Тайна сибирских орденов

ГЛАВАV

Романтическая охота на золото и бриллианты, меняя формы, про­должалась годами. С лихими погонями по сибирским просторам. С пе­рестрелками на заброшенных таежных заимках и прикладных жертвен­ных местах северных народностей. С арестами от Москвы до Обдорска. С орденами Красного Знамени и пулями в затылок. Тысячи секретных папок, розыскных ориентировок, агентурных разработок, проектов и отчетов. Пыточные подвалы и безымянные могилы. Чекистские спецпайки и лагерная баланда. Даже за случайное прикосновение к тай­нам сокрытия ценностей Сибирского белого движения десяткам людей пришлось расплатиться жизнью.

Штабс-капитан Киселев, комендант белого Тобольска, не случайно появился в селении Хэ, где чудом уцелевшие натуралист Садовников и ме­теоролог Сухих возглавляли повстанческий совет и народную милицию.

Спрятав ценности Сибирского белого движения в лабиринте реч­ных притоков Ваха и оставив присматривать за ними «большого уряд­ника» из Сургута Волкова, Киселев через Нарым добрался до Томска и доложил генералу Пепеляеву о непредвиденных трудностях на эваку­ационном пути.

16 декабря 1919 года они в эшелоне выехали из Томска в Мариинск, а затем в походном порядке с авангардом в восемьсот человек прикрыли отступление белых войск. После Красноярска Пепеляев заболел тифом, и Киселев со штабс-капитаном Аняповым, поручиками Малышевым и Мальцевым доставили генерала в теплушке чешских войск в Верхнеудинск, а затем уехали с ним в Харбин. Там находились жена Пепеляева Нина Ивановна и семилетний сын Всеволод.

Характеризуя обстановку в среде белой эмиграции в Маньчжурии, Пепеляев писал:

«Разгром белых армий выбросил в полосу отчуждения Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) первую волну беженцев. Здесь были бросившие свои имения помещики из Казани, Самары, Уфы, буржуазия Урала и Сибири, железнодорожники Златоустовской и Пермской дорог, сибирские, уральские и оренбургские казаки, зажиточные крестьяне с Волги и Камы, десятки тысяч солдат. Все они спешили как-то устро­иться, приспособиться к новым условиям, жадно ловили слухи с роди­ны, верили, что их пребывание здесь — временное и скоро возвращение в брошенные города и села. Жизнь в Харбине кипела. Знакомства завя­зывались легко и быстро. Сходились в столовых Союза городов, в деше­вых трактирах и чайных, а то и просто на улицах.

Тоска и разочарование в прежних идеалах прошли. Со мной в Мань­чжурию пришли офицеры и солдаты, за которых, кроме меня, никто не хотел беспокоиться... Тогда я организовал артели плотников, грузчи­ков, извозчиков. Для взаимопомощи создал Воинский союз, председа­телем которого выдвинули генерала Вишневского, бывшего командира 2-го корпуса моей армии.

...Япония, зорко следившая за политической жизнью в Харбине, от­метила создание Воинского союза как организации, способной продол­жать борьбу с большевиками. Не случайно от японского правительства через бывшего министра иностранных дел Сибирского правительства И. А. Михайлова мы получили 10 тысяч иен.

...1921 год активизировал русскую эмиграцию. Постоянные сооб­щения белогвардейских газет о голоде в России, о жутких репрессиях и крестьянских восстаниях будоражили беженцев. Созывались совеща­ния и съезды. Создавались и распадались политические блоки, каби­неты и правительства. Спорили за министерские портфели. Подсчи­тывали иностранные деньги и российские штыки. На политическом горизонте вновь замаячили представители зарубежных посольств, кон­сульств и миссий. Особую активность развели японцы. Они сколотили широкий антибольшевистский блок: харбинское и беженское купече­ство, сибирско-уральское общество мукомольцев, политические груп­пировки газет “Свет”, “Русский голос”, “Заря”, кооперативов, земский и городской союз... Споры шли из-за атамана Семенова: японцы не хо­тели с ним расставаться, а эмигранты, даже не социалистической ори­ентации, не хотели с ним знаться.

Еще зимой 1921 года в Харбине появился Сазонов, видный эсер, ли­дер сибирских предпринимателей. Он организовал Сибирский комитет, политической платформой которого стало возрождение Сибирской автономной республики. Предполагалось: использовать восстание кре­стьянства в Сибири для воссоздания сибирской армии, которая сверг­нет Советскую власть, а созванная Сибирская Дума установит новую буржуазно-демократическую форму правления с восстановлением част­ной собственности на землю и средства производства.

Базой для формирования этой армии и стал мой Воинский союз».

Тогда же во Владивостоке в правительстве братьев Меркуловых появился промышленник П.А. Куликовский, возглавлявший коопера­тивное объединение «Холобос». Действуя от имени предпринимателей Якутии, Куликовский получил от Приморского правительства полномо­чия управляющего Якутской областью.

Куликовский, Сазонов и их сподвижники Головачев, Попов и Ники­форов на конспиративной встрече во Владивостоке, предъявив Пепеляеву протокол заседания нельканских купцов о «страданиях населения Якутии от коммунистов», предложили генералу организовать военную экспедицию для помощи восставшему якутскому народу.

«...Руководство Сибирского комитета, — вспоминал Пепеляев, — обещало выделить для финансирования “экспедиции” 500 тысяч рублей золотом из колчаковских запасов, переправленных в Японию. Однако я получил лишь 60 тысяч, а также тысячу винтовок и 100 тысяч патро­нов. В конце августа я сформировал Сибирскую добровольческую дру­жину численностью 750 штыков с 2 пулеметами и на двух пароходах от­правился в якутский поселок Аян...»

Японцы знали о спрятанных в тайге Среднего Приобья ценностях Сибирского белого движения, поэтому сократили финансирование се­верного десанта Пепеляева, указав ему на собственные, но пока недо­ступные средства.

Заняв у Приморского правительства братьев Меркуловых недо­стающую для формирования дружины часть денег, генерал отправил штабс-капитана Киселева через Якутию и Енисейскую губернию к ме­стам сокрытия вывезенных из Тобольска сокровищ.

Секретная экспедиция Киселева совпала с рождением 5 апреля 1921 года в семье Пепеляевых второго сына, которого окрестили Лав­ром (в память о генерале Л. Г. Корнилове, организаторе и командующем белогвардейской Добровольческой армией).

Штаб дружины составили сподвижники Пепеляева по борьбе про­тив красных в Сибири: полковники Шнаперман, Леонов, Иванов и дру­гие находившиеся в Харбине офицеры — 120 добровольцев. Формиро­вание десанта завершилось во Владивостоке. При этом не обошлось без происшествий: часть добровольцев пьянствовала и устраивала скан­далы со стрельбой. Жесткими мерами наладили дисциплину. Приняли несколько воззваний. Первым стало обращение об условиях приема в Сибирскую добровольческую дружину. Его дословное содержание та­ково: «Я поступил добровольно, по своему желанию, меня никто не за­ставлял. Иду вместе с другими любящими свой край добровольцами освобождать народ от большевиков. Буду помогать населению — рус­ским, якутам, тунгусам — выгнать большевиков и устроить для народа свободную мирную жизнь и порядок, какой захочет сам народ. Я должен быть честным, храбрым, выносливым, никого не обижать, не грабить, не насильничать, не убивать того, кто добровольно сдаст оружие, чтобы видел народ, что мы защитники его, а не грабители. Должен знать в лицо своих начальников, исполнять их приказания скоро и честно, как на гла­зах, так и за глазами; с другими добровольцами должен жить дружно, по­могать им во всем, выручать из беды, не бросать в бою. Исполняя службу добровольно, должен быть всегда готов перенести всякие лишения, бо­лезни, раны и самую смерть стойко и безропотно».

В другом документе под названием «Задачи и цели Сибирской добровольческой дружины» отмечалось: «Мы, войско Сибирской добровольческой дружины, идем помочь нашим братьям в Сибири освободиться от гнета коммунистической диктатуры. Ни власти, ни гла­венства мы не ищем, мы верим в народ, верим, что в процессе борьбы найдутся силы, которые организуют истинно народную власть и на­ладят жизнь и хозяйство в освобожденных районах. На наших знаме­нах один лозунг: “Свободная, мирная жизнь всех граждан, управляе­мых властью, ими самими выбранной”. Не ненависть, не месть несем мы, а свободу, прощение взаимных обид и мирную жизнь. Довольно классовой борьбы, интересы каждого класса должны прежде всего подчиняться интересам народа и Родины. Довольно диктатур — крас­ной и белой, которым принесены в жертву десятки тысяч жизней народных. Мы знаем, какие ужасные кошмары переживает Сибирь под властью красной диктатуры. Цветущий, богатый край превращен в пустыню. Далек и труден наш путь. Непреклонной верой в торже­ство правды во имя счастья народного смело пойдем мы в этот путь. С Богом, братья!»

Требует пояснения место десантирования дружины Пепеляева. После Февральской революции 1917 года власть в Охотском уезде ме­нялась несколько раз. Вначале старый его начальник стал комиссаром. В феврале 1918 года из Хабаровска поступило указание об организации советской власти. В Охотский совет избрали двух рабочих, двух казаков, якута и эвенка. Этот совет ничем себя не проявил, за исключением рек­визиции товаров у одного местного богача. В январе 1919 года в Охотск пришла шхуна «Михаил» с отрядом полковника Широких. Он объявил себя уполномоченным по охране государственного порядка, забрал все имевшееся в поселке золото и уехал, а вернувшись в сентябре, назначил представителем гражданской власти инженера Молчанова (красные расстреляли его в 1920 году).

14 декабря 1919 года оставленные полковником Широких в Охотске солдаты взбунтовались. Переворот носил явно анархистский характер. Бунтовщики безо всяких оснований расстреляли девятнадцать человек.

С открытием навигации 1920 года в Охотск на пароходе «Астра­хань» прибыл уполномоченный Приморского правительства Сентяпов. В ноябре того же года там была создана большевистская организация.

14 апреля 1921 года Якутский областной комитет РКП(б) приказал арестовать Сентяпова, но тот скрылся и сформировал партизанский от­ряд, к которому примкнули бывшие колчаковские офицеры из 1-й Си­бирской армии Пепеляева. Среди них главную роль играл корнет Коро­бейников, который и осуществил переброску штабс-капитана Киселева на Ямал.

В октябре 1921 года на охотский рейд прибыли пароходы «Киши­нев» и «Свирь». С них высадился отряд полковника Бочкарева. Красные, около 120 человек, отступили к Якутску, но в пути почти все погибли от голода и холода. Обосновавшиеся в Охотске бочкаревцы бесчинство­вали и грабили местное население, три четверти которого составляли эвенки и якуты.

Хотя экспедиция Пепеляева готовилась с мерами предосторожно­сти, органы госполитохраны, находившиеся под контролем ВЧКТПУ, узнали о белом десанте.

30 августа 1922 года, когда пароходы Пепеляева взяли курс на Аян, в ГПО ДВР поступило агентурное донесение: «Удалось выяснить, что как Семенов, так и Пепеляев рассчитывают в ближайшем будущем на­чать активную борьбу с большевиками. Пепеляев приступил к органи­зации во Владивостоке 1-го Сибирского стрелкового полка. Полк фор­мируется из верных Пепеляеву сибиряков. Действовать будет не здесь, а в Сибири, где, по сведениям Пепеляева, имя его пользуется популяр­ностью. Предполагается, что полк отправится в Сибирь северным пу­тем, т.е. через Охотск и Якутский район на Иркутск, Томск, Обдорск...»

6 сентября дружина прибыла в Аян. Вместе с офицерами находи­лись сибирские областники Куликовский, Попов, Борисов. На собрании общественности Аянской области Пепеляев отметил, что его дружина появилась здесь по приглашению населения с целью помочь освободить­ся от власти большевиков. Было решено, что «высшая законодательная власть останется у Якутского областного народного управления, выбран­ного всем народом, а исполнительная власть передается Куликовскому».

После собрания Пепеляев принял корнета Коробейникова, кото­рый доложил о секретном маршруте штабс-капитана Киселева на Ямал и передал сведения о расположении сил красных в селе Нелькан: до трехсот красноармейцев при пяти пулеметах и двух орудиях.

14 сентября дружина в составе 480 штыков выступила на Нелькан. Но застать красных врасплох не удалось. Предупрежденные перебежав­шими к ним поручиком Наха и унтер-офицером Плотниковым, они ушли из села на барже и катере по реке Май, не приняв бой.

Пепеляев возвратился в Аян, куда 5 ноября на очередном пароходе прибыл генерал Вишневский со 180 хорошо вооруженными доброволь­цами. Генерал Ракитин с группой офицеров разоружили в Охотске раз­ложившихся бочкаревцев и создали боеспособный гарнизон. Удалось наладить снабжение поселков продовольствием. В Нелькане съезд тун­гусов поддержал дружину и пожертвовал ей триста оленей.

Но создать свой «золотой запас» из сокрытых в Среднем Приобье и на Обском Севере ценностей Сибирского белого движения Пепеляев не смог. Даже не дождался вестей о судьбе сокровищ, спрятанных в та­ежных урманах и горных распадках Приполярного Урала. При возвра­щении из ямальской тундры в Якутию его порученец Киселев вместе с Садовниковым и Сухих напоролись на чекистскую засаду и погибли.

В то же время Совет народных комиссаров Якутской Автономной Со­циалистической Республики принял декларацию об установлении в крае советской власти. Большевистские газеты представили Пепеляева и его соратников отъявленными разбойниками и кровожадными палачами.

Пепеляев отправил в Якутск письмо, в котором предлагал мир пу­тем созыва Учредительного собрания. В начале января 1923 года дру­жина в составе 590 бойцов выступила из Нелькана. Генерал Ракитин со 120 дружинниками двинулся из Охотска в направлении села Чуранга. Все силы собрались на реке Алдан. Алданский съезд якутов заявил о под­держке дружины.

5 февраля авангард дружины под командованием полковника Рейнгардта — 130 пеших бойцов и 110 конников — атаковал слободу Амга. Белые одержали победу: им досталось 10 пулеметов и 130 винтовок.

13 февраля отряд генерала Вишневского в 175 человек вступил в бой у деревни Сасыл-Сысы. Красные при 380 штыках и 8 пулеметах отбили атаку: дружинники потеряли 13 человек убитыми и 29 ранеными.

Через три дня, подтянув дополнительные силы (всего 350 бойцов и 4 пулемета), белые, которых вел сам Пепеляев, захватили этот опор­ный пункт противника, но штурм укреплений из замороженного коро­вьего навоза обошелся дружине большими потерями.

2 марта генерал получил от Вишневского донесение о поражении отряда в слободе Амга — пригороде Якутска. Захватить столицу края не удалось, а поход к Томску по зимней тайге или к Обдорску по безжиз­ненной тундре означал гибель. И политическая обстановка в России из­менилась: еще 25 октября 1922 года красные вступили во Владивосток — в России закончилась Гражданская война.

Позднее Пепеляев так оправдывал свою военную неудачу: «В Яку­тии я нашел совсем иную обстановку, чем ту, о которой мне говорили руководители Сибирского комитета. Повстанцы были разбиты, и вме­сто 12-тысячной армии остался отряд в 250 штыков, деморализованный и почти безоружный... Якуты помогали только транспортом и доволь­ствием, сами в боевых действиях старались не участвовать».

На военном совете в деревне Усть-Лыба генерал заявил, что имею­щимися силами Якутию от красных не освободить, и предложил прекра­тить военные действия. Первыми покинули дружину якуты и бывшие красноармейцы. С остатками отрядов Пепеляев отступил в Нелькан. 8 апреля там собрался второй съезд, в котором, кроме тунгусов, участво­вали жители Аяна, Салдана, Чумикана. Их лидеры Карамин и Нестеров ратовали за продолжение борьбы с советской властью, но генерал не из­менил своего решения.

14 апреля дружина выступила из Нелькана в Аян, куда прибыла по­сле 250-километрового перехода 1 мая. К тому времени в ней насчитыва­лось до 550 человек. Решили строить морские кунгасы и плыть до Амура и дальше в Китай. Стали валить лес, создали мастерские и кузницы.

Но советское правительство не могло примириться с тем, что на окраине России существует вооруженное формирование белогвардей­цев. В апреле 1923 года из Владивостока в Охотск на пароходах «Инди­гирка» и «Севастополь» отправилась красная экспедиция под командо­ванием Вострецова.

Степан Сергеевич Вострецов родился в 1883 году в селе Казанцево Бирского уезда Уфимской губернии в семье деревенского писаря. Был кузнецом — высокий рост, недюжинная сила. Участвовал в Первой ми­ровой войне, был трижды ранен, столько же раз награжден Георгиев­скими крестами. В боях с колчаковцами и поляками получил два ордена Красного Знамени (первый — за Челябинск, второй — за Минск) и заслу­жил репутацию «мастера внезапного удара».

Высадившись с батальоном и четырьмя орудиями в тридцати кило­метрах от Охотска, он лихой атакой захватил в поселке дружинников ге­нерала Ракитина, от которых получил сведения об обороне Аяна. Оста­вив пароходы в Алдомской губе (в шестидесяти верстах к северу от Аяна), отряд Вострецова в четыреста человек скрытно в ночь с 17 на 18 июня подобрался к Аяну. У Пепеляева было 350 штыков при 10 пулеметах; мно­гие дружинники еще не оправились от ран, другие находились в тайге на охоте и рыбалке.

Под покровом ночи красные окружили землянки и единственный в поселке каменный дом, в котором размещался штаб Пепеляева. Кто-то из белых обнаружил опасность, и ночную тишину нарушили выстрелы. Поняв, что далее скрываться бессмысленно, Вострецов направил к про­тивнику парламентера — захваченного в Охотске полковника Варгасова. Пепеляев скомандовал: «Братья, сложите оружие, я решил не сопро­тивляться». В комнату вошел Вострецов, дружески пожал руку генералу и заявил: «Даю вам честное слово, что вы останетесь живы, вас не рас­стреляют, а вашу дальнейшую участь решит рабоче-крестьянский суд».

Пепеляев написал обращение к остаткам своей дружины. В нем под­черкивалось: «Мы не совершали грабежей, мародерства не было, плен­ных отпускали, поэтому никто не будет расстрелян». Адъютант генерала поручик Мальцев и один из красноармейцев передали это обращение полковникам Сивко и Цевловскому, которые со 160 дружинниками сда­лись красным.

Отказались подчиниться приказу Пепеляева 39 офицеров во главе с полковниками Шнаперманом и Степановым. Возле Чумикана они при­няли бой: Степанов и 16 дружинников погибли, а раненого Шнепермана захватили в плен[42].

30 июня 1923 года Охотско-Аянская экспедиция Вострецова с 450 пленниками возвратилась во Владивосток. Победителя наградили третьим орденом Красного Знамени — немногие красные военачаль­ники могли соперничать с ним по количеству наград (только, разве что Блюхер, Егоров, Котовский, Фабрициус).

Побежденных передали ОГПУ — начались допросы «последнего тигра», так в чекистских оперативных документах называли Пепеляева. Изъятое у него в июне 1923 года в Аяне письмо жене в Харбин приобщи­ли к следственному делу. «...Вот видишь, Ниночка, много, много труда и терпения нужно потратить, чтобы воспитать добровольцев, особенно офицеров. Есть такие, которые пришли просто пограбить, но теперь прониклись моими идеями... У меня почему-то полная вера в успех. Ты за нас не волнуйся, даст Бог, вернемся здоровыми или к нам приедешь в Свободную Сибирь... Молись, Ниночка, родная, чаще ходи в церковь. Не грусти, Нина, люби меня, не забывай, как я люблю и не забываю тебя. Детей береги. Да храни вас Господь. Твой Анатолий»[43].

Степан Сергеевич Вострецов командовал дивизией на Дальнем Востоке. Отличился в 1929 году разгромом китайских милитаристов, пытавшихся установить контроль над КВЖД. Получил еще один орден Красного Знамени и Почетное революционное оружие. Умер на пике своей известности в мае 1932 года в Ростове-на-Дону, будучи команди­ром 9-го корпуса. Все другие красные командиры, воевавшие против Пепеляева в Сибири и Якутии, были расстреляны как «враги народа» в 1937—1938 годах.

Суд над Пепеляевым и его сподвижниками (всего 78 человек) состо­ялся в Чите и длился двадцать дней. Обвинением не предъявлено генера­лу ни одного факта убийств представителей советской власти, расстрела пленных, мародерства, грабежей и других действий, квалифицирующих­ся как уголовные преступления. Уполномоченный Дальневосточного ЦК РКП(б) и Далькрайисполкома по Охотскому уезду В. А. Абрамов писал: «Пепеляев ведет оригинальную для белогвардейского генерала линию широкого демократизма по отношению к населению и гуманного отноше­ния к красным. У населения Пепеляев идет под названием “брата-генерала”, захваченных в плен красноармейцев освобождает под честное слово».

Пепеляеву вменили в вину лишь организацию вооруженного высту­пления против советской власти. Решением суда 26 человек были приго­ворены к расстрелу. По их обращению ВЦИК всех помиловал и заменил смертную казнь десятью годами лишения свободы. Все рядовые участ­ники дружины от уголовной ответственности были освобождены[44].

Вместе с тем в официальном пропагандистском освещении судебно­го процесса и во всех последующих исторических трудах Пепеляев и его соратники по Белому движению в Сибири и экспедиции в Охотский уезд представлены как бандиты, у которых «руки по локоть в крови».

Нельзя не согласиться с мнением сотрудника Управления ФСБ по Ха­баровскому краю А. П. Лавренова, изучившего материалы уголовного дела 1923—1924 годов: «...Пепеляев и его соратники были, наверное, по­следними, кто на романтической идейной основе желал помочь народу, не допустить всевластия большевизма, приведшего страну к трагиче­ским последствиям. По тем жестоким временам Анатолий Николаевич выгодно отличался от военачальников Белого движения, применявших репрессивные меры не только к красным, но и к мирному населению»[45].

