Тайна сенатора Карфагена

ГЛАВА вторая “Войне – быть!”

Над Сагунтом сгустились тучи – в прямом и переносном смысле. Они висели свинцовой тяжестью над головой осажденных, не давая изредка пробивающемуся солнцу приласкать землю, и хотя бы как-нибудь, совсем чуть-чуть, утешить души горожан, терзаемые страхом. Погода стояла совсем не весенняя – пасмурно, сыро и довольно холодно. Одно успокаивало: враг в своих палатках и шалашах мерз гораздо больше.

Большая часть мужского населения города мрачно наблюдала с городских стен за приготовлениями карфагенян к штурму.

Армия Ганнибала разделилась на четыре части, каждая из которых методично выполняла его приказы. Солдаты возводили оборонительные сооружения, строили осадные машины, заготавливали камни для баллист и катапульт, древесину и продовольствие. Все тщательно готовились к длительной осаде.

Сагунтийцы были в отчаянии, но сдаваться без боя не собирались. Цель врага проста и понятна всем жителям города: навсегда избавиться от господства Сагунта над прибрежной торговлей, отнять у сагунтийцев все имущество, а их самих сделать бесправными рабами. Поэтому свою жизнь и свободу защитники надеялись продать дорого – ценой многих жизней захватчиков.

Все предшествующие переговоры прошли безуспешно: Ганнибал обвинил сагунтийцев в убийствах и грабежах турдетан, его верных поданных, и не хотел слушать никаких оправданий. Он потребовал огромной контрибуции и выдачи карфагенянам всей греческой «золотой молодежи» города во главе с Адметом.

Обвиненный в том, чего он не делал, Адмет не находил себе места: ведь получалось так, что он стал причиной всех бед своего народа.

Отчаянный малый, он вырвался из города вместе с Аваром – уже известным нам сыном вождя ваккев – добрался до Эмпорий, а оттуда отправился в Италию – просить помощи и защиты у союзников.

Рим встретил беглецов радушно. Консулы представили их Сенату и доложили о положении дел в Испании.

Послы зачитали слезные письма от магистратов и городских жителей, однако попытки убедить отцов Рима немедленно отправить грозные легионы на помощь Сагунту остались тщетными: сенаторы решили ограничиться посылкой в Карфаген посольства, которое должно было осадить зарвавшегося Баркида, предупредив Совет о недопустимости нарушения мирного договора и о последствиях этого нарушения.

В это же время послы турдетан, Левкон и Пальбен, возвращались из Карфагена, где им пришлось выступать перед Советом и просить защиты от сагунтийцев.

Старейшины их внимательно выслушали, но с неменьшим вниманием выслушали и Ганнона Великого, предупредившего о тяжких последствиях необдуманного шага, каким он считал осаду и разорение города, союзного Риму.

Но речь старого Гамилькона, отца Мисдеса, убедила колеблющихся дать Ганнибалу свободу в выборе решения. Ганнон Великий не стал прерывать и оскорблять Гамилькона, что было обычным делом во время бурных дебатов в Совете: он помнил, что они теперь родственники, и виноватый взгляд Козленка, как бы просящего прощения за поведение тестя, умерил нараставший в его душе гнев.

В результате Совет разрешил Ганнибалу самому определить, как ему поступить в отношении Сагунта.

И вот теперь армия Ганнибала готовилась к штурму.

В походном шатре проходил военный совет. Склонившись над картой, полководец водил пальцем по пергаменту, а все присутствующие внимательно следили за движениями его руки.

– Как вы видите, единственная стена, к которой можно подвести осадные машины – западная, – громко и отчетливо говорил Ганнибал. – Перед стеной лежит большое ровное поле. Места достаточно, чтобы соорудить передвижные навесы для таранов. Ты, Ганнон, – обратился он к племяннику, – будешь наблюдать за их строительством. Все надо сделать как можно быстрее. Твои иберы – самые дисциплинированные и трудолюбивые в моей армии. К тому же они в большинстве своем турдетане и будут работать с двойным упорством, чтобы отомстить сагунтийцам за своих убитых и ограбленных соплеменников…

Ганнон Бомилькар вытянулся по стойке «смирно», всем видом показывая: он понял и в точности все исполнит.

– Гасдрубал, – Ганнибал перевел взгляд на брата. – Ты будешь постоянно беспокоить осажденных с северной стороны. Пусть они отвлекаются на твои атаки и не мешают Ганнону готовить главный удар. Беспрерывно обстреливай стены из катапульт и баллист. Но вылазки делай редко – береги наших ливийцев для более важных дел…

– Ну что, пришло время и тебе наконец-то покомандовать! – Ганнибал обратил взор на младшего брата и широко улыбнулся. Он любил Магона больше всех, а тот его почитал за отца. – Брат, твои кельты будут наносить удары по городу с восточной стороны. Особо не усердствуй, но ухо держи востро: там находятся самые большие ворота, так что возможны вылазки конницы. Вот в этом месте, – Ганнибал накрыл ладонью восточный край карты, – поставишь несколько навесов для лжетаранов. Все равно кельты ничего путного построить не смогут, так пусть сагунтийцы думают, что здесь готовиться главный удар.

– Ты, Магон, – обратился он к Самниту, – возьмешь южную сторону. У тебя в основном рекруты из недавно покоренных народов. Этих всегда было и будет много, так что не жалей – если погибнут, наберем новых. Гони их на стены, создавай шум и видимость штурма.

Самнит кивнул, давая понять, что все будет выполнено, как приказано, но потом, подумав, все же спросил:

– Какие потери допустимы для моих солдат?

– На твое усмотрение. Карпетан не жалей – они ненадежны и должны отрабатывать в бою свои измены. Остальные нам еще пригодятся. Пускай учатся воевать по - цивилизованному, – усмехнулся командующий.

Затем он повернулся к своему самому опытному из соратников, стоящему справа от него.

– Магарбал, твоя конница должна постоянно патрулировать окрестности. Пусть убивают союзников греков и вообще всех подозрительных… Все должны уяснить: мы будем жестоко карать любого за обиды, нанесенные нашим поданным, даже если это кара будет неравноценна содеянному.

Ганнибал выпрямился и громко произнес:

– Итак, я надеюсь, что всем и все понятно!

