут киргизы — тара-бара, тара-бара! — ничего не поймешь.

Семен чуть не пляшет около них.

— Господскай юбка, господскай. Москва делал, большой город…

Иван Барала ножом ковыряет подметки у сапог.

— Бабай[6], шупай верхи, щупай! Да ты не бойся, их не изорвешь. По воде можно ходить — не промочишь. Из телячьей кожи они. Сам бы носил — тебя жалко.

Кивают киргизы меховыми шапками, неожиданно отходят.

Еропка за ними бежит.

— Шайтан-майтан, жалеть будешь мои часы!

— Стой, мурло! Давай три пуда.

Киргиз машет руками.

Много товару из вагонов вывалилось, еще больше — крику. Серебро на бумажки меняют, золото на бумажки не меняют. Черпают табак из мешков, машут пиджаками, юбками, постукивают сапогами.

Хочется Мишке по станции побегать — боязно: не поспеешь на поезд прыгнуть — останешься. Увидал — киргиз мимо идет — не вытерпел: вытащил ножик складной — кажет. Киргиз остановился. Взял ножик у Мишки, разложил, зубами светит, пальцами лезвие пробует. Мишка кричит, что есть духу, высовываясь из вагона:

— Продаю!

Киргиз лопочет по-своему, вертит головой.

Еще громче Мишка кричит:

— Пуд!

Еще пуще киргиз вертит головой.

Мишка беспомощно оглядывается. Морщит брови, чтобы найти понятное слово, нарочно ломает слова русские — скорее поймет.

— Пшенич, пшенич! Пуд!

Русский из другого вагона говорит киргизу по-киргизски:

— Пуд!

Киргиз сердито плюется.

— Э-э, урус!

Мишка тихонько спрашивает русского:

— Сколько дает?

— Ничего не дает, ругается.

А когда киргиз уходит, Мишка кричит ему вслед:

— Киргиз, киргиз! Шурлюм-мурлюм-курлям! Купи картуз.

Смеются мужики над Мишкой, и сам Мишка смеется, как он по-киргизски ловко научился говорить. Не терпится ему, не сидится, через минуту прыгает из вагона. По носу бьет горячими щами из больших чугунов. Торговки над чугунами громко выкрикивают:

— Щей горячих, щей!

На листах железных печенки жареные лежат, головы верблюжьи, потроха бараньи, вареная рыба. Манят четверти топленым молоком, за сердце хватают хлебные запахи.

Треплет Мишка старый отцовский картуз, показывает ножик с ремнем:

— Купи, купи!

Заглядится на печенки с бараньими потрохами, остановится.

— Тетенька, дай голодающему!

Замахнется половником торговка, опять нырнет Мишка в толчею людскую, бегает вокруг киргизов. Оцепят киргизы со всех сторон, такой крик поднимут, и сам Мишка не рад. Кто ножик тащит, кто — картуз. Один, самый страшный, с черными зубами, даже за пиджак ухватил. Лопочет, раздевает, чтобы пиджак примерить. Мишка кричит киргизам;

— Дешево я не отдам!

Напялил пиджак киргиз, а вагоны у поезда дернулись…

Вырвал пиджак у киргиза Мишка — ножа нет.

Отыскался ножик — ремень киргизы рвут друг у друга.

Чуть не заплакал Мишка от такой досады.

— Давайте скорее, некогда мне!..

А вагоны двигаются.

Прямо на глазах двигаются.

Вертятся колеса, и вся земля вертится, вся станция с киргизами вертится. Бежит Мишка с правой стороны, а двери у вагонов отворены с левой стороны. Если под вагоны нырнуть колесами задавит. Бежит Мишка жеребенком маленьким за большой чугунной лошадью — лапти носами задевают, пиджак на плечах кирпичем висит. Не бегут ноги, подкашиваются. Тяжело дышит разинутый рот — воздуху не хватает.

Увидал подножку на тормозной площадке, ухватился на ходу за железную ручку обеими руками — так и дернуло Мишку вперед. Не то голова оторвалась, не то ноги позади остались, а голова с руками на железной ручке висят. Тянет туловище Мишку вниз под самые колеса, словно омут засасывает в глубокое место. Хрупают колеса, пополам разрезать хотят, на мелкие кусочки истереть. Болтает Мишка ногами отяжелевшими, а вагоны все шибче расходятся, а ноги в широких лаптях будто гири тяжелые тянут вниз, и нет никакой возможности поднять их на приступок. Руки разжать — головой о камни грохнешься, о железные рельсы.