После гибели в чекистской засаде порученца генерала Пепеляева штабс-капитана Киселева и примкнувших к нему Садовникова и Сухих обдорские чекисты нашли «свою» часть колчаковского золота. В Мо­скву через Тюмень было отправлено несколько увесистых драгоцен­ных посылок.

Секретное кладоискательство совпало с проводимой в стране кам­панией по изъятию церковных ценностей. Постановлением Президиу­ма ВЦИК от 5 февраля 1922 года предлагалось местным советам «...в ме­сячный срок... изъять из церковных имуществ всех религий по описям и договорам все драгоценные предметы из золота, серебра и камней».

Грабеж церкви объяснили «организацией помощи голодающим По­волжья». Но действительную цель изъятия церковных ценностей рас­крывало секретное письмо В. И. Ленина от 19 марта 1922 года членам Политбюро: «Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько миллионов золотых рублей... Без это­го фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйствен­ное строительство в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимо... Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы несколько десятков лет ни о каком со­противлении они не смели и думать».

Шифрованную телеграмму о проведении антицерковной кампании Тюменский губком РКП(б) получил 28 марта 1922 года. В соответствии с ней стали создаваться специальные комиссии. В Березове такая комис­сия была сформирована 13 апреля. В нее кроме секретаря уездного ко­митета партии вошел уполномоченный ГПУ Ворончихин.

До 5 мая, то есть менее чем за месяц, в Березове из двух церквей изъ­яли 9 пудов 35 фунтов 73 золотника серебра. Это составило 1/16 часть всех изъятых в губернии церковных ценностей. К 20 мая березовские власти рапортовали об изъятии более чем 20 пудов ценного металла. Сейчас понятно, что к золотому церковному «лимиту» они приписали вес Обдорского колчаковского клада, в котором было немало предметов церковной утвари.

Но эти ценности не имели отношения к Сибирскому белому дви­жению. Не потому, что среди «золотых и серебряных вещей» не было орденов «Освобождение Сибири» и «Возрождение России». А потому, что клад обдорские чекисты нашли не в предгорьях Полярного Урала, где спрятал его Гобирахашвили, а в селении Хэ.

Этот обман раскрылся только в 1938 году после ареста Филиппо­ва. В своих показаниях он отметил: «...Ворончихин, уполномоченный ГПУ, тщетно стремился разыскать золото и другие ценности... которые, как потом оказалось, были сложены в водосточную трубу, находившую­ся в соляном амбаре богача и белогвардейца П. И. Туркова, расстрелян­ного в 1921 году... Когда в ноябре 1922 года Ворончихин арестовал меня, то одновременно посадил пастухов хэнских: Вавилу Ямзина, Ивана Ка­нева, оленевода Фурлета, Алексея Алексеевича Чупрова и братьев Се­мена и Василия Сверчкова за то, что они нашли клад, спрятанный Тур­ковым, и сдали золото обдорскому уполномоченному ГПУ, а не лично Ворончихину, как он добивался... В Москве арестовали и привезли в Об­дорск П. И. Сосунова... Вот какое дело раздули березовские власти...»

Такой же служебный подлог совершил уполномоченный ГПУ в Сур­гутском уезде Валенто. 22 мая 1921 года бронепароход с десантом 25-го стрелкового полка под командованием Александра Неборака причалил к пристани Сургута. Мятежники оставили город без сопротивления[46].

Из Тюмени чекист Валенто получил грозную телеграмму: «Приказы­ваю первым пароходом выехать в Тюмень. Неисполнение будет рассма­триваться как неподчинение боевому приказу. Предгубчека Студитов».

В губернском центре от Валенто потребовали объяснений: «...где “золотые и серебряные вещи, изъятые им при ликвидации банды началь­ника колчаковской милиции г. Сургута Волкова”?» Валенто доложил Студитову об обмене ценностей на ляпинский хлеб между сургутским и березовским красными уездными начальниками Зыряновым и Сенькиным. Но их уже не было в живых (о гибели Сенькина Валенто не знал).

Предгубчека Студитов был немногословен: «Золото или трибунал!» Валенто возвратился в Сургут и приказал своей жене, служившей пере­писчицей в политбюро (уездной ЧК) составить по дневниковым записям штабс-капитана Киселева, найденным на стоянке Волкова в верховьях реки Вах, описание-ориентировку по розыску орденов «Освобождение Сибири» и «Возрождение России».

Агриппина Ильинична Меньшикова родилась в 1900 году в Сургуте. Отец, происхождением из казаков Ермака, занимался рыболовством. Се­мья была многодетной. Дочь училась в местной церковно-приходской школе, потом работала прислугой у купцов. «...В 1917 году умерли отец и братишка. Осталось нас трое: мать — 57 лет, брат — 12 лет, и я — 17 лет. С 1920 года, когда в Сургут пришли красные, я поступила на службу снача­ла в местный Трамот (транспортно-материальный отдел. — А. П.), затем — в уездный военкомат регистратором, а в январе 1921 года — в Сургутскую уездную ЧК переписчицей и машинисткой...» Тогда же «сошлась с Вален­то: немец, но — начальник!» (старше ее на семь лет).

«...Во время бандитского восстания я вместе с мужем и войсковы­ми частями отступала из Сургута на Нарым и находилась на бандитском фронте, работая в канцелярии при полевом штабе...»

Она отвечала за архив Сургутской ЧК и самый дорогой доку­мент — дневник Киселева. Потом по его записям при свете керосино­вой лампы на пишущей машинке, доставшейся от уездного исправника Пирожникова, напечатала: «Общая форма ордена “Освобождение Си­бири” — сильно стилизованная снежинка. В центре ордена — сибирский герб с присоединенным к нему сверху гербом России. Между концами ордена изображены: вверху кедровые ветки с шишками, а под ними два горностая, в нижней части — головы мамонтов...»

Справившись с заданием мужа и размножив на той же машинке под копирку описание-ориентировку, переписчица ЧК оставила у себя дома дневник белого офицера.

В 1981 году, в бытность моей службы в Сургутском отделе КГБ, ста­рожилы этого города Сергей Назаров и Леонард Кочетков, зная о моем увлечении историей края, рассказали как-то на рыбалке о дневнике бе­логвардейца, сохранившемся у старушки Меньшиковой (матери Агрип­пины Ильиничны?).

Тогда я не придал серьезного значения этой, как мне показалось, ле­генде. А зря! Деревянные дома, в которых жили потомки Меньшиковых, на улице первого сургутского комсомольца ГЦепеткина давно снесли. Остается только гадать, сохранился ли дневник Киселева.

Валенто не хотел рисковать своей жизнью и искать в таежных урма­нах пропавшие сокровища. Служба в ЧК ему наскучила, тянуло домой, в Вену. В декабре 1921 года он подал рапорт начальнику административ­ной части Тюменской Губчека Боброву: «Находясь на службе ЧК с фев­раля месяца 1920 года беспрерывно в отдаленном Сургутском уезде, работающий при таких затруднительных условиях местности, при на­личии не так опытных работников, считаясь с моим ветхим здоровьем (страдаю нервным расстройством), прошу перевести меня в другой уезд или губернию. Я утомлен работой, в течение двух лет не отдыхал и по этой причине прошу перевести меня в Омскую губернию, где мне приходилось скрываться около семи месяцев от колчаковщины».

В переводе из Сургута ему отказали, но вновь напомнили про три­бунал. Тогда Валенто с той же просьбой обратился в июне 1922 года к ответсекретарю губкомитета РКП(б) Зикову. Губернское чекистское начальство рассвирепело: «Не хочет искать золото!»

Последовал приказ от 12 июня 1922 года: «Предлагается вам сдать все дела и должность по Сургутскому ГПУ назначенному на эту долж­ность Королеву Ивану по акту с приложением описей. После сдачи дел немедленно явиться в Тюменский губотдел ГПУ».

После этого приказа — ордер № 379 от 10 ноября 1922 года: «Тов. Валенто уволить со службы в связи с имеющимися на него материалами в преступлении по должности».

Так в истории с пропавшим колчаковским золотом «козлом от­пущения» сделали «красного немца», как звали Роберта Валенто об­ские остяки. Его жену Меньшикову также уволили из органов ГПУ. Она работала в Тюменском окружном отделе народного образования. В анкете 1928 года указала: «...семейное положение: четверо детей (три девочки в возрасте от 2 до б лет и сын 6 месяцев) и еще мать (на моем иждивении)».

Бывший бондарь из деревни Иски Велижанской волости Тюменско­го уезда 28-летний Иван Никифорович Королев, назначенный вместо Валенто уполномоченным губотдела ГПУ по Сургутскому уезду, не в при­мер своему предшественнику, занялся поиском сокровищ.

Изучив документы, захваченные при отступлении повстанцев из Сургута, и опросив амнистированных участников восстания, он раз­работал операцию по захвату одного из членов местного комитета обще­ственной безопасности (орган самоуправления. — А. П.) Андрея Силина. По версии Королева, 30-летний сургутский учитель, хорошо знавший язык, обычаи и нравы коренного населения и географию края, завладел пропавшими ценностями.

«Северного купца», под такой оперативной кличкой в чекистских документах проходил Силин, «поймали 15 февраля 1923 года в лесах у речки Колик-Егана (правильно Колёк-ёган — приток Ваха. — А. П.), что в Ларьякской волости, где он скрывался с мая 1921 года, промышляя охотой и рыбной ловлей».

Изъятые у него золото и деньги Королев, чтобы отвязалось тюмен­ское начальство, представил в рапорте «частью колчаковского клада, отданного Силину ваховскими остяками».

В условиях разгоравшейся междоусобицы между Обдорском, Бере­зовом и Тюменью чекистскому ведомству стало не до розыска ценно­стей Сибирского белого движения.

После подавления восстания в Березовском уезде Протасов-Жиз­нев уехал в Тюмень. «Он находился, — по наблюдениям Волкова, — в явно угнетенном состоянии: бродил по Обдорску с рассеянным видом, ни во что не вникая. Иногда у него проскальзывали фразы вроде “при­шла пора расплачиваться за грехи”. Отношения между нами продолжа­ли оставаться холодными, почти враждебными. Только в день отъезда Александр Васильевич забежал ко мне оживленный, с посветлевшим и потеплевшим лицом:

— Ну, Ося, давай простимся по-братски! Еду отчитаться за все наши головотяпства. На север не вернусь. И в Тюмени не останусь, если толь­ко не посадят за решетку. Надо бы и тебя выдернуть отсюда.

И повторил им же изобретенную формулу:

— Нас или расстреляют, или наградят орденами. Середины быть не может...»

Волков заключил: «Никого из нас не осудили и не расстреляли. И награждать нас никто не собирался»[47].

Начальника Обдорской радиостанции Волкова в ноябре 1922 года отправили на остров Диксон. Воспоминания о событиях 1920—1922 го­дов в Обдорске он написал в 1956 году. Они никогда не публиковались по понятным сейчас причинам — слишком откровенен был их автор.

По утверждению Волкова, «...Сосунов с вооруженным отрядом обдорцев, человек 30, возвратился из-за Урала в конце июня или в первых числах июля 1921 года». После ликвидации 29 июня отряда Рочева у де­ревни Калякурья на реке Усе волнения в Печорском уезде считались по­давленными, хотя отдельные банды скрывались в тундре и в предгорьях Полярного Урала до конца 1922 года. По докладам уполномоченных губотдела ГПУ, «каждый оленевод был для них приютом, поэтому долго приходилось их искать». Сам поручик Рочев был выдан собственными дружками в сентябре 1921 года и без суда расстрелян в Усть-Усе (заодно расстреляли и дружков). «Тогда, — вспоминал Волков, — безвестные трупы никто не считал».

Несмотря на возражения губернского чекистского руководства, Сосунов оставил службу в Обдорской ЧК (политбюро) и перешел в местное отделение треста «Областьрыба». Надо отдать ему должное: он хорошо знал край и пользовался большой популярностью у корен­ного населения.

В феврале 1922 года его старанием был созван в Обдорске съезд ва­тажных старшин. Ненецкие и хантыйские вожди настойчиво требова­ли местного самоуправления в области хозяйственной, политической и культурной жизни. Съезд уполномочил Сосунова довести эти требова­ния до правительства и снабдил его соответствующей доверенностью, скрепленной тамгами В. Тайшина и Н. Вануйто.

В Москве Сосунов заручился поддержкой заведующего отделом на­циональных меньшинств Наркомата по делам национальностей Плича, а тот обратился с запиской к заместителю наркома Карклину (наркомом был Сталин). В ней Плич в энергичных выражениях обосновал необхо­димость принятия срочных мер по охране народов Севера, положение которых после революции «невероятно ухудшилось». 13 марта 1922 года в Наркомнаце был создан подотдел во главе с Сосуновым по управлению и охране туземных племен Севера.

По воспоминаниям Волкова, «Тюменская губерния, потрясенная повстанческим движением, не справлялась какое-то время с руковод­ством отдаленной периферией. В Обдорске мы почти не ощущали этого руководства. До половины лета 1921 года власть принадлежала воен­ным. Но в середине августа, когда на Севере только разгорелась страд­ная пора навигации, десантный отряд Баткунова погрузился на свой пароход и окончательно покинул Обский Север. Мы вновь остались изолированными ото всех не меньше, чем в дни войны с бандитами...»

Этой оторванностью от Тюмени воспользовался Сосунов. Он стал готовить конференцию представителей северных этносов. Предполага­лось создать ее в Москве и пригласить в столицу делегатов Березовского, Сургутского, Тобольского уездов Тюменской губернии, Нарымского уезда Томской, Туруханского уезда Енисейской и Печорского уезда Архангель­ской губерний. По норме представительства: один делегат от двух тысяч туземных жителей. Финансирование конференции Сосунов взял на себя, однако скрыть от своих бывших коллег-чекистов найденный в Хэ клад ему не удалось. Поэтому из-за недостатка средств конференцию провели 24—29 июля 1922 года в селе Самаровском Тобольского уезда, ограничив­шись представительством только трех уездов Тюменской губернии.

В своих выступлениях делегаты (пятнадцать — с правом решающе­го голоса и три работника местных хозяйственных организаций и ад­министраций с правом совещательного голоса) описали крайний упа­док северного хозяйства, обнищание северян по причине ограбления сонмищем разного рода заготовительных организаций и частных пред­принимателей. Отмечалась неэффективность работы советов: «Все ме­роприятия центральной власти, — говорил делегат Березовского уезда Г. И. Артеев, — проводятся на местах, не отступая от буквы закона, не со­образуя их ни с местными условиями, ни с интересами населения... Ра­боты соваппаратов состоят в постоянных попытках, обычно безуспеш­ных, прямолинейно, слово в слово, применять к тундре декреты центра, рассчитанные на более культурных народов и местностей Республики, имеющих определенные культурные формы хозяйства, но никак для са­моедов и остяков, и в результатах — горы переписки, масса ненужного труда и ничтожные результаты».

Конференция постановила ходатайствовать перед правительством РСФСР о том, чтобы признать за туземным населением Полярного Се­вера право выделения в административную единицу на началах вос­становления национального аппарата в масштабе краевого исполко­ма, подведомственного Тюменскому губисполкому, под руководством и наблюдением Народного комиссариата по делам национальностей. Делегаты просили Наркомнац разработать положение по администра­тивному управлению северными народами и их хозяйственному стро­ительству, «...согласованное с бытовыми особенностями края, для чего привлечь научные и практические силы».

В области судопроизводства конференция высказалась за широкое участие аборигенов в работе народных судов и ведение судебного процес­са на национальных наречиях или, в крайнем случае, с переводом на эти наречия. С учетом своеобразия национальных традиций и всего уклада жизни должна быть построена система образования и здравоохранения.

Иными словами, Самаровская конференция видела решение про­блем северных этносов в предоставлении им административно-хозяй­ственной и культурно-национальной автономии в пределах Березовско­го, Сургутского и северной части Тобольского уездов, объединенных в единый округ, административно входящий в Тюменскую губернию[48].

Достаточно скромная программа северных преобразований пере­пугала Тюмень. Уже через два дня после конференции в Самарово президиум Тюменского губкома РКП(б) в своем постановлении признал выделение Тобольского Севера в автономную «национальную» адми­нистративно-хозяйственную единицу опасным для политического со­стояния края, а саму идею автономии — плодом «домогательства част­ного капитала». Губернский отдел ГПУ начал оперативную разработку Сосунова и его единомышленников, якобы ведущих контрреволюци­онную агитацию за создание и отделение «остяко-зырянской и самоед­ской республик».

Но высказанная Сосуновым идея национальной автономии по­лучила неожиданную поддержку у ряда местных советов. За создание северного округа с центром в селе Самарово голосовали Березовский и Сургутский уездные и Обдорский волостной исполкомы. Свой голос в пользу национального округа подал председатель Тюменского губплана И. Ф. Первухин.

Дискуссия о национальной автономии Тобольского Севера совпала с реализацией нэпа — новой экономической политики. По утверждению Волкова, «...НЭП внедрялся на местах с большим трением. Многие ком­мунисты открыто возмущались лозунгом В. И. Ленина “Учитесь торго­вать” и готовы были скорее расстаться с партбилетом, чем пойти в тор­говые организации...»

Проводниками приватизации северного рыбного хозяйства высту­пили Лопарев и Бублик. «...Они, как представители Тобольского отдела Центросоюза, прибыли в Обдорск для приема дел райрыбы... Однако райком (Сосунов, Волков, Протасова, Филиппов, Гаврюшин, И. Чупров и Тушкин) отказался выполнять приказ Губпродкома и Березовского уездного исполкома о передаче ранее национализированных и ставших государственными пунктов заготовки рыбных промыслов, пушнины и то­варных фондов райрыбы кооперативным организациям. В конфликт вмешался губисполком, поддержавший кооперативы...»

Этот приватизационный процесс сопровождался жалобами в выс­шие хозяйственные, советские, партийные и чекистские инстанции, угрозами, необоснованными арестами, тенденциозными разбиратель­ствами и заказными, но не раскрытыми убийствами — так велика была в то время цена северной рыбы и пушнины.

По мнению Волкова, «Обдорская вольница встретилась с открытой неприязнью многими губернскими начальниками, привыкшими к чи­новничьей почтительности своих аппаратчиков... На всю жизнь запом­нились мне слова председателя Губчека Студитова:

— Вы там, в Обдорске, слишком дружны. Надо послать вам хорошую собаку, чтобы она всех вас перессорила.

Студитов же прозвал нас “Обдорским совнаркомом”. Это прозви­ще закрепилось в губернских кругах и вскоре получило криминаль­ную окраску...

“Собакой раздора” стало для предгубчека и других руководителей гу­бернии березовское уездное начальство. Оно сняло с должности началь­ника Обдорской милиции Преображенского за невыполнение приказа об аресте Сосунова и Филиппова, угрожало арестовать всех членов рай­кома. Новый, присланный из Березова начмилиции Слепцов пытался разоружить наш отряд ЧОН. “Обдорский совнарком” оказался в осаде... “При попытке к побегу” был убит Преображенский (он в должности помощника начальника уездной милиции пришелся “не ко двору”, так как раскрыл какие-то служебные злоупотребления в уездном политбю­ро)... Об этом мы узнали от одного Обдорского жителя, сидевшего по ка­кому-то делу в Березовской тюрьме и слышавшего, как Преображенско­го силой выводили на расстрел...

Не лучше была обстановка в Тюмени. Там весной 1922 года был убит в своей квартире ответственный секретарь губкома партии Вадиковский. Шли слухи, что в этом деле замешаны видные губернские работ­ники. Вскоре после этого убийства предгубисполкома Новоселов, пред­губчека Студитов и некоторые другие губернские руководители были переведены из Тюмени в другие места...»

В изданном в 1965 году в Свердловске учебнике «Очерки истории партийной организации Тюменской области» Петр Иванович Студитов-Парфенов упомянут лишь как член губкома РКП(б), хотя, буду­чи председателем Губчека, а затем начальником губотдела ГПУ, имел власть не меньшую, чем губернские партийные секретари и продо­вольственные комиссары.

Он знал о недовольстве зауральских крестьян грабительской прод­разверсткой, но опасался перечить напористому и надменному губпродкомиссару Инденбауму и поэтому не предотвратил перерастания ло­кальных протестных выступлений в стихийный бунт, «бессмысленный и беспощадный».

Чтобы хоть как-то оправдаться перед скорым на расправу полномоч­ным представителем ВЧК по Сибири Павлуновским, Студитов на пару с заведующим секретно-политическим отделом Губчека поляком Иоси­фом Бойко обвинили группу тюменской молодежи в возрасте от четыр­надцати до двадцати лет в попытке захвата власти в Тюмени.

В архиве сохранилась записка Студитова: «Командующему воору­женными силами Тюменской губернии. Коменданту города Тюмени. Начальнику отряда особого назначения РКП. Предлагается Вам на се­годняшний день усилить охрану города в продолжении до особого из­вещения. Причины к этому следующие: из проведенной нами операции в ночь с 10 на 11 сего февраля документально установлено, что восста­ние в городе Тюмени назначено на одиннадцатое февраля 1921 года, 9 вечера. Обратите внимание на необходимость прекратить хождение по городу с определенного времени. О последующем сообщим».

Руководителем «тюменского контрреволюционного центра» пред­ставили 19-летнего учащегося сельхозтехникума Степана Лобанова, наз­вав его «корнетом колчаковской дружины Христа Спасителя», хотя он ни­когда не служил ни в армии, ни в других белых воинских формированиях.

Для пущей убедительности возможностей «центра» в число «заго­ворщиков» включили комсомолку Косареву, служившую секретаршей в секретно-оперативном отделе Губчека и отвергавшую интимные домо­гательства начальника Бойко.

«Корнета» Лобанова и его приятелей, одному из которых едва ис­полнилось 14 лет, расстреляли 2 марта 1921 года. В деле «заговорщиков» нет обвинительного заключения. Вещественных или документальных доказательств их вины не добыто. При обыске обнаружена и изъята «одна стреляная гильза». Маловато для достижения целей, о которых 21 марта 1921 года сообщила губернская газета «Известия»: «Заго­ворщики планировали прервать телеграфную и телефонную связь и, воспользовавшись известным им паролем, захватить склады с оружи­ем. К тому времени в Тюмень должны были прибыть повстанческие отряды из волостей. Предполагалось захватить и Губчека, но заговор­щики сами попали в руки чекистов, не успев привести в исполнение свой замысел».

Не в оправдание Студитова и его подчиненных, а объективности ради надо отметить, что сообщение о ликвидации «тюменского контр­революционного центра» успокоило губернское партийное и советское руководство, собиравшееся по примеру Тобольска оставить Тюмень и бежать по железной дороге в Екатеринбург.

Поэтому в характеристике председателя Губчека подчеркнуто: «По­литически вполне развит, несмотря на низшее образование. Одной из важнейших заслуг перед революцией, известной губкому РКП(б), является раскрытие белогвардейского заговора в Тюмени в феврале 1921 года. На протяжении всей работы с повстанцами проявил громад­ную энергию, стойкость, политическую выдержку и такт...»

У Атабекова, откомандированного в июле 1921 года в Тюмень на должность помощника по секретной агентуре заведующего инфор­мацией Губчека, другое мнение о руководителях Тюменской Губчека: «Председателем был некто Студитов, старый путиловский рабочий, но деклассировавшийся, с огромным животом. Членами коллегии были: Бойко — начальник секретного управления, человек развитой и пре­тендовавший на пост председателя, и некто Пильчак, который ничего из себя не представлял, кроме того, что был родственником начальни­ка спецотдела ВЧК в Москве Бокия. Между тройкой шла глухая враж­да, передавшаяся в среду сотрудников. С одной стороны был Студитов, а с другой — Бойко и Пильчак...»

К тому времени крестьянское восстание в губернии было подавле­но регулярными красными войсками и карательными отрядами ВЧК. Крупные банды ликвидировали.

В одну из поездок по губернии Инденбаума остановили на То­больском тракте крестьяне-разбойники из деревни Редькиной. Куче­ра Конева застрелили, а солидно одетого губпродкомиссара раздели и закололи штыком. Позднее при зачистке уезда от повстанцев был выявлен их убийца — Михаил Редькин (умер в августе 1922 года в То­больском исправдоме). Расследования убийства Инденбаума не прово­дилось, что показалось очень странным известному тюменскому крае­веду Александру Стефановичу Иваненко: «Будто убит не самый большой человек губернии, а прихлопнута муха, будто все обрадовались — убит, ну и ладно...»

Причины такого странного равнодушия тюменских чекистов объ­яснил Атабеков: «Были сведения, что сам губпродкомиссар находится под влиянием эсеров и посылает на места уполномоченных, которые подстрекают крестьян к выступлению против советской власти. Чека командировала меня в губпродком на официальную должность заведу­ющего личным составом, чтобы я мог проверить весь состав служащих и следить за их работой и передвижениями.

Сидя в отделе личного состава, я, конечно, завел агентуру и в других отделах и имел полное представление о работе всего продовольствен­ного комитета. С агентурой в то время расплачивались не деньгами, так как деньги не имели почти никакой цены, а продуктами, водкой или же протекцией в учреждениях, где агенты служили. В распоряжении Губче­ка имелся секретный фонд спирта, выдававшегося агентуре для угоще­ния лиц, у которых можно было получать сведения...»

Нетрудно догадаться, от кого Редькин из деревни Редькиной узнал о маршруте поездки Инденбаума и почему чекисты не проявили рвения в расследовании его убийства. А про то, как «повстанцы глумились над губпродкомиссаром — распороли живот и набили его зерном...», сочинили к 40-летию Октябрьской революции в 1957 году. Тогда по ри­сунку тюменского скульптора Герасимова из крашеного гипса отлили скульптурную группу — вооруженных рабочего и крестьянина под Крас­ным знаменем — и поставили на площади, названной площадью Борцов Революции. На постаменте этого памятника, отлитого в 1967 году уже из чугуна, есть надпись: «1921 год. Зверски замучен кулаками губпродко­миссар Инденбаум». В действительности место его захоронения неиз­вестно, и кулаки к убийству Инденбаума не имели отношения. А крестья­нина Редькина, остановившего на дороге важный экипаж, интересовала не должность пассажира, а его «одежка и обувка».

Если верить Агабекову, то после устранения Инденбаума «...из Тю­менской губернии было вывезено 20 ООО пудов хлеба неизвестным путем, и что за это дело крупные взятки получили председатель Чека Студитов, председатель губисполкома и председатель губернского ко­митета партии».

Атабеков доложил об этом своему непосредственному начальнику Бойко. «Недели две спустя Бойко при очередном скандале со Студитовым намекнул о взятке. В ту же ночь по распоряжению Студитова был арестован Бойко, а заодно с ним и Пильчак по обвинению в склоке и подрыве авторитета начальства.

Пильчаку вскоре удалось при помощи своих приверженцев бежать из Тюмени в Москву и найти там поддержку у Бокия, а спустя несколь­ко дней в Тюмень прибыл для расследования дела инспектор от пол­номочного представителя ВЧК в Сибири. В результате расследования Бойко был освобожден, а Студитов выехал в Новониколаевск к полно­мочному представителю ВЧК Иавлуновскому и получил от него изряд­ный нагоняй...»

6 февраля 1922 года Президиум ВЦИК утвердил декрет «Об уп­разднении Всероссийской чрезвычайной комиссии и правилах произ­водства обысков, выемок и арестов». ВЧК преобразовали в ГПУ — Го­сударственное политическое управление. В губерниях ЧК сменили отделы ГПУ. Штат ведомства Дзержинского сократился вдвое. В октяб­ре 1923 года начальником Тюменского губотдела ГПУ назначили Нико­лая Алексеевича Долгирева.

Он родился в 1889 году в селе Старое Сандалово Щербаковской волости Весьегонского уезда Тверской губернии, в бедной крестьян­ской семье. Однако в изданном в 1923 году справочнике «Тюменский губернский исполнительный комитет (гор. Тюмень, угол улиц Иркут­ской и Республики)» Долгирев назван «питерским пролетарием, то­карем по металлу, членом РКП(б) с 1909 года, несколько раз подверг­шимся арестам, отбывавшим заключение в Крестах и 5-летнюю ссылку в Якутске, членом Питерского совета, председателем Весьегонского уездного исполкома, членом Тверского губисполкома и председателем Тверской Губчека...»

По партийной мобилизации он отправился на Восточный фронт с отрядом иваново-вознесенских рабочих, которыми командовал Дмитрий Андреевич Фурманов. Этот отряд составил костяк Алексан­дровско-Гайской группы войск, возглавляемой амбициозным, но та­лантливым боевым командиром Василием Ивановичем Чапаевым. В мае 1919 года это соединение было переформировано в 25-ю стрел­ковую дивизию. По мощи она напоминала армию, включая в себя 11 пехотных и 2 кавалерийских полка, 2 разведывательных кавдивизиона, 24 орудия, 4 броневика, 4 аэроплана, курсантскую школу и хозяйственные подразделения. Фурманов получил при Чапаеве должность комиссара, а Долгирев возглавил дивизионный политот­дел. Первое время их отношения складывались довольно сложно, од­нако потом переросли в тесную боевую дружбу.

Чапаевцы удачно действовали под Бугульмой и Белебеем, причем на их сторону даже перешел набранный из принудительно мобилизо­ванных крестьян полк из 1-го Поволжского армейского корпуса гене­рала Владимира Оскаровича Каппеля. Но на рубеже реки Белой крас­ное наступление застопорилось. Попытка переправиться южнее Уфы закончилась неудачей. Зато к северу от города красные захватили два парохода. Сюда же согнали лодки, и образовалась вторая переправа. Бе­лые поначалу сочли ее демонстрацией. Именно здесь под прикрытием массированного артиллерийского огня Чапаев перебросил на правый берег сначала два батальона пехоты, затем первую бригаду, прорвал обо­рону колчаковцев и захватил плацдарм для успешного развития Уфим­ской операции.

Пытаясь сбросить чапаевцев в реку, каппелевцы бросались в шты­ковые атаки, но всякий раз откатывались обратно. Одна из таких «пси­хических атак» и была показана в фильме «Чапаев». Только в кино она изображена неверно. У Каппеля не было офицерских полков, черно-бе­лой марковской формы, корниловских черепов вместо кокард и чер­ных махновских знамен. А ижевцы и у Колчака продолжали воевать под Красным знаменем, в атаки ходили с «Варшавянкой».

Белых встретил шквальный огонь десятков орудий и пулеметов. Неся большие потери, каппелевцы все же сошлись с чапаевцами врукопашную. При налетах неприятельских аэропланов был тяжело ранен начдив 25 и контужен командующий Южной группой красных войск Фрунзе. Фурманов и Долгирев подняли бойцов в контратаку — вечером 9 июня ворвались в Уфу и перерезали железную дорогу на Челябинск. Корпус Каппеля начал отход к Уральским горам. После поражения меж­ду Волгой и Уралом Белое движение на востоке медленно, но неуклонно покатилось к своей гибели.

За Уфимскую операцию Чапаев был награжден орденом Красного Знамени. В приказе Реввоенсовета говорилось, что в ходе контрнасту­пления против колчаковских войск «настойчивыми, стремительными ударами и искусным маневром он остановил наступление противника и в течение полутора месяцев овладел городами Бугурусланом, Белебеем и Уфой, чем спас Среднее Поволжье и возвратил Уфимско-Самар­ский хлебный район. В боях под Уфой (8 июня с. г.) при форсировании реки Белой лично руководил операцией и был ранен в голову, но не­смотря на это не оставил строя и провел операцию, закончившуюся взятием Уфы».

Все полки чапаевской дивизии получили Почетные революцион­ные Красные знамена.

Для борьбы с политическим и уголовным бандитизмом Дол­гирев организовал по указанию Дзержинского Уфимскую Губчека. На «укрепление местных чекистских органов» в Уфимскую губернию прибыл Евгений Александрович Тучков — противоречивая, непонят­ная личность.

Родился он в 1892 году в деревне Тепляково Суздальского уезда Вла­димирской губернии, в набожной крестьянской семье. О его дореволю­ционной жизни известно мало: окончил четыре класса училища, рабо­тал в Иваново-Вознесенске подсобным рабочим обувного цеха, выбился в фабричные конторщики. Всю Первую мировую войну служил в тылу писарем в запасных полках. В 1918 вернулся в Иваново-Вознесенск и по­ступил в местную ЧК.

В Уфе он возглавил чекистский карательный отряд и отличился в подавлении крестьянского восстания «Черного орла» в Мензелинском уезде. Такое название дано оттого, что «...крестьянин, сбросив­ший иго коммунистов, подобен черному орлу». Вооруженные вилами, топорами и пиками крестьяне окружили город Белорецк и станцию Зла­тоуст, подошли к городу Бирску. Лишь спешная переброска боевых ча­стей из других районов и поголовная мобилизация всех членов партии в Уфимской, Челябинской и Казанской губерниях помогли переломить ситуацию в сторону советской власти.

После подавления восстания «Черного орла» Тучков перешел на службу в центральный аппарат ВЧК, где возглавил 6-е отделение секретного отдела, занимавшееся антирелигиозными делами.

«Борьба с церковной контрреволюцией» стала одной из актуаль­ных проблем для советских органов государственной безопасности. Дзержинский так определил роль спецслужб в отношениях с религиоз­ными конфессиями: «Церковную политику развала должна вести ВЧК, а не кто-то другой. Официальные или полуофициальные отношения партии с попами недопустимы. Наша ставка на коммунизм, а не на рели­гию. Лавировать может только ВЧК для единственной цели — разложе­ние попов. Связь, какая бы то ни была, с попами других органов бросит на партию тень, это опаснейшая вещь».

Штат 6-го отделения был небольшим, всего восемь человек; грамот­ных только двое. Тучков отмечал, что «сотрудники хотя и очень стара­тельны, дисциплинированны, но при этом очень слабо развиты и мало­грамотны». Главными слагаемыми успеха «в деле борьбы с церковной контрреволюцией» начальник антирелигиозного подразделения ВЧК считал организацию тотальной слежки, наличие многочисленной аген­туры и «обладание полной информацией».

В воспоминаниях русских священников, знавших Тучкова, остал­ся его довольно скудный словесный портрет: «Человек среднего роста, плотно скроенный полуинтеллигент, обходительный и при этом доволь­но развязный...» Патриарх Тихон именовал своего «куратора» не иначе как «некто в сером». Высшие церковные иерархи недооценили Тучко­ва, который, используя их слабости и особенности характера, создавал ситуации, когда епископы боролись между собой за влияние на паству, интриговали и ссорились.

Тучков участвовал в расколе Русской православной церкви на об­новленцев, тихоновцев и компрометации Русской зарубежной церкви. Был сорван объявленный папой римским в 1930 году крестовый поход против СССР. На громком судебном процессе так называемую Истин­но-православную церковь обвинили в контрреволюционной деятельно­сти, попытке захвата власти в СССР, организации вооруженных отря­дов и террористической деятельности.

В 1931 году Тучкова наградили орденом Трудового Красного Зна­мени за «удушение церкви». В представлении к награждению отмече­но: «...в деле борьбы с контрреволюционным движением среди цер­ковников и клерикально-монархических кругов, группировавшихся вокруг церкви, проявил огромную энергию, инициативу, решитель­ность и находчивость...».

В сентябре 1932 года его выдвинули заместителем полномочно­го представителя ОГПУ по Уралу. Тучков возглавил розыск сокровищ находившегося в Тобольске в ссылке бывшего российского импера­тора Николая II, спрятанных в 1918 году тобольским епископом Гер­могеном. Эта секретная операция завершилась в ноябре 1933 года: монахиня Иоанно-Введенского монастыря Уженцева выдала царские бриллианты «на сумму в три миллиона двести семьдесят тысяч шесть­сот девяносто три золотых рубля». Добраться до ценностей Сибир­ского белого движения и драгоценной церковной утвари, сокрытых белогвардейцами и участниками крестьянского восстания 1921 года в таежных урманах Среднего Урала и предгорьях Приполярного Урала, Тучков не успел — отозвали в Москву. Он не справился и с другим зада­нием: не добился от высланного на Ямал в селение Хэ, а затем заклю­ченного в чекистскую тюрьму Свердловска митрополита Крутицкого (Полянского) добровольного отказа от сана Местоблюстителя Патри­аршего престола. Причисленный ныне к лику святых митрополит Петр спас Русскую православную церковь от окончательного позора и унижения самоликвидации[49].

Еще до появления в Уфе будущего «душителя церкви» Тучкова Долгирев, оставаясь председателем Уфимской Губчека, организовал Верх­неуральскую ЧК и провел расследование «исчезновения начдива Чапаева» — так чекистское следствие характеризовало рейд белых ураль­ских казаков на станицу Лбищенскую, занятую чапаевцами.

Долгирев знал, что удачливому в боях Чапаеву не везло на любовном фронте. В двадцать лет он женился на шестнадцатилетней работнице кондитерской фабрики Пелагее Метелиной. Девушка была на редкость красива. И все же, несмотря на массу поклонников, остановила свой вы­бор на сыне плотника. Незадолго до венчания во время строительства сельской церкви он сорвался с двадцатиметровой высоты, но, к всеоб­щему удивлению, отделался легким испугом. Невеста слышала рассказы очевидцев: «Будто ангелы небесные подхватили его и мягко опустили на землю».

Через год у молодоженов появился сын Александр, затем еще двое детей — Клавдия и Аркадий. Потом началась Первая мировая война, и Чапаева мобилизовали в армию.

В стране царил тогда необычайный патриотический подъем, мно­гие шли на фронт добровольно. План мобилизации был блестяще вы­полнен (в 1914—1918 годах в российскую армию мобилизовано 15 с по­ловиной миллионов человек). В 1915 году Николаем II была учреждена медаль «За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации 1914 года» с портретом государя императора на лицевой стороне, став­шая последней наградой Российской империи.

Сражался Чапаев храбро, отличался редкой выносливостью, за ге­роизм и отвагу заслужил Георгиевские кресты всех четырех степеней — «полный бант». А ведь родился семимесячным и был настолько кро­хотным, что помещался в теплой отцовской рукавице. Первые недели родители бедняки частенько засовывали его в эту варежку и укладывали греться в остывшую после топки деревенскую печь. Никто тогда не мог и предположить, что из недоношенного хилого мальчонки вырастет со временем человек-легенда, герой фильмов, книг и анекдотов.

В детстве и юности пастушествовал, малярничал, плотничал, тор­говал, ходил с шарманкой по приволжским городам. Не прочь был сообщить о себе какую-нибудь фантастическую историю, вроде того, что он «сын генерал-губернатора, только подброшен, передан в дерев­ню на воспитание, да никто этого не знает...».

Одним из друзей Чапаева в Белгорайском пехотном полку был Петр Кашемирцев. В одном из боев он, смертельно раненный, умирая, про­сил товарища позаботиться о своей семье. В 1917 году вдова Петра, Пе­лагея Кашемирцева, стала гражданской женой Чапаева, но произошло это после того, как он узнал об измене своей законной супруги.

Столь бурные потрясения в его личной жизни совпали с крушени­ем государства. После очередного ранения Чапаев получил назначение ротным фельдфебелем в размещенный в Николаевске 138-й запасной пехотный полк. Здесь, в глубоком тылу, его и застали отречение царя Николая II от престола и Февральская буржуазная революция.

Несмотря на свой статус георгиевского кавалера, Василий Ивано­вич не относился ни к ярым монархистам, ни к демократам — сторонни­кам продолжения войны до победного конца, ни к большевикам.

После Октябрьского переворота совершенно необразованного, безграмотного, политически невежественного Чапаева выбрали коман­диром полка. Когда весной 1918 года Урал и Поволжье запылали в огне Гражданской войны, Чапаев во главе партизанского отряда жестоко мстил белым казакам за зверское убийство младшего брата Григория — военного комиссара города Балаково. Постепенно на базе партизан­ских отрядов в Заволжье сформировали полки имени Степана Разина и Емельяна Пугачева. Эти части, сведенные в бригаду, возглавил Чапаев.

«...Чапаевская стихия — боевая страда, — писал комиссар Фурманов. — Чуть затишье на фронте, и он томится, нервничает, скучает, полон тяжелых мыслей. А из конца в конец по фронту мотаться — это его любимое дело... Тов. Чапаев, этот степной орел, действует исключительно партизанским способом. Распоряжений штаба не признает. Бывали случаи, когда Чапа­ев уходил со своим отрядом и пропадал без вести, а возвратившись через некоторое время, доставлял трофеи и пленных. Население мест, где по­являлся Чапаев, терроризировано. Его жестокость известна многим...»

В Уфе Долгирев перехватил письмо Фурманова к Чапаеву, в кото­ром комиссар так оценивал приставание начдива к своей жене: «Я Вас считал за грязного и развратного человека... и Ваши прикосновения к ней оставили во мне чувство какой-то гадливости. Впечатление полу­чилось такое, будто к белому голубю прикасалась жаба: становилось хо­лодно и омерзительно».

К тому времени гражданская жена Пелагея Кашемирцева измени­ла Чапаеву с одним из снабженцев дивизии, и взбешенный Василий Иванович прогнал ее из обоза и застрелил любовника. Долгирев, зная о любовных поражениях Чапаева, считал, что неверная Пелагея навела белых казаков на его штаб в Лбищенске.

Однако, судя по чекистским документам, о местонахождении Ча­пая и силах его охраны противник знал из перехваченных донесений в штаб Восточного фронта. Оценив ситуацию, уральские казаки разра­ботали план операции по ликвидации ненавистного большевика. В ночь на 5 сентября 1919 года казачий отряд в триста сабель при одном орудии и пулемете наскочил на Лбищенск. Красных там было больше — курсан­ты дивизионной школы младших командиров, штаб и политотдел диви­зии. Но налет был неожиданным и стремительным. Казакам помогало местное население, указывая дома, где стояли красные. Наиболее же­стокий бой разгорелся у здания штаба. Раненный в руку Чапаев спло­тил вокруг себя бойцов и даже устремился в контратаку. Именно здесь, как установил позднее Долгирев, был сражен командовавший белогвар­дейцами генерал-майор Бородин.

Красноармейцы пытались прикрыть отход любимого начдива, но исход боя был предрешен. Оставшиеся чапаевцы бросались в воду и плыли через Урал. Казаки с высокого обрыва стреляли по ним из вин­товок и захваченных у красных пулеметов.

Долгирев опросил всех уцелевших тогда бойцов. По их показаниям, жители Лбищенска принимали непосредственное участие в истребле­нии чапаевцев. Принявший дивизию Кутяков сжег дотла станицу Лбищенскую и изрубил всех пленных и «подозрительных», включая измен­ницу Кашемирцеву (по другой версии, она сошла с ума).

Считается, что в числе утонувших в реке Урал был и Чапаев. Од­нако двое венгров-интернационалистов свидетельствовали, что они переправили раненого начдива 25 на деревянной створке ворот на про­тивоположный берег, где он скончался. Однако показать место его захо­ронения не смогли. И сети не подняли мертвеца.

Отраженная в известном кинофильме братьев Васильевых исто­рия гибели Чапаева основана на показаниях одного из связистов шта­ба. Но уцелевшие после кутяковской расправы жители Лбищенска держались на допросах одинаково: «Небесные силы его забрали, по­тому что из народного заступника стал он разбойником и душегубом. Не ищите его, не найдете. Придет час, сам объявится...» Видимо, этот час еще не наступил...

Трагическая судьба Чапаева странным образом повлияла на окру­жавших его людей. Первая жена, изменившая ему, когда он воевал «за веру, царя и Отечество», разругалась со своим новым мужем, убе­жала из дома в сильный мороз, после чего заболела и умерла. Исчезла Пелагея Кашемирцева: то ли с ума сошла, то ли лихие красные конни­ки зарубили.

Ординарец Петр Исаев, разбитной киношный Петька, в действи­тельности уцелел в ночном бою, однако через месяц застрелился. И вдо­ва его поступила так же, только через двадцать лет после Гражданской войны. Знакомые считали, что причиной самоубийства стал показан­ный в фильме «Чапаев» и вымышленный от начала до конца роман ее супруга с Анкой-пулеметчицей. Этот образ списали с медсестры Ма­рии Поповой, которая в одном из боев вела огонь из максима, закрыв от страха глаза, а раненный в правую руку пулеметчик здоровой рукой направлял ствол пулемета в нужную сторону.

После неудачной операции на желудке 31 октября 1925 года скон­чался наркомвоенмор СССР Фрунзе, и эта внезапная смерть породила много загадочных слухов. Преемник Чапаева по командованию 25-й дивизией комкор Иван Семенович Кутяков был расстрелян в 1938 году. Еще раньше умер Фурманов, а жена его, из-за которой комиссар поссо­рился с начдивом, также покончила жизнь самоубийством.

Да и Долгирева, у которого до Тюмени была Чечня, проклятье без­винно казненных тоже черным крылом зацепило.

За предшественника Долгирева в Тюмени Студитова, обвиняемо­го во взяточничестве, заступился Матвей Давыдович Берман, яркий представитель так называемой «когорты пламенных революционеров», до фанатизма уверовавших в большевистскую идеологию как религию, ставший в мае 1932 года начальником Главного управления лагерей ОГПУ-НКВД СССР.

Будущий «энтузиаст» строительства невольничьих лагерей родил­ся в 1898 году в Ундургинской волости Читинского уезда Забайкаль­ской области. Окончил в 1908 году Читинское коммерческое училище по первому разряду с вручением золотой медали. «Зимой 1916 года, — указывал в автобиографии, — проживал дома, отчасти зарабатывал уроками и работал в нелегальном кружке молодежи, одним из органи­заторов которого я являлся».

Считается, что по заданию сибирских большевиков Берман добро­вольно поступил на военную службу. В мае 1917 года он стал вольноо­пределяющимся 15-го Сибирского запасного стрелкового полка — эта су­ществовавшая в русской армии категория военнослужащих из нижних чинов с высшим или средним образованием являлась одним из источни­ков пополнения офицерских кадров.

Ускоренное обучение военному делу в Иркутской школе прапорщи­ков было недолгим — всего четыре месяца. «Здесь, — отметил Берман в автобиографии, — нас основательно травили и хотели даже избить...» «Нас» — это группу юнкеров-евреев, приверженцев партии большеви­ков: Бермана, Бака, Татарийского...

После производства в прапорщики и назначения в Томск, в 25-й запасной стрелковый полк взводным командиром, Берман близко со­шелся с Меером Абрамовичем Трилиссером — будущим руководителем советской разведки.

В 1918—1920 годах Берман успел поработать председателем Глазковской уездной ЧК и начальником секретно-оперативной части Екатерин­бургской Губчека, где познакомился со Студитовым и рекомендовал его на самостоятельную чекистскую работу в Тюмень.

После образования 6 апреля 1920 года Дальневосточной республи­ки Берман, в ту пору председатель Томской Губчека, возглавил Государ­ственную охрану ДВР. Затем Иркутск, Бурятия, Средняя Азия...

Все это время бок о бок с Матвеем Давыдовичем трудился однокаш­ник по Иркутской школе прапорщиков Борис Аркадьевич Бак, кото­рый, в свою очередь, привел в органы ЧК младшего брата — Соломона.

Вскоре Берманов и Баков связал ведомственный брак: брат Матвея — Борис, будущий резидент советской разведки в Берлине, первый заме­ститель начальника иностранного отдела НКВД и нарком внутренних дел Белоруссии, женился на родной сестре Баков — Марии Аркадьевне, которая тоже служила в НКВД оперуполномоченным секретно-полити­ческого отдела.

Так формировались чекистские территориально-родственные кланы, активно продвигавшие своих людей по служебной лестни­це и защищавшие их от непредвиденных административно-ведом­ственных течений. К середине 30-х годов такими наиболее мощными группировками считались украинская, северокавказская и сибирская. Между ними развернулась настоящая подковерная война за лидерство в ОГПУ-НКВД СССР!

Понятно, почему Берманы-Баки не хотели уступать хлебное место председателя Тюменской Губчека, которое после подавления в губер­нии крестьянского восстания стало еще и рыбным местом.

Однако Ленин и его окружение отводило в своих планах далекому от Москвы северному краю другую роль — места политической ссылки.

Декретом ВЦИК от 10 августа 1922 года для лиц, причастных к кон­трреволюционным выступлениям, вводилась административная высыл­ка за границу или в определенные местности РСФСР сроком до трех лет под надзор местного органа ГПУ. Эти места определил в записке Ленину председатель ГПУ Дзержинский: «...Печора, Березов, Обдорск...».

На Тобольский Север стали высылать представителей «историче­ской контрреволюции» из бывших привилегированных дворянских и духовных сословий и членов буржуазных и социалистических, но оп­позиционных большевизму политических партий: конституционных демократов (кадетов), социалистов-революционеров (эсеров), соци­ал-демократов (меньшевиков), анархистов, армянских дашнаков, укра­инских боротьбистов, азербайджанских мусаватистов, грузинских мень­шевиков, еврейских сионистов.

В селение Хэ выслали митрополита Петра Крутицкого (Полянско­го), которого после смерти патриарха Тихона (1925) собор 37 еписко­пов Русской православной церкви избрал Местоблюстителем Патриар­шего престола. В Обдорск отправили в ссылку «охладиться» гордость русской культуры — Московский художественный театр с оппозицион­но настроенным к большевистскому режиму Немировичем-Данченко. Как отмечалось в докладах уполномоченного Обдорского отдела ГПУ Игнатия Кузнецова, «...коллектив ссыльных артистов играл в народном доме по договору, заключенному с РИКом».

Чекист Кузнецов вел в Тобольске оперативную разработку лиц, при­частных к сокрытию сокровищ Николая II и его семьи. В Обдорск гу­бернское чекистское начальство откомандировало Кузнецова для розы­ска пропавших ценностей Сибирского белого движения (на смену уже не внушавшим доверия Пензину и Рябкову).

Однако Кузнецов, совершив несколько секретных вылазок в тундру и оставив ряд интересных сообщений о жизни коренного населения, решил не рисковать своей молодой жизнью — в приполярной тундре еще оперировали недобитые остатки «рочевщины».

После истории с кладом, найденным в Хэ и выданным за колчаков­ский, розыск ценностей уступил по политической актуальности надзору за ссылкой. Поэтому Кузнецов сосредоточился на оперативном наблю­дении за ссыльной артистической труппой и... увлекся опальной актри­сой, которую в своих докладах в губотдел ГПУ величал не иначе как Еле­ной Прекрасной (за что и был «вычищен» из органов. — А. П.).

В противостоянии между сторонниками планового государствен­ного лова рыбы и развития рыбных промыслов на основе кооперации Лопарев потерпел неудачу. В его автобиографии от 3 октября 1936 года (за несколько месяцев до ареста. —А. П.) отмечено: «Из кооперации ушел — устал от бесконечных разъездов по Северу. До июня 1924 года охотился, изучал рыбное хозяйство и балычное дело...» Его видели в окрестностях Сургута и в верховьях Ваха. Под прикрытием охотничьего и рыбного промыслов он искал архив Зырянова (и нашел. — А. П.) и ненайденную часть спрятанного штабс-капитаном Киселевым и «большим урядником» Волковым золота. При этом Лопарев не терял надежды на союз частной инициативы и рачительного отношения к местным рыбным ресурсам с поддержкой государства и научным объективным подходом к нормам вылова рыбы и ее качественной переработки (отсюда интерес к произ­водству балыка, маринованию и консервированию. — А. П.).

В то же время сменивший Студитова на посту начальника Тюменско­го губотдела ГПУ Долгирев довольно быстро установил места сокрытия кладов, но делиться этим богатством с московским начальством не спе­шил. Перепрятать эти ценности он не успел — в ноябре 1923 года Тюмен­ская губерния была упразднена, а ее территория, разделенная натри окру­га (Тюменский, Тобольский, Ишимский), вошла в Уральскую область[50].

Территория новой области составляла 1 миллион 661 тысячу квад­ратных километров, а территория Тобольского округа — 1 миллион 168 тысяч квадратных километров, т.е. две трети территории всей Ураль­ской области. По данным переписи 17 декабря 1926 года, на террито­рии области проживало 6 миллионов 800 тысяч человек, в т. ч.: в Пре­дуралье — 1 миллион 900 тысяч, в Зауралье — 3 миллиона 200 тысяч и на Тобольском Севере — 192 тысячи человек. В состав области вхо­дило 16 округов, 205 районов, 87 городов и 3100 населенных пунктов. Административным центром Уральской области считался Екатеринбург (с 1924 года Свердловск). В нем находились такие органы управления, как облисполком Уральского областного совета, функционировали Уральский областной комитет ВКП(б) и Полномочное представитель­ство ОГПУ по Уралу, в руках которых находилась реальная власть.

Тюменский губотдел ОГПУ реорганизовали в окружной отдел, а Долгирева направили в Среднюю Азию, где он возглавил окротдел ОГПУ в Ходженте (с 1936 года — Ленинабад)[51].

Тогда же был разогнан «Обдорский совнарком». Под предлогом проводимой на местах партийной переписи, называемой «чисткой пар­тии», из ВКП(б) исключили Сосунова и всех членов Обдорского рай­кома партии. Их называли «кабардинцами», видимо, из-за близости с главным автономистом Сосуновым, которого считали «черкесом» (он происходил из семьи горцев, высланных в село Юровское Тобольского уезда в период покорения Северного Кавказа. — А. П.).

Сосунову припомнили «бунт на пароходе “Пермяк”» в сентябре 1921 года и последующее «бегство» из Обдорской ЧК. Волкову, Филип­пову и Чупрову приписали «чуждое происхождение», а Гаврюшину — «пьянство и пассивность». Назначенные «уполномоченными по чистке» березовские Желенкин и Гришанов отобрали у всех членов «Обдор­ского совнаркома» партбилеты, изъяли и увезли в Тюмень протоколы их собраний.

Сосунов перехитрил уполномоченного губотдела ГПУ по Березов­скому уезду Ворончихина, перекрывшего речной путь бегства, и извест­ными ему по 1921 году тайными тропами ушел через Урал в Москву.

После упразднения в 1924 году Наркомата по делам национально­стей и подотдела по управлению и охране туземных племен Севера он с присущим ему напором «пробил» создание при ВЦИК Комитета со­действия народностям северных окраин, или сокращенно — Комитета Севера. В феврале 1925 года была учреждена местная структура этого комитета, которую возглавил Сосунов. Он же разработал Положение о местном национальном самоуправлении на Тобольском Севере (тузем­ные родовые советы).

Переход к родовым советам начался во время выборной кампа­нии 1925—1926 годов и сопровождался реформой судоустройства и су­допроизводства на Севере. Инициатива и здесь шла от Сосунова. Он правильно определил главное направление поиска наиболее приемле­мых для северян форм национально-государственного строительства: постепенно приобщать северные этносы к современной цивилизации, бережно сохраняя их своеобразный психологический характер, нрав­ственные ценности и органическую связь с природой. Тогда перед Се­вером открывались обнадеживающие перспективы, которым, однако, не суждено было воплотиться в жизнь.

Утвердившийся в стране тоталитарный режим положил конец ре­формам Сосунова. В соответствии со сталинской концепцией перехода к социализму во главу угла ставилась идея непримиримой и возрастаю­щей классовой борьбы. Принимаемый за универсальный, классовый подход был распространен и на Север. Здесь обнаружилось, что внедря­емая Сосуновым и его сподвижниками система родовых советов прин­ципиально несовместима с ним.

Вставший на ортодоксальную большевистскую позицию Ураль­ский комитет Севера 15 января 1929 года заявил: «Туземные советы оказались совершенно не приспособленными к проведению в гуще туземных масс директив правительства, особенно в части осуществле­ния классовой политики».

Строптивого идеолога «остяко-зырянской и самоедской республи­ки», бывшего Обдорского чекиста Сосунова сместили с поста председа­теля Тобольского окружного комитета Севера. Чтобы развести враж­дующие стороны и не допустить протестных выступлений аборигенов в условиях массовой ссылки на Тобольский Север репрессированного крестьянства, вспомнили о другом чекисте — Долгиреве — и назначи­ли его секретарем Тобольского окружкома ВКП (б). Как раньше, в Чеч­не и Таджикистане, он решил опереться на местных родовых вождей: встречался с князем ваховских остяков Куниным-старшим. Этому стари­ку народная молва приписывала спрятанное «большим сургутским уряд­ником» Волковым колчаковское золото.

Для нормализации обстановки на Тобольском Севере Долгирев предложил в феврале 1930 года в письме Комитету Севера при ВЦИК заменить существовавшие здесь с 1925—1926 годов родовые туземные советы территориальными (в то время уже действовали 12 туземных районов и 64 родовых совета).

10 декабря 1930 года Президиум ВЦИК принял постановление «Об организации национальных объединений в районах расселения ма­лых народностей Севера»: были созданы восемь национальных округов, в том числе Остяко-Вогульский и Ямало-Ненецкий. Образование нацио­нальных округов официальная пропаганда немедленно выдала за очеред­ной триумф советской национальной политики.

В действительности формальное провозглашение национальной государственности лишило северные народности всякой автономии. Власть в национальных округах и территориальных советах оказалась в руках партийной советской бюрократии, преимущественно русской. Существенной роли в жизни Севера новые советы не играли. Они оказались неспособными остановить массовые репрессии против або­ригенов во имя «социалистического будущего». Может, поэтому глав­ный идеолог национального самоуправления северных народностей П. И. Сосунов не упомянут в советских и постсоветских исторических изданиях (его имени нет в энциклопедиях Тюменской области, Хан­ты-Мансийского и Ямало-Ненецкого автономных округов)[52].

Образование в декабре 1930 года в бассейнах рек Вах и Таз Ларьякско­го (Ваховского) остяцкого туземного района (Большеларьякский, Большетарховский, Колёк-Еганский, Корликовский, Ларьякский (Ваховский), Охтеурский национальные советы и кочевой совет Толькинский) совпало с кончиной старого князя Кунина. Власть над сородичами и тай­на колчаковского клада перешли к его 40-летнему сыну — Ефиму Кунину по прозвищу Шатин или Шата. Первое время местные партийные, со­ветские и хозяйственные органы вполне с ним ладили.

Но в 1931 году Долгирева назначили начальником Нижне-Иртыш­ского государственного речного пароходства, которое обслуживало судоходные Иртыш, Обь и их притоки в пределах национальных окру­гов — протяженность речных маршрутов в Обь-Иртышском бассейне достигала 13 тысяч километров.

Механическое перенесение методов колхозного строительства из южных районов в северные и решение Президиума ВЦИК «произвести экспроприацию всего оленьего стада и прочих средств и орудий производ­ства в зонах тундры и лесотундры Крайнего Севера у отдельных полуфеодалов» не могли не вызвать среди коренного населения сопротивления.

В декабре 1932 года чекисты заманили Кунина-Шатина в Ларьяк и «оперативно изъяли» — увезли в Остяко-Вогульск. Но он не выдал тайник в лабиринте притоков Ваха. Кроме него о месте сокрытия клада знал лишь его покойный отец. Да еще Долгирев, который успешно про­вел четыре навигации. А пятую не успел...

7 августа 1935 года члена Омского обкома ВКП(б), начальника Ниж­не-Иртышского государственного речного пароходства, старшего майора государственной безопасности запаса НКВД СССР (соответствовало ар­мейскому званию комбрига) Николая Алексеевича Долгирева похорони­ли в Омске. По официальным данным, он погиб на охоте в результате не­счастного случая. О месте трагедии и ее обстоятельствах не сообщалось.

Для расследования гибели Долгирева в Омск приехал следователь по важнейшим делам при прокуратуре Союза ССР Лев Романович Шей­нин, будущий автор знаменитых «Записок следователя». Результатами оперативно-следственных мероприятий активно интересовался народ­ный комиссар внутренних дел СССР Генрих Григорьевич Ягода.

В постановлении о прекращении уголовного дела «за отсутствием со­става преступления» следователь Шейнин, ссылаясь на «устные объясне­ния ответственных работников НКВД СССР», указал: «Труп Долгирева... был обнаружен на левом берегу реки Вах в окрестностях селения Больше­тархово. Смерть наступила в результате глубокого проникающего ранения в правый глаз...» Эта нелепая и страшная история получила в 1938 году от­ражение в шейнинских «Записках следователя». Но имена и географиче­ские названия в рассказе «Охотничий нож» были изменены.

Почему местом охоты для начальника Нижне-Иртышского госу­дарственного речного пароходства Долгирева стали столь далекие от Омска безлюдные берега Ваха — притока Оби? Кто из «ответствен­ных работников НКВД СССР» сопровождал его на последней охоте? Ка­кую роль в этой трагедии играл генеральный комиссар государственной безопасности СССР Ягода?

Водники Иртыша склоняют знамена

Тобольск (молния)

Парторганизация Тобольской пристани выражает глубокое собо­лезнование по поводу преждевременной и трагической смерти старого большевика и начальника Нижне-Иртышского госпароходства Николая Алексеевича Долгирева, погибшего в расцвете сил и большевистской энергии. Эта смерть является большой утратой для партии.

Его недавнее посещение и большевистская работа по Тобольской пристани по выполнению задач партии свежа в нашей памяти. Хода­тайствуем о присвоении одному из судов имени товарища Долгирева.

Пароход «Красный путь»

Молния

Узнав о преждевременной и трагической смерти старого больше­вика, члена Обкома партии и Облисполкома, стойкого борца, прекрас­нейшего руководителя водного транспорта Николая Алексеевича Дол­гирева, скорбим вместе со всей общественностью, всеми водниками и семьей погибшего...

Мы, команда парохода «Красный путь», на котором ты, Нико­лай Алексеевич, ехал последний раз в своей жизни, склоняем знамена и свои головы и перед твоей могилой даем свое пролетарское обеща­ние еще больше сплотиться на выполнение навигационного плана, по­ставить железную трудовую дисциплину, бороться за выполнение плана осенних перевозок...

Уважаемый Александр Антонович!

...Спасибо Вам за то, что приоткрыли завесу над его гибелью, что его смерть не была трагической случайностью, а насильственной.

До сих пор в Омске, во всех изданиях, в которых упоминается о его работе, имеет версия об утоплении на охоте. При моих встречах в Омске с ветеранами-водниками я говорила о том, что мы не верим в эту версию.

Гибель папы все годы не давала покоя семье. Моя мама, Ульяна Бо­рисовна Долгирева, обращалась к секретарю Омского обкома ВКП(б) Булатову с просьбой о проведении расследования обстоятельств гибели мужа, но получила циничный ответ: «Вашему мужу были организованы такие пышные похороны, которых не знал еще Омск».

...Из газет видно, что все представители обкома и облисполкома были на кладбище. Дома на поминках были только работники паро­ходства. Начальник политотдела пароходства Гуминский сказал маме за столом: «...Николай Алексеевич видел смерть в лицо». Секретарь парткома пароходства Вронский добавил: «Хорошо, что это случилось здесь, а не в Карской экспедиции — его просто похоронили бы в море...» Отцу предстояло возглавить Карскую экспедицию, которую он готовил по указанию Наркомвода и ЦК ВКП(б).

...Назначению начальником пароходства он сильно сопротив­лялся, зная, что ему придется работать с Булатовым. Дело в том, что еще в 1923 году, когда папа был председателем контрольной комиссии Вятской губернии, а Булатов — секретарем Вятского губкома пар­тии, между ними было много противоречий...

Провожая папу на охоту, мама стояла на крыльце. Папа вместе с со­бакой подошел к подъехавшей за ним машине... но там был еще незна­комый мужчина...

Мой старший брат лично беседовал с шофером... вел он себя очень неуверенно, можно даже сказать трусливо, отвечал, потупив глаза...

В комклубе к телу папы, уже положенному в гроб, нас допустили только 6 августа. Из морга привезли его вещи, все в крови. Кавказская бурка, которую папа всегда брал на охоту, сверху была отрезана, а остав­шаяся часть была в бурых пятнах крови. Внутри кепки тоже была кровь и прилипшие волосы...

Собаку, с которой папа уехал, нам позднее отдали, всю избитую. Ви­димо, она пыталась защитить хозяина...

Александр беседовал и с профессором, который проводил вскры­тие тела. Профессор рассказал, что был очень удивлен этим поручени­ем, так как находился на пенсии и давно не практиковал. Из обкома про­сили дать заключение о причинах смерти, не производя вскрытия, на что он категорически отказал...

Мама обратилась с письмом к прокурору Вышинскому. К нам приез­жал следователь по особо важным делам Шейнин. Он взял все имеющи­еся у нас вещественные доказательства и просил маму об этом никому не говорить...

Мама обратилась в ЦК к Ярославскому и Шкирятову, которые очень хорошо знали папу, но они не смогли или не захотели ничем помочь...»

В 1936 году маму вызвал Вышинский и сказал: «Да, Ваш муж был убит. Вам назначена персональная пенсия республиканского значения...

Мы уехали из Омска в Москву, благодаря хлопотам В. К. Блюхера, получили жилье в поселке Томилино Московской области — две комна­ты в доме барачного типа... Папу перезахоронили на Дорогомиловском кладбище, а затем, после сноса кладбища под застройку домов для ЦК КПСС, перенесли на Востряковское кладбище...

Еще раз благодарю Вас за теплые слова о моем отце и посылаю Вам его статьи того времени, когда он был направлен на изучение Крайнего Севера...

Сентябрь 2008 года Москва