Тайна сибирских орденов

ГЛАВА III

Эпоха Гражданской войны на просторах бывшей Российской импе­рии 1918—1922 годов, новое «смутное время», изобилует авантюристами.

Во французском языке авантюрист — это «лицо, склонное к риску, к опасным приключениям». В русском лексиконе это, скорее, человек, не только не считающийся с закономерностями и реалиями обстановки, но и игнорирующий интересы других людей. У нас авантюрист — всегда понятие негативное... Когда меньше романтики и больше крови. Когда ценность человеческой жизни сводится к стоимости патрона.

Михаил Булгаков, переживший Гражданскую войну, писал: «Была бы кутерьма, а люди найдутся». Они нашлись в избытке: жаждущие власти и славы, готовые на подвиг и на предательство...

Содержание разговора Лепехина с командиром партизанского от­ряда Зыряновым 20—21 декабря 1919 года в Самарово неизвестно.

Антонин Петрович погиб в марте 1921 года в стычке с мятежника­ми при отступлении из Сургута на Нарым. Его бумаги позднее оказались у Лопарева. Как тот отметил в воспоминаниях: «Спустя несколько лет (после 1919 г.) я случайно раскопал остатки документов т. Зырянова...»

По показаниям Николая Петровича Зырянова, эти документы его старшего брата были изъяты 10 февраля 1937 года сотрудниками НКВД при обыске квартиры Лопарева в Тобольске.

Можно предположить, что Лепехин поручил А. П. Зырянову, на­значенному им военным комендантом Сургутского уезда, розыск вы­везенных белогвардейцами из Тобольска ценностей. В сопровождение Зырянову был определен немец Роберт Валенто, ставший в феврале 1920 года председателем Сургутской уездной ЧК.

Зырянова-младшего Лепехин взял к себе адъютантом и сосредото­чился на Березовском направлении. Эти события Николай Петрович так изложил в собственных показаниях для НКВД: «В половине декабря 1919 года в помощь партизанам из Тобольска в Самарово прибыл Отряд северной экспедиции. Им командовал от ВЧК Лепехин Александр Пет­рович, начальником штаба был капитан царской армии Губер-Гриц. От­ряд насчитывал около 140 молодых бойцов — крестьян, на вооружении имел винтовки, пулеметы и некоторый запас боеприпасов. Часть пар­тизан вместе с командирами, действовавшая в направлении Березова, была включена в отряд Лепехина. Партизаны на Сургутском направлении под командой Зырянова А. П. продолжили наступление на восток. Члена Военсовета Лопарева Лепехин направил в глубокую разведку в сторону Урала, остальных откомандировал в подразделения своего от­ряда — так Военсовет прекратил свое существование.

Вскоре красные заняли Сургут и уезд, захватив на участке между на­селенными пунктами Зенково и Тундрино большую военную добычу — баржи с соленой рыбой и рыбными консервами рыбопромышленника Плотникова. Отряд северной экспедиции выбил колчаковцев из дерев­ни Карымкары. Увидев, что им противостоят не партизаны, а военные, белогвардейцы отступили на Березов, но в деревне Новой пытались оказать сопротивление. Этот населенный пункт расположен на левом берегу реки Оби. Конный тракт с реки поднимался в деревню, пересе­кал ее и дальше поймой реки уходил на север. Местность открытая, ров­ная, без ям и бугров. Колчаковцы поливали наступавшие красные цепи ружейным и пулеметным огнем. Появились убитые и раненые, созда­лось критическое положение. Презирая смертельную опасность, коман­дир отряда Лепехин встал во весь рост и с криком “Ура!” повел бойцов на врага, который, не выдержав смелости красных, очистил деревню...»

По-другому описал это единственное боестолкновение красных и бе­лых на Тобольском Севере непосредственный его участник Максим Зуев.

«Наш второй взвод, — вспоминал ветеран-чекист, — был назначен для проведения операции по разгрому белогвардейцев, засевших в юр­тах Новеньких. Для этого нашему взводу придали два взвода партизан, а общее командование поручили политкому отряда тов. Иваненко.

Не доехав примерно 1—2 километра до юрт, бойцы высадились с подвод. Тов. Иваненко, находившийся в нашем взводе, дал коман­ду встать на лыжи, но из этого ничего не вышло, так как почти никто из нас ходить на лыжах не умел. Пришлось оставить лыжи на подводах и идти по глубокому снегу друг за другом “цепочкой”: впереди — здоро­вые и высокие, за ними — низкорослые.

Шли мы лесом (запомнились березы). Вдруг раздался со стороны юрт выстрел, потом второй, третий... Следом пулеметная очередь. Тов. Иваненко приказал рассредоточиться по фронту, но сделать это по сне­гу было трудно, а бежать — невозможно. Будучи в возбужденном состоя­нии, я не заметил, как оказался на дне оврага, и обнаружил, что из под­сумка высыпались патроны. Собрать их все мне не удалось, так как они провалились глубоко в снег. Из лога на противоположную сторону нас выбралось человек шесть, в том числе и тов. Иваненко.

Мы находились на окраине юрт, а из оград и из-за домов вспыхива­ли в предрассветной темноте огоньки — белые стреляли в нашу сторону.

Тов. Иваненко поднялся на ноги, взял свой карабин на плечо и по­бежал вперед нас по улице, крича: “Товарищи, за мной! Ура!” Мы устре­мились за ним. Тов. Иваненко выбежал на бугор и сразу упал. Я не понял, в чем дело, и тоже упал, думая, что так и нужно. Но, услыхав стон, понял, что он ранен. Я ничем не мог ему помочь, а в голове неотступно верте­лась одна мысль — больше огня. Мне представлялось, что если белые узнают, что нас в юртах мало, то вернутся и всех нас перебьют. Поэтому я стрелял в темноту не целясь, а когда кончились патроны, то подполз к Иваненко, взял его карабин и продолжил стрельбу. Потом подоспело подкрепление. Белые отступили.

Я бегал по дворам, искал лошадь, чтобы увезти раненого политкома. Его поместили в наш временный госпиталь в М. Атлыме. Кроме него там лечились пять красноармейцев с обмороженными ногами. Убитых в этом бою не было. Карабин тов. Иваненко остался у меня, с ним я уехал на польский фрот.

В юртах Новеньких наш взвод находился несколько часов, а потом выехал в погоню за белыми. Кондинское они оставили без боя. Наш путь лежал на Березов. Тогда у нас случился печальный случай. Перво­му и второму взводам было приказано окружить белых в одной дерев­не (название не помню) и уничтожить. Наш взвод, поставив подводы, тихо подошел к окраине деревни и залег. Мы заметили, что на проти­воположной стороне между деревьями перебегают вооруженные люди. Предположили, что это белые. От них в нашу сторону последовал вы­стрел — завязалась перестрелка.

Вскоре, когда стало светлее, мы узнали в стрелявших в нас латы­шей из первого взвода. Стали кричать друг другу и выяснили, что они тоже приняли нас за белых. Но по ошибке один латыш из первого взво­да был убит, его похоронили в Березове. Командир отряда тов. Лепе­хин расстроился этим случаем и отстранил командира первого взвода от должности».

В исторических исследованиях 50—60-х годов прошлого века отход колчаковцев в Березово представлен как цепь полных драматизма кро­вопролитных сражений. Но не все принимали такую трактовку собы­тий. Тот же Зуев не согласился с утверждениями И. А. Иванова в книге «Борьба за установление Советской власти на Обском Севере», издан­ной в Ханты-Мансийске в 1957 году. Иванов так описал бой за юрты Новенькие: «Белогвардейцы в яру из окопов почти в упор вели пуле­метный и ружейный огонь. Несмотря на пасмурную ночь, один за дру­гим падали красноармейцы, цепь залегла. Иваненко, не изменяя своего плана, подал команду готовиться к атаке, но в этот момент его голос оборвался, разрывная пуля выше голени раздробила ему ногу. Правее его стоял красноармеец».

Автор книги ссылался на воспоминания партизана Скрипунова, в отношении которых Зуев возразил: «В бою за юрты Новенькие я был все время с тов. Иваненко, который командовал нашим вторым взводом. Я утверждаю: ни один из красноармейцев не погиб. Ранен был только политком тов. Иваненко. Человек пять отморозили ноги и лечились вмес­те с ним в М. Атлыме. Никаких окопов ни у белых, ни у нас не было...»

Эти и другие замечания и возражения не воспринимались. История Гражданской войны на задворках Отечества излагалась по одному идео­логическому трафарету, без учета местных особенностей.

В повествованиях участников тех событий на Тобольском Севере главным злодеем назывался некий Турков. Лопарев считал его «сыном тобольского купца, палачом, начальником карательного отряда, совер­шившего в декабре 1918 года поход из Тобольска в Саранпауль и разгро­мившего там красный гарнизон».

Лопарев и поверившие ему историки, включая осторожного в оцен­ках прошлого югорского писателя Николая Коняева, думали, что Тур­ков был в марте 1920 года расстрелян Тюменской Губчека.

Ошибочные или сознательные утверждения о злодеяниях местных белогвардейцев не соответствуют действительности. Сохранившиеся в архиве Регионального управления ФСБ по Тюменской области показа­ния Туркова, Витвинова, Булатникова и Кислицкого дают возможность по-другому представить этих людей и показать их роль в бескровном за­вершении драматических событий начала 1920 года в Березовском уезде.

Тогда Александру Михайловичу Туркову, уроженцу купеческой се­мьи из Тобольска, окончившему там высшее начальное училище, жена­тому и имевшему ребенка, исполнилось 22 года.

На допросе 15 января 1920 года он показал: «При Временном Си­бирском правительстве я служил в Тюмени в 18-м Сибирском степном кадровом полку по мобилизации до декабря 1918 года. Потом в Тюмени сформировали Северный отряд, в который меня зачислили младшим офицером. С этим отрядом я отправился в Саранпауль — Ляпино Березов­ского уезда. Потом находился на отдыхе в Березове, откуда командиро­вался в Тобольск для закупки продовольствия Северному отряду. Там по­лучил по болезни двухмесячный отпуск. После открытия навигации 1919 года комендант Тобольска штабс-капитан Киселев отправил меня обратно в Саранпауль, но отряд к тому времени выбыл в Тобольск. Поэто­му я был назначен комендантом г. Березова. В этой должности находился до 10 декабря 1919 года, после чего отбыл в с. Кондинское по приказанию начальника Березовского гарнизона поручика Витвинова. Столкно­вений с красными войсками у меня за последние месяцы не было ни разу.

Так как связь с Колчаком прервалась еще с октября 1919 года, мы находились в подчинении Северного архангельского правительства. Моим непосредственным начальником был поручик Витвинов.

...В расстреле 57 красноармейцев в с. Покровском я не участвовал, находился тогда в Тюмени. Слышал, что этот расстрел совершил кара­тельный отряд с офицерами Лушниковым и Муромцевым. Лушников командовал потом Северным отрядом, в котором я был его помощни­ком. За все время военный службы я никого не расстреливал и ни разу не присутствовал при расстрелах. Пороть крестьян за неповиновение приходилось по приказанию поручика Лушникова».

Допрошенный 26 февраля 1920 года 28-летний Семен Георгиевич Витвинов, уроженец Дымковской волости Туринского уезда Тобольской губернии, из крестьян, окончивший четырехклассное городское учили­ще, женатый, воспитывающий двоих детей, показал: «В белую армию мо­билизован и назначен 18 июня 1918 года комендантом с. Самаровского, потом переведен в 6-й Сибирский кадровый полк младшим офицером 15-й роты. В Северном отряде был откомандирован в г. Березов для не­сения караульной службы, где и находился до 28 декабря 1919 года. Так как других воинских частей в Березове не было, то я явился начальником гарнизона, ответственным за государственный порядок и общественное спокойствие. Ни одного приказа о расстрелах и порках я не давал.

21 октября была прервана связь с Тобольском. Тогда же получены сведения, что между Тобольском и Березовым появился отряд грабите­лей. Население нуждалось в моей помощи и защите. Под лозунгом борь­бы с бандитами начались военные действия. После нескольких стычек разведок стало выявляться, что в Березовском уезде, который уже под­чинялся Северному архангельскому правительству, появились регуляр­ные красные войска. После боя в юртах Новеньких, где моему отряду пришлось иметь дело с красным отрядом в 200 человек, я отдал приказ об отходе на Сартынью, очистив дорогу на Березов.

В Сартынье я и мой отряд были подчинены архангельскому пра­вительству. Тогда же все силы были оттянуты в Саранпауль, где и нахо­дились до 27 января. Архангельские офицеры исполняли свои обязан­ности в Березовском уезде со 2 декабря, но официально они возглавили командование объединенными отрядами 29 декабря.

При отступлении из Березова мне было приказано сжечь хранив­шийся там хлеб — более трехсот тысяч пудов, но я приказание не выпол­нил, за что по законам военного времени мог быть расстрелян.

25 января в Саранпауль прибыла делегация от городской думы Бе­резова и отряда Красной армии, которая просила, чтобы я и мой отряд добровольно сдались. Нам всем гарантировалась при этом безопасность. Я считал, что мне лично ничто не угрожает и хотел сдаться, но не я уже командовал Саранпаулем, а печорские офицеры, и с ними 50 солдат-до­бровольцев, которые и не думали сдаваться красным без боя. Мой от­ряд состоял из 130 человек, большей частью малоопытных и ненадеж­ных. А Саранпауль был хорошо укреплен и войска сильно вооружены: до 20 пулеметов, 400 гранат. При наличии кольцевых окопов и прово­лочных заграждений мы могли бы успешно и долго держаться, но вое­вать с регулярными войсками не хотелось.

27 января после обработки солдат своего отряда Печорский отряд был нами разоружен и отправлен в Щугор. К командиру красных частей мы послали свою делегацию и сложили оружие. Своим отрядом я коман­довал еще 13 дней. По просьбе населения командир красного отряда Ле­пехин назначил меня военным комендантом Березовского уезда. Ни од­ной жалобы на меня ему не поступало.

...Прошу учесть, что я сдался не потому, что выхода не было, а по убеждению закончить войну. Путь отступления на Печору был от­крыт. В Щугоре находилась моя семья в заложниках. Я рисковал жизнью родных, делая восстание. Семья была возвращена в Саранпауль только в обмен на печорских офицеров.

Мною сданы красным хорошо укрепленные позиции, а также силь­ное вооружение: 11 пулеметов, 200 винтовок, 70 тысяч патронов, 150 верст телефонного кабеля, 10 телефонных и 2 телеграфных аппаратов...»

Показания поручика Витвинова подтверждались сообщением га­зеты «Известия Тобольского ВРК и Тобольской организации РКП (б)» от 8 февраля 1920 года: «Северным отрядом т. Лепехина 31 января за­нят Саранпауль; белогвардейский отряд сдался, пленных 3 офицера, 130 солдат, 11 пулеметов, 200 винтовок, 70 тыс. патронов».

Кроме Туркова и Витвинова, в Березовском уезде был еще один офицер: 25-летний прапорщик Анатолий Васильевич Булатников, уро­женец Дубровской волости Ялуторовского уезда Тобольской губернии, вдовец, учитель земского начального училища Тобольского уезда (в де­ревнях Экстезерск и Супринск), которого поручик Витвинов мобили­зовал «временно для получения защиты жителей Березовского уезда от появляющихся в его пределах банд».

Булатников, как учитель, на основании циркуляра Главного штаба Верховного главнокомандующего от 9 марта 1919 года не подлежал мо­билизации, и его приглашение на военную службу (он мог отказаться) должно было, по мнению Витвинова, убедить население уезда в способ­ности местного управления сохранить общественный порядок.

В своих показаниях Булатников отметил: «В июле 1919 года я из То­больска приехал к отцу в Малый Атлым. В ноябре меня как бывшего офицера мобилизовали временно для борьбы с грабителями и мелки­ми отрядами дезертиров. С отрядом в 11 человек я прибыл в Кондинск. Наш отряд имел два столкновения с красными с убылью у нас в 4 ране­ных. Подпоручик Турков прибыл мне на помощь с отрядом в 11 чело­век и принял командование от меня. С нами в Кондинском находились печорские пулеметчики, а их пехота осталась в Саранпауле — Ляпине. Связи с войсками Колчака у нас не было, и мы перешли в подчинение Северного архангельского правительства. Над населением я не глумил­ся и никого не обижал. Расстрелов я не чинил, и в моем присутствии никого не расстреливали. Был случай, когда выделившаяся из моего от­ряда группа под покровительством Якова Канева расстреляла двух кре­стьян без моего разрешения недалеко от Карымкар, приняв их за пар­тизанских разведчиков. Отдавать приказание о порке приходилось. В с. Малом Атлыме по приказу Витвинова одной крестьянке за рас­пространение панических слухов дали 25 розог. В с. Кондинском тоже 25 розог дали крестьянину, кажется, Уткину за разведку в пользу партизан.

Я сдался Советской власти добровольно, причем был заключен до­говор о переходе всего отряда на сторону красных».

Как настоящий учитель, Булатников вел дневник, в котором отра­зил подробности этого события:

«В командование Сартыньинским боевым участком 1 января н. ст. 1920 года вступил печорский офицер поручик Озадский. Начальником 1-го поста назначен прапорщик Булатников, начальником 2-го поста — штабс-капитан Рацевич. Поручик Витвинов — при штабе, подпоручик Турков временно отправился в Усть-Щугор.

В с. Сартыньском отряд оставался 3—4 суток, а потом из-за неудоб­ной позиции отступил до Саранпауля (Ляпина), отстоящего от Березо­ва в 500 верстах. Здесь провели переформирование постов и пулемет­ных команд. Начальником Ляпинского боевого участка и комендантом села Ляпино остался поручик Озадский. Все более важные командные должности заняли прибывающие из-за Урала печорские офицеры. В случае сильного давления красных нам приказано отступить в Щу­гор. Нам рассказывают об успехах белых в России следующее: Деникин стоит под Москвой, а Юденич взял Петроград. В газетах, привезенных из-за Урала, также сообщения об успехах белых на всех фронтах и о жут­ких зверствах красных.

В Ляпино приехал английский военный инженер Сакс с саперами и приступил к устройству оборонительных позиций: сделаны окопы из снега, навоза и песка, все залито водой и заморожено; с южной сто­роны вырублен лес, окружавший деревню.

С северной стороны протекает река Ляпин, западная и восточные стороны — равнины открытые. На высотах сооружены опорные пунк­ты — “редуты” с земляными окопами и блиндажами. В строительных ра­ботах участвуют не только саперы и наши солдаты, но и местное насе­ление, не исключая женщин. Все они еще не забыли зверства красных в 1918 году и боятся их прихода.

Из Щугора привезли колючую проволоку для устройства проволоч­ных заграждений. Молодежь, мобилизованная в Березове, вооружена винтовками. Всем раздали английские стальные каски. Отряд насчиты­вал 200 штыков при 11 пулеметах, гранатах и до 60 тысяч патронов. Есть лазарет с инструментами и медикаментами. Телефонная и телеграф­ная станция связала нас с Щугором, отстоящим от Ляпина в 150—160 верстах. В селе подготовлено до 14 тысяч пудов зерна и хлеба к вывозу за Урал. Ляпино представляет собой настоящую крепость.

В 20-х числах января начальником Ляпинского боевого участка назначен приехавший из Щугора штабс-капитан Хрисанфов. Спустя несколько дней после его приезда прибыли из Березова от городской управы делегаты для проведения мирных переговоров.

По распоряжению Хрисанфова делегатов доставили в село с завя­занными глазами. О чем говорили они с Хрисанфовым, мы не знали. У дверей штаба выставлены часовые. Вход в штаб запрещен всем, кроме нескольких приближенных к начальнику офицеров, а именно: Рацевича, Дроботова и Витвинова.

Но Турков узнал от ямщика-инородца, привезшего делегацию, что в ее составе находится его тесть. Туркову удалось с большим трудом выпросить у Хрисанфова свидание со своим тестем, но в присутствии самого Хрисанфова. Когда делегатов увозили с завязанными глазами обратно, Туркову удалось в темноте вскочить на сани, в которых ехал тесть. От него он узнал, что Березовская городская управа обратилась к нашему отряду с “воззванием” не проливать напрасно кровь и принять мирное предложение советского отряда, командир которого гаранти­ровал всем нам полную безопасность и свободу.

Тесть Туркова сказал, что это твердая советская власть, в отличие от дезертиров-партизан бойцы советского отряда никого не грабят и не расстреливают. Эти сведения Турков передал нам; их потом под­твердил Витвинов.

Мы развернули агитацию среди технического персонала гарнизона, а тот пропагандировал солдат. 25 января 1920 года был выработан план восстания. Его руководителем выбрали Туркова. Витвинову и мне, Бу­латникову, Турков поручил под каким-нибудь предлогом собрать вместе печорских офицеров, дабы те не воспротивились восстанию. Начальни­ку милиции Кислицкому с командой милиционеров нужно обезоружить пулеметную команду 2-й роты, где Турков с техническим персоналом обезоружит находящихся там печорских солдат.

26 января в 5 часов вечера началось восстание. План удался. После обезоруживания пулеметной команды и солдат 2-й и 1-й рот Турков оце­пил помещение для печорских офицеров и объявил им, что они аресто­ваны (с ними оказался и Витвинов, который отвлекал их разговорами). Арест Витвинова был сделан специально по его просьбе, так как его семья, эвакуированная в Щугор, находилась в руках печорцев. После ареста офицеров Турков с верными ему солдатами из 1-й роты захватил остальные 9 пулеметов, размещенных на разных высотах. Начались его переговоры с ротмистром Бунаковым из Щугора. Договорились об об­мене арестованными офицерами и солдатами на семьи Витвинова и дру­гих граждан Березова. Семьи возвратились в Саранпауль, а офицеры и солдаты уехали в Щугор. При отъезде печорские солдаты заявили нам, что в своих родных местах устроят такой же переворот. Кое-кто из них и доктор-хирург Солчев добровольно остались в Саранпауле.

Тотчас составили протокол, выбрали делегатов и отправили их в с. Сартынью для переговоров с начальником красного отряда Лепехи­ным. Скоро к нам с мандатом Лепехина приехали начальник штаба отря­да Губер-Гриц, полуротный 2-й роты Филатов и начальник пулеметной ко­манды Ушаков. Был составлен мирный договор, который гарантировал полную безопасность и свободу офицеров и солдат березовского отряда. По приезде в Саранпауль Лепехин на митинге в присутствии Губер-Грица перед всем отрядом заверил нас в точном исполнении договора».

Еще один участник этих событий — 36-летний начальник Березов­ской уездной милиции Николай Николаевич Кислицкий. Тот, кто в быт­ность начальником Тюменской уголовной милиции успел составить рапорт «Об обстоятельствах захвата власти в Тюмени большевиками 27 февраля нового стиля 1918 года в 10 часов утра». «Самого Кислицкого, — дописали в рапорте его подчиненные, — сразу же увели на станцию Тюмень в карательный отряд известного палача Запкуса». Тогда ему уда­лось остаться в живых.

Через два года на допросе в Тюменской Губчека он показал: «В мили­ции я служил с 1917 года, куда был выбран и откомандирован 7-й ротой 35-го Сибирского стрелкового полка. Потом оставался на этой службе из желания избежать мобилизации в армию Колчака...

...Не имея сведений с октября 1919 года, что делается вообще на рус­ской земле, в связи с оторванностью Березова от Тобольска, мы полу­чали некоторое время шифрованные телеграммы из Сургута. С появле­нием грабителей в Малом Атлыме и других местах для их ликвидации был выслан отряд, которым командовали прапорщик Булатников и под­поручик Турков.

В декабре в Березов приехали представители архангельского пра­вительства с пулеметными командами. Они также не освещали истин­ного положения дел, а в газетах сообщалось об успехах белых на всех фронтах. После эвакуации в Саранпауль туда прибыла делегация Бере­зовской городской управы с предложением о проведении мирных пере­говоров с красным отрядом. Но мы не знали об этом предложении, так как начальник Ляпинского боевого участка штабс-капитан Хрисанфов выпроводил делегатов из села и изорвал письменные воззвания город­ской управы и командира красного отряда Лепехина.

Благодаря счастливой случайности в составе делегации находился тесть подпоручика Туркова — Кушников Николай Тихонович. Он расска­зал о действительном положении на фронте и разгроме войск Колчака, а также отметил надежность новой Советской власти, отличной от той, которая была в 1918 году. Турков рассказы своего тестя пересказал нам: мне, Булатникову и Витвинову. Мы решили совершить переворот и сдаться красным без боя. Руководителем восстания выбрали Туркова. По его указанию я с милиционерами обезоружили сначала команду пу­леметчиков, затем остальных солдат. Печорских офицеров арестовали и обменяли на наши семьи, находившиеся в Щугоре. После переворота прошли мирные переговоры с начальником штаба красного отряда Губер-Грицем, который по приказу Лепехина гарантировал всем нам безо­пасность и свободу...»

Тогда красным кроме оружия и боеприпасов достался считающийся до настоящего времени пропавшим так называемый Березовский ар­хив — переписка Троцкого и Авксентьева во время их ссылки, арестант­ские дела и другие редкие бумаги.

В акте от 27 мая 1920 года о проверке материальной и продукто­вой отчетности Отряда северной экспедиции тов. Лепехина отмечено: «В денежном ящике отряда обнаружены золотые и серебряные вещи, нигде не записанные, опечатанный большой сверток со звонкой моне­той, 13 дел о бывших ссыльнопоселенцах и иные бумаги, представля­ющие историческую ценность».

Думаю, что Лепехин передал эти материалы, по всей видимости, компрометирующего характера, председателю Реввоенсовета Совет­ской республики Троцкому. Из рук в руки. Тем самым он заслужил его осо­бое расположение. За операцию по освобождению Тобольского Севера от белогвардейцев Лепехин был награжден Почетным революционным оружием — маузером с наложенным на его рукоятку орденом Красного Знамени (этим особым видом награды были отмечены за Гражданскую войну всего двадцать военачальников; почти всех их расстреляли в 30-е годы по вымышленным обвинениям как «врагов народа»).

Командир Отряда северной экспедиции Лепехин понимал: штурм хорошо укрепленных позиций белых в Саранпауле мог обернуться для красных катастрофой. Если бы не помощь восставших офицеров Туркова, Витвинова, Булатникова и начальника местной милиции Кислицкого. Поэтому Лепехин 31 января 1920 года отправил с ними письмо тюменскому губвоенкому: «При этом препровождаю сдавшихся без боя офицеров Булатникова Анатолия, Туркова Александра и начмилиции Березовского уезда Кислицкого Николая, которыми был обезоружен печорский отряд. Комсевотряда Лепехин. Начштаба Губер-Гриц».

Однако в истории края заслуга по освобождению Саранпауля от белых приписывалась... тому же Лопареву. В книге А. Б. Гамбарова указано: «Сильно укрепленный пункт белых почти у самого подножья Урала, в Саранпауле, благодаря искусно примененному Лопаревым маневру был занят очень быстро, ценой малой крови и жертв. Здесь были разбиты и пленены крупные силы врага и взяты большие воен­ные трофеи...»

Возражения, пожалуй, единственного здравствовавшего в 1958 году свидетеля (и участника) тех событий Зуева о том, что «...тов. Гамбаров извратил исторические факты, приписав операцию по разгрому белых в Саранпауле тов. Лопареву... ни крови, ни жертв не было — белые сда­лись без боя...», не воспринимались.

Но Гамбарова можно понять: он использовал воспоминания самого Лопарева. Если этим воспоминаниям верить, то Лопарев присоединил­ся к Отряду северной экспедиции в Березове, то есть в январе 1920 года. А с 21 декабря 1919 года находился в «глубокой разведке», проверял им самим же придуманные для устрашения Лепехина сведения о появле­нии в верховьях Конды неизвестного вооруженного отряда:

«...До Васпухолья мы с Никифоровым добрались без особых затруд­нений. Здесь в ожидании сборов проводника пристреляли оружие: я — наган, Арся — браунинг. У меня несколько лучше, прицел быстрее. Взяли проводника Лернова с двумя лошадьми, пошли прямиком по тайге и бу­реломам к юртам Кошатским на юго-запад. По дороге пустили пару пуль в “святое дерево”, громадный остаток кедра, разбитого грозой. Мерно потягивая лыжи, Арся на губах исполнял остяцкие мелодии. Ученик Московской филармонии, он быстро схватывал туземную музыку. Жаль беднягу: не удалось ему переложить ее на ноты. Особенное впечатление производил на меня марш остяков “Богу войны”. От жуткого перелива тонов, их жесткости и дикости волосы становились дыбом.

К вечеру 25 декабря мы добрались до юрт Кошатских. Со сторо­ны Конды Кошаты — самый отдаленный населенный пункт в 5—7 хиба­рок-избушек. Осмотрели пистолеты, переложили неудобные гранаты, насчупали зашитые в ушки сапог документы. Лошадей оставили далеко позади: выдадут ржанием. На улице ни души. Мороз скрипит и ходко подбирает дорожный пот. Ноги и тело просят тепла, пищи и отдыха. Послали в разведку проводника:

— Об нас ни гу-гу!

Нет его 10 минут... 15, 20... Нервы напряжены. Наконец он выходит из избушки и, не глядя на нас, идет в другую сторону... возвратился через час.

— Вчера здесь был отряд из 25 человек. Кто они: красные или бе­лые — неизвестно, остяки понять не смогли. Уехали обратно на Конду.

Прячем оружие под одежду и идем в избушку. Там — удивление, на­стороженность. Грязнущая детвора с большими животишками, босые, в одних рубашонках, испуганно таращатся из углов на покрытых куржа­ком незнакомцев. За чаем разговор о житье-бытье. Сказали, что мы аген­ты по продовольствию, что посланы проверить, как живет народ: хлеба в Конду не удалось завезти.

— Второй год нету хлеба. Все рыба да рыба. Старики еще ничего, а у мо­лодых брюхо пухнет... Мяса нет, ружья все отобрали, чем зверя добудешь?

Обещаем запросить хлеб. Настроение улучшается, говорят свобод­нее, но по интересующему нас вопросу ничего толком сказать не могут. Ну, завтра дальше, в урман, к черту на рога. А сегодня спать и спать. Про­водника отпускаем. Разогретые чаем, снова надеваем полушубки и ту­лупы и валимся на одинарный, дующий всеми щелями пол избушки. Ночь прошла спокойно. Утром, наварив рыбы и пошвыркав чайку из “чаги” (нарост березы), наняли двух лошадей и двинулись по следам ушедше­го отряда. Но ни в следующей, ни в других деревнях мы не могли выяс­нить, какой отряд пошел на Конду: красные или белые. Прошли за ним 100 километров, затем еще 100, а отряд так и остался «инкогнито». Уз­нали только, что отряд — малочисленный, вооружен трехлинейками, много патронов, без наганов. Так, уклоняясь от встречи с этим отрядом, мы исколесили весь его тыл и добрались до юрт Сатыжинских. Здесь узнали, что таинственный отряд ушел на Леуши. Намерения у него, оче­видно, выйти Кондой на Иртыш у с. Демьянского.

Если это белые, то в 750 километрах в тылу у нашей Березовской группы и в 250 километрах от Самарово они могли наделать нам не­мало хлопот, порвав единственную телеграфную линию с Тобольском. Что делать? Как раскрыть тайну неизвестного отряда в глухой Кондинской тайге? Поскольку сведения от населения не давали ничего поло­жительного, решили сами попасть в этот отряд. Проехали еще сутки, и, не доезжая с. Леуши (400км от Иртыша), вечером нас остановили:

— Стой! Кто идет?

— Свои, свои!

— Пропуск?

— Ну мало ли их изменилось за эти дни. Веди в штаб, там разберемся.

Привели. За столом, освещенным керосиновой лампой, склонились

трое немолодых людей. Холеных рук нет, пальцы коричневые от мах­ры — нам стало внутри полегче. Начались перекрестные вопросы. Про­шел целый час. Чем бы это кончилось, не знаю, но помогла случайность. Вбегает связист с передового караула:

— Товарищ командир, продукты привезли с Гарей...

Сердитый взгляд из-за стола опоздал: караульный крикнул так ис­кренне, из нутра, что пропали всякие сомнения. Засмеявшись, мы по­лезли в сапоги и достали наши настоящие документы.

Жамканье рук и расспросы без конца сменил чай с белыми крен­делями. Оказалось, что отряд около 100 штыков вышел из Верхотурья и с Гарей и двигался на Иртыш выяснить обстановку, а затем на обрат­ном пути организовать Советскую власть и подчинить кого надо.

Довольнешенькие неожиданно благоприятным исходом операции, мы в ту же ночь выехали из Леушей и через полторы суток были в Демьянске. Отсюда дали немедленно телеграммы в Березово и Тобольск. Отсыпались двое суток, потом в Самарово, а затем в Березово».

Лопарев, указав маршрут своего разведывательного похода, совер­шенно не отразил реакцию Лепехина на появление в его тылу воору­женного отряда, пускай и красного. Никаких подробностей. Причина такого равнодушия — проста: этого отряда не существовало вовсе, а Ле­пехин знал, что других красных частей, кроме его чекистского спецназа, на Тобольском Севере и за Уралом не было. Он разгадал «пушку» — де­зинформацию Лопарева, но уклонился от разоблачения обмана, не же­лая обострять отношения с партизанами.

Об этом в воспоминаниях Лопарева, написанных им, когда в живых не осталось ни одного свидетеля его «разведки», несколько строчек:

«Мое появление вызвало оживление в отряде:

— Эй, братва, Платон нашелся.

— Я говорил, не пропадет, — сказал Лепехин.

— Эк, куда его черт унес. Чуть не за тысячу километров убрался, бро­дяга, — говорили в штабе. Им, жителям России, наши расстояния каза­лись дикими сказками. Не полюбили они их и до окончания операций. С нашими условиями нужно сжиться, с ними нужно вырасти. Да и севе­ряне не любят новичков и коротких пришельцев».

Лопареву не нужно было забираться в таежную глухомань и прове­рять придуманное самим же сообщение о неизвестном вооруженном отряде. Достаточно было отсидеться где-нибудь в тепле. А разведыва­тельный маршрут и всевозможные опасности заготовителю потреб­кооперации совсем не трудно придумать. Сам признал: «Меня среднее и нижнее течение Конды знало в лицо очень хорошо...»

По-своему Лопарев изложил события в Саранпауле: «Там Лепехин с отрядом в 200 человек при двух пулеметах наткнулся на сильный отряд Чайковского и отступившие сюда части Туркова и Лушникова с 21—22 пулеметами в гнездах, гранатометателями и целой стеной проволочных заграждений, вынесенных за километр впереди вырубленного начисто леса. Немудрено, что Лепехин отскочил от Саранпауля как ошпаренный и в Березов пригнал туча тучей.

Я как раз вылез из саней и пришел в штаб. Лепехин поздоровался и рассказал обстановку. В самом деле, положение незавидное, выбить белых можно только пушкой. А где ее взять и как доставить за 1800 километров от железной дороги. Настроение у всех подавленное. Без партизанской “пушки” белых не возьмешь. А какую “пушку” тут придумаешь? Греюсь, а в голове разные варианты “пушек”, один друго­го несостоятельнее.

Лепехин все ходит по кабинету, то поправит маузер, то сердито бро­сает крепкие словечки по адресу засевшей в Саранпауле белой сволочи.

— Тебя я прикомандирую при штабе для особых поручений.

— Ладно, — думаю, — что это он делает мостик для официального представительства партизан при штабе. Но сейчас не в этом дело, заг­воздка в Саранпауле.

— Александр Петрович, стой, ход нашел!

— Ну?

— У белых много учителей мобилизованных. Есть немало и других невредных ребят. Многим из них не хочется быть с белыми, особенно при настоящей обстановке. Надо белых взорвать изнутри, а главарям, если сдадутся со всем оружием, пообещать жизнь.

— Ну?

— Нужно сейчас же собрать хотя бы трех самых именитых купцов Березова, семьи их взять заложниками, а купцов послать в Саранпауль с предложением о сдаче. Конечно, белые не сдадутся, и посылка пар­ламентеров только предлог. У купцов там очень много знакомых. Вот и нужно так сделать, чтобы купцы миновали все посты и заставы и въеха­ли сразу в село. Их, безусловно, сначала окружат солдаты, и до тех пор, пока не потащат в штаб, они должны рассовать письма в надежные руки... Писем я напишу немало, ребята примут в этом участие, а потом заста­вим написать письма родных и знакомых, пропустив предварительно через нашу цензуру. Купцам накажем, что если они не выполнят нашего наказа, в точку расшлепаем и жен, и всю челядь. От себя же пиши наши официальные предложения о сдаче, укажи гарантии и общее положе­ние фронтов.

Лепехин с моими предложениями согласился сразу, да и выхода дру­гого не было. Он в тот же день провернул подготовку и ночью послал насмерть перепуганных купцов в Саранпауль, снабдив их целой пачкой писем. А затем и сам выехал за ними ближе к фронту.

Эффект получился сногсшибательный: мы и думать не могли о та­ких результатах нашего изобретения. Купцы, великолепно знающие эти места и имеющие широчайшие связи среди туземцев, обошли все посты и въехали сразу в середину села. Письма рассовали тотчас же и дали местным жителям несколько полезных советов. В общем, когда офице­ры узнали об их приезде, пока им завязывали глаза и повели в штаб, они сделали немало от себя. Началось шушуканье, группировки.

В штабе белых тем временем шел допрос купцов. Передав пись­менное предложение Лепехина о сдаче, парламентеры добросовестно информировали белых о победах Красной армии, о разгроме Колча­ка и близкой гибели правительства Чайковского, о занятии Березова, Обдорска и Сургута. Нашелся в штабе и друг — денщик одного из офи­церов. Припав ухом к переборке, он дословно слышал все разговоры и еще до окончания заседания успел передать их в отряд с надежным человеком. Сразу же после заседания штаба купцов отправили с завязан­ными глазами обратно. Их встретил Лепехин, которого они обо всем подробно проинформировали.

Полковник, командовавший группой, после заседания штаба оття­нул кожу на ноге, прострелил ее из браунинга и немедленно “выехал ле­читься” в Архангельск. Оставшиеся офицеры под давлением солдатской массы пошли на уступки и выслали парламентеров к Лепехину с тре­бованием гарантировать им жизнь за сдачу отряда, вооружения и раз­ных запасов. Лепехин согласился и выслал им письменную гарантию. На практике оказалось, что сдать весь отряд не так-то просто. Против сдачи энергично протестовали печорцы, которых было немало в Саранпаульском отряде белых. Обставил печорцев сам Турков. Подгото­вив тобольские части, готовые сдаться, он распорядился созвать общее собрание отряда. Во время обсуждения вопроса о сдаче выделенные Турковым солдаты заняли помещение, где хранились винтовки, и, когда печорцы, возмущенные желанием командования сдаться красным, бро­сились к пирамидам, их встретили штыки охраны.

Снабдив печорцев продовольствием, Турков отпустил их домой за Урал, а сам начал сдачу отряда и имущества Лепехину».

Рассказ Лопарева, где он — главный победитель белых, отличается от показаний Туркова, Витвинова, Булатникова и Кислицкого (поручи­ка Лушникова, которого упомянул Лопарев, не было тогда в Саранпауле, как и белого полковника-самострела. — А. П.).

Свое описание той ситуации дал Зуев: «Несколько березовских купцов сами попросились направить их к Туркову парламентерами. Ко­мандир отряда Лепехин согласился на это (ничем не рискуя). Дней 20 от них не поступало никаких известий. После этого отряд выступил на Саранпауль, но, доехав до Сартынья, сделал остановку, так как встре­тил там делегатов от Туркова. Их мы оставили заложниками, а от нас для переговоров с Турковым по назначению Лепехина поехали начшта­ба Губер-Гриц, начальник пулеметной команды Ушаков Леонид и Лузгин Григорий. Решено было так: отряд Туркова сдается без боя, а отряд Ле­пехина гарантирует всем жизнь.

Приняв наших парламентеров, Турков предъявил им условия: его, Туркова, не арестовывать и не судить, а отпустить домой. Наши попро­сили оставить их одних, и Губер-Гриц сказал: “Давайте подпишем акт, а там видно будет”.

Так и сделали: Турков приказал все оружие сложить на склад. Для его охраны на караул стал сам Ушаков. Первым въехал в село 1-й взвод и сра­зу же окружил склад с оружием. Вскоре появился и Лепехин. Среди на­ших трофеев было много боеприпасов и продовольствия, особенно та­баку и сигарет.

Все сдавшиеся в плен согласились вступить добровольно в ряды Красной армии. Была создана комиссия по проверке лояльности и вы­явлению компрометирующих данных. Было выявлено три человека, из них один доброволец и двое обдорских — Новицкий Николай и дру­гой, по имени Василий: они при отступлении застрелили двух крестьян где-то недалеко от юрт Новеньких. Доброволец и Василий сбежали, а Николай был арестован и сдан в Тюменскую Губчека. Туркова под кон­воем тоже отправили в Тюмень...»

Лопарев утверждал: «Население крепко помнило палача Туркова и других офицеров, всеми селами и деревнями осаждали конвой, требуя самосуда. Как удалось мадьярам провезти их до Тюмени живыми, извест­но только конвою, но харчков, плевков, а изредка пощечин и конских мерзлушек офицерам досталось до отказа. Вскоре из Тюмени было по­лучено краткое сообщение: Турков и Ливтивнов (так в тесте. — А. П.) при попытке к бегству убиты. Такой оборот дела с палачами народа уж очень по душе пришелся трудовым массам Севера. Да и у нас в штабе, и в отделах вызвал глубокий вздох радости — как-никак, а отпускать жи­вьем Туркова никому не хотелось...»

Справедливы ли такие обвинения в отношении Туркова? Суда над ним не было, как и доказательств его участия в расстрелах.

На запрос Лепехина «во все ревкомы-исполкомы по тракту Березов — Тобольск: собрать и представить в Тюменскую губернскую чрезвычайную комиссию о деятельности Туркова, Булатникова и начальника Березов­ской милиции Кислицкого в 1918 и 1919 годах» самым серьезным «пре­ступлением» Туркова указан «невозврат кошмы длиной 4 аршина, стои­мостью 2500 руб., принадлежавшей Демьяновскому волисполкому».

Эту кошму Турков взял в январе 1919 года для белого отряда, воз­вращающегося в Тобольск после разгрома красных в Саранпауле. К пе­реписке «о кошме» приложено письмо от 12 марта 1919 года Тоболь­ского уездного военного начальника, в котором сообщалось: «Данная Демьянской волостной земской управой Тобольского уезда кошма для офицеров северного отряда находится в настоящее время у пору­чика Туркова, который обещался лично доставить ее вам». Исполнить свое обещание и возвратить «данную» (надо понимать — добровольно) Турков не успел: помешало быстрое продвижение красных на восток, стало не до кошмы.

Утверждение Лопарева о «ненависти населения к Туркову» опро­вергают показания Булатникова и Кислицкого: «В пути от Березова до Тобольска конвой показывал нас жителям сел и деревень, которые ни в чем нас не обвиняли, а в отношении Туркова говорили, что не знают его, а помнят другого: этот офицер и светлый, а тот — солдат и черный...»

Все оправдательные документы в отношении Булатникова, Туркова, Кислицкого (позднее Витвинова), не допустивших кровопролития в Са­ранпауле, командир Отряда северной экспедиции направил тюменско­му губвоенкому. Однако из Тобольска эти бумаги были переадресованы в Губчека: «Направляются протоколы допросов Булатникова, Туркова, Кислицкого и Витвинова, дабы они миновали Губчека, ибо сопроводи­тельные письма адресованы губвоенкому. Материалов обвиняющихся предвидится большое количество. Дело столь важное, что его разреше­ние отзовется на политическом настроении нескольких уездов. Турков приобщен к делу Лушникова, как участник расстрела 57 красноармейцев».

Однако Турков вообще не имел отношения к этой акции. Что касает­ся обстоятельств расстрела, то арестованный в апреле 1920 года Тюмен­ской Губчека Петр Сидорович Войников, 1899 года рождения, сапожник первой тюменской сапожной мастерской, показал: «В августе 1918 года я был мобилизован в белую армию, как солдат старой армии, окончив­ший учебную команду в 35-м запасном полку в Тюмени. Меня сразу же сделали взводным командиром 1-го взвода 5-й роты 6-го Сибирского кадрового полка. Потом наша 5-я рота была переведена из Тюмени в То­больск (6-й Сибирский кадровый полк стал называться 49-м Сибирским стрелковым полком). Из Тобольска меня назначили конвоировать в Тю­мень дезертиров, которых было 104 человека, а нас вместе со мной — 6 человек. Дойдя до села Иевлева, дезертиры пошли на вечерку, неко­торые из них были выпивши и позволяли себе буянство. Тогда ко мне пришел староста села и потребовал прекратить распущенность дезер­тиров. Мне пришлось дать телеграмму начальнику гарнизона г. Тюме­ни, чтобы выслали для сопровождения бунтующих дезертиров солдат. В селе Покровском нас встречал отряд подпоручиков Лушникова и Му­ромцева. Когда я узнал, что дезертиров будут расстреливать, то хотел за­щитить хороших ребят. Дезертиров построили, и Лушников рассчитал их на первый-второй. Из 104 человек здесь в селе Покровском расстре­ляли 58 человек. Мой отряд и я в расстреле не участвовали, а только вы­водили к месту расстрела. Расстреливал отряд из Тюмени. Потом меня заставили конвоировать в Тюмень оставленных в живых дезертиров, где сдал их в пересыльную часть уездного воинского начальника».

Дезертировавших из Сибирской белой армии крестьян поче­му-то представили красноармейцами. Но непосредственных участни­ков их расстрела, включая Лушникова и Муромцева, не нашли. Поэтому Войникова держали в рабочем доме (так называли тюрьму), несмотря на прошение 120 членов сапожной мастерской № 1 «отпустить его на по­руки, как специалиста для заготовки сапог для армии». К председателю Тюменской Губчека обращался заведующий воспитательной частью при рабочем доме: «...о принятии мер к ускорению дела Войникова, ко­торый содержится здесь уже с апреля 1920 года и ведет себя отлично: хороший специалист-сапожник, — если обвинение не подтвердится, не­обходимо освободить для пользы Республики».

Обвинение Войникова в участии в расстреле дезертиров (называть их красноармейцами неправильно) не подтвердилось, но его не освобо­дили (и не собирались этого делать), а расстреляли по постановлению Губчека, утвержденному 11 ноября 1920 года председателем ЧК Сибири И. П. Павлуновским[26].

Красная армия осталась без сапог, жена без мужа, дети без отца...

А в деле Туркова появился протокол допроса 27-летней актрисы Елены Павловны Половцевой: «Подпоручика Туркова я встречала в быт­ность свою в Тобольске. Он неоднократно бывал с другими лицами у меня в театре за кулисами. Также с компанией я бывала на пикниках, где присутствовал Турков. Тогда он был адъютантом у Лушникова.

Про Туркова говорили, что он кокаинист и алкоголик, и я полагаю, что этим он заразил Лушникова, которому доставал кокаин. По моему мнению, Турков — жестокий человек, что я различала по его обращению с солдатами. Я слышала, что Турков и Лушников творили безобразия: пороли людей розгами. Вообще имена Лушникова и Туркова всегда свя­зывали вместе».

Показания Половцевой подтвердил 30-летний актер Владимир Про­хорович Вольмар: «Про подпоручика Туркова я знаю, что он был адъ­ютантом у Лушникова. Он дальше с Лушниковым не поехал. А остался в Тобольске под видом больного...»

Тогда в губернском центре не было постоянной театральной труп­пы. В спектаклях, устраиваемых в народном доме, выступали заезжие актеры и актрисы. В окружении которых коротали свободное от службы время как белые офицеры, так и красные командиры. На тех и на дру­гих военных, в зависимости от режима (в Тобольске с 1917 по 1921 год власть менялась десять раз), их временные подруги давали одинаковые и неконкретные характеристики.

Другие чувства выражали письма постоянных спутниц жизни — жен. Карандашные, полустертые временем строки: «Если тебя посадят в тюрьму, то знай: у тебя есть я, которая разделит не только тюрьму и вся­кие лишения, но и смерть. Расстрела тебе не будет, т.к. большевики его отменили. Я, Шурик, до суда поправлюсь, и мы уедем из Березова. Такая тоска, так тяжело без тебя, мой безвинный, хороший Шурик, что жизнь становится хуже могилы. Эх, только бы повидать тебя, услышать ласко­вое слово. Будем надеяться на Бога, будем молиться. Тебя простят: ты ни­кого не убивал. Милый Шурик, приезжай к своей Элке, которая без слез о тебе не может уснуть. Проклятое время... Любящая тебя навеки Элка...»

Неизвестно, дождалась ли Елена Туркова, в девичестве Кушникова, своего мужа. Как сложилась их жизнь? В следственном деле Туркова нет отметок ни о суде, ни о расстреле, ни об освобождении.

Также неясны судьбы Витвинова, Булатникова и Кислицкого. В ка­рательных акциях они не участвовали. Допрошенные в качестве сви­детелей Петр Феликсович Раевский, 1876 года рождения, уроженец Березова, бывший лесопромышленник, заведующий агентством Цент­росоюза, и Александр Стефанович Григорьев, 1891 года рождения, уро­женец юрт Карымкарских, остяк, с высшим образованием (окончил политехнический институт в Омске), заведующий отделом народного образования в г. Березове, характеризовали их положительно.

Раевский: «Булатников хороший учитель и человек. Витвинов был военным комендантом в Березове, а Кислицкий — начальником мили­ции. При них был законный порядок. На них никто не жаловался...»

Григорьев: «Булатников как мобилизованный учитель сильно тяго­тился своим положением и хотел просить о своем освобождении от во­енной службы по болезни. В отношении Витвинова и Кислицкого ниче­го плохого сообщить не могу...»

Протоколы допросов Раевского и Григорьева сопроводила в Тю­мень выразительная телеграмма: «19 октября 1920 года. Указанные лица допрошены. Примите материалы, хотя они бесполезны. Завполитбюро Гриб». Тем не менее коллегия Губчека постановила расстрелять офице­ров и начальника Березовской милиции, но в связи с октябрьской амни­стией 1920 года заменила высшую меру социальной защиты заключени­ем в концлагерь сроком на пять лет.

В сентябре 1921 года в Губчека поступило письмо Ялуторовского от­дела народного образования: «В Ялуторовском уезде ощущается острый недостаток в работниках просвещения. Особенно не хватает учитель­ского персонала. Из школ, существовавших в прошлом году, многие пу­стуют. Часть учителей убита бандитами. Положение крайне тяжелое. В Ялуторовском рабочем доме содержится осужденный на 5 лет Анато­лий Булатников, который известен нам как ценный работник. Полагая, что дело борьбы с темнотой и невежеством должно быть поставлено в первую очередь и что успех этой борьбы возможен только при со­вместном сотрудничестве всех учреждений РСФСР, убедительно про­сим Тюменскую Губчека отпустить заключенного учителя Булатникова для работы в школе. ...В случае его побега обязуемся отвечать на основа­нии существующих законоположений».

Точку в переписке с уездным просвещением поставило решение Губ­чека от 21 октября 1921 года: «В ходатайстве отказать ввиду наличия в губернии бандитизма».Также было отклонено прошение Тюменского исполкома о возможности освобождения из-под стражи Кислицкого «для использования его в охране общественного порядка».

Дети остались без учителя. Обыватели — без защиты. Проклятое время. Несчастная страна.

Командир Отряда северной экспедиции Лепехин, «препроводив сдавшихся без боя офицеров и начальника милиции Березовского уез­да в распоряжение Тюменского губвоенкома», поступил правильно по форме. А по совести? Не знал, не догадывался о том, что трусливое тобольское военное уездное начальство сдаст их в Губчека?

Как там решали в то время судьбы арестованных, рассказал бежав­ший в 1929 году на Запад резидент ОГПУ в Турции Г. С. Атабеков[27], на­чинавший чекистскую службу с 1919 года в Екатеринбурге и Тюмени: «Председателем Чека и одновременно начальником особого отдела 3-й армии, находившегося в Екатеринбурге, был Тунгусков, старый матрос. Об этом недалеком человеке, жестоком по природе и болезненно са­молюбивом, рассказывали страшные вещи. Его товарищами были на­чальник секретно-оперативной части Хромцов, человек очень хитрый, наиболее образованный из всей тройки, до революции мелкий служа­щий в Вятской губернии, и латышка Штальберг, настолько любившая свою работу, что, не довольствуясь вынесением приговоров, она сама спускалась с верхнего этажа в конюшню и лично приводила приговоры в исполнение.

Эта “тройка” наводила такой ужас на население Екатеринбур­га, что жители не осмеливались проходить по Пушкинской улице, где в доме № 7 размещалась Губчека...

Это было 10 лет тому назад. Сейчас, в 1930 году, Тунгусков сам расстрелян за бандитизм, Хромцов, исключенный из партии, ходит безработным по Москве, и только Штальберг работает следователем по партийным взысканиям заграничных работников при Центральной контрольной комиссии. Их садистские наклонности получили некото­рое возмездие только много лет спустя, после того как они погубили тысячи безвинных людей, прикрываясь защитой революции и интере­сами пролетариата...

Но вернемся в 1920-й, в кабинет председателя Губчека Тунгускова... Идет заседание коллегии Губчека. За столом, покрытым малиновым сук­ном, сидят Тунгусков, напротив него начсоч Хромцов и член коллегии Штальберг. Перед каждым из них листы чистой бумаги и список дел, подлежащих рассмотрению. За другим столом сидит старший следо­ватель Губчека Рабинович с грудой папок на столе, которые он нервно и торопливо перебирает.

Тунгусков, одетый в матросскую форму, с впалыми щеками и выби­тыми зубами, бритый, с редкими волосами, зачесанными назад, вертит в руках цветной карандаш и просматривает московские газеты. Хром­цов, с опухшим от пьянства и бессонных ночей лицом, на котором выделяются маленькие заплывшие хитрые глаза, развалившись в крес­ле, о чем-то оживленно спорит с рядом сидящей Штальберг. Это мо­лодая, не более двадцати пяти лет женщина с упрямым выражением лица, со светлыми, коротко стриженными волосами, с серыми мерт­выми глазами...

— Ну, товарищи, заседание объявляю открытым. Товарищ Рабино­вич, начинайте доклад, — обратился Тунгусков к следователю, отклады­вая газеты.

Следователь взял первую папку и, вынув из нее лист бумаги с резю­ме дела, начал читать вслух. Заканчивает он обычными словами: “При­нимая во внимание вышеизложенное, полагаю применить высшую меру наказания — расстрелять”.

Члены коллегии слушают следователя вяло или почти не слушают. Ведь это уже все согласовано до заседания.

— Есть какие-нибудь возражения, вопросы? — спросил Тунгусков. (Молчание). — Утвердить, — пробормотал Тунгусков в сторону следова­теля и поставил цветным карандашом крестик рядом с фамилией дела, которое слушалось.

Следователь также сделал отметку на постановлении и, отложив первую папку, сейчас же начал читать следующее дело. Он торопился. Чем больше дел рассмотрят, тем лучше. Нужно скорее разгрузить подвал с арестованными и дать место новым... врагам революции. А времени так мало. Всего два часа заседает коллегия.

Наконец заседание кончено. Следователь передал постановление членам “тройки” на подпись. Все, расписавшись, спешно разошлись. У каждого из них накопилось за два часа много новых дел.

Собрав бумаги, вышел за ними и следователь. Усталой походкой пройдя к себе в кабинет, бросил папки на стол и вызвал по телефону ко­менданта Губчека.

Через несколько минут вошел комендант Попов. Это высокий, ши­рокоплечий детина, с рыжими, закрученными кверху усами. Он выгля­дит еще выше и здоровее рядом с маленьким и щуплым Рабиновичем. Одет он в черный кожаный костюм. Через плечо на ремне висит наган. На груди приколоты большая звезда и красный бант.

— Ну как, работы много будет сегодня, товарищ Рабинович? — спро­сил он, войдя в комнату следователя.

— Четырнадцать человек, — ответил Рабинович, передавая список коменданту...

Во дворе Губчека, в дальнем углу у самой стены находилась конюш­ня. Это был длинный темный сарай, где в одном углу были привязаны обслуживающие Губчека лошади, а в другом, ближе к выходу, навалена огромная куча навоза.

Вот ведут из комендатуры по двору двух крестьян. Руки их крепко связаны назад веревками. За каждым из них идет комиссар в кожаной куртке, брюках галифе, в правой руке наган.

Несмотря на снег и стужу, крестьяне полураздеты и без шапок. За­чем им одежда, что им холод? Их ведут на казнь. Через несколько минут их не будет в живых. Дошли до дверей конюшни. Один покорно, а дру­гой вдруг остановился на минуту у дверей и неожиданно для комиссара рванулся от двери и стал кричать. Точно он только что понял, что это его последний час. Он кричит, или, вернее, воет и плачет, и хочет вы­рваться куда-то. Но комиссар уже крепко держит его сзади за веревку и толкает к дверям конюшни. Следом раздаются выстрелы в глубине. И все смолкло. Выходят, пряча револьверы в кобуры, палачи. Дрожащи­ми руками закуривают папиросы “Зефир” и спешат в комендатуру за но­выми жертвами...

Красноармейцы поспешно бросают тела убитых на дровни, присма­триваясь к валенкам, которые получше. Дежурный комендант торопит их, так как нужно до рассвета вывезти трупы за город и закопать в зара­нее приготовленных ямах.

Наутро комиссары идут домой отдыхать после ночной работы. Под мышками у них узелки. Это все, что они нашли ценного у убитых крестьян...»[28]

В отличие от Екатеринбурга, в Тюмени трупы расстрелянных в ко­нюшне во дворе дома тюменского миллионщика Жернакова на углу улиц Томской и Ишимской, в котором с 15 сентября 1919 года распола­галась Тюменская Губчека, свозили на санях вниз по Масловскому взвозу и сбрасывали в черные квадраты прорубей на Туре — тогда реки в Сиби­ри часто заменяли кладбища.

Председателем Тюменской Губчека был назначен Степан Александ­рович Комольцев. Он родился 22 августа 1888 года в деревне Хрипу­ны Красногорской волости Ялуторовского уезда Тобольской губернии в семье крестьянина-середняка. Вскоре после рождения сына его роди­тели переехали в волостное село Красногорское. В то время в нем было «дворов — 145, жителей — 613, в том числе ссыльных — 105, переселен­цев—5, сторонних лиц—18, нищих—около трех десятков, безлошадных— 25 дворов, бескоровных — 38».

Осевшие в Красногорском каторжане кротким нравом не отлича­лись. Под их влияние попал и молодой Комольцев: «О царе-батюшке ча­стушки срамные забазлал под гармошку...» Мировой судья по требованию старожилов посадил 20-летнего парня на месяц в каталажную тюрьму на хлеб и воду. После отсидки начались его скитания по Ялуторовскому уезду: Лыбаево, Авазбакеевские юрты, Слобода-Бешкильская...

Узнав о Февральской революции 1917 года, он уехал в Омск, где сошелся с большевиками. В декабре того же года с мандатом III Запад­но-Сибирского съезда Советов возвратился в Ялуторовск, где создал уездную большевистскую организацию. Просуществовала она недолго — 10 июля 1918 года чехи и белогвардейцы захватили Ялуторовск, а еще че­рез десять дней — Тюмень. С красногвардейским отрядом Комольцев отступал до Перми.

Расследованием причин поражения красных войск на Урале зани­малась специальная комиссия ЦК РКП(б) во главе со Сталиным и Дзер­жинским, которые назначили Комольцева председателем военно-ре­волюционного трибунала при красной 3-й армии Восточного фронта. В подсудность такого трибунала входили должностные преступления военнослужащих: самовольное оставление боевых позиций, нежелание выполнять приказы командиров и дезертирство.

Вместе с Комольцевым в Тюмень отправили группу латышей, на ко­торых возлагалось приведение в исполнение расстрельных приговоров.

Архивные документы свидетельствуют, что вся деятельность пер­вых тюменских чекистов заключалась в проведении арестов недоволь­ных советской властью и конфискаций принадлежащего им имуще­ства. В сводке работы секретно-оперативного отдела Губчека с 15 по 30 сентября 1919 года отмечено: «Выдано ордеров — 42. По сем (так в тек­сте. — А. П.) ордерам обнаружены деньги и ценности, закопанные в зем­ле. По 12 ордерам — спрятанное имущество бежавших из Тюмени хозяев, по трем ордерам — скрытое оружие, по двум ордерам — очень большие запасы скобяного товара... Арестовано 57 человек, из них шестеро рас­стреляны, у 26 конфискованы вещи и одна лошадь... По одиннадцати ордерам ничего стоящего не обнаружено...»

Основанием для повальных обысков и арестов служили массовые доносы: за две недели зарегистрировано в Губчека более четырехсот (!).

Правовой основой чекистских конфискаций частных ценностей служил декрет ВЦИК от 16 января 1918 года «О золоте», согласно ко­торому «все изделия из золота весом более 16 золотников и все золото в сыром виде, находится ли оно в руках частных лиц или в магазинах, ювелирных и иных мастерских, или в банковских сейфах, переходит в собственность государства...».

Предусматривалось и поощрение доносов. «Не представленные в течение месяца предметы, — говорилось в статье того же декре­та, — конфискуются при обнаружении... с выдачею трети вознаграж­дения тем лицам, которые укажут государству подлежащие конфиска­ции предметы».

Но чаще всего мотивом доносительства — позорного и весьма рас­пространенного в России явления — была зависть к более удачливому конкуренту, сопернику, соседу.

Неограниченные права всегда оборачивались неограниченными возможностями. В частности, неограниченное право арестов и рек­визиций — неограниченными возможностями обогащения. Начавши­еся в 1918 году революционные изъятия ценностей у представителей свергнутых классов отличались от банального грабежа лишь наличием некой бумаги с печатью. Дальнейший путь полученного таким сравни­тельно законным путем богатства зависел исключительно от сознатель­ности сотрудников ВЧК. Однако борьба между революционным долгом и страстью к обогащению нередко заканчивалась полной и окончатель­ной победой последней.

В результате бесконтрольных арестов состоятельных тюменцев и конфискации принадлежащего им имущества в Губчека поступали зна­чительные денежные и материальные ценности, часть которых мест­ные чекисты присваивали.

В октябре 1919 года Тюменский военно-революционный комитет информировал Сибревком о необходимости очищения Губчека от «по­литически сомнительных элементов» и направления ее работы «по пря­мому назначению — борьбе с доподлинной белогвардейщиной и контр­революцией»[29].

По заключению особой следственной комиссии ВЧК, «председатель Губчека Комольцев, заведующий секретно-оперативным отделом Зер­нин, председатель Тобольской уездной ЧК Падерно, комиссары Губчека Сирмайс, Добилас, Ратнек, Синцев, Залевин, комендант Иноземцев, кла­довщик Ваксберг расхищали разные вещи, изъятые при обысках...».

Чекисты присваивали преимущественно золото и драгоценные камни. Тогда Тюмень, Тобольск и Ялуторовск были наводнены богаты­ми беженцами с Урала и Поволжья. Многие припрятали здесь свои не­малые ценности. Неслучайно при сносе или ремонте старинных особ­няков все еще находят клады, владельцы которых сгинули во время Гражданской войны.

«...Комольцеву досталось двое золотых часов, золотые опять же браслет, цепочка, кольца... Падерно — золотые кольца с камнями и без оных, шейная цепь с жемчугами, часы, брошка с эмалью...» От на­чальства не отставали и подчиненные: «Ратнек проявил себя настоя­щим хищником, присваивая драгоценности, причем его нахальство до­шло до того, что он сделал себе красноармейский знак из награбленного серебра и золота».

19 февраля 1920 года президиум ВЧК признал факты растаскивания изъятых при обысках ценностей по чекистским карманам доказанными. Приятеля Комольцева по юношеским забавам Степана Анфилофьева, которого он назначил председателем Ялуторовской уездной ЧК, обви­нили также в сотрудничестве с белогвардейской контрразведкой.

Чтобы доказать свою преданность советской власти, арестованные чекисты Падерно и Добилас рассказали на допросах о своем участии в убийстве в ночь с 6 на 7 июня 1918 года в пяти верстах от Перми по Си­бирскому тракту Андроника (Никольского), архиепископа Пермского и Кунгурского.

«...Отвязали от пролетки лопату, дали ему лопату, приказали копать могилу. Андроник безоговорочно взялся и начал копать под высоки­ми елями. Грунт земли попался крепкий: красная глина. Копка могилы шла медленно, у Андроника руки непривычные к физическому труду, да и при этом дряхлость и бессилие... Для ускорения дела пришлось ко­пать нам, т. е. Падерно и Добиласу. Выкопали, сколько полагается, затем сказали: “Давай, ложись”. Он лег, а могила оказалась коротка. Подрыли в ногах. Лег во второй раз — еще коротка. Еще рыли — могила готова. Андроник помолился на все стороны минут десять, мы ему не мешали. Затем он сказал: “Я готов”. Лег в могилу, сложил руки на грудь. Затем мы его забросали землей и произвели несколько выстрелов в голову. Про­цесс похорон закончился. Наследство осталось от Андроника — чугун­ные часы и серебряный крест с изображением Богородицы под синей эмалью, цепь и крест под золотом...»

Только через восемьдесят лет, в 1999 году, обстоятельства страда­ний и мученической смерти Пермского архипастыря перестали быть тайной. Тогда же архиепископ Андроник был причислен к лику местно­чтимых святых Пермской епархии. Общецерковное почитание в лике святых новомучеников совершено на юбилейном Архиерейском соборе Русской православной церкви в августе 2000 года.

То ли зачлись вороватым чекистам их прежние пермские «заслуги», то ли по каким другим причинам, но за присвоение чужих ценностей их лишь исключили из партии и уволили из ЧК. Похожими, достаточно мягкими наказаниями отделались в 1919—1920 годах руководители других ЧК, также нечистые на руку. Часть реквизированных денег и ценностей оставлял в своем сейфе на удовлетворение личных нужд Лаврентий Берия, будущий народный комиссар внутренних дел СССР, маршал Советского Союза, Герой Социалистического Труда, орденоносец, заместитель пред­седателя советского правительства: «На чистке партийной организации Азербайджанской ЧК, председателем которой являлся Багиров, а фак­тически его заместителем, начальником оперативно-секретной части — Берия, одной из сотрудниц (Кузнецовой Марией) Берия разоблачался в попытке изнасиловать ее в своем кабинете, но, получив решительный отпор и желая заставить ее замолчать, предложил ей драгоценное кольцо из числа хранившихся у него в кабинете в сейфе ценностей».

Судя по тому, что после этого инцидента Берия остался и в партии, и в госбезопасности, подобное использование ценностей в узком че­кистском кругу, да к тому же для предотвращения скандала, считалось вполне приемлемым[30].

Некоторый перевес в силах, а также измены отдельных белых ча­стей способствовали успехам красных, которые 20 февраля 1920 года неожиданно овладели Архангельском. Главнокомандующий Север­ным фронтом белых генерал-лейтенант Миллер[31] отплыл в Норвегию на яхте «Ярославна». Одновременно с ним на ледоколе «Канада» эваку­ировалось около шестисот правительственных чиновников, военных, женщин и детей.

Но и после падения Архангельска белые продолжали сопротивле­ние в районах Коми края, примыкавших к Зауралью. Эти боевые дей­ствия привлекли внимание IV Всероссийской конференции губернских чрезвычайных комиссий, проходившей в феврале 1920 года в Москве.

По предложению Дзержинского делегаты конференции послали приветствие частям ВОХР, которые «занимают участки и сдерживают напор белогвардейцев на чердынском и вычегодском направлениях».

Тогда же командир северного спецназа ВЧК Лепехин получил при­каз: «...усилить нажим на белых по тракту Ляпино — Усть-Щугор».

По воспоминаниям Лопарева, «...Лепехин двинул туда на оленях отряд из красноармейцев и партизан с полевым телефоном для связи во время пути. Урал перешли без потерь и заняли Щугор. Оттуда белые ушли. О размерах военных трофеев в Щугоре говорит их двухнедельная спешная приемка: чего там только не было, и все английское. Целые склады обмундирования, шоколад, табак, сигареты и т.д. Взяв себе не­большие запасы, Лепехин остальное передал подошедшим частям Крас­ной армии. Обратно Урал отряд прошел также благополучно, смотав по пути 60 км двойного телеграфного провода. Так все военные опера­ции были закончены».

По-другому изложен этот рейд в записках Зуева (со слов Лузгина): «По приказу Лепехина была организована разведка на Урал. Начальни­ком разведки назначен тот же неутомимый Леонид Ушаков. Для поездки с собой он отобрал своих земляков: Косова, Бибина, Черкасова, Ерма­кова и меня (Лузгина) — всего 15 человек. Взяли 15 пар оленей, пере­водчика, один пулемет, лыжи, продовольствие и поехали. У Саранпауля была телефонная связь с Печорой, поэтому взяли телефонный аппарат. Дорога была трудная, т.к. населенных пунктов не было, хотя раньше там находились избы (их называли “кучники”) для обогрева проезжаю­щих. Но избы сожгли белые. Случайно осталась одна изба, в которой мы обнаружили спящего зырянина. Он рассказал, что Урал занесен снегом и со стороны белых стоит застава из 30 человек. Мы взяли с собой этого зырянина и поднялись на самый горный хребет, но дальше дорога была переметена снегом. Мы снабдили зырянина деньгами, дали ему хоро­шую тройку оленей, положили газеты и письма от пленных солдат и от­правили его к белым, а сами вернулись в “кучник”, откуда по телефону связались с Лепехиным. Тот приказал оставаться на нашем месте до его особых распоряжений. Вскоре от белых из-за Урала к нам прибыла де­легация — 3 старших унтер-офицера. Они рассказали, что их собралось около 22 тысяч человек, отступать дальше некуда, поэтому солдаты вос­стали, арестовали офицеров и хотят добровольно сдаться красным.

От нас поехали за Урал 10 человек, в том числе Лепехин и Ушаков; одного унтер-офицера они взяли с собой, а двоих оставили заложника­ми. 9 марта они прибыли в Усть-Щугор, приняли все склады с оружием и сдали их и пленных офицеров Пермскому отряду, после чего возврати­лись сначала в Саранпауль, потом в Березов».

В тот же день начальник обороны края Малков телеграммой № 218 сообщил командующему красной 6-й армией Самойло: «Северный край Печорского фронта признал Советскую власть! Ревкомы просят при­остановить военные действия...» Позиционная гражданская война в Коми крае и в Зауралье закончилась.

Однако Лепехин не исключал возможности прорыва не сложивших оружие белогвардейцев через Обдорск на север Енисейской губернии, где оперировали остатки 1-й Сибирской армии генерала Пепеляева. Поэтому один взвод Отряда северной экспедиции находился в Мужах и Обдорске.

«...Первые 2—3 недели обстановка там была напряженной: ждали удара белых, — вспоминал Зуев. — Для нас круглые сутки стояли нагото­ве семь пар оленей, запряженных в нарты. В Мужах тогда проживали зыряне-оленеводы и пять семей русских, из них одна семья начальни­ка почтового отделения. Я и еще один красноармеец были определены на постой в дом братьев Каневых. Мы узнали, что они — крупные олене­воды: у них имелось до пяти тысяч оленей. Один из братьев, а их было трое, всегда находился в тундре на пастбищах: с ним батрак и десять со­бак. После того как опасность прорыва белых миновала, мы отдыхали. Зырянская молодежь устраивала вечерки и приглашала нас. Мы вместе с ребятами и девчатами праздновали масленицу: катались на оленях и с горки на санках. Когда стали переезжать в Обдорск, то нас прово­жала вся молодежь села. До революции Обдорск называли “золотым уголком”: здесь проживали или имели своих представителей крупные тобольские и тюменские рыбопромышленники и пароходчики. Также много было политссыльных, которые демонстративно встретили нас, выйдя навстречу за село. Нас поселили в бывшем миссионерском доме, где раньше жили попы и монахи, обращавшие в христианство северные народности. По два часа в день мы занимались строевой подготовкой, а остальное время отдыхали или разгружали баржи с зерном. Это зерно предназначалось для заграницы, но баржи не успели отправить, и они застыли в Обдорске».

Лепехин выступал против расстрелов, но его позицию разделяли немногие красные командиры. Сдавшиеся в Усть-Щугоре офицеры 10-го Печорского полка, несмотря на гарантии чрезвычайного уполномочен­ного ВЧК Труша, по дороге в Чердынь были расстреляны конвоирами. Поэтому отдельные группы белогвардейцев, например, отряд поручи­ка Рочева, скрывались в лесах и тундре и время от времени нападали на различные обозы: вспыхивали перестрелки, лилась кровь.

Чекистский спецназ Лепехина выполнил свою основную задачу: ма­лой численностью, почти без жертв очистил от колчаковцев огромную территорию Северного Зауралья и Приполярного Урала, ликвидировал угрозу наступления белых на Тобольск со стороны Березово, захватил богатые военные трофеи, важные для Троцкого документы. Оставалось ускорить продвижение от Сургута на Нарым, разгромить отряд началь­ника уездной милиции Волкова и завладеть ценностями Сибирского бе­лого движения и другими сокровищами, хранившимися прежде в цер­ковных кладовых Тобольска. Проведению этой операции помешала война Советской России с Польшей.

Во время Первой мировой войны территорию Польши, входив­шей в состав Российской империи, оккупировали немецкие и австрий­ские войска. 11 ноября 1918 года, когда в Германии началась революция, поляки разоружили немцев, а власть передали самому популярному по­литическому деятелю — Юзефу Пилсудскому. После многих десятиле­тий неволи поляки получили свое государство.

Пилсудский решил воспользоваться всеобщей смутой и присоеди­нить к Польше украинские, белорусские и литовские земли — началась война. Тогда Ленин и Троцкий мечтали о соединении русской и немец­кой революций, а территория Польши лежала на пути Красной армии к Берлину. Так что у них тоже были причины для войны с Пилсудским.

6 мая 1920 года польские войска вошли в Киев. В Варшаве цари­ла победная эйфория. Но уже через десять дней Красная армия пере­шла в наступление: поляки бежали, бросая оружие. 12 июля их выбили из Киева, днем раньше были освобождены Минск и Вильнюс. Сталин телеграфировал Ленину: «Польские армии совершенно разваливают­ся, поляки потеряли связь, управление, польские приказы вместо того, чтобы попасть по адресу, все чаще попадают в наши руки, словом, поля­ки переживают развал, от которого они не скоро оправятся... Я думаю, что никогда не был империализм так слаб, как теперь, в момент пора­жения Польши, и никогда мы не были так сильны, как теперь, поэтому чем тверже будем вести себя, тем лучше будет и для России, и для между­народной революции».

У Ленина возникла надежда, что правительство Пилсудского удаст­ся свергнуть.

Будущий маршал Тухачевский командовал наступлением на Польшу под лозунгом «Даешь Варшаву! Даешь Берлин!». 23 июля 1920 года, когда Красная армия наступала на Варшаву, Ленин телеграфировал Сталину в Харьков: «Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы по­ощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а может, также Чехию и Румынию».

Для мировой революции были нужны большие деньги. Россия уже ограблена, что не успели захватить большевики, то сокрыто в кладах. Их поиск оставили до лучших времен, а экспедиционные спецназы пере­бросили из Сибири в Польшу — грабить родовые усадьбы шляхты.

Отряд Лепехина дождался в Березове ледохода и первым же паро­ходом через Самарово и Тобольск прибыл в Тюмень.

Зуев вспоминал: «Из Тюмени был получен приказ срочно выехать туда на лошадях. К тому времени третья рота находилась в Самарово, две роты и штаб — в Березове, мы со взводом — в Обдорске. По зимней дороге в конце марта выехали на оленях: нас провожали многие жители, среди них девушки, ну и не обошлось без слез. Не доезжая Березова, оле­ни провалились под лед, проводники разбежались, пришлось до места назначения добираться на лыжах. Из Березова уже пароходом в Самаро­во и дальше... В Тюмени весь отряд собрался на вокзале, на первом пути стоял эшелон. Нас торжественно встречали в Екатеринбурге и в Мо­скве. Поездом доехали до Гомеля, потом пароходом по реке Припяти до Мозыря...»

Из воспоминаний Лопарева: «В конце марта 1920 года военные опе­рации на Севере закончились. В апреле самым последним зимним путем красноармейские части из Обдорска, Березова и Сургута потянулись к Самарову и прибыли сюда перед самым ледоходом. В Самарово со­стоялся большой митинг: четкие фразы Лепехина сменились горячими выступлениями красноармейцев и партизан. На трибуну поднимается несуразный Саня Скрипунов. Он расправляет плечи, набирает в грудь воздух, поднимает руку, а слов — нет, убежали, мысли рассыпались.

— Товарищи! Я... да мы... польских панов бить будем... Я кончил.

Из толпы смех и шутки. Но лес рук приветствует предложение о добровольном походе на польский фронт».

Самого Лопарева среди этих добровольцев не было: «...уволился еще 23 марта — острая нужда в организационно-оперативных работни­ках побудила Тобольск отозвать меня к месту работы. Для того, чтобы не вносить дезорганизацию в партизанскую массу, Лепехин пропустил меня через специальную комиссию и уволил “по состоянию здоровья”».

Но когда Отряд северной экспедиции прибыл на Западный фронт, Пилсудский нанес внезапный удар, и Красная армия покатилась на­зад: десятки тысяч красноармейцев попали в плен. Из окружения под Варшавой удалось вырваться только Лепехину, Губер-Трицу и еще двад­цати бойцам отряда. Другие части мозырской группы были полно­стью разгромлены.

После заключения перемирия 18 октября 1920 года Лепехина от­правили на Дальний Восток. Он командовал войсками Приморской красной армии, созданной на базе местных партизанских отрядов. За разгром белогвардейцев в октябре 1922 года под Спасском его на­градили орденом Красного Знамени. Он стал начальником торгового порта во Владивостоке. В феврале 1923 года прошел Всероссийскую партийную перепись, в примечании к анкете отмечено: «...давал ответы ясно». Его членство в партии — с ноября 1917 года, партбилет №451680 выдан Хамовническим райкомом в Москве, но когда — не уточнено.

В документах архивных фондов Приморского губкома РКП(б) и Вла­дивостокского торгового порта обнаружено заявление Лепехина от 13 ок­тября 1923 года: «В Губком РКП. На основании постановления СТО тор­говый порт переходит из Народного комиссариата путей сообщения в ведение Народного комиссариата внешней торговли. Уполномочен­ный НКВТ т. Левин предложил мне остаться на прежней должности. Прошу губком о выдаче мне характеристики по моей работе для предо­ставления в Центр». Приложена характеристика: «Лепехин Александр Петрович с 1917 года работает в Армии, где получил хорошую практику. В работе в Армии проявлял инициативу и являлся фактически руково­дителем с стремлением не считаться с военкомом при нем. В настоящее время является начальником торгового порта, подготовка есть и справ­ляется удовлетворительно. Теоретическая марксистская подготовка сла­бая. Политически устойчив. Энергичность средняя. Собой владеет недо­статочно, вспыльчивый характер, ошибки признает, но не умеет делать соответствующие выводы. Отношение к партработникам и партийцам хорошее. Положительные черты: простота, откровенность и храбрость. Страдает некоторым самолюбием. Достаточно дисциплинирован. Вре­менами наблюдается невоздержанность к спиртным напиткам. Имеет организаторские способности. Может руководить в масштабе губернии».

20 октября 1923 года Приморский Губком РКП(б) отправил в НКПС телеграмму: «Против предоставления двухмесячного отпуска по болез­ни т. Лепехину с правом выезда на юг России не возражаем».

После этого Лепехин исчез: говорили, что умер в поезде по пути из Владивостока в Москву. Семьи у него не было; кто, когда и где его похоронил — неизвестно.

Но у правителя (дубаня) Синьцзяна — северо-западной провинции Китая — появился военный советник. Похожий на монгола, которого официально называли «русским генералом китайской службы Крафтом».

Потерпев неудачу с продвижением революции на Запад, вожди ми­рового пролетариата Ленин и Троцкий обратили свои взоры на Вос­ток. Внимание правителей Советской России привлек Синьцзян. Здесь после окончания Гражданской войны находилось несколько тысяч солдат и офицеров из армий атаманов Дутова и Анненкова. В марте 1921 года в Синьцзян прорвались участники Западно-Сибирского кре­стьянского восстания.

Центральные китайские власти слабо контролировали положение в этой провинции, и ее правители вынуждены были традиционно ори­ентироваться в своей политике на могучего северного соседа. Части Красной армии, «замаскированные» под белых, с танками, аэроплана­ми и артиллерией неоднократно вторгались на территорию Синьцзя­на для борьбы с набирающим силу движением мусульманских народов. Через Синьцзян прошли десятки советских военных советников, среди которых были специалисты по разного рода секретным операциям Ади Маликов, Яков Мелькумов и будущий маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза Павел Рыбалко, псевдонимом которо­го было не вполне привычное для русского слуха Фу-Дзи-Хуй.

Тогда в Китае в правительстве Сунь Ятсена под псевдонимом Га Лин объявился Блюхер (до него военным советником в Китае был П. А. Пав­лов, один из известных в то время командиров Красной армии, но ле­том 1924 года он утонул, купаясь в реке Дунцзян).

Благодаря усилиям цзян-цзюня (генерала) Га Лина Национально-ре­волюционная армия (НРА) добилась поистине сногсшибательных успе­хов и установила контроль за большей частью страны.

За короткое время НРА получила из СССР 40 тысяч винтовок, око­ло 42 миллионов патронов, 48 орудий, 12 горных пушек, 230 пулеме­тов, 18 бомбометов, более 10 тысяч ручных гранат, 3 самолета и другое вооружение.

Имя Блюхера уже окуталось разными легендами. Западная прес­са весьма иронично относилась к официальным сообщениям о том, что «тов. Блюхер происходит из семьи ярославских крестьян».

Самым громким и живучим мифом стала германская версия о том, что Блюхер — ротмистр австро-венгерской армии граф Фердинанд фон Гален, считавшийся пропавшим без вести в Первую мировую войну. Бывший денщик фон Галена, увидев в газетах фотографии Блюхера, признал в нем своего начальника. Не случайно, мол, в Китае военный советник Сунь Ятсена выбрал свое настоящее имя — Га Лин. Советские биографы Блюхера утверждают, что это имя взято от имени первой жены Галины Покровской, с которой Блюхер проживет восемь лет — с августа 1919 года. Она пройдет с Василием огненными дорогами За­уралья и Сибири, Каховки и Крыма; потом — Забайкалье и Дальний Восток, Петроградский гарнизон и, наконец, Китай. Галина родит мужу троих детей: дочь Зоя умрет во младенчестве, не дожив до года, в мае 1922-го появится Всеволод, в июле 1923 года — Зоя (имя ей дадут в па­мять о первой дочери).

Берлинский родственник ротмистра Фердинанда Михаэль фон Га­лен был убежден в том, что его племянник попал в 1915 году в плен к рус­ским, оказался в Сибири, где, по предложению красных комиссаров, принял имя героя войны с Наполеоном прусского генерал-фельдмар­шала Гебхарда Блюхера, отличавшегося энергией и решительностью, храбростью и неутомимостью (как в ратных делах, так и в любовных похождениях). Проведенное в Институте судебной медицины Боннско­го университета сравнительное фотоисследование изображений фон Галена и ГаЛина (Блюхера) показало их идентичность.

Что касается личной жизни Блюхера, то в 1927 году он расстался с первой женой и женился на Галине Кольчугиной, которая, родив ему сына Василия, поступила слушательницей на военный факультет Ака­демии связи в Москве. Ни в Киев, куда мужа после Китая назначили помощником командующего войсками Украинского военного округа, ни в Хабаровск после перевода туда Блюхера для организации Особой Дальневосточной армии она не поехала. В Хабаровске 42-летний коман­дарм встретит 17-летнюю Глафиру Безверхову из многодетной семьи инвалида Русско-японской войны и, не регистрируя брак, проживет с ней шесть лет (до своего ареста и гибели в 1938 году)[32].

А «человека с Севера, похожего на монгола» видели в 30-е годы в Непале во главе мятежных отрядов, пытавшихся свергнуть военно-фе­одальный режим рода Рана (эта война закончилась победой восставших только в 1951 году). Что этот «человек с Севера» — Лепехин, не утвер­ждаю. Просто похож.

Губер-Гриц пережил сталинский террор и военное лихолетье. По сведениям Министерства обороны, он был уволен из армии в мар­те 1923 года, но в июле 1932-го назначен начальником строевого отдела Военно-инженерной академии в Москве (чем занимался почти десять лет — неизвестно, может, был рядом с Монголом в Синьцзяне), с декаб­ря 1936 по август 1939 года возглавлял штаб 19-й Узбекской кавалерий­ской дивизии, а потом преподавал в Академии имени Фрунзе. Уволен в звании полковника по болезни в феврале 1953 года. Умер в Москве. В его личном деле обнаружилась справка от 31 января 1953 года, под­тверждавшая существование Отряда северной экспедиции: «Началь­нику отдела кадров Краснознаменной орденов Ленина и Суворова 1-й степени военной академии им. М. В. Фрунзе полковнику тов. Серге­еву. Сообщаем, что Северный экспедиционный отряд, командиром ко­торого был Лепехин, сформирован в декабре 1919 года. В Березовский уезд для боевых операций отряд был направлен приблизительно в кон­це декабря 1919 года (точно установить не представляется возможным). Северный экспедиционный отряд прекратил военные действия 8 апре­ля 1920 года, а в июне 1920 года был переброшен на западный фронт и в составе Мозырской группы продолжал вести операции против белополяков. И. о. начальника Центрального государственного архива Крас­ной армии полковник Чернелевский».

Часть Отряда северной экспедиции осталась в Сургуте. Лепехин приказал Зырянову выследить начальника уездной милиции Волкова и дознаться о маршруте эвакуации из Тобольска церковных и других ценностей и документов.

В воспоминаниях Лопарева отмечено: «...Волкова поймали позднее в самых вершинах Ваха. Здоровенный латыш запрокинул щуплую голову Волкова назад до отказа и ребром ладони так ударил по кадыку, что кожа лопнула и наружу вылетели обрывки связок. Насколько я помню, это единственный случай расправы с врагом способом, не достойным проле­тариата. Не допускали мы такой расправы и не одобряли ее. Как ни мало было патронов, но израсходовать для этого пулю никогда не было жаль...»

Но розыском Волкова занимался не латыш, а немец: Роберт Ва­ленто, председатель Сургутской уездной чека. Он родился в 1893 году в Вене, участвовал в боях против русской армии, награжден Железным крестом. В 1915 году попал в плен, работал в Сибири на Омско-Тюмен­ской железной дороге. После оставления колчаковцами Тюмени в авгу­сте 1919 года поступил в батальон ЧК, затем с отрядом Лепехина отпра­вился на Север.

На след Волкова его вывел Григорий Пирожников, бывший ис­правник Сургутского уезда (с 1903 по 1917 год), а после упраздне­ния этой должности — уполномоченный Министерства снабжения и продовольствия Временного правительства России.

Переживая за семью, он отказался от предложения Волкова бежать в почти безлюдный, но хорошо известный им по совместным путеше­ствиям бассейн Ваха — юго-восточную окраину уезда.

Дочь Пирожникова Мария Григорьевна вспоминала: «Смена власти запомнилась страшными картинами: убийством, расстрелами, обстре­лом города из пулемета с палубы парохода и т.д. Мы всей семьей, кроме отца, сутками находились в подполье... Отец не спускался в подполье, он находился в комнате, принимая всех — и «красных» и «белых», со все­ми разговаривал одинаково выдержанно, спокойно. Кто-то позаботился о нас: приготовили лошадей, принесли тулупы, предложили эвакуиро­ваться, но отец отказался. Мать плакала, боялась за него, а он заявил: “Я не преступник — не побегу”. Позднее мать поняла, как благоразумно поступил отец».

Только через год, в ноябре 1920-го, чекистам удалось схватить «боль­шого урядника», как называли Волкова ваховские остяки, на берегу правого притока Ваха — реки Кулун-ёган, почти на границе Тобольской и Енисейской губерний.

Эту операцию Валенто отразил в коротком рапорте на имя председа­теля Тюменской Губчека Студитова: «Согласно заданию скрывающийся бандит Волков пойман 23 ноября 1920 года в лесах у речки Кулун-ёган, где скрывался с декабря 1919 года, промышляя охотой и рыбной ловлей. При обыске его жилища у святого места туземцев обнаружено и изъя­то: трехлинейка — 1, японка — 1, бердана 4-х линейная — 1, наган — 1, Смит-Вессон — 1, ножи — 2, патроны — много, два ящика с золотыми и се­ребряными вещами и тетрадь с их характеристикой, мешок со звонкой монетой золотой и серебряной царской чеканки, деньги николаевские, керенские и сибирские — много. Бандит Волков попытался бежать и был смертельно подстрелен; труп не найден по причине сильного бурана. Оружие и ценности сданы военкому Зырянову до начала навигации».

Слухи о неуловимом «большом уряднике» до середины 30-х годов будоражили ваховских остяков, дольше других аборигенов Обь-Иртышья сопротивлявшихся насильственной политике социалистиче­ских преобразований.

Считалось также, что Волков успел часть колчаковского золота рассовать по прикладным жертвенным местам остяков в лабиринте притоков Ваха: рек Кыс, Куль-ёган, Яль-Нельтан-ёган, Нинкин-ёган, Мохтох-ёган, Мох-Куль-ёган и Кулун-ёган-Ингал. Неслучайно эти дикие места как магнитом притягивали искателей приключений.

Сдавшему по описи ценности с парохода «Иртыш» Вронскому дали в ВЧК новое задание: под видом окончившего с отличием в ноябре 1917 года 2-ю Омскую школу прапорщиков Константина Карасева вне­дриться в отдел контрразведки бригады генерал-майора Красильникова и выяснить речные маршруты эвакуации ценностей Омского государ­ственного банка.

Но пока Вронский-Карасев добирался до Тюмени, колчаковский фронт рухнул, чтобы никогда уже не возродиться.

В селе Колывань, расположенном на Чаусе, левом притоке Оби, всего в 45 километрах от Новониколаевска (сейчас Новосибирск) че­кист-прапорщик выяснил, что хранившиеся здесь запасы платины и зо­лота были использованы в октябре 1918 года по указанию Временного Сибирского правительства для изготовления орденов «Освобождение Сибири» и «Возрождение России». Назначенный комиссаром Томско­го отделения районной транспортной ЧК, он по составленному описа­нию этих орденов собирался опознать их среди «золотых и серебряных вещей», изъятых на стоянке бывшего начальника Сургутской уездной милиции Волкова. Но на пристани Дубровино двухпалубный пассажир­ский пароход «Богатырь», на котором плыли Вронский и председатель Томской Губчека Александр Шишков, был захвачен участниками Колыванского антибольшевистского восстания. Ворвавшись на палубы и в каюты, повстанцы начали грабить пассажиров и команду. Опознали и расстреляли Шишкова. Назвавшийся Карасевым Вронский выдержал допрос с пристрастием — свое служебное удостоверение он предусмо­трительно выкинул за борт. Старательно заучиваемые в ноябре 1919 года подробности короткой жизни прапорщика Карасева, расстрелянного в чекистском подвале, спасли жизнь Вронского.

Содержание и направленность его допросов приведены в книге «Были об омских чекистах» (1968) Михаила Бударина, собственного корреспондента газеты «Известия» по Омской и Тюменской областям (с 1944 по 1955 год), ставшего авторитетным специалистом по исто­рии Сибири:

«Оказалось, что допрашивавший Вронского-Карасева “начальник штаба Колыванской народной армии” Забельский тремя годами раньше окончил ту же Омскую школу прапорщиков.

— Кто был в Омске начальником вашей школы?

— Полковник Жарков.

— Кто присутствовал на выпускных экзаменах от штаба округа?

— Штабс-капитан Нерчинов.

— Кого вы знали из командования Омским гарнизоном?

— Войскового старшину Волкова. Он командовал парадом при вы­пуске из военных училищ Омска.

— В какие увеселительные заведения ходили омские юнкера?

— На Скорбященскую, на Бутырки, на Мокрый форштадт...

— В армии Верховного правителя вы где служили?

— В отделе контрразведки при штабе бригады генерал-майора Ива­на Николаевича Красильникова.

— Где в Омске размещался штаб Верховного главнокомандующего?

— В здании коммерческого училища.

— А где стояла бригада генерала Красильникова?

— В главном корпусе сельскохозяйственного училища. В Старой За­городной роще.

— Куда вы доставляли особо важных арестованных? Где размеща­лась контрразведка Верховного правителя?

— В здании кадетского корпуса.

— А где был секретный отдел контрразведки?

— На улице Тарской в трехэтажном особняке. Рядом с четырехэтаж­ным складом сельхозмашин фирмы “Мак-Кормика”...

— А не припомните ли вы, как генерал Красильников встречал обычно новоиспеченных офицеров? Какой своей любимой фразой?

— Помню. Он говорил обычно в таком случае: “Здравствуй, здрав­ствуй, погон атласный”».

Знание таких деталей военной подготовки и службы в армии Кол­чака удовлетворило бывшего штабс-капитана Забельского. Но главарь колыванских повстанцев, бывший надзиратель Томской тюрьмы Яков­лев-Северский, объявивший себя «полковником», приказал назначен­ному командовать повстанческой ротой Вронскому-Карасеву утопить ночью в Оби запертых в трюме «Богатыря» председателя Дубровин­ского волревкома Гавриила Глушкова и других местных коммунистов.

Воспользовавшись этой ситуацией, чекист и речник Вронский предложил капитану «Богатыря» Пленкову разоружить охрану, освобо­дить арестованных и повернуть пароход на Томск.

«— Вы забыли, — возразил капитан. — У мятежников есть еще четыре захваченных парохода: “Барнаул”, “Ермак”, “Мельник”, “Киргиз”. Буксир “Мельник” уже подошел к Дубровино, другие — на ближайших пристанях. На берегу пулеметы, конница. Река петляет. Всадники догонят нас и обстре­ляют. Убьют в штурманской рубке меня и помощника. Кто судно поведет?

— Я поведу — окончил Рыбинское судоходное...

— А если внизу на Оби встретятся еще суда, захваченные бандитами?

— Тогда и мы поднимем на мачте бело-зеленый флаг. Обманем мя­тежников. Ближе к делу! Около острова Талового бросаем якорь и за­хватываем пароход.

Вронский знал: в случае провала конвой расстреляет не только его, но и весь экипаж. Две палубы: на нижней восемь бандитов, остальные девять — на верхней. Один на носу, другой на корме, двое при выходе на палубу слева и справа. Остальные пятеро спят на скамьях. Вронский и старший помощник капитана Скоробогатов приблизились к часово­му. Чекист ударил его ломом по голове. Старпом подхватил винтовку. Оружие пятерых спящих отдали матросам. Те обезоружили и связали остальных. Ликвидировали часовых трюма, вывели пленников в кори­дор. Пересчитали всех охранников: убитых и связанных шестнадцать, семнадцатого так и не нашли.

— Катать якорь! — приказал капитан Пленков. Загремела якорная лебедка, зазвонил телеграф в машинное отделение. — Лево на борт! Пол­ный вперед! Выложить все!»

«Богатырь» устремился вниз по Оби. На берегу разгадали маневр и открыли огонь. На «Мельнике» организовали погоню. По дороге вдоль реки неслась повозка с пулеметом. Рядом всадники размахивали винтовками. Обстрел продолжался до села Вятский Камешек. Потом погоня отстала.

15 июля 1920 года начальник районной транспортной Чека (РТЧК) Сибири и Омской железной дороги Июнин доложил полномочному представителю ВЧК по Сибири Павлуновскому: «От начальника Томской ОРТЧК получена телеграмма. В Томск прибыл пароход “Богатырь”. Ко­мандированный в Барнаул на том пароходе тов. Вронский спас от верной смерти 52-х товарищей — членов исполкома и коммунистической ячейки из села Дубровино и ближайших сел... Прошу присвоить пароходу “Бо­гатырь” новое название — “Дзержинский” (что и было сделано. — А. П.)».

Спасенный Вронским руководитель дубровинских коммуни­стов Глушков вспоминал: «Мы ему доверились. А ведь он был совсем еще мальчик, юноша двадцати лет. Внешне необыкновенно симпатич­ный, обаятельный. Для меня остаются загадкой два момента. Как Врон­скому удалось войти в доверие к офицерам, главарям бандитов? Ведь предводители мятежников были людьми образованными, опытными. И как никто его не выдал из членов команды парохода “Богатырь”? Кстати, в суматохе, когда мы посадили бандитов в трюм за решетку, один из повстанцев все-таки спрятался на корме. Это был наш Дубро­винский житель, бывший матрос царского речного флота Егор Чугуночкин... И вот когда на буксире “Мельник” погнались за нами, он прыгнул с “Богатыря” в Обь и поплыл. С “Мельника” его увидели, под­няли к себе на борт, и от него узнали подробно, что же произошло у нас на пароходе... Много я видел смелых людей в Гражданскую войну и позднее в Великую Отечественную. И среди них достойное место за­нимает Константин Александрович Вронский. Я видел этого человека только два дня полвека назад. А запомнил его на всю жизнь. И еще он очень любил и умел петь...»

После подавления в Сибири мятежей и крестьянских восстаний Дзержинский, возглавлявший тогда одновременно ВЧК-ГПУ и Нарко­мат путей сообщений, счел более разумным использовать Вронского по его профессиональному предназначению — речному[33].

Будучи капитаном парохода «Катунь», Вронский участвовал в зна­менитой Карской экспедиции — экспортно-импортной операции Север­ным морским путем через устья Оби и Енисея. В 1924 году, возвращаясь в конце навигации из Обской губы Карского моря, когда уже шла по реке шуга, он сильно простудился и скончался в омской больнице водников.

Похоронив мужа, его жена Нина с грудной дочкой отправилась к родителям в Тобольск, и при переправе через только что замерзший Тобол они провалились в полынью...

А спрятанное «большим урядником» Волковым колчаковское золо­то народная молва после образования в декабре 1930 года в бассейнах рек Вах и Таз Ларьякского (Ваховского) остяцкого туземного района[34] приписала родовому князю толькинских остяков Ефиму Кунину по про­звищу Шатин или Шата. По воспоминаниям секретаря ларьякского ту­земного комитета Ивана Борщева, «...Кунин-Шатин был сорокалетний высокий, крепкого телосложения мужчина, с басистым говором и бога­то одетый. При нем всегда была охрана из батраков. Туземное населе­ние рек Сабуна и Тольки находилось у него в полной зависимости. Часть своих оленей он сдавал малообеспеченным остякам, а в качестве аренд­ной платы брал беличьи шкурки. Полученную таким образом пушнину сбывал на ярмарках в Ларьяке и в магазины “Сибторга”. Годовой оборот от такой торговли достигал 100 тысяч рублей. Князь толькинских остяков дважды (в 1924 и 1928 годах) совершил торговые поездки в Норве­гию, продав там пушнину за валюту. Когда умер его отец, то на покой­ного надели бархатный халат, обшитый золотыми монетами царской чеканки. Рядом положили золотые и серебряные вещи из спрятанных Волковым в прикладных жертвенных местах. Пять шаманов увезли его на оленях далеко в урман. Такова местная легенда».

После «оперативного изъятия» Кунина-Шатина в декабре 1932 года (он был схвачен чекистами во время ярмарки в Ларьяке, увезен в Остя­ко-Вогульск и тайно расстрелян) начальник Остяко-Вогульского окруж­ного отдела ОГПУ Николай Петров пытался отыскать могилу его отца, но, как указал в рапорте, «безрезультатно». Остается загадкой, что за­ставило последнего князя рода Куниных, предупрежденного об аресте, приехать в Ларьяк. Тогда он фактически возглавил восстание оленево­дов толькинской тундры против насильственных методов колхозно­го строительства, определенных решением Президиума ВЦИК СССР: «...произвести экспроприацию всего оленого (так в тексте. — А. П.) стада и прочих средств и орудий производства в зонах тундры и лесотундры Крайнего Севера у отдельных полуфеодалов...».

Надеясь на защиту сородичей, «полуфеодал» Кунин-Шатин хо­тел забрать ценности из «святых мест» в верховьях Ваха («при аре­сте у него изъято золота на сумму 8325 рублей») и откочевать в Туру­ханский край — «тундра большая». Действительно, остяки требовали освобождения князя и отказывались отвечать на вопросы следователей ОГПУ о прикладных жертвенных местах. Так что сокровища, спрятан­ные в лабиринте притоков Ваха колчаковским милиционером Волко­вым, не достались никому.

Но как же добыча сургутского чекиста Валенто: два ящика с драго­ценными сибирскими орденами — немец считал эти боевые реликвии Сибирской белой армии «золотыми и серебряными вещами» — и мешок с золотыми украшениями и монетами? Куда исчезло это богатство?

Если верить рапорту Валенто, то ценный груз был доставлен на оленях в Сургут и заперт в сейфе, доставшемся военкому Зыряно­ву от местных купцов. Предполагалось весной 1921 года отправить эти сокровища транзитом через Тобольск и Тюмень в Москву. Однако зима 1920 года изменила этот план. Та зима выдалась на редкость холодной. И голодной.

В сочинении Г. А. Пирожникова «Обь-Иртышский Север» снабже­ние Сургутского и Березовского уездов хлебом названо «...делом перво­степенной важности. Население этого края жило исключительно при­возным хлебом, доставлявшимся частными торговцами...»

Но новая власть ликвидировала рыночную торговлю и упразднила казенные хлебозапасные магазины, снабжавшие коренное население мукой и другим продовольствием.

Опытных хлебных заготовителей, таких, как Пирожников, от­странили от работы. Его дочь так писала о том времени: «Зимой 1920 года жили в Сургуте очень тяжело. Отец, хотя и заведовал продо­вольственным делом, а для своей семьи не сделал необходимых запа­сов муки. Семья перебивалась на рыбе. Рядом с нами жили Панкины, у них была мука, и мать нас посылала к ним попросить хоть несколько стаканов муки...»

Эвакуационное продовольствие, застрявшее из-за раннего ледоста­ва в Тундрино, и хлеб, доставленный Пирожниковым в Сургут из Томс­ка, были разграблены лихими партизанами. Задушенные продразверс­ткой волости Тобольского, Тюменского и Ишимского уездов не могли выручить голодающий Север.

У сургутского военкома Зырянова оставалась одна надежда на ляпинский хлеб. Зырянов слал в Березов председателю уездного ревкома Сенькину, называвшему себя «красным наместником Севера», отчаян­ные телеграммы — просил поделиться мукой и зерном.

В истории нашего края Сенькин представлен как политический ссыльный, большевик, герой революции и Гражданской войны, органи­затор и руководитель первых советов на Обском Севере.

Крестьянин из села Каменка Успенской волости Малокрасноярско­го уезда Орловской губернии, 40-летний Тихон Данилович Сенькин, осужденный в 1903 году за кражу Орловским окружным судом на один год арестантских работ, в 1905 году по постановлению Министерства внутренних дел был сослан в Березовский уезд Тобольской губернии под надзор полиции и определен на жительство в село Обдорское. Толь­ко не за революционную деятельность, а «за подстрекательство кре­стьян к аграрным беспорядкам: погромам, поджогам и др.».

В 1911 году «за буйство и пьяный дебош в ренсковом погребе Голе­ва-Лебедева в селе Обдорском по постановлению тобольского губернато­ра Сенькин отбыл трехмесячное заключение при полиции». В том же году «за покушение на убийство по приговору Тобольского окружного суда про­вел полтора года в тобольских исправительных арестантских отделениях».

После этих случаев политические ссыльные, жившие в Обдорске вместе с Сенькиным, потребовали его удаления в Березов «под более строгий надзор полиции как уголовного преступника».

Но случились февральские события 1917 года в Петрограде, отрече­ние царя Николая II от престола и Октябрьский переворот... Считается: «В Березове в конце января 1918 года на общем собрании городской бед­ноты и демобилизованных солдат под председательством талантливо­го организатора политического ссыльного большевика Т.Д. Сенькина было принято решение образовать революционный комитет. В марте власть в Березове полностью перешла в руки Совета рабочих и сол­датских депутатов. Земская, волостные и «иногородческие» управы были упразднены. Организована Красная гвардия под командованием Т.Д. Сенькина. Беднота начала отбирать у рыбопромышленников сна­сти и невода и делить их между собой»[35].

Налицо местное «триумфальное шествие советской власти» и своя «красногвардейская атака на капитал».

Назван состав первого ревкома: кроме упомянутого Сенькина — Ф.Ф. Котовщиков, И.Ф. Филиппов, Н.Л. Ильин, Д.Н. Ильин, М. П. Куз­нецов, И. С. Михайлов, П. И. Сосунов, Л. Я. Железнов, А. Г. Нижегород­цев, Ф.М. Защипов. К. Г. Шмуклер.

В октябре 1937 года НКВД арестовал Ивана Филипповича Филип­пова, 1888 года рождения, уроженца Березова, зырянина. В анкете аре­стованного отмечено: «Служил в Красной гвардии с февраля по май 1918 года, в армиях белой и красной не служил, состоял в ВКП(б) с 1918 по 1922 год, выбыл в связи с судебным делом, работал в Тобольске пред­седателем артели “2-я пятилетка”, предъявлено обвинение за знаком­ство с Улановым и за контрреволюционные разговоры».

Филиппов представил следствию свои собственноручные пока­зания — воспоминания о событиях весны — лета 1918 года в Березове и о своем участии в поисках кладов белогвардейцев и местных богатеев.

«...В январе 1918 года, — писал Филиппов, — в Березов из Кондинска приехали Михаил Петрович Кузнецов, председатель потребительской кооперации и кредитного товарищества, со своим бухгалтером Павлом Ильичом Сосуновым. Образовалась группа в составе:

1. Федор Федорович Котовщиков, работал бухгалтером, потом председателем кредитного товарищества, очень способный коопера­тор, окончил городское училище, после смерти родителей имел в своем иждивении двух братьев, четырех сестер и престарелую тетку, прекрас­ный оратор;

2. Тихон Данилович Сенькин, политический ссыльный с 1905 года, социал-демократ, большевик, малограмотный;

3. Филипп Мелентьевич Защипов, политический ссыльный, боль­шевик, мастер на все руки: часовщик, фотограф, химик, художник;

4. Лев Яковлевич Железнов, рыбак, кооператор, хорошо владел языками ханты и манси, трудолюбивый мужик, шестеро ребятишек — мал мала меньше;

5. Иван Филиппович Филиппов;

6. Николай Львович Ильин, старый кооператор, хорошо грамот­ный, бухгалтер, председатель кооператива;

7. Ал. Георгиевич Нижегородцев, сын чиновника, телеграфист;

8. Константин Георгиевич Шмуклер, окончил городское училище, телеграфист;

9. Дем. Николаевич Ильин;

10. Константин Георгиевич Нижегородцев;

11. Николай Иванович (фамилию не помню), Политссыльный;

12. Михаил Петрович Кузнецов, окончил городское училище, до ре­волюции работал помощником писаря;

13. Павел Ильич Сосунов, сын ссыльного черкеса, батрак, хорошо грамотный, после военной службы телеграфист, исключительно чест­ный и смелый человек».

Присутствие в группе трех телеграфистов не случайно: все полити­ческие новости доходили тогда до уездного Березова по телеграфу.

«В начале марта, — продолжал Филиппов, — наша группа решила захватить власть в свои руки революционным путем и создать уездный Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

Вооруженная сила в Березове была представлена штабс-капитаном Салминым, командиром роты солдат в количестве 72 человек. Это — Георгиевские кавалеры из разных частей действующей армии, имевшие ранения на фронте и считающиеся выздоравливающими.

Был намечен такой план действий:

Арестовать уездного исправника Л.Н. Ямзина, его помощника Н.Т. Кушникова, купца С. П. Шахова. Это задание было дано Сенькину и К. Г. Нижегородцеву;

Арестовать штабс-капитана Салмина, предъявив ему обвинение в неисполнении декрета Совета Народных Комиссаров о роспуске ста­рой армии и организации Красной гвардии, разоружить местную ко­манду и распустить ее по домам;

Арестовать начальника березовской тюрьмы и освободить заклю­ченных в ней. Поручено Защипову и Д. Н. Ильину;

Взять под контроль почту и телеграф, поручено А. Г. Нижегород­цеву и Шмуклеру.

В ночь на 9 марта каждый отправился выполнять свое задание. Все получилось как нельзя лучше, только Салмин как заядлый монархист заупрямился и не сразу подчинился нашему приказу от имени совета по березовскому гарнизону, который мы написали заранее.

Салмин со своей семьей жил в отдельной квартире, при нем нахо­дился денщик. Мы разоружили штабс-капитана, произвели у него обыск и отвели в канцелярию команды, где по нашему требованию писарь со­ставил приказ о роспуске местной команды и сдаче всего оружия и бое­припасов. Потом мы отвели офицера в тюрьму и отправились в казарму, где зачитали декрет СНК и приказ Салмина о демобилизации и разору­жении. Было также сказано, что утром 9 марта они могут ехать по домам, для них будут поданы подводы. Солдаты приняли наше предложение с большой радостью и тут же стали сдавать оружие.

На следующий день по городу на столбах были расклеены объ­явления и разослан по учреждениям под расписку приказ ВРК о том, что власть Временного правительства Керенского закончилась...»

Родственники арестованных Ямзина, Кушникова и Шахова жалова­лись в Тобольск на самоуправство ревкома. Опасаясь наказания за захват власти, березовские заговорщики обратились за помощью в Тюмень, Омск, Екатеринбург и даже в Петроград. Из «колыбели революции» в Березов прислали трех балтийских матросов-радистов с радиоприем­ником. Они наладили прием сообщений об обстановке в стране, но об­щаться с другими городами можно было только по телеграфу, и то через Тобольск. Омск и Екатеринбург предложили для придания законности новой власти провести 15 апреля уездный съезд в Березове.

По свидетельству Филиппова, «делегаты с мест не приехали из-за распутицы, потому представительство от власти распределили между членами ревкома. Председателем уездного совета выбрали Ко­товщикова, его заместителем — Кузнецова, остальные ревкомовцы ста­ли членами президиума».

Волости затаились, а Обдорск не признал полномочий ни ревкома, ни совета. Для приведения непокорного Обдорска к «революционному порядку» туда с вооруженным отрядом отправился Сенькин. Они созва­ли в Обдорске собрание, на котором заявили, что «большая часть отря­да задержалась на станке Шурышкары за отсутствием подвод и прибудет позже, после чего пообещали за невыполнение распоряжений уездного совета арестовать весь состав земства и отправить в березовскую тюрь­му к заключенным в ней бывшим руководителям уезда».

Филиппов считал, что «члены Обдорского земства хорошо знали характер Сенькина еще со времен его здешней ссылки. Тогда Сенькин открыто при народе стрелял в полицейского станового пристава Та­расова и его урядников. Потому они без всякого сопротивления сдали свои полномочия. А сам Сенькин со своими ребятами завесновал (остал­ся до первого парохода) в Обдорске».

«В конце апреля 1918 года, — продолжал показания для НКВД Фи­липпов, — мы услышали из Петрограда сообщение по радио об акти­визации контрреволюционных сил и необходимости членам советов направляться из глубинки в пролетарские центры для защиты рабо­че-крестьянской власти. В самый разгар распутицы мы не смогли вы­браться из Березова и ждали первого парохода, рассчитывая захватить его и подняться вверх по реке Сосьве ближе к Надеждинским заводам.

Во второй половине мая пришел первый пароход “Арсений”, пе­реименованный в “Отважный”, с рыболовецким караваном. На нем прибыл в Березов из Омска через Тобольск продовольственный отряд в количестве 45 хорошо вооруженных солдат под командой поручика Лагуновского, который остановился на квартире Шахова...»

Через три дня отряд поручика Лагуновского при содействии мест­ного союза фронтовиков освободил из тюрьмы заключенных, в их чис­ле Ямзина, Кушникова, Шахова, и арестовал членов уездного совета.

Филиппов так описал этот переворот: «Солдаты и фронтовики окружили наши квартиры и, зная, что мы вооружены, открывали огонь. Ко мне в дом Лагуновский послал солдата Георгия Фомина с требовани­ем сдаться. Фомин же так трусил, что сразу в передней, не говоря ни сло­ва, выстрелил (позднее он говорил, что нечаянно) и выскочил во двор. Услыхав выстрел, оцепление дома дало залпы. Я бросился в кладовку, откуда на чердак, выломал переборку, спрыгнул с крыши и убежал в лес. Но от нервного волнения у меня так разболелся зуб, что на следующее утро я решился лесом пройти в амбулаторию при больнице на окраи­не города. Когда я вошел в приемную, то фельдшера так перепугались, будто я с того света явился. Едва фельдшер взялся щипцами за мой зуб, как в помещение вошли пять вооруженных солдат: “Руки вверх!” Я рва­нулся, зуб сломался, фельдшера заломили мне руки, но я вырвался и, выхватив из-за пояса кольт, приказал этой пятерке немедленно уби­раться прочь, если хотят оставаться в живых. Они выскочили в кори­дор, а фельдшера А. И. Локиц, Пр. Г. Копылов и доктор Малинин ста­ли просить, чтобы я не стрелял в больнице, где есть тяжело больные, а сдался добровольно, потому что все члены совета, за исключением меня, уже арестованы, но, может быть, все обойдется.

Я был в крови, вытекавшей из десны, и в возбужденном состоянии, но, прислушавшись к уговорам, решил сдаться, чтобы умереть вместе со своими товарищами из совета. В полицейском управлении я сдал кольт, и меня посадили в обычную камеру...

А 9 июня пришел пароход “Народник”, принадлежавший жителям Березовского уезда. Он направлялся в Обдорск. Мне пришлось горько раскаяться, что сдался. Когда любой пароход приходил в Березов, то все его население бросало работу и бежало на пристань. В такой обстанов­ке я мог выскочить из своего лесного убежища, выпустить своих това­рищей из тюрьмы, мы захватили бы пароход и оттуда били бы беляков, как куропаток. Но мечтать об упущенном было бесполезно...»

А как же буйный красногвардеец Сенькин? Обратимся к показани­ям Филиппова: «Обратным рейсом на пароходе “Народник” (потом его переименовали в “Могучий”) прибыл Сенькин со своими красногвар­дейцами. Их тут же на пристани попытались арестовать, но он бросился на Лагуновского с гранатой и наганом. Поручик с солдатами отступил. Но и Сенькин не решился в толпе взрывать гранату и стрелять. Поэтому, когда народ разошелся с пристани, его и обезоружили».

По утверждению Филиппова, «25—27 июня 1918 года всех аресто­ванных членов Березовского совета отправили на этом же парохо­де “Народник” в Тобольск...» В своих показаниях Филиппов подробно изложил обстоятельства своего заключения в Тобольской каторжной тюрьме, эвакуационного этапа летом 1919 года в Иркутск и дальше, в Александровский каторжный централ, знакомства с еще одним «геро­ем революции и Гражданской войны» А. В. Протасовым-Жизневым, со­вместного с ним бегства из тюрьмы, скитаний по глухой ангарской тайге, пребывания в красном партизанском отряде, работы уже в советском Иркутске, возвращения в январе 1920 года в Тобольск... Но о Сенькине — ни слова. Чем тот занимался в то время — неизвестно. Как будто ждал где-то нового безвластия в Березове. Дождался. И вновь, как чертик из шкатулки, появился в городе, привычно захватил в нем власть, объя­вив себя представителем уездного ревкома и «красным наместником Се­вера». У него были и власть, и то, что всегда дороже золота, — хлеб!

Зная о драгоценной добыче из урманов Ваха, Сенькин потребовал за часть ляпинского хлеба залог. И Зырянов перед угрозой голода согла­сился отдать Сенькину захваченные Валенто ценности, не задумываясь об их исторических и художественных достоинствах. Для него эти со­кровища также были «золотыми и серебряными вещами».

По приказу Сенькина в Саранпауле, Березове и Обдорске отгрузили для Сургута 18 тысяч пудов муки и зерна. Ровно столько, сколько долж­ны были взять колчаковцы для снабжения войск Восточного фронта, но не успели из-за спешного отступления из Тобольска. Соответствую­щие интендантские документы остались в Березове, и «красный намест­ник Севера» ими воспользовался.

После Нового года Сенькин отправился с хлебным обозом в Са­марово. Здесь он тайно встретился с Зыряновым и обменял на золо­то хлеб, списанный по бумагам на колчаковцев. Сургутский военком не знал о подлоге, но потребовал от председателя Березовского рев­кома расписку о получении «золотых и серебряных вещей». И сам пись­менно подтвердил отгрузку спасительного хлеба, не обратив при этом внимания на усмешку «продавца»: для того эти расписки ничего не значили.

После сделки Зырянов поспешил в Сургут, а Сенькин еще задер­жался в Самарово у верной молодухи. Тогда же они узнали о восстании на юге губернии.

Протокол

собрания солдат и офицеров Березовской команды, происшед­шего по случаю изгнания из Ляпина Архангельского отряда в ночь в 27 на 28 января 1920 года (нов. ст.)

Слушали: Об отправке делегации к отряду советских войск по тракту Сартынья — Ляпин. О деятельности подпоручика Туркова в момент вос­стания. Предоставление безопасности офицерам — поручику Витвинову и прапорщику Булатникову. О чинах уездной милиции.

Постановили: Немедленно отправить солдат Кудрина Николая, Михельсона Роберта и Бешкильцева Михаила. Считать, что подпору­чик Турков решительными действиями с опасностью для жизни помог ликвидировать все кровопролития. Ходатайствуем перед властями Со­ветской России о свободе и полной безопасности подпоручика Туркова, считая последние его действия более важными, чем все его прошлые. Памятуя хорошее отношение Витвинова и Булатникова к подчинен­ным и их деятельность в восстании, просим обеспечить им полную не­прикосновенность. Выразить благодарность за энергичную поддержку при восстании и просить за их свободу и безопасность перед Советским правительством.

Обсуждали: Гарантирование полной безопасности всему составу Бе­резовского гарнизона и милиции. Сдачу Березовским гарнизоном ору­жия и имущества...

Постановили: Всем гарантируется полная безопасность. Гарнизон сдает оружие и все имущество советским войскам и следует в Березов, где ожидает дальнейших распоряжений. Имеющиеся в гарнизоне цен­ности и документы сдать лично Лепехину.

Подлинный протокол подписали: Председатель собрания Николай Ку­дрин и весь наличный состав офицеров и солдат Березовского отряда. Начальник штаба Отряда северной экспедиции ГуберТриц.

Отделение регистрации и архивных фондов Регионального управ­ления ФСБ России по Тюменской области

Ликвидировать губернатора...

Из воспоминаний сотрудника НКВД В. К. Петрова

...Агент 063, как я обнаружил по прибытии в резидентуру в Синьцзя­не в 1937 году, был китайским губернатором, огромным мужчиной, ко­торый еле-еле втискивался на стул. Всем нам он был хорошо известен и часто приходил в нашу штаб-квартиру вместе с адъютантом для встре­чи с генералом Крафтом. Во время таких посещений он надевал китай­ские штаны с высокими сапогами, сделанными по специальному заказу, и легкое кожаное пальто. Благодаря своему положению он встречался со всеми важными гостями в этом районе и снабжал нас массой инфор­мации о миссионерах, торговцах и всех, кто вел пробританскую про­паганду. Несомненно, агент 063 оказывал огромную помощь советской экспедиции. Конечно, он имел глубокое и точное представление и о на­шей деятельности.

Полученная телеграмма гласила: «Обезопасьте агента 063, ока­завшегося английским шпионом». Это означало: уничтожить! Войтенков быстро составил план по реализации указания Москвы. Китайский переводчик, которого мы звали Питером, был в хороших отношениях с губернатором, и мы быстро направили его для приглашения губернато­ра к нам на штаб-квартиру, поскольку генерал Крафт хотел попрощаться с ним перед отъездом в Советский Союз.

Как только он вошел, он был схвачен и связан, затем проведен в ком­нату для допроса, продолжавшегося пятнадцать минут. Хотя я не присут­ствовал, но позднее читал краткий протокол допроса: агента обвиняли в шпионаже на англичан, он это отрицал. Очевидно, он был ошеломлен обвинением и быстрым развитием событий.

Тем временем трем радистам поручили вырыть большую могилу в подвальном этаже в коридоре. С заткнутым ртом и связанными за спи­ной руками агент был вынесен и положен лицом вниз около могилы в коридоре. Тут заработал мотор грузовика во дворе, он оглушитель­но ревел. Один из сотрудников трижды выстрелил агенту в затылок. Сквозь шум мотора я услышал звук, который донесся сквозь выстрелы. Это было нечто похожее на длинный вздох и стон. Я никогда не забуду этого звука. Его огромное тело затем свалили в могилу, полили бензи­ном и сожгли. Засыпали землей, утрамбовали, заменили бамбуковые маты в коридоре.

О политическом состоянии тундры Ларьякского

района на 01.02.1933 г.

Докладная Остяко-Вогульского окружного отдела в Полномочное предста­вительство ОГПУ по Уралу

...Родовой князь кулак-туземец Шатин-Кунин в период перевыбо­ров туземных советов 1932 года увел с собой к Енисею 161 туземца-оленевода. Собрал и вывез пушнины на 50 тысяч рублей, что состави­ло 20% всего годового плана 1932 года. Он же перегородил сплошным «запором» реку Тольку. В ее верховьях находился туземный совет. Рыба в верховье Тольки не поступала, что вызвало недовольство туземного населения...

Наши мероприятия:

1 п. Кунин окротделом ОГПУ оперирован и привлекается к ответ­ственности. Дело направлено на рассмотрение «тройки». Пока у Кунина изъято золото на сумму 8 тысяч 325 рублей.

2 п. По вопросу о привлечении Кунина окротдел поставлен в весьма невыгодное положение. С одной стороны, есть крайняя необходимость привлечения Кунина к ответственности, а с другой стороны — отдел не имеет возможности оформить дело так, как это требуется соответ­ственно статьям УПК и Указаниям ППОГПУ по Уралу, в частности, до­быть свидетельские показания, которые добыть в тундре нет никакой возможности. Основным обвинительным материалом являются аген­турные данные.

Как и окротдел, и окружком ВКП(б), окрисполком глубоко убежде­ны в том, что отпускать имеющего неограниченное влияние на тузем­цев Кунина — значит допустить ряд серьезных политических осложне­ний в тундре.

На основании этого просьба дело Кунина рассмотреть в таком виде, в каком окротдел его сможет оформить.

Нач. окротдела ОГПУ Петров[36]

Любимый анекдот Н. Н. Петрова

Чекисты поймали Шату-Кунина и допрашивают его через толмача-переводчика:

— Отвечай, где спрятано золото?

Толмач переводит вопрос и ответ:

— Не знаю, однако, никакого золота!

Чекисты переводчику:

— Если не скажет, где тайник, мы его расстреляем!

Тот переводит:

— Они тебя точно расстреляют, если не расскажешь, где спрятано золото!

Шата:

— Золото в лабазе у «святого места» Юм-Сурлунг...

Переводчик:

— Стреляйте, сволочи!