Тайна сибирских орденов

ГЛАВА IV

Революционные клады оставили значительный след в советской литературе. Сюжетная завязка о буржуях, возвращающихся в Советскую Россию за спрятанными сокровищами, прослеживается в книгах самых разных авторов — от Михаила Булгакова до Анатолия Рыбакова.

Постсоветское время подарило множество увлекательных историй о кладах, пусть и выдуманных, но выдуманных изобретательно, правдо­подобно. Там и таинственные ночные тени, и загадочные убийства, и за­гробные голоса, и жуткие видения.

Но ранее недоступные чекистские документы и секретные отчеты кладоискателей из НКВД интереснее выдуманных историй. И страшнее...

Началом Ишимско-Петропавловского, или Западно-Сибирского, восстания принято считать 31 января 1921 года. Утверждалось, что его подняли «уцелевшие после разгрома Колчака белогвардейцы, эсеры, кулаки, попы и купцы». К середине февраля оно охватило все уезды Тюменской (Тобольской) губернии. В ночь с 20 на 21 февраля был тай­но оставлен Тобольск. Местные коммунисты и красноармейцы под ру­ководством председателя уездного исполкома А. Ф. Демьянова отошли на восток вверх по течению Иртыша (до села Загвоздино).

Через день в бывший губернский центр вошли мятежники. Очеви­дец писал: «Странное, непривычное зрелище — воины не воины. Про­стая домашняя одежда, мешки... А оружие! Тут и современная винтовка, и допотопный дробовик, и самодельная пика, и просто дубина. Это вос­ставшие крестьяне».

В последние годы отечественные историки пришли к выводу, что главной причиной восстания в Западной Сибири была продразвер­стка — безмерное, безвозмездное и насильственное изымание у крестьян продуктов их труда (хлеба, мяса, масла, рыбы, пушнины и др.) советским большевистским государством, его уполномоченными и продотрядами. Трактовка восстания в виде белогвардейско-кулацко-эсеровского мяте­жа опровергнута. Сейчас это событие рассматривается как «защитная реакция крестьянства на государственный произвол и насилие»[37].

О восстании на юге губернии коммунисты Березовского уезда уз­нали 18 февраля из радиоперехвата телеграмм радиостанций Сибири и Урала. Были созданы революционные комитеты в Березове (Пензин, Данилов, Попов), в Сургуте (Хорохорин, Зырянов, Зорин), в Обдорске (Протасов-Жизнев, Сосунов, Волков).

При отсутствии в Березове Сенькина — «говорили, что он сейчас в разъездах по уезду и место его нахождения никому не известно» — Обдорский ревком 20 февраля объявил себя военно-революционным комитетом всего Тобольского Севера (Тобсеввоенревком), подчинил себе Березовский и Сургутский ревкомы и приказал взять заложников из «бывших».

Возвратившийся из Самарова в Березово после секретного обмена ляпинского хлеба на «золотые и серебряные вещи» Сенькин потребо­вал объяснений у членов самозваного Тобсеввоенревкома.

Участник этих переговоров начальник Обдорской радиостанции Иосиф Волков вспоминал: «В разгар нашей борьбы за мобилизацию тыла в Обдорске неожиданно появился мужчина могучего телосложе­ния, рябой, мрачный, с огромной шапкой спутанных волос и бородой, разбросанной клочками по широкому скуластому лицу. Это был товарищ Тихон Данилович Сенькин — председатель Березовского уездного испол­кома. Он шумно протестовал против узурпации власти во вверенном ему уезде: “Как же это так, товарищи? Неправильно! А советскую власть вы спросили? Меня народ выбирал по конституции. А вас кто выбирал?”

Двое суток Протасов, знавший Сенькина по заключению в Александ­ровском централе, разводил дипломатию с оскорбленным председателем».

Между тем повстанцы из села Демьянского разгромили у села Цин­галы объединенные отряды березовских и сургутских коммунистов под руководством «главнокомандующего революционными войсками То­больского Севера Данилова (березовский уездный военком) и его заме­стителя Хорохорина (сургутский уездный военком). Началась паника...»

По словам Волкова, «...Сенькина удалось утихомирить. Мы назна­чили его командующим Первым северным революционным отрядом. Вместе с этим отрядом в Березов выехал сам Протасов. Он опасался, что Сенькин в Березове опять что-нибудь наколбасит».

Волков признал, что Тобсеввоенревком получил радиограмму пред­седателя Тюменской Губчека Студитова: «Повстанческое движение необходимо изучать, тщательно анализировать, выяснять корни, его питающие. К повстанцам следует относиться гуманно. Взятых в плен несознательных дружинников распускать по домам или употреблять на общественные работы. Захваченных главарей не расстреливать, а ос­тавлять до суда. Совершенные бандитами зверства над коммунистами протоколировать, фотографировать трупы замученных...»

Эту директиву-предупреждение члены Тобсеввоенревкома сочли «горькой иронией» и, ссылаясь на «специфические условия Севера», ста­ли расстреливать заложников. Среди жертв массового красного террора в Березове оказались: Добровольский Иван, Суровцев Дмитрий, Карсканов Михаил, Гурьянов Филипп, Охранов Алексей, Григорьев Алексей (единственный в крае образованный остяк. — А. П.), Оводов Тарас, Ша­хов Семен (местный культурный рыбопромышленник. — А. П.), Попов Николай, Равский Петр, Первов Михаил, Кушников Николай (тесть подпоручика Туркова и красный парламентер в Саранпауле. — А. П.), Кузьмин Григорий, Кузьмин Ларион, Поленов Александр...» Самых ак­тивных граждан Обского Севера после расстрелов сбрасывали под лед. Но террор лишь расширял масштабы и ярость восстания. Коммунисти­ческие отряды без сопротивления оставили Самарово и Сургут.

Из донесений повстанцев: «Самарово — штаб. Красные бежали из Сургута в ночь на 9 марта по направлению на Нарым. Их человек 60, вооружены, взяли женщину-врача, фельдшера, двух медсестер, весь на­личный порох, дробь, оружие, разные товары, медикаменты, захватили до 150 лошадей и 70 ямщиков. Советская власть в Сургуте ликвидирова­на. Для преследования бежавших красных выступили отряды Третьякова и Гущина, последний сформирован из местных жителей численностью в 65 человек. Без боя заняты селения Банное, Широково, Галец, Локо­сово, где поймано 9 коммунистов из отступающего отряда красных. Они двигаются медленно, большим обозом. Наши части чувствуют себя бод­ро и уверены в скорой ликвидации бежавшего отряда коммунистов...»