— Прощай, Ташкент!

— Прощай, Лопатино село!

— Смерть!

Оторвутся Мишкины руки — вдребезги расшибется Мишкина голова.

Но бывает по-другому, когда умирать не хочется.

Не хотелось Мишке умирать.

Собрал он последние силы, натянул проволокой каждую жилу, ногами подножку нащупал. Изогнулся, опрокинулся спиной вниз, легче стало держать каменный отяжелевший зад.

— Теперь не упаду.

Обрадовался маленько, а с площадки человек смотрит сердитыми глазами. Что-то сказал, но колеса вагонные проглотили голос, смяли торопливыми стуками. Не понял Мишка, только поглядел жалобно на человека сердитого.

— Дяденька поддержи!

Смяли и Мишкин голос колеса вагонные, проглотили стуком, откинули в сторону мимо ушей. Долго глядел человек на повисшего Мишку, вспомнил инструкцию — не возить безбилетных.

— Пускай расшибется!

А потом (это уж совсем неожиданно) ухватил Мишку за руку около плеча, выволок на площадку. Поставил около сундучка с фонарем, сердито сказал:

— Убиться хочешь?

Мишка молчал.

— Чей?

— Лопатинский.

— С кем едешь?

— С отцом.

— А отец где?

— В том вагоне.

Оглядел человек суровыми глазами Мишку, отвернулся.

— Надоели вы мне!

Мишка молчал.

Сидел он около сундучка, вытянув ноги в больших лаптях, не мог отдышаться с перепугу. Ломило вывернутые руки, кружилась голова, чуть-чуть позывало на рвоту. Хотелось лечь и лежать, чтобы никто не трогал.

Опять прошло Лопатино в мыслях.

Выглянула мать голодающая, два брата и Яшкино ружье на полу. Тряхнул головой Мишка, чтобы не лезли расстраивающие мысли, равнодушно отвернулся от давнишней печали. Никак не уедешь от нее. Мишка в Ташкент — и она за ним тянется, как котенок за кошкой. Хорошо, характер у него крепкий, плакать не любит, а то бы давно пора зареветь громким голосом. Выпало счастье от товарища Дунаева, опять потерял.

Лезут мысли нехорошие в голову, расстраивают Мишкино сердце, выжимают слезы из глаз.

Колеса вагонные дразнят:

Вынимает человек из сундучка хлебную корку, бережно обкусывает маленькими крошками, косится на Мишку. Мишка отвертывается.

— Куда едет твой отец?

— В Ташкент.

— Разве слаще умирать в Ташкенте?

— Чего?

— Так, ничего. Хлеба вам там припасли, растопырьте карман.

Стучат колеса.

Бегут от поезда степи киргизские — пустые, безводные.

Мелькают столбы телеграфные.

Не сидит воробей на них.

Не треплется мочалка на проволоке телеграфной.

Ни один мужик не проедет мимо насыпи по узенькой дорожке.

Степь огромная без деревень.

Пустырь без собачьего лая…

Только бугры высокие с синими головами, да воздух над буграми рекой переливается. Проскочит мимо будка разоренная, с выбитыми окошками. Бросится в глаза сорванная крыша, напомнит Лопатино, где стоят пустые голодные избы. Схватит тоска непонятная Мишкино сердце, сожмет в кулак, ниже опустится голова разболевшаяся.

— Много денег везет твой отец?

Это все человек мучает разными допросами.

Не хочется Мишке языком ворочать, надоело и хвастать каждый раз. Но как же ему доехать без этого? Все допытываются, перед всеми надо увертываться. Не увернешься — ссунут. Бросят котенком на самой дороге, выкинут в степь без людей и жилья, скажут:

— Жулик он! Нет у него ни отца, ни матери. Без билета едет и без пропуска.

Смотрит Мишка усталыми покрасневшими глазами, говорит спокойно, как большой настоящий мужик:

— Денег было много — утащили половину.

— Где?

— Карман на станции срезали.

Человеку становится весело.

— Значит, дурак, если свой карман проворонил!

— Неопытный! — вздыхает Мишка.

— А ты как отстал?

— Брюхо у меня заболело. Сел «на двор» маленько, а вагоны пошли. Отец кричит: садись скорее! — я споткнулся, ухватился вот тут, насилу удержался. Спасибо, ты мне руку подал…

— А если бы не подал?

— Тогда бы убился.

— Хлюст ты, видать!

— А ты, дяденька, кто?