Все присутствующие дружно закивали.

– Повторю основное!

Ганнибал внимательно и строго осмотрел соратников, как будто пытался выяснить, кто забыл сказанное им ранее. Но, зная, что для этих людей подобное невозможно, смягчился в лице и продолжил:

– Главный штурм начнем с западной стороны. Заранее выделите лучших людей в отдельные отряды и не допускайте среди них напрасных потерь. Когда услышите сигнал к атаке, направьте их туда, где они должны находиться…

Он еще раз внимательно оглядел присутствующих, словно командир, изучающий новобранцев, и, похоже, увиденным остался доволен.

За последнее время командование в войсках распределилось по-иному.

Поскольку у Мисдеса теперь появились другие, в данный момент более важные дела, то конницу принял под свое начало Магарбал.

Африканской пехотой командовал вновь прибывший Гасдрубал Баркид, который был ненамного младше Ганнибала, но имел острый ум, за который особо ценился старшим братом. Сейчас Гасдрубал внимательно слушал его, ловя каждое слово, потому что очень хотел быть похожим на столь знаменитого полководца. Он выделялся среди присутствующих своим ростом и статью: широкоплечий, с крупным носом, квадратным подбородком и глубоко посаженными умными глазами.

Ганнон Бомилькар стал во главе южных иберов – дисциплинированных и храбрых солдат. Несмотря на свою молодость, он уже побывал не в одной битве, и отряды под его началом пока не ведали поражений. В этом молодом, симпатичном человеке с трудом угадывался отважный воин и опытный командир. Ганнон унаследовал от своей матери, сестры Ганнибала, Муттунбаал, большие зеленые глаза и красивый прямой нос, но остальные черты лица – упрямый рот с тонкими губами и волевой подбородок – достались ему от отца - бывшего суффета Карфагена – Бомилькара.

Только Магон Самнит остался со своими буйными кельтами, которые уважали его за недюжинную силу и гигантский рост. Но сейчас в войске Ганнибала кельтов оказалось слишком много: наемники из независимых от Карфагена племен – илергеты, бракарии, лузитаны, авсетаны, кантабры, а также рекруты, набранные среди покоренных народов, в основном - карпетаны, ваккеи, оретаны, олькады.

Среди этих солдат всегда витал дух недовольства. Для них требовался начальник им под стать – неукротимый и бесстрашный. Таким как раз и был Магон Самнит.

Наемники же в большей степени соблюдали дисциплину. Их интересовали только деньги и военная добыча, поэтому командовать ими стал самый младший брат Ганнибала – тоже Магон. Это был высокий молодой человек, с такими же глубоко посаженными глазами, как у братьев, тоже с незаурядным умом, но вот в физической силе уступавший им. Ганнибал возлагал на него большие надежды.

В войсках отряды кельтов так и назвали – «армия двух Магонов».

Кроме того, на совете присутствовал друг юности Ганнибала – Гасдрубал из Гадеса, который находился при нем в Испании с момента его прибытия сюда. Сейчас он был действующим интендантом армии.

Еще здесь находился загадочный Ганнибал Мономах, про которого ходили легенды, что это получеловек - полуволк: он был чрезвычайно жесток и мог в буквальном смысле загрызть врага.

Мисдес, не вмешиваясь в ход совещания, наблюдал за присутствующими. В настоящее время у него не было особых заданий, и он неотлучно находится при Ганнибале.

Мисдес лишь недавно вернулся из Карфагена с послами турдетанов и все еще оставался под впечатлением от встречи с близкими.

В доме старого Гамилькона царила несказанная радость. Все были счастливы, поскольку никто не ожидал увидеть Мисдеса так скоро.

Сестры, Таис и Рамона, буквально висли на нем и никак не могли налюбоваться на своего возмужавшего брата.

Адербал же постоянно приставал к Мисдесу с просьбами рассказать о военных походах. Ему уже стукнуло восемнадцать. Он стал высоким, красивым юношей с крепкой мускулистой фигурой, обожал все относящееся к армии и мечтал поскорее отправиться на войну. Но старый Гамилькон не решался отпустить своего последнего сына за море и не давал своего отцовского благословления.

Но самое главное, что случилось с Мисдесом в Карфагене – это его встреча с красавицей женой. В первую же ночь он наконец-то вкусил ее любовь в полной мере. Аришат, обнаженная и прекрасная, поразила его воображение. Мисдес не помнил себя от возбуждения и страсти. Когда он первый раз вошел в нее, то думал, что сойдет с ума, – такими восхитительными и непередаваемыми были ощущения свежести и упругости ее великолепного тела.

Эти воспоминания возвращались к нему снова и снова. И даже сейчас, в шатре, он, пусть и свободный в этом походе от командования, отвлекался на них и благодарил богов, что Ганнибал не умеет читать мысли.

Но вот совещание закончилось, и все покинули шатер, отправившись исполнять приказы своего повелителя.

Работы велись быстро и умело, как того хотел Ганнибал.

Уже через две недели большие тараны были готовы, и карфагеняне готовились к первому штурму города.

Но Сагунт – очень богатый город, поэтому в преддверии надвигающейся войны магистрат закупил огромное количество дротиков и стрел. В избытке имелось и смертоносных фаларик – копий с трехфутовым наконечником и четырехгранным древком, обернутым паклей, пропитанной смолой. Такое копье, подожженное и брошенное со стены, представляло собой настоящую ракету и могло пронзить воина насквозь вместе с щитом. Сагунтийцы не жалели своих запасов и беспрерывно обстреливали карфагенян со стен, не давая ни людям, ни осадным орудиям приблизиться.

Башни и стены Сагунта тоже казались серьезным препятствием: их высота и мощность приводила многих карфагенян в трепет.

Ганнибал, до того имевший дело с небольшими крепостями испанцев, неожиданно для себя столкнулся с серьезными проблемами. Вдобавок ко всему однажды во время объезда вражеских стен его серьезно ранил в бедро невесть откуда прилетевший дротик. Воины «священного круга» – отборные бойцы, телохранители карфагенских военачальников – всполошились и, подхватив упавшего с коня полководца, вынесли его в безопасное место. Впервые все почувствовали, что такое даже временно остаться без Ганнибала. Началась легкая паника, пресеченная взявшим на себя верховное командование Магарбалом. До выздоровления Ганнибала штурм решено было отложить. И осада приняла затяжной характер.

Как только в Карфаген прибыли римские послы Валерий Флакк и Бебий Тамфил, отцы Республики срочно созвали Совет.

Гамилькон вошел в столь привычный для него зал заседаний. Он бывал здесь так часто, что не сразу заметил десятки огромных канделябров, расставленных по периметру помещения. Они не давали достаточно света, а отбрасываемые ими колеблющиеся тени зловеще колыхались по стенам и потолку, отчего все происходящее казалось каким-то жутковатым представлением.

«Ганнон решил устроить сегодня театр, – усмехнулся про себя Гамилькон. – Зря старается. Все, что он скажет, давно известно моим людям!»

Громадный зал представлял собой хотя и роскошное, но довольно мрачное помещение с малым количеством окон, которые находились под самыми сводами и почти сливались с высоченными арками.

Потолок был покрыт не менее мрачной мозаикой и обильной, хоть и потускневшей от времени позолотой. Мрамор, слоновая кость, дорогое убранство не радовали глаз, а делали богатый интерьер тяжелым, подавляя всякого входящего сюда.

Воздух в зале был не менее тяжелым из-за горящих факелов и бурлящих чанов со снадобьями, пар которых должен очищать разум от черных помыслов и отгонять злых духов.

Все уже собрались, и лишь такие влиятельные члены Совета, как Гамилькон, имели право на небольшое опоздание.

«Однако, как много их собралось! – злорадно подумал Гамилькон. – Когда доходам наших старейшин что-то угрожает, они мигом забывают о своих болячках и становятся чрезвычайно дисциплинированными». Отсутствовали только те, кто либо действительно был тяжело болен, либо находился в отъезде. Да, обсуждаемый вопрос был по-настоящему серьезным и требовал незамедлительного разрешения.

Члены Совета безмолвно сидели на своих маленьких скамьях из черного дерева, слушая сенатора, докладывающего о визите римлян и о положении дел в далекой Испании.

Очередной оратор закончил свою речь, но не успел он сойти с мраморного помоста, как на его место буквально ворвался грузный, седовласый мужчина лет сорока пяти, в ниспадающей до земли богато украшенной расшитой мантии поверх длинной багряной туники с длинными прорезями на боках. На его голове красовалась маленькая черная шапочка конической формы, усеянная золотыми квадратами с изображениями Хамона и Мелькарта, пальцы рук были усеяны кольцами, на толстых запястьях – алмазные браслеты, а в ушах – тяжелые серьги. Он нервно тискал длинное ожерелье из драгоценных камней, с такой быстротой перебирая сапфиры, рубины и лазуриты, что сразу становилось ясно: речь его никому не покажется скучной.

Это был Ганнон Великий, ярый противник всего баркидского. Неверный свет факелов, отражаясь он драгоценностей, которыми он был увешан, создавал вокруг его фигуры подобие какого-то едва ли не мистического ореола.

– Старейшины! – громко вскричал Ганнон. – Отцы Карфагена! Внемлите же голосу разума!..

С каждым словом он вскидывал руки, и высверк камней ожерелья невольно притягивал взоры присутствующих.

– Да, захватывающее зрелище, – шепнул Гамилькон своему соседу, сенатору Бостару.– Наших толстосумов ничто так не привораживает, как драгоценная мишура.

– Ганнон прекрасно знает это, – кивнул Бостар. – Вот поэтому его прихлебатели и понаставили светильников по всему залу.

– Ладно. Посмотрим, поможет ли это ему, – усмехнулся Гамилькон.

Тем временем Ганнон перестал трясти жирными руками и продолжал с невыразимым укором в голосе:

– Я неоднократно предупреждал вас, что Баркиды погубят Карфаген! Нельзя было посылать в Испанию Ганнибала. Он достойный отпрыск своего отца. Барка не давал спокойствия Карфагену, будучи живым, и не даст его и впредь, даже находясь в загробном мире. Его душа там никогда не успокоится, как здесь не успокоятся его потомки! Никто из нас не хочет войны с Римом. Мы всегда будем жить в постоянном страхе, пока звучит имя Барки и сохраняется хоть капля его крови на этой земле. Но вы не прислушались к голосу разума, вы все будто находитесь в трансе, словно наши жрецы во время молитвы во имя Хамонна, и вы сами разжигаете тот пожар, который готов вот-вот разгореться и который мы уже никогда не потушим.

Его сторонники стали громко стучать сенаторскими посохами по полу и топать сандалиями, пытаясь поддержать своего лидера. Ганнон благодарно улыбнулся им еле заметным движением губ, и с новым пылом воззвал к Совету:

– Теперь наши воины осаждают Сагунт, нарушив слово и договор. Ждите: скоро римские легионы придут к нам и, сметая все на своем пути, двинутся на Карфаген. Боги будут помогать им, как в прежнюю войну помогли отомстить за нарушенные нами договоры… Вспомните все невзгоды, которые были принесены нам прежней войной. Вспомните поражения при Миле, Экноме, в Сицилии, в Сардинии, на Корсике, высадку Регула в Африке! Поверьте мне: сейчас все будет гораздо хуже! Не к стенам Сагунта, а к стенам Карфагена подведены осадные орудия, потому что войну мы начали с сагунтийцами, а вести ее станем с римлянами. Никогда еще нога завоевателя не попирала земли Карфагена. И нам придется увидеть, как настанет этот день, и как постигнут нас разорение и гибель! Вы будете беднее гетулов, если вообще останетесь жить!..

При мрачных словах о грядущей скудости зал притих: карфагеняне очень не любили слово «бедность» и даже как-то суеверно вздрагивали, когда оно хоть в какой-то степени относилось к ним. Хитрый Ганнон прекрасно знал об этом.

– Послушайте же меня: нам надо как можно скорее избавиться от Ганнибала! Мы можем и не выдавать его, а просто отправить в ссылку, и тогда Рим будет доволен, а Карфаген избежит всех тех несчастий, которые скоро обрушаться на наши головы и головы наших детей и близких!

Он закончил речь в абсолютном молчании, обвел присутствующих взглядом, но, к своему крайнему удивлению, не увидел ни одного сочувствующего взгляда. Даже его брат, Гасдрубал Козленок, и тот потупил взор.

Но тишина была недолгой: сначала, то там, то здесь, стал раздаваться негромкий ропот, потом раздались отдельные выкрики, дальше кто-то громко заспорил с соседом, и вот уже все переросло в сплошной гвалт. Все смешалось в зале заседаний. Старейшины вскакивали со своих мест, трясли кулаками, топали ногами. Уже никто ни с кем не спорил: каждый просто вопил и возмущался, пытаясь перекричать соседа.

Все хотели высказать свое, наболевшее, но общий смысл происходящего был Ганнону предельно ясен: сейчас во все горло кричала карфагенская гордость, которая не могла простить римлянам прошлых поражений и унизительного мирного договора. Она требовала реванша.

Выступление Ганнона сделало жажду мести невыносимой, и внезапно он понял, какую совершил ошибку, заговорив о разорениях, погромах и убийствах. Карфагеняне хоть и торговцы, а не воины, но все же далеко не трусы. Страшные картины близкого будущего, нарисованные Ганноном, напоминание о былом позоре – все это в один момент довело их и без того горячую кровь до последнего градуса кипения.

И вот сейчас Карфаген захотел напасть первым.

Ганнон прекрасно понимал: скоро наступит завтра, и многие из присутствующих пожалеют о своих словах и мыслях, вспомнив о своих капиталах, кораблях, сделках, сорванных грядущей войной, но это будет только завтра, а сегодняшнюю битву в Совете против сторонников ненавистных Баркидов он безнадежно проиграл.

Ганнон не знал, да и не мог знать, о том, что влюбленный до беспамятства Козленок рассказал своей красавице-жене о содержании его будущей речи в Совете. Рамона же не преминула поведать обо всем отцу. Тот, в свою очередь, успел донести нужное до своих сторонников. Поэтому слова Ганнона просто не могли достичь должного эффекта. И все эти канделябры, ожерелья, тени и мистические отблески оказались обычной глупостью политика, чья самоуверенность и недальновидность топили его корабль в бурных волнах истории.

Итог заседанию Совета подвел старый Гамилькон, объявивший римским послам волю Карфагена:

– Ганнибал не будет выдан Риму. Ни при каких условиях! Войну начал Сагунт, напав на поданных Карфагена – турдетан. Сенат и народ Рима поступают несправедливо, если ради предателей - сагунтийцев жертвуют дружбой и союзом с Карфагеном. Однако Совет надеется, что конфликт все-таки будет улажен…

Ганнибал залечивал рану, но не сидел (точнее – не лежал) без дела. Ходить ему было тяжело, и поэтому его шатер никогда не пустовал.

– Полководец ранен, но армия должна быть при деле! – твердил он своим подчиненным.

Впрочем, его солдаты и не думали бездельничать. Вскоре парк осадных машин был полностью готов к бою, и Ганнибал отдал приказ к штурму.

Он сидел на высоком передвижном помосте, специально склоченным для него, и раздавал приказы направо и налево:

– Лучники, вперед!..

Труба ответила ему грозным ревом, испанцы, балеарцы и нумидийцы стали осыпать город стрелами.

– Осадные машины!

Снова затрубили горнисты, и прикрытые навесами тараны с ужасным скрипом поползли к городу. За ними двинулись застрельщики, конные и пешие, расчищая дорогу дротиками и стрелами.

Путь до стен был тяжел и опасен: не всех защитников города удавалось загнать в укрытия. Многие умирали, но успевали поразить врага; другим везло больше, и они убивали карфагенян, а сами оставались невредимыми. Вот упал с коня пронзенный фаларикой нумидиец; за ним последовал карпетанин, инстинктивно схватившись рукой за дротик, пронзивший его шею; рухнул, не успев раскрутить над головой свою смертоносную пращу, балеарец, которому сагунтийская стрела угодила в глаз…

Наконец карфагеняне достигли стен, и монотонные раскаты глухих и мощных ударов стали сотрясать воздух. Грохот осадных машин не замирал ни на секунду; не ведали отдыха и лучники, ни на мгновение не прекращая стрельбу, мешая осажденным препятствовать работе страшных таранов.

Вскоре серая кладка стен стала покрываться паутиной трещин, которые постепенно превращались в глубокие раны, уже грозившие крепости гибелью. Через некоторое время три башни вместе с пряслами одновременно рухнули с оглушительным треском.

Армия Ганнибала встретила этот успех ревом многих тысяч глоток. Но никто не ринулся, как это обычно бывает, в образовавшийся пролом.

Иберы Ганнона, ливийцы Магарбала, кельты двух Магонов выстроились в боевой порядок и стройными рядами двинулись в город.

Перейдя через развалины обрушившихся укреплений, они неожиданно столкнулись с сагунтийцами, которые плечом к плечу стояли на узкой площадке между останками стен и близлежащими домами.

Битва, переходящая в таких случаях в одиночные стычки, началась по всем правилам полевого сражения.

Карфагеняне были многочисленнее, но не могли использовать свое превосходство в таком тесном пространстве. Маневрировать было невозможно: передняя шеренга слишком коротка, и оставалось только идти вперед, на вражеские копья.

Сагунтийцы бились мужественно и отчаянно: за их спинами находились жены и дети, и мысль об этом делала их необычайно стойкими. Каждый понимал: собственная грудь – это последняя стена, защищающая их родных, и эта стена должна выстоять в любом случае.

Узкое пространство позволило сагунтийцам собрать в одном месте самых бесстрашных и сильных воинов.

Во главе защитников города стоял молодой Адмет, который еще недавно выступал перед Сенатом Рима, а сейчас смело отбивался от двух разъяренных лузитан, парируя вражеские удары и нанося им встречные. Его окружали друзья – самые умелые воины города, так называемая «золотая молодежь», выдачи которой требовал Ганнибал.

Битва, в которой ни одна из сторон не могла получить решающего преимущества, длилась уже несколько часов. Было видно, насколько устали бойцы: то один, то другой, задыхаясь, отступал назад, но на его месте, ступая по трупам товарищей и врагов, тут же появлялся свежий воин,

Адмет и его друзья сумели опрокинуть карфагенян на своем участке яростной схватки. Их торжествующий боевой клич подхватили все защитники города, и в едином нечеловеческом порыве стали теснить врага.

– Бей шакалов!.. – кричал Адмет, размахивая окровавленным мечом.

– Смерть падальщикам! – вторил ему бесстрашный Авар, ненавидевший карфагенян больше сагунтийцев: он побывал у них у в плену, и испытанное унижение давило на него тяжким грузом. Кроме того, из-за Ганнибала он лишился всего, что имел, и сейчас вынужден, как простой боец, рубить мечом направо и налево, защищая свободу чужого для него города.

Он не знал, что совсем рядом его заклятый враг Мисдес тоже, как обычный воин, вместе с ливийцами прорубает себе дорогу к победе.

Собственно, Мисдесу здесь было не место, однако он настолько упорно рвался в бой, что Ганнибал поддался на его мольбы и отпустил на штурм – правда, под присмотром племянника. Однако в пылу битвы он уже давно потерял из виду Ганнона Бомилькара.

Своим коротким испанским мечом Мисдес свалил наземь нескольких защитников Сагунта и, поскольку усталость брала свое, уже собирался отойти в тыл, но тут бившиеся рядом солдаты неожиданно подались назад и стали отступать.

Мисдес почувствовал дикую ярость, смешанную со стыдом: горстка осажденных горожан теснила целую армию! Он попытался остановить бегущих грозным криком:

– Остановитесь, трусы! Кого вы испугались?!

Осознав, что его возгласы мало что меняют, Мисдес вырвал у знаменосца штандарт с изображением льва – символа Баркидов – и, размахивая им, с ревом ринулся вперед.

Отступавшие ливийцы остановились, повернулись назад, и вскоре под их натиском сагунтийцы сами начали отходить.

Внезапно Мисдес почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он покрутил головой и остолбенел от изумления.

– Авар!.. – воскликнул Мисдес, придя в себя. – Так вот ты где спрятался, ублюдок!

Через мгновение он понял свою оплошность: ведь Авар – ваккей и не понимает карфагенского языка. Мисдес заорал по - кельтиберийски с удвоенной силой:

– Как давно я тебя искал! – Он уже радовался как младенец, увидевший любимую игрушку. – Так иди же ко мне, мой маленький ваккей!..

Авар страшно перепугался: по поверьям его народа невозможно было уйти трижды от одного и того же врага. Значит…

Мисдес сунул в руки какому-то бойцу штандарт, выхватил у него щит и кинулся в сторону Авара, расталкивая мешавших ему ливийцев.

Когда до ваккея оставалось меньше двух шагов, он замахнулся мечом для разящего удара, но внезапно огромная сагунтийская фаларика, трехфутовым четырехгранным наконечником пробила щит Мисдеса и вошла ему в правую половину груди, оглушив его мозг пронзительной болью, мгновенно распространившейся по всему телу.

Фаларика была брошена неутомимым Адметом с высокой груды камней, в которую превратились остатки стены, куда он взобрался, чтобы подбодрить защитников города своим видом и голосом.

Адмет заметил, как шагах в двадцати от него стоит Авар, безвольно опустив руки и глядя испуганными глазами на карфагенянина в добротных офицерских доспехах, который упорно пробивался к нему.

– Что ты делаешь, Авар?! Защищайся!.. – крикнул Адмет ваккею.

Однако ваккей стоял, словно завороженный, ничего не видя и не слыша кругом.

Мысль Адмета лихорадочно заработала:

«Сейчас он погибнет. Ничего не понимаю. Ведь Авар – не трус!..»

Однако Адмет быстро понял, что надо делать. Он вырвал у стоящего рядом воина, который прикрывал его щитом, огромную фаларику, размахнулся и метнул ее в карфагенянина.

«Хороший удар!» – похвалил сам себя Адмет, видя, что бросок достиг цели.

В глазах у Мисдеса стало меркнуть. Ноги подкосились; шум боя стал сливаться в один сплошной затухающий гул, который становился все глуше и глуше, пока Мисдес не провалился в бездонную пропасть беспамятства.

Он уже не видел отступления своей армии, не чувствовал, как чьи-то руки подхватили его, прикрыли двумя круглыми ливийскими щитами и вынесли в безопасное место. Мгла окутала разум Мисдеса. Ему стало все равно…

Мисдес лежал без сознания уже три дня. Личный врач Ганнибала, Этол, постоянно находился в его палатке и делал все что мог. Рана оказалась очень опасной. Мисдес потерял много крови, и его жизнь висела на волоске. Теперь только боги решали его участь.

Тяжелораненый не знал об отступлении карфагенян. Впрочем, это не имело для него сейчас особого значения. Он находился на перепутье между землей и подземным миром, и тот, кто перевозит через реку смерти, уже ждал его на берегу.

Все три дня он блуждал во времени и в пространстве. В его воспаленном мозгу появлялись образы родных, которых сменяли перекошенные лица убитых врагов, причем и те и другие мелькали то посреди африканской раскаленной пустыни, то в холодных горах Северной Испании.

Этол услышал слабый стон – душа стала возвращаться в израненное тело Мисдеса. Он пытался разжать веки, но ему казалось, что кто-то залил их свинцом, который еще не остыл и жег его мозг нестерпимым жаром.

Когда расплывчатый образ склонившегося над ним человека не стал в очередной раз изменяться, а приобрел знакомые черты Этола, Мисдес попытался улыбнуться. Однако улыбка не получилась: мышцы лица не хотели слушаться.

– Очнулся, наконец, – облегченно произнес Этол. – Молодец! Теперь тебе необходимо выпить вот это.

Он поднес к губам раненого чашу с каким-то напитком. Мисдес, с трудом глотнув, почувствовал вкус меда, разбавленного вина и горьковатый привкус каких-то неизвестных трав. Его подташнивало, хотелось обыкновенной холодной воды, и он отворачивал голову.

– Пей, пей. Надо постараться выпить все… – приговаривал Этол, не отводя чаши и мягко прижимая ее к губам Мисдеса.

Через какое-то время очертания Этола стали опять размытыми. Утихающая боль отпускала тело и мозг, мягкий дурман нежно обнимал голову, и Мисдес стал погружаться в уже почти спокойный сон.

Когда он снова очнулся, уже была ночь. Палатку озарял тусклый свет, исходивший от бронзового светильника, и кто-то тихими голосами обсуждал итоги неудавшегося штурма.

Мисдес попытался напрячь зрение, разгоняя туман, все еще стоявший в его глазах.

– О! Наш герой наконец-то проснулся.

Мисдес узнал бы этот голос из тысячи. Друг детства и непосредственный командир, который заметил его пробуждение и сейчас широко улыбался.

Второй голос принадлежал Гасдрубалу из Гадеса, Его лицо тоже выражало неподдельную радость от того, что Мисдес очнулся.

– Мисдес, ты настоящий герой! – На лице Ганнибала было написано неподдельное восхищение.

– Какой же я герой, если лежу здесь, словно труп… – с трудом прохрипел Мисдес. Он попытался усмехнуться, однако у него ничего не вышло.

– Если бы все наши бойцы были такими же, как ты, римляне побоялись бы даже глянуть в нашу сторону, – возразил Ганнибал.

Гасдрубал согласно покивал:

– Мисдес, о тебе в армии сейчас ходят легенды. Я не шучу.

– Ты показал нашим наемникам, что карфагеняне не только умеют повелевать, но и сражаться получше их, – сказал Ганнибал, осторожно похлопав его по плечу.

Он с трудом поднялся – раненое бедро все еще очень его беспокоило – и поднес к губам Мисдеса чашу все с тем же снадобьем.

– Мы оправили Этола немного поспать. Для меня большая честь – поухаживать за моим раненым другом…

Мисдес с трудом сделал несколько глотков: он запомнил облегчающий эффект лекарства и теперь пересиливал себя.

– Ты показал всем, – сказал Ганнибал, поставив чашу на место, – что настоящие карфагеняне не отступают ни при каких обстоятельствах. – Он пристально посмотрел на Мисдеса и произнес с горечью в голосе: – Но, скажу честно, ты слишком плох… Этол не уверен, выживешь ли ты… А если даже и выживешь, то вряд ли сможешь продолжить службу …

После недолгого молчания Ганнибал собрался и сказал уже в ином тоне: торжественно, будто бы обращаясь к армии на поле брани перед битвой:

– Мисдес, мы солдаты, а не торговцы. Этол не знает твою железную волю, а я знаю. Ты будешь жить! Я тебе приказываю, и ты обязан мне подчиниться. Я уверен: все обойдется. Ты нужен мне и Карфагену … Здесь тебе пока делать нечего. Тебе известно: порт Сагунта, находится в миле отсюда и давно в наших руках. Через неделю в Карфаген отправляется большой торговый корабль с военным сопровождением. Он повезет отчет для Совета и добычу: золото сагунтийских союзников – городов Херсонеса, Олеастра и Карталии, чтобы задобрить сенаторов. На нем я тебя отправлю в Новый Карфаген. Лечение твое будет долгим, поэтому, пока есть возможность, лечись в нормальных условиях. К нашему возвращению с победой, в которой я не сомневаюсь, ты должен встать на ноги. Нас ждут великие дела, Мисдес! – Закончил свою речь ободряющей улыбкой Ганнибал.

Аришат с обожанием смотрела на Мисдеса. Она никак не могла наглядеться на него. Они были вместе уже целый месяц, а ей все казалось, будто только вчера она и Адербал сошли с корабля в порту Нового Карфагена.

Весть о том, что Мисдес тяжело ранен и скорее всего не выживет, принес им Хриз – капитан корабля, прибывшего в Карфаген из Испании с грузом серебра и турдетанских тканей. Войдя в дом Гамилькона, он рыдал и рвал на себе волосы, считая, что смерть Мисдеса окажется всецело на его совести – ведь в прошлом году он не сумел доставить в Гадес дары для храма Мелькарта и письма для жрецов. Тогда судно Хриза застигла жестокая буря, и разбитый корабль сел на мель у берегов Ливии, растеряв большую часть груза. Из-за кораблекрушения непорочные жрецы храма не вознесли молитвы великому богу и не попросили Мелькарта защитить Мисдеса от вражеского оружия – наверное, именно по этой причине и случилось столь великое несчастье…

Выслушав Хриза, члены семьи старого Гамилькона застыли, словно пораженные громом. Дом разом поглотила пучина скорби.

С этого момента ни родители Мисдеса, ни его сестры, ни старый Пелагон не находили себе места. Всем казалось, будто Мисдес уже умер и они больше никогда не увидят его.

Отец заказал во всех храмах Карфагена молебны, закупил целое стадо скота для жертвоприношений и вообще всеми силами старался задобрить богов. День и ночь жрецы взывали к Баал-Хаммону, Тиннит, Эшмуну, Шадрапе, Мелькарту, Решефу, умоляя помочь Мисдесу победить неминуемую смерть. Некоторые из богов не имели отношения к врачеванию и исцелению, но Гамилькон верил: любая сакральная помощь лишней не будет.

Но больше всех убивалась Аришат. Она, закрывшись в своих комнатах, рыдала навзрыд, не желая никого видеть.

Наконец, старый сенатор взял себя в руки и, собрав всех родных в просторной зале своего дома, строгим тоном произнес:

– Всем надо успокоиться, перестать плакать и причитать. Мисдес еще не умер, и нет причины для печали!

Устремив взгляд на младшего сына, который с мрачным лицом сидел на стуле, подперев рукой подбородок, он подумал:

«Адербал – моя последняя опора и единственный наследник. Если я лишусь его,… то … на мне прервется наш род».

Но мысли Гамилькона расходились с его словами. Повысив голос, он твердо сказал:

– Нужно плыть в Испанию! Адербал, завтра отходит наш корабль. Собирайся же в дорогу. Если не успеешь, и боги подземного царства возьмут Мисдеса к себе – воздашь ему все необходимые почести и установишь на могиле богатый мавзолей.

Карфагеняне, в отличие от большинства античных народов, не сжигали своих умерших и возводили памятники и мавзолеи. Гамилькону хотелось, чтобы его Мисдес был похоронен как аристократ и потомок знатного, древнего рода, и поэтому он наказал Адербалу лично все устроить, не полагаясь на Ганнибала.

Прикрикнув на женщин, которые отчаянно разрыдались при упоминании о похоронах Мидеса, сенатор продолжил:

– Юбал оплатит и организует все, что ты скажешь. Твое дело – проследить, чтобы все было, как полагается. О похоронах Мисдес и жертвоприношениях богам должна говорить вся Испания! И хотя я не сторонник человеческих жертвоприношений, но считаю: итогом его смерти должно стать заклание десяти знатных сагунтийцев на алтаре Хаммона.

При упоминаниях о таких страшных жертвах жестокому богу Адербал невольно вздрогнул.

– Отец, одумайся! Все это уже в прошлом. Наша семья культурна и образованна. Потом ты будешь раскаиваться…

Гамилькон обдумал его слова и согласно кивнул.

– Наверное, ты прав. Это все эмоции … Мисдес получил ранение на войне, во время боя, а не от руки наемного убийцы … Ладно, давай поговорим подробнее о моем поручении…

Еще раньше, как истинный карфагенянин, старый сенатор поступился своими принципами – не торговать с варварами; наоборот, пользуясь влиянием Мисдеса в колонии, развил бурную торговлю с иберами.

Уже прошел год, как его купцы удачно торговали в Новом Карфагене, опутав своими сетями территорию всей Испании. У Гамилькона там были склады, рабы, многочисленные торговые агенты, и за всем этим наблюдал один из его самых доверенных управляющих – Юбал. Гамилькон дал сыну подробные наставления, а Адербал пытался запомнить все сказанное отцом.

Неожиданно в их разговор вмешалась Аришат:

– Я поеду с Адербалом! – заявила она тоном, не допускающим возражения.

Все удивленно посмотрели на нее: женщинам в их стране не полагалась вмешиваться в разговор мужчин и уж тем более пытаться навязать им свою волю.

– Аришат, – укоризненно произнес Гамилькон, – твое дело молить богов о выздоровлении мужа. Ни о каком путешествии не может быть и речи!

– Если вы меня не отпустите – я сбегу! Заплачу морякам и сама доберусь до Нового Карфагена. Я твердо знаю: Мисдес хочет увидеть меня. Если у него останутся силы дождаться, то я, клянусь богами, вылечу его – или умру вместе с ним!

Голос Аришат становился все звонче, и с последними словами из ее глаз брызнули слезы, смягчившие сердце старого Гамилькона.

Он долго и внимательно смотрел на плачущую невестку.

«Вот упрямая девчонка! Я знал, что она любит его, но чтобы настолько сильно… – подумал он с невольным восхищением. – Женщины нашего народа не отличаются привязанностью к своим мужьям».

– Хорошо… – вымолвил он. – Это твой выбор.

Повернувшись к Адербалу, отец увлек его за собой во внутренний дворик, где они продолжили обсуждать детали предстоящей поездки.

На следующий день корабль отчалил и взял направление на северо-запад, унося Адербала и Аришат в далекую Испанию.

На их счастье, море было спокойным, а ветер – попутным. Морское путешествие прошло быстро и без происшествий: наверное, Йам (у греков его называли Посейдоном) остался доволен дарами, принесенными ему Гамильконом.

Едва судно причалило, и пассажиры сошли на берег, как появился раб в полосатой тунике. Беспрерывно кланяясь, он предложил Адербалу и Аришат сесть в повозку, расписанную карфагенским узором, на которой красовался родовой герб Гамилькона: предусмотрительный Юбал узнал об их приезде от прибывших еще раньше купцов и отправил слуг встречать знатных гостей. Двое рабов уже вторые сутки ожидали их в порту, расспрашивая всех моряков о причаливших кораблях.

Вбежав в дом управляющего, где Мисдесу отвели лучшую комнату, Аришат бросилась к постели мужа, покрывая поцелуями его изможденное лицо.

Изумлению Мисдеса не было границ. Ему даже стало немного лучше.

Когда первый восторг встречи немного утих, Аришат сразу приступила к делу: она подробно расспросила о лечении у находящегося в доме врача и, уточнив некоторые детали, стала распаковывать багаж, где находились травы и прочие лекарства, собранные ею вместе с Пелагоном.

Целый месяц Аришат поила мужа одной ей известными настоями, аккуратно промывала его рану отваром из травы, которую собрала здесь же в близлежащем лесу. За ее действиями неодобрительно наблюдал врач, лечивший Мисдеса – грек Агамед. Он не признавал женщин-врачей. Но Аришат была карфагенянкой, к тому же аристократкой, и Агамед не смел с нею спорить.

И вот сейчас Аришат сидела возле постели Мисдеса и влюбленным взглядом смотрела на него. Мисдесу становилось лучше, но она отдавала себе отчет в том, что лечение будет долгим и займет не один месяц. Может, пройдет год, а может, и намного больше, прежде чем ее муж сможет сесть на коня и взять в руки оружие.

По истечении двух месяцев Мисдес смог встать и сделать несколько первых неуверенных шагов, каждый из которых давался ему с невероятными усилиями и отзывался острой болью в изможденном болезнью теле. Ранение было очень тяжелым: фаларика Адмета задела легкое, сломала три ребра, разорвала мышцы на груди и спине. По счастливой случайности не началось заражение крови, но рана воспалилась и только быстрая помощь Этола и упорное лечение Аришат спасли его от смерти.

От Ганнибала поначалу приходили не слишком радостные вести. Осажденные оказывали отчаянное сопротивление, им даже удалось возвести новую стену внутри города, за проломом, сделанным карфагенянами. Однако, как был уверен Ганнибал, дни их были сочтены: пусть осада затянулась, но все же подходила к концу.

Но вот в самый разгар осени, стало известно, что Сагунт наконец-таки пал. Всех мужчин вырезали до единого, а женщин и детей продали в рабство.

Мисдеса же постоянно мучил один вопрос – кто именно его покалечил? Ответа не было. Последнее, что он помнил, – оцепеневший Авар, который заворожено смотрит на взметнувшийся над его головой меч…

Мисдес никогда не видел Адмета, не знал, что его отец, городской магистратор Алкон, перебежал в лагерь Ганнибала и умолял полководца пощадить город. Но все мольбы были тщетны. Ганнибал поставил жесткие условия: Сагунт обязан полностью возместить турдетанам ущерб, причем меру ущерба турдетаны определят сами. Город должен отдать все золото и серебро Карфагену. Жители Сагунта могут взять по одной одежде на человека и должны навсегда покинуть город, причем поселиться смогут только там, где им укажут.

Алкон не посмел передать такие требования соотечественникам и остался в лагере, а его сыну отрезали голову разъяренные нумидийцы, отомстив за смерть своих товарищей.

Ганнибал одержал очередную победу, но эта победа стала началом конца Карфагена…

Сенат Рима взбешен известием о разорении Сагунта, доставленным агентом из Терракона - греческим купцом Данаидом.

На срочно собранном заседании звучали проклятия в адрес Карфагена и Ганнибала. Сенаторы шумели, спорили и стыдили друг друга за то, что не оказали помощи союзникам.

Самые горячие головы требовали немедленного возмездия, и все были единодушны в том, что Карфаген должен быть наказан за свое вероломство, а война не начнется только в том случае, если Ганнибал будет выдан Риму и ущерб, нанесенный Сагунту, будет возмещен.

Выступающий консул, Семпроний Лонг, пытался успокоить зал, взывая к присутствующим:

– Отцы-сенаторы, не будем торопиться с выводами. Давайте все же выясним, по чьему побуждению действовал ненавистный Баркид.

– Правильно! – вскричал вскочивший со своего места Луций Манлий. – Надо отправить послов. Пусть спросят у Совета: одобрены ли действия Баркида Карфагеном и отрекутся ли от него старейшины под страхом большой войны?

После долгих споров Сенат решил отправить в Карфаген посольство во главе с Квинтом Фабием, однако и приготовлений к войне решили не откладывать. Определили, что боевые действия будут вестись в двух провинциях – Испании и Африке. Консулам предложили бросить жребий. Корнелию Сципиону досталась Испания, Семпронию Лонгу – Африка вместе с Сицилией. Им разрешили набрать шесть легионов – двадцать пять тысяч пехоты, тысяча восемьсот всадников. Союзников обязали собрать сорок тысяч человек вспомогательной пехоты и четыре с половиной тысячи конницы.

Римское посольство добралось до Карфагена довольно быстро. Игнорируя восточное гостеприимство, послы, едва сойдя с корабля, тут же жестко потребовали немедленного созыва Совета, в чем им отказано не было.

Уже знакомый нам огромный и мрачный зал встретил их гробовым молчанием.

В полной тишине громким голосом, отдававшимся эхом под сводами, Квинт Фабий задал единственный вопрос, интересовавший могущественный Рим:

– Прошу вас, отцы Карфагена, сказать прямо: по вашей ли или по собственной воле, действовал Ганнибал Баркид, разоряя союзный нам город Сагунт?..

После небольшой паузы, позволившей осмыслить сказанное дерзким римлянином, Совет взорвался криками и проклятиями.

Председательствующий на заседании суффет Бармокар тщетно призывал к порядку:

– Будьте же благоразумны! Мы не варвары, сохраняйте спокойствие!..

Римляне с видом гордым и надменным ожидали, когда уляжется буря, поднятая их словами.

Когда страсти наконец-то улеглись, Гамилькон, отец Мисдеса, попросил слова у Бармокара и обратился с речью к римлянам:

– Посланцы славного Рима, прошу простить моих коллег за невольное возмущение, вызванное вашим вопросом. Мы с вами не варвары, и понимаем, что истина рождается в спорах. Но Сенату Рима тоже наверняка бы не понравилось, если бы посторонние осмелились обсуждать полномочия их полководца! Будем же благоразумны и попытаемся понять друг друга. Мы полагаем, что не суть важно, чьей волей руководствовался Ганнибал – своей, либо Совета. Это внутренне дело Карфагена. Если будет установлено, что наш полководец ослушался приказов, отданных ему высшим органом Республики, он будет строго наказан. Вам известно, как умеет Карфаген наказывать своих детей за непослушание: распятие – должная им кара. Но повторюсь: это дело одного лишь Карфагена. Мы не обязаны никому давать отчета! Здесь главное, что договор между нашими странами, подписанный отцом нелюбимого вами Ганнибала, не был нарушен. По южную сторону реки Ибер карфагеняне вольны наказывать за злодеяния любого – тем более, если это злодеяние обращено против союзника Карфагена!

Римляне смотрели на него, не выражая никаких эмоций. Взгляды их были холодны, как лед, и тверды, словно камень.

– В договоре между нашими странами нет особых условий о Сагунте, а если они каким-либо образом и появились, то будут считаться незаконными, так как не одобрены Советом, – продолжал Гамилькон. – Если вам есть что еще сказать – говорите! Если же нет, то посчитаем конфликт улаженным. И пусть Сагунт не станет причиной раздора между нашими дружественными народами!

Закончив речь, Гамилькон посмотрел на послов. Они молчали, но теперь их глаза уже сверкали недобрым огнем. Это не лицо друга, невольно подумал Гамилькон. Нет, это скорее волчья морда…

И вот заговорил Квинт Фабий. Гордо вскинув голову, он сложил складки своей сенаторской тоги и, четко выговаривая каждое слово, обратился к Совету:

– Смотрите же, отцы Карфагена! В этих складках вместе лежат мир и война! Вы вольны сделать выбор!

– Так выбери сам, дорогой Квинт Фабий, – быстро ответил Гамилькон, не дав никому из старейшин опередить его.

– Я выбираю войну! – обведя горящим взглядом зал, торжественно произнес посол.

В ответ со всех сторон раздались громкие крики:

– Принимаем!..

– С радостью!..

– Война до победы!..

– Смерть римлянам!..

– Слава Ганнибалу!..

– Вперед, на Рим!..

Некоторые сенаторы стали аплодировать по римскому обычаю, но издевательски, как бы восхищаясь выбором Квинта Фабия. Шум, крики, топот ног и посохов возобновились с новой силой. Но на этот раз никто не пытался успокоить разбушевавшихся старейшин: Карфаген сделал свой выбор!