Повстанцы настигли красный обоз у деревни Вата (сейчас Нижне­вартовского района). В перестрелке погибли председатель Сургутского исполкома Горяев, его заместители Зырянов, Зорин и другие коммуни­сты. Обстоятельства их гибели и места захоронений неизвестны. Так­же неясно, где находились партийные и советские документы: в эваку­ационном обозе, спрятаны в Сургуте или в других местах? Позднее эти документы искали не только Лопарев (если верить его воспоминаниям, он нашел их), но и органы госбезопасности. В 1937 году был арестован брат Антонина Петровича Зырянова — Николай Петрович, отступавший в марте 1921 года с отрядом сургутских коммунистов на Нарым. След­ственное дело на него почему-то не сохранилось, но по сопроводитель­ной записке к делу Лопарева можно предположить о проводимых между ними очных ставках.

Объединенные отряды березовских и самаровских коммунистов были разбиты повстанцами у деревни Карымкары. Как свидетельство­вал Волков, «...много позднее через уцелевших участников боя удалось установить более или менее правдоподобную картину тех событий. Прибывший с отрядом в Кондинск, в ставку командующего Данило­ва, Сенькин проявил присущую ему партизанскую самостоятельность. Он собрал митинг, ругал на чем свет стоит бездеятельность Данилова, требовал незамедлительного наступления на врага. Трусливый и без­ынициативный Данилов не выдержал напора Сенькина и фактически передал ему командование фронтом. Сенькин объединил под своим ко­мандованием все отступавшие к Кондинску отряды и приказал занять позиции в узком рукаве Оби с высокими берегами. Но когда показался противник, началась неразбериха. Сенькин командовал: “К бою!” Дру­гие кричали: “Надо отступать!” Под обстрелом противника начался ми­тинг. Часть дружинников и красноармейцев залегла и отстреливалась, другие метались с места на место. Команды Сенькина никто не слушал — обнаружились необученность наших отрядов и отсутствие у них воин­ской дисциплины.

Командир конных разведчиков, работник Обдорской продконторы Георгий Чазов пытался спасти положение. Вскочив на коня и крикнув: “Вперед, за мной!” — он с группой из 8—10 человек бросился на врага, но был убит наповал, а его группа разбежалась. Началась паника. Все бросились кто к подводам, кто в окружающий берега лес. Сенькин в ту­лупе, вооруженный кроме винтовки и нагана двумя гранатами, упорно отстреливался, но оставшись с ничтожной группой сопротивляющихся, встал на лыжи и скрылся в лесу, бросив остатки отряда на произвол судь­бы. Наши “вооруженные силы” побросали оружие, лыжи, теплую оде­жду и превратились в бегущую дезорганизованную толпу, неспособную к сколько-нибудь серьезному сопротивлению...»

Что ж такого героического совершил на Обском Севере Тихон Сень­кин? За какие подвиги ему памятник и улицы его имени?

Существует несколько версий гибели председателя Березовского ис­полкома. По свидетельству Волкова, «...спасшийся от бандитов Сенькин пробрался в дальние выловки на реке Казыме, но был выдан бандитам и доставлен в Березов. По рассказам очевидцев, его десять дней водили, как медведя, на цепи напоказ всему населению. Его избивали шомпола­ми и плетьми, подкалывали, прижигали раскаленным железом. Нако­нец, истерзанного, окровавленного и распухшего изрубили на площади на глазах толпы».

В книге очерков о героях революции и Гражданской войны в нашем крае «Сквозь грозы» утверждается, что Сенькина расстреляли в селе Чемаши, а после подавления восстания его тело, на котором насчиты­валось свыше тридцати (!) огнестрельных ранений, доставили в Березов и похоронили под гудки пароходов с красноармейцами (т. е. в мае 1921 года. — А. П.).

А житель этого села В. А. Селиванов, с которым мы искали колча­ковский клад в верховьях Малой Сосьвы, даже показал мне стрелянную гильзу от маузера, из которого якобы был произведен контрольный смертельный выстрел.

Официального расследования обстоятельств гибели Сенькина не проводилось, хотя, если верить приведенным версиям, свидетелей расправы с «красным наместником Севера» предостаточно. Почему не установили непосредственных убийц и не привлекли их к ответ­ственности? Да потому, что расправа в мученических и героических то­нах придумана в политико-воспитательных целях. По правде Сенькин был убит в неразберихе боестолкновения у Карымкар.

Неизвестно, чья пуля нашла бывшего политкаторжанина. Есть по­казания Варлаама Сосунова: «Наша рота участвовала в бою против крас­ных под деревней Карымкары. С нашей стороны был убит один. Со сто­роны красных я лично у дороги видел два трупа. Слышал, будто бы было убито и взято в плен много красных, но сам не видел. А с Сенькина золо­тые кольца и часы снял Евсеев...»

Кто такой Евсеев? С плененного, но еще живого, или уже с мертвого командира красных отрядов досталась повстанцу золотая добыча? Нет ответов на эти важные вопросы. Как нет в чекистских документах 1921—

1922 годов внимания, сочувствия и почтения к трагической по-своему судьбе председателя Березовского исполкома. Можно только предпола­гать, состоялись ли в Березове торжественные похороны и кто в таком случае был там похоронен.

По воспоминаниям Волкова, после разгрома красных отрядов у Ка­рымкар «Тобсеввоенревком издал приказ об эвакуации из Березова, кро­ме людей, также валютных ценностей и дорогого технического имуще­ства. В этом году там застрял во льду географический пароход “Орлик”. Чтобы не дать повстанцам возможности использовать его весной для бо­евых действий, мы приказали снять с него золотники и другие части двигателя и надежно спрятать их в потайном месте. Был назначен на­чальник эвакуационной части — уполномоченный Тюменского губпродкома в Березове Сирота». Запомним это имя.

Сдав без боя Кондинск и Березов, Тобсеввоенревком стал, по воспо­минаниям Волкова, «думать о местных задачах: спасении сотен жизней и значительных валютных ценностей Тобольского Севера. Мы стали го­товиться к эвакуации беженцев и ценностей уже из Обдорска, не пред­ставляя себе ясно путей этой эвакуации...»

О размерах этого богатства можно судить также со слов Волкова: «Помню, в первый же день после приезда березовцев (т.е. 21 марта. — А. П.) я забежал за чем-то в здание финотдела. Там комиссия во главе с Пензиным, уездным политбюро (т.е. председатель Березовской уезд­ной ЧК), пожилым и лысым петроградским рабочим, самым старым из нас по возрасту и партийному стажу, принимала и проверяла золотой фонд, в том числе и Обдорский.

— Смотри, сколько здесь добра! — сказал мне Пензин и начал откры­вать поочередно шесть небольших деревянных ящиков, стоящих рядом. Они были доверху наполнены золотыми и серебряными вещами: кар­манными часами, браслетами, кольцами, подстаканниками, ложками, медальонами... В ночь на 23 марта первый транспорт под командой Фи­липпова выступил из Обдорска на Щучью реку на зимовки Слободско­го и Терентьева. С этим транспортом было эвакуировано большинство ценностей в виде пушнины, золотого фонда и бумажных совзнаков...»

Однако Филиппов в показаниях, датированных 1937 годом, под­твердил лишь наличие пушнины. Золотые и серебряные вещи, в их чис­ле часть ценностей Сибирского белого движения, доставшаяся Сенькину от Зырянова и Валенто в обмен на ляпинский хлеб, были отправлены двумя обозами за Урал.

Это маршрут, по словам Волкова, предложили «трое пожилых зы­рян, пострадавших от белых.

— Осип Петрович, — сказали они, — мы к вам по важному делу. Го­ворят, что вы думаете и нас всех отправить на Щучью реку. Но там же того... жить негде. Всего две зимовки. А ведь народу-то наберется страсть сколько! Только беженцев понаехало душ полтораста... А наши здешние... Вот мы, ижемские, бежали сюда от белых... шестнадцать се­мей. Нам невозможно здесь оставаться...

— Что вы предлагаете?

— Мы так думаем: за Урал надо податься, на Усу.

— Зимой через Урал?

— Так что ж: мы зимой прошли, в январе... пешком. Тут есть перевал на Ошвор. Мы знаем дорогу — проведем хоть тыщу людей.

— Беретесь?

— Головой ручаемся! Тут способно. По Усе есть деревушки. Пойдем на Петрунь, а то и на Усть-Цильму. А на Щучьей, там нас окружить могут, отступать некуда...

— Дельное предложение!

Возражений у Протасова и других членов Тобсевревштаба (Тоб­севвоенревком был переименован в Тобсевревштаб 20 марта после прибытия в Обдорск всех разрозненных коммунистических отрядов. — А. П.) не было.

Во главе первого транспорта за Урал стал сам начэвак Сирота. Ему же персонально была доверена для сдачи властям Архангельской губернии часть пушнины и золотого фонда... Сирота в полной воен­ной форме и хрустящей портупее держался с большим начальственным апломбом. Но видно было, что он и не нюхал войны, а сидел где-то в глу­боком тылу, в продкоме. Его помощник Туркель, горячий и несколько наивный парень, наоборот, исколесил с Красной армией Украину, Дон, Крым, дрался с Деникиным, Скоропадским, Петлюрой, Врангелем, Махно... Этот знал, чем пахнет порох... По предписанию Тобсевревштаба я выдал в распоряжение начэвака весь наличный запас спирта-ректи­фиката, имевшийся на радиостанции, — десять ведер.

Утром 23 марта обоз в полтораста нарт и запасной косяк оленей в пятьсот голов тронулся по направлению к Уральскому хребту че­рез Лабытнанги.

Второй транспорт должен был возглавить чекист Сосунов, а с ним Антонина Протасова, сестра Протасова, ставшая женой Сосунова...

В связи с предстоящей эвакуацией по приказу Протасова, согласо­ванному с Глазковым и Даниловым, ночью 15 марта расстреляли девять заложников: “Все равно девать нам их некуда”, — с нехорошей улыбкой произнес Протасов».

Жестокий расстрел безвинных людей вызвал защитные действия со стороны зырян, бывших фронтовиков мировой войны, духовенства и интеллигенции Обдорска.

По книге Бударина: «17 марта обдорские кулаки и торговцы захва­тили в городе почтово-телеграфную контору. В здании исполкома они предательски убили председателя Совета Королева, а в уличной пере­стрелке начальника милиции Глазкова. К вечеру коммунисты подавили вспыхнувший кулацкий мятеж». Подробностей «подавления мятежа» историк Бударин не привел, хотя располагал воспоминаниями Волкова.

Начальник радиостанции Обдорской вел переговоры с Архангельском: «Минут за десять до 12 часов дня в коридор с грохотом ворвались человек десять наших дружинников с криком: “Стреляют!” Впереди всех мчался Глазков в одном френче с пистолетом Кольта в руке. Я выбежал в коридор.

— Где стреляют? Кто?..

— Напали на почту, изрубили Оську Протопопова, политкома конторы...

Другие кричали, что за кладбищем лежит цепь противника,

что на Оби по тракту к городу движется олений обоз.

— Обошли фронт! Прорвались в тыл!

— Спокойно! Это наши, местные, почтовики...

— Мы их, мать их, возьмем в оборот, — старался перекричать всех Глазков. — Приведите себя в порядок! Проверьте оружие! Вперед за мной, цепью, — командовал он, а сам был бледен, как смерть, и нервно подергивал плечами.

На радиостанции было восемь трехлинейных винтовок и семь бой­цов. Но в тот момент налицо было трое радиоработников: Донской, Ми­хайлов и я...

Глазков приказал Протасову охранять радиостанцию и стал строить отряд во дворе. Помню, нас всего было 13 бойцов. Я заскочил в аппарат­ную: там стояли Протасов с наганом и моя жена с “бульдожкой” (дам­ский револьвер. — А. П.) в одной руке и маленькой дочкой на другой.

— Александр Васильевич, я ухожу, — сказал я тоном приказа. — В слу­чае нападения на радиостанцию — рацию взорвать! — Передохнув, до­бавил: — Если через два часа я не дам никакого известия, то считайте, что мы все погибли... Тогда... тоже, — и показал рукой, — взорвать!

...Мы бежали цепочкой по Советской улице по направлению к рев­кому. Глазков, бежавший первым, командовал: “За мной через два шага! К арестантскому дому. Они наверняка бросились освобождать арестованных... ”

Зачем ему потребовалось это направление движения? В Обдорске все знали, что заложники были расстреляны сутками раньше.

На углу улицы Розы Люксембург, пересекающей Советскую, у зда­ния ревкома я увидел, как в шагах семидесяти от нас со стороны ули­цы Ленина медленно движется толпа мужчин в малицах, человек 20—25, оружия у них как будто не было.

— Долой с улицы! Стрелять буду! — закричал я и, припав на одно колено, прицелился в них. Толпа шарахнулась в сторону и скрылась за углом дома старчества.

Тревожно гудел набат, где-то стреляли...

Так мы добежали до площади перед деревянной церковью, где была каталажка. Вдруг нас обстреляли.

— Ложись! — закричал Глазков.

Рядом со мной упал наш дружинник Терентьев, сраженный наповал. Мы залегли и стали отстреливаться, хотя противника не было видно.

— Не тратить зря заряды! — громко шептал Глазков. — Они во дворе райрыбы... Их надо окружить.

К нам присоединились Филиппов, Сергиенко и еще кто-то. Раздели­лись на четыре группы. Я, Филиппов и Ефим Дьячков попали в группу Глазкова. По Советской улице пробежали в проходной двор расстрелянной заложницы Бронниковой, где помещались казармы отряда милиции, а оттуда через забор соседнего дома, где была сама милиция и жил Глазков.

— Не ходите в ворота! Я обойду их, — крикнул Филиппов и перемах­нул в соседний двор.

Но Глазков, чуть передохнув за забором, вдруг стремительно выле­тел из ворот с поднятым пистолетом.

— Ни с места! Стрелять буду! — только и успел крикнуть он, направ­ляя куда-то кольт. Громко звякнула пуля. Глазков упал посреди улицы, схватившись за правый бок. На кобуре его кольта зияла большая дыра, а из-под руки лилась кровь. Я поскользнулся и упал — это меня спасло. Над головой щелкнула пуля — второй выстрел целил в меня. Падая, я ви­дел, что в щели противоположных ворот дома Карпова торчит ствол боевой винтовки, а над ним усатое лицо в капюшоне малицы. Это были братья Каневы по прозвищу Нерьяки.

Я приподнялся над забором и выстрелил. Быстро перезаряжаю трех­линейку. Затвор не закрывается до отказа. Рванул его обратно — патрон вышел, но без пули: она осталась в стволе. Дикий страх овладел мною...

— Ефим, есть у тебя шомпол, — бросился я к Дьячкову. Шомпо­ла у него, как и у меня, не было. Мы бросились обратно по сугробам во двор казармы.

В большом зале дома Бронниковой в разных положениях у стен, по углам, на койках притаились десятка полтора подростков-комсомольцев из нашего отряда внутренней охраны. У многих из них были охот­ничьи берданки, но они не стреляли: боялись или не имели патронов.

— Найдите мне шомпол или хоть проволоку! — исступленно завопил я, вбежав в помещение. Все бросились куда-то: нашли где-то измятый кусок телеграфной проволоки, разогнули, выправили молотком. С по­мощью Дьячкова я выбил из ствола пулю. Оказалось, что второпях я су­нул в патронник самодельный патрон. Баббитовая пуля оказалась толще нужного калибра и прочно застряла в канале ствола...

Я собрал мальчишек, вооружил их чем попало и расставил их у во­рот изображать вооруженную охрану.

— Глазков убит! Командовать отрядом буду я.

Тут мне вспомнился мой приказ Протасову. Посылать для связи бой­цов — нецелесообразно. Выбрав мальчишку-зырянина, порасторопней на вид, я велел ему оставить ружье (в вооруженных стреляли), пробрать­ся на радиостанцию и сообщить, что мы живы и тесним врага...

— За невыполнение — расстрел!

...Со двора райрыбы я послал на радиостанцию второго мальчишку-русского... Стало уже темнеть, но из моих посланцев ни один не вернулся.

— Донской, пойдешь на радиостанцию. Узнай о положении. Окажи, если нужно, помощь. Живее!

Донской побежал выполнять приказ. Потом выяснилось, что посыль­ные мальчишки, перепуганные перестрелкой, попрятались по домам...

Мы потеряли противника. Где-то изредка стреляли. Спускалась ночь. Надо было собираться в кучу. Двинулись к зданию ревкома. В пути встретили запыхавшегося от бега Донского.

— Ну как там?

— Ничего! На радиостанции теперь благополучно. Они чуть не взорвались... Товарищ Протасов передал привет. Он убил Вергунова, начальника почты, за нападение на Протопопова... А в ревкоме засел Витязев, секретарь исполкома. Он зарезал Королева и Колосова. Гово­рят, он без винтовки, только с ножом...

Мы бросились к зданию ревкома.

— Окружить двор! Никого не впускать! Донской — за мной!

Дверь оказалась запертой, внутри ни звука.

— Открой! — забарабанили в два приклада.

— А кто? — жалобный писк за дверью.

— Отворяй, сволочь! Стрелять буду!

Громыхнул засов. Донской рванул дверь. Перед нами стоял наш по­стовой милиционер, в руках у него винтовка со штыками.

В боковой комнате (там помещался ЗАГС) лежал ничком грузный труп Королева, члена волревкома и председателя «тройки» по учету и распределению у богатеев добра. Он вступил в партию после известия о начале восстания. Учитывая его стаж царского ссыльного и колчаков­ского заключенного, мы приняли его сразу в члены РКП без прохожде­ния кандидатского минимума[38].

Раненого Колосова я не видел — он был в другой комнате. Влетел в зал, где помещались общий отдел и секретарь волревкома — там полно народу. Отсиживаются.

— Где Витязев? — заорал зверем.

Обезумевшие обыватели в страхе забились в проходах меж столами. У стены прижались две юные машинисточки, белее снега, дрожат...

— Где Витязев? — мушка моей винтовки метнулась в их сторону.

— Т-т-там! — выдавила Маруся Мамеева. Глазами и подбородком кив­нула влево, в сторону коридора, ведущего в кухню.

Я — резко туда. Толпа шарахнулась в сторону... Витязев сидел в углу— тяжелый, коренастый, с сизо-красным лицом и безумными глазами, растопырив локти и колена, как зверь перед прыжком. В руке его торчал широкий кухонный нож.

Вдруг он броском кинулся в мою сторону, головой вперед, очевидно, хотел сбить меня с ног. Я выстрелил. Пробитый пулей насквозь от плеча, Витязев плюхнулся мне под ноги. Почти одновременно, уже в спину напа­давшему выстрелил Донской. Но враг еще трепыхался, стараясь встать на четвереньки...

В остервенении я звезданул его прикладом по голове. Хряпнул че­реп, брызнула кровь и мозги... а приклад отлетел в сторону. Толпа от на­ших выстрелов метнулась в заднюю дверь. Но у крыльца Михайлов.

— Куда... Назад! — он выстрелил под ноги бегущим. Люди — по сто­ронам. Осталась девочка лет двенадцати, раненая им в ногу.

— Ничего, дяденька, не больно!

На стрельбу сбежались все наши бойцы. Перед ними я — со стволом винтовки в одной руке и с отломленным прикладом в другой.

— Мастера, почините мне приклад! Женщины, перевяжите девочку!

Через минуту Донской сбивал и обматывал проволочкой отбитый приклад моей верной трехлинейки. Девочку перевязали и увели. Она че­му-то смеялась...

Вихрем с наганом в руке влетел Протасов.

— Что здесь происходит?

Я указал на распростертый на полу труп Витязева.

— Вот... убил Королева. А Колосов ранен.

— Молодцы, ребята! Поздравляю с победой! — крикнул Протасов.

Я вдруг почувствовал смертельную усталость. Стало нечем дышать, потемнело в глазах... и я повалился на лавку у стены.

— Э, да с тобой, брат, совсем неладно! — наклонился надо мной Про­тасов. — Живо в постель! Ребята, ведите его в мой кабинет.

Меня поволокли в соседнюю комнату и уложили на кушетку. А в ко­ридоре звенел вдохновленный голос Протасова.

— Слушать мою команду! Очистить помещение от посторонних! Женщины! Накормить бойцов горячим! Достаньте хлеба и мяса! Убрать этого гада во двор! — пнул ногой труп Витязева.

Минут через десять все уплетали за обе щеки жирный суп, оленину, белый хлеб. Им прислуживали женщины во главе с Ниной Ивановной Телицыной, нашей завженотделом. Потом Протасов снарядил группу под командой Михайлова — занять телеграф и восстановить связь с Бе­резовым. Я пытался вмешаться в его приказания.

— Молчать! Лежать два часа! Я сейчас командир! — заорал он на меня, потрясая револьвером.

Спустилась ночь: тяжелая, темная...

Пока я лежал на кушетке, Протасов рассказал мне о том, что про­изошло на радиостанции в первые часы восстания.

...Не успел он запереть дверь, как в аппаратную влетел метеоролог Сухи (здесь и дальше правильно — Сухих. — А. П.).

— Ты зачем? — бросился на него с наганом Протасов. Тот смутился, бормотал, глядя в пол.

— Я... я прибежал к вам на помощь.

— Врешь, бандит! В угол! На колени!

Из машинной прибежал моторист Толстухин. Протасов приказал ему отвести Сухи.

— В городе стрельба! Это — восстание!

Протасов не мог успокоиться... Заложив наружную дверь на палку, нервно курил, бродил по темным комнатам с наганом в руке, прислуши­ваясь к звукам наружи.

Звонил, нервируя, набат, слышались иногда отдаленные выстрелы... Вдруг где-то рядом грохнуло: пуля, пробив ставню и стекло, шлепнулась в стену аппаратной.

— Что такое? Нападение? — Протасов бросился к двери.

В дверь снаружи отчаянно стучали... Кто-то кричал: “Откройте, мать вашу!”

— Прочь! — исступленно орал в ответ Протасов. — Уложу каждого, кто ворвется!

Потом влетел в аппаратную.

— Маруся, ты готова умереть?

Моя жена стояла посреди комнаты с ребенком на руках.

— Готова! — едва слышно прошептала посиневшими губами.

— Сейчас будем взрываться!

В предчувствии возможности местного восстания мы подготовили радиостанцию к взрыву. В колодцы печей аппаратной и аккумуляторной (их перестали топить) было заложено по мешку черного пороху. Здесь же двухведерная бутыль денатурата и пудовый бидон бензина. А во дворе стояли бочки — пудов двести — с керосином и машинным маслом, в амба­ре — семьдесят пудов бензина и десять ведер чистого спирта. Достаточно было одной спички, чтобы все вспыхнуло и взлетело на воздух.

— Что здесь разбивать? — схватил тяжелый колун Протасов. — Нет, не успеть! Буду зажигать! Приготовиться! — хрипел он, бледный и страшный.

— Спички! Где спички? — он шарил по всем карманам брюк и френча и кое-как нашел коробку. Чиркал спичками, но те ломались и отлетали.

— А, черт!!! — сильно дернул рукой, обожженной загоревшейся стопкой спичек. Протасов стукнул локтем по личику ребенка и разбил ему носик. Девочка залилась криком.

Протасова словно током ударило. Он бросил горящие спички на пол и затоптал. Его глаза наполнились ужасом.

— Маруся! Ну, мы погибнем по долгу, а за что же ребенок? Нет! Не дам...

И он бросился снова в сени, выставив впереди наган.

— Не пройдете, мерзавцы! Через мой труп!

А в дверь продолжали барабанить. Маруся выбежала в сени и узнала голос Тушкина.

— Александр Васильевич! Это как будто наши... Тит Иванович...

— Что? Не может быть! Тит, ты?

Протасов вырвал с петель заломку, отодвинул засов. Радий Тушкин, ругаясь, промчался мимо него в аккумуляторную. Следом за ним — элект­ромеханик Сарапу и моторист Винегр: в аккумуляторной под стеллажа­ми хранились их винтовки и патроны.

Они дежурили на радиостанции с 12 часов ночи до 6 утра, а потом спали в своих комнатах в доме Машеева на противоположном конце улицы Советской. Разбуженные набатом, бросились к радиостанции и наткнулись на засаду: со двора мелкого буржуйчика, кажется, одного из многочисленных Терентьевых, выбежали двое с ружьями наперевес.

— А, попался, большевик! — закричал один из них на Тушкина и вы­стрелил. Бывалый в перестрелках балтийский моряк упал на землю и тем спасся от пули. Вскочил и зигзагами бросился наутек. За ним эти двое: стреляли, да мимо. Одна из пуль и попала в окно радиостанции, по­служив причиной переполоха, чуть не сгубившего весь Обдорск. Взрыв и пожар на радиостанции уничтожили бы дотла деревянный городок.

Схватив винтовки, ребята выскочили во двор. Двое бандитов топта­лись у ворот радиостанции.

— Говнюки, стрелять не умеете! — крикнул им Тушкин. — Теперь я вам покажу, как наши стреляют. — Те бросились назад.

Тушкин выбежал на дорогу, прицелился с колена. Щелкнул выстрел: один бандит упал, второй продолжал бежать — у Тушкина, как и у меня, застрял в стволе самодельный патрон.

— Сарапу, стреляй!

Электромеханик прицелился и выстрелил — мимо. Тушкин выхва­тил у товарища винтовку. Выстрелил: бандит, добежавший уже до крыль­ца ревкома, свалился носом в землю. Пуля с расстояния больше двухсот шагов попала ему в затылок.

Атмосфера на радиостанции разрядилась. Протасов вспомнил о Сухи. Когда ребята вошли в машинное отделение, то увидели: в углу на коленях с поднятыми вверх руками стоял трясущийся метеоролог, а против него с винтовкой наизготовку Толстухин.

— Не шевелись! Руки вверх! — кричал он при каждом движении арестованного. Пленника заперли в холодную кладовку, а Толстухин присоединился к товарищам.

Кто-то привел арестованного на улице начальника почты Вергунова, говорили, что он участвовал в нападении на Протопопова. Но Про­тасов снова впал в состояние болезненного возбуждения. Завидев Вергунова, он выбежал из радиостанции и застрелил его под окнами, даже не спросив, зачем привели...»

После разгрома сводных коммунистических отрядов у Карымкар и оставления красными Кондинска и Березова повстанцы не спешили к Обдорску. Опасаясь удара регулярных войск в свой тыл со стороны Урала, они прорвались по Сибиряковскому тракту на Среднюю Печору и легко захватили Усть-Щугор. В Саранпауле им достались все еще нема­лые запасы ляпинского хлеба.

Восстание распространялось на Чердынь. Находившийся в Троицко-Печорске красноармейский гарнизон численностью в 863 штыка, по донесениям политработников, был ненадежен и мог присоединить­ся к мятежникам. Советские власти на Печоре срочно затребовали по­мощь. Под Савинобором разведгруппа красных попала в засаду и была частично перебита, однако дальнейшие военные действия показали яв­ное превосходство красных в численности и вооружении.

После упорного боя под Усть-Щугором, во время которого все село несколько часов обстреливалось из пулеметов, часть уцелевших сибир­ских повстанцев отступила из Печорского уезда обратно за Урал. Узнав о расстрелах заложников в Обдорске, они повернули на север. Тогда же, чтобы не распылять силы, повстанцы не стали преследовать группу беженцев из Березова численностью до 50 человек, состоящую в основ­ном из женщин и детей.

Эту группу возглавлял Кузьма Коровьи-Ножки, принимавший в 1907 году участие в организации побега из Березова следовавшего в обдорскую ссылку «будущего вождя всех революционных вооруженных сил большевистской власти» Льва Давидовича Бронштейна-Троцкого. Беженцам удалось проскочить село Чемаши, расположенное на Тоболь­ском тракте, и оттуда шла дорога на Никита-Ивдель. Потом — в Екате­ринбург и в Тюмень. Из Тюмени, уже пароходом, березовские беженцы прибыли в Тобольск, оставленный повстанцами 8 апреля. Как считает югорский писатель Коняев, так была сохранена партийная касса березовских коммунистов, в которой не было «золотого фонда». Золотые и серебряные вещи вместе с остальным ценным имуществом пришлось эвакуировать в Обдорск. Другие тракты уже перекрыли мятежники.

Николай Иванович Коняев ошибся в продолжительности вооружен­ного выступления зырян-фронтовиков в Обдорске. Мол, «Обдорский мятеж был подавлен через полторы-две недели». Загадка для писате­ля: «Почему о нем не предупредили отправлявшихся туда (из Березо­ва. — А. П.) эвакуированных? Не смогли? Не успели? Понадеялись на то, что мятеж легко и скоро будет подавлен?» Ни первое, ни второе, ни тре­тье. Душевнобольной (в полном смысле этого слова) Протасов-Жизнев ускорил процесс бегства остатков коммунистических отрядов из Бере­зова в Обдорск, отправив «командующему» Данилову телеграмму: «У нас восстание! Бросай все и лети к нам на помощь!..»

После боестолкновения 17 марта в Обдорске, по воспоминаниям Волкова, «подводили итоги дня». Одна сторона потеряла семь человек убитыми и ранеными: «...Протопопов, Омутов (его убили у конторы свя­зи), Королев, Глазков, Н. Терентьев, Колосов, комсомолец Рочев —то есть половину своего боевого состава (не считая мальчишек-комсомольцев). Бандиты, — считает Волков, — понесли не меньший урон: убиты Витязев, Иван Конев, по прозвищу Трубка, начальник канцелярии почтово-теле­графной конторы (его застрелил Михайлов), двое “крестников” Тушкина, Вергунов, попадья (ее застрелил Дьячков, когда та перебегала пло­щадь). На улицах валялось еще несколько трупов, не то мятежников, не то случайно попавших под пули. Еще расстреляли за нарушение во­инского долга постового милиционера Чечурова, при котором Витязев ударом ножа в спину ранил молодого, но умного и энергичного члена волревкома Михаила Колосова (он потом умер), а затем зарезал вбежав­шего в коридор Королева. У милиционера, правда, не было ни одного патрона, но против ножа Витязева он мог действовать штыком или при­кладом. На вопросы, почему он допустил убийство двух руководителей, только икал — то ли притворялся, то ли действительно лишился языка.

Протасов писал приказы и донесения в губернию. В первой теле­грамме в адрес Губчека и комбрига 61-й бригады ВНУС (внутренней службы. — А. П.) по-военному сдержано донес: “Сегодня в 12:00 в Обдор­ске вспыхнуло восстание кулаков. К вечеру восстание подавлено, но по­ложение остается тревожным. Мы держимся”. Дальше сообщались по­тери: наши и противника.

Вторая депеша была послана на следующее утро в Губком партии. Также короткая, но торжественная: “Умирая на постах революции, мы приветствуем нашу славную коммунистическую партию и родное совет­ское правительство. Будем стоять на своих постах до последней капли крови. В случае нашей поголовной гибели сообщить содержание депе­ши Центральному комитету РКП(б) и Совету Народных Комиссаров”.

— Впоследствии, — заключает Волков, — мы со стыдом вспоминали эту телеграмму».

Стыдиться должно было не за слова, а за творимый в Обдорске террор. Он начался с доносов:

«Вечером 18 марта, — вспоминал Волков, — в мою канцелярию вихрем влетела Маруся Семяшина, активнейшая из наших женщин коммунисток.

— Осип Петрович! Все узнала! Нерьяк-Егорка, Нерьяк-Мишка, Нерьяк-Яшка, Фурлей-Ванька — главные. Они стреляли в Глазкова. Хотели убить товарища Протасова, вас, захватить радиостанцию... А Чупров-старик (подразумевался Дмитрий Чупров, местный миллионер, “король тундры”) их вином поил.

Она с час перечисляла имена, передавала разговоры, слухи... А я слу­шал и записывал в свою записную книжечку.

Зырянские клички — Нерьяк, Фурлей, Ламда и т.п. были для меня лес темный. Никого я не знал ни в лицо, ни понаслышке. Слыхал только, что они не буржуи, а рядовые рыбаки, боевые фронтовики. Нерьяки — Георгиевские кавалеры: Егор двух степеней, а Михаил — четырех (пол­ный бант). То-то они так метко стреляли.

Постепенно выяснилась такая картина восстания. Мятежники, че­ловек сорок, с ружьями под малицами собрались в доме Чупрова. По сиг­налу набата — это поручалось местному дьякону — они должны были тре­мя группами напасть на ревком, казармы наших бойцов и радиостанцию, чтобы перебить “головку”: Протасова, меня, Глазкова, Королева и Фи­липпова. Почтовики хотели занять почту и порвать проволочную связь с Березовом. Они бросились на часового Обухова и убили его топорами, ломами и кольями. А Трубка и двое других проникли в аппаратную, где после ночного дежурства отдыхал политком Протопопов. Трубка тупым топором нанес ему четыре ранения в голову с повреждением черепа. Рассыльный Росляков бил его ломом, другие — чем попало. Но невзрач­ный на вид Протопопов оказался живуч. Схватив винтовку, он одного бандита проткнул штыком, другого ударил прикладом, потом, высадив оконные рамы, выпрыгнул в окно. Босой и окровавленный прибежал в наши казармы в доме купчихи Бронниковой и поднял тревогу.

Группа под командой Нерьяка-Егора (старшего из братьев), кото­рой поручалось захватить ревком и убить Протасова, по дороге встрети­ла Ивана Королева. Нерьяк-Мишка ранил его двумя выстрелами в спину. Но Королев добежал до здания ревкома. Там его увидел Витязев и добил. А Нерьяки вступили в перестрелку с нашим отрядом и сразили Глазкова. Третьей группе человек в двадцать поручалось захватить радиостанцию. Но эту толпу я, угрожая выстрелами, заставил повернуть обратно. К ним должны были присоединиться те двое, которые гнались за Тушкиным и получили от него смертельные пули.

Бандиты ошиблись в главном: напали на Протопопова до набата (сигнал) и, упустив свою жертву, дали нам возможность собраться вме­сте. Мятежники знали цену наших трехлинеек и побаивались их. Сами они были вооружены охотничьими двустволками, а некоторые — толь­ко топорами. Но среди них были опытные солдаты-фронтовики, а у нас только у меня был небольшой военный опыт, да Тушкин и Михайлов бы­вали раньше в боях.

Потерпев неудачу, повстанцы больше не предпринимали ника­ких действий. Поутру я начал... аресты и суровую расправу над всеми, кто участвовал в мятеже или помогал мятежникам прямо или косвенно.

Протасов объявил свирепый приказ Тобсевревштаба, в котором население извещалось о попытке контрреволюционных элементов поднять восстание и истребить всех борющихся за Советскую власть... “На удар мы ответили двойным ударом, — говорилось в приказе. — За каж­дую каплю крови наших товарищей буржуазия заплатит потоками своей черной крови, за каждую голову — сотней своих голов. Смерть буржу­азии!” Населению приказывалось помогать нашим армейцам вылавли­вать и уничтожать повстанцев... пособников и укрывателей...

В первую очередь я начал охоту за главарями — братьями Каневыми-Нерьяками и Фурлетом-Ванькой. Домишки Нерьяков окружили па­трули-двойки Донского и Михайлова, но встретили там вооруженный отпор. Наши залегли и стали подбираться к противнику, но, когда под­ползли к домишкам, там никого не оказалось. Как среди дня ушли банди­ты, так и осталось невыясненным. Не нашли и Фурлета...

В числе первых были расстреляны три женщины — жены Нерьяков и Трубки. Первой привели жену Трубки, маленькую, нечистоплотную женщину, в отличие от большинства зырянок, блиставших подчеркну­той красотой и опрятностью.

— Будьте вы прокляты! — вопила она на всю улицу. — Вы убили моего мужа, оставили детей сиротами! Убейте и меня! Я вас проклинаю! Вас бог накажет! — И рвала на себе волосы.

Я сказал конвойному: “Выполни ее просьбу, а с богом мы поговорим особо!” Двух ее маленьких детей мы отправили в детдом и дали им новую фамилию — Советские.

Долго и с жестоким пристрастием, угрожая винтовкой и кольтом, я допрашивал жену Нерьяка-Егора, полную зырянку с лицом мужчины и горящими глазами фанатички.

— Говори, где муж?

— Не знаю.

— Скажешь? — приставляю ей дуло к груди.

— Не скажу! — и крестится, шепча молитву.

— Застрелю!

— Стреляй! Ничего не скажу!

Я застрелил ее сам — в затылок.

Не забыть мне молящего лица стройной красавицы, жены Нерьяка-Якова, и ее застывших от ужаса глаз. Она пришла на казнь, как в цер­ковь: нарядная, сосредоточенная, какая-то потусторонняя. Не верила в смерть. Но упрямо через переводчика повторяла: “Не знаю... Ничего не знаю...” Я приказал расстрелять ее...

Забыты мною имена многих участников мятежа из моей записной книжки — они мелькнули в моей памяти, подобно метеорам. Одного из мятежников, стрелявших по мне на улице, привел Сарапу! Увидев меня, бандит задрожал всем телом, застучал зубами и... внезапно бро­сился прочь огородами по сугробам.

— Стреляй!

Сарапу был замечательным электриком и хорошим коммуни­стом, но стрелял плохо. Два выстрела — мимо! Я вскинул винтовку: как на утку — влет.

Выстрел — и бандит, подпрыгнув, ткнулся носом в снег близ ради­омачты, откуда накануне он стрелял в меня и Дьячкова. От него силь­но воняло.

В больницу явился бандит, нападавший в числе других на Протопо­пова и проколотый им штыком. Ему оказали помощь, но одна из наших медсестер-комсомолок слышала, как доктор Богословов сказал тихонь­ко фельдшерице: “Штыковая рана!” — и донесла нам. По моему прика­зу Дьячков вывел бандита в поле и прикончил. Затем он был послан арестовать Котовщикова, линейного механика почтово-телеграфной конторы. О нем я получил сведения, что он был среди убийц Обухова и Протопопова (последний выжил). Но Дьячков не довел арестованно­го: убил его дорогой выстрелом в спину.

— Он хотел бежать, — путано объяснил, и по его лицу было видно, что врет. Не довел Дьячков и кого-то третьего.

Привели бандита по фамилии Бабиков, раненого нами в пере­стрелке. По этой ране его и опознали: он лежал дома на печке и притворялся больным. Вопрос был ясен, и я приказал Толстухину свершить над ним расправу.

Еще с ночи я получил сведения, что в колокол звонил дьякон Но­вицкий, а сейчас он вместе с женой заперся в каменной церкви. Аресто­вать его были посланы Филиппов с Дьячковым и Кесарем Поленовым. Они что-то замешкались, а я был занят допросами и расправами. В за­писной книжечке против фамилий появлялись отметки: “Расстрелян!” или “Арестован до выяснения”.

Часов в двенадцать Тушкин с Винегром привели Терентьева, груз­ного, краснолицего старика, организатора нападения на Тушкина, и его сына-юношу, участника этого нападения. Старик упирался, хватался за малицы конвойных и истошно орал: “Ой, убива-ают! Ой, спасите!..” Я выскочил к воротам с кольтом в руке.

— Молчать!!!

Вдруг в этот момент опять мелко-мелко зазвонил набат в каменной церкви. Послышалась отдаленная стрельба. Поднялась общая тревога, все схватили оружие и высыпали во двор. Откуда-то взялся Протасов.

— Набат?.. Опять восстание?.. — он шарил рукой в кобуре нагана.

— Замолчи, бандит! Убью! — зверем наступал я на старика. Тот при­седал, старался схватиться рукой за ствол моего страшного пистолета и вопил пуще прежнего. Выстрелом в грудь я повалил его, а вторым, в висок, прикончил. Две струи пунцовой крови фонтаном били из него, как из хорошего буйвола. Рядом кто-то пристрелил его последыша, так­же поднявшего смертельный вой.

— Занять боевые позиции! Узнать, почему набат! — командовал я сво­ему “гарнизону” из десятка штыков. На помощь Филиппову были посла­ны Донской и Тушкин. Вскоре они вернулись и рассказали, что дьякон с женой затворились в колокольне, а услышав угрозы Филиппова, снова ударили в набат. Наши разозленные бойцы стали стрелять по бойницам колокольни. Филиппов спрашивал запиской, что делать с дьяконом. Я ответил, что его надо снять любым способом и, если потребуется, то взорвать колокольню (в райрыбе хранилось несколько пудов пороху). Но Филиппов, прозванный туземцами-кочевниками “хитрым зыряни­ном”, поступил по-другому. Подобравшись с патрулями под колокольню, он вступил с дьяконом в “дипломатические” переговоры.

— Слышь, дьякон, слезай, а то плохо будет!

— А ты меня не убьешь?

— Ей-богу, нет!

— Не верю! Ты в бога не веруешь!

— Вот честное слово!

Молчание.

— Нет, боюсь...

И дьякон снова начинал бить в колокол. Набат то затихал, то возоб­новлялся. Я выходил из себя от злости. Моя операция по очистке города от бандитов уже подходила к концу: в списке обреченных все меньше оставалось фамилий без отметок: “Взят. Расстрелян”. Принесли опять записку от Филиппова: “Дьякон требует от тебя сохранить ему жизнь”. Отвечаю резолюцией: “Дать такую гарантию”. Еще полчаса ожидания. Новая записка: “Дьякон взят. Что с ним делать?” Пишу ему красным по­перек текста: “Расстрелять!”

Дьякона вместе с его верной подругой поставили к стенке церкви и отправили на тот свет.

Поздно вечером в аппаратной радиостанции состоялось заседание райкома партии. Протасов поздравил нас с пятидесятилетием Париж­ской коммуны и сделал короткий и содержательный доклад о героизме французских коммунаров. Вторым стоял вопрос о приеме в партию — по­дали заявления моя жена Маруся Волкова и моторист Альбин Винегр...

После заседания ужинали жирнейшей ухой из огромного десяти­пудового осетра. Его еще раньше привезли с устья Оби замороженным. Хотели отправить в Москву “самому товарищу Ленину”, как мечтал наш завхоз Ваня Филиппов. Но из-за восстания пришлось отдать на съедение нашему “гарнизону”[39].

От запаха вареной осетрины, лука и перца я почувствовал мучи­тельный голод. Больше суток ничего не ел, а только нещадно курил самосад. На многих бойцах стало сказываться общее утомление и дли­тельное нервное напряжение. Люди засыпали стоя. Во сне кричали. Один мальчик-комсомолец ночью бросил ружье и с диким воем убежал с поста — его нашли дома в нервной лихорадке. Второй малец, забытый на дальнем посту у задней радиомачты, простоял там шестнадцать ча­сов подряд. Когда о нем вспомнили, он спал. Его трясли, кричали в уши, бросали комья снега под рубашку — не проснулся. Унесли его домой, он проспал еще часов двенадцать, а проснувшись — помешался.

У нашего председателя Тобсевревштаба Протасова тоже обостри­лись признаки нервного расстройства. Он начал заговариваться, терял мысль, беспричинно плакал. Его уложили в постель, приставили сиделку— мою Марусю. Только ее он слушал, остальных “гнал к чертовой матери”.

Ночью я продолжал свою следственную и судебную работу. Уже не по­сылал никого арестовывать и свою страшную книжечку положил в кар­ман. Но мне все вели и вели людей под штыками: не уличенных чем-либо в участии в мятеже, а тех, кого считали пособниками и укрывателями.

Наша неутомимая разведчица Семяшкина дозналась, что “король тундры” Дмитрий Чупров с сыновьями скрывается у себя дома в тайнике под полом. Еще затемно 19 марта я снарядил целую экспедицию — семь человек, чтобы захватить их живыми или мертвыми... Часа два длилось напряженное ожидание. Наконец дозоры сообщили: “Идут! Ведут!”

В свинцовом тумане рассвета показалась большая группа людей, одетых в малицы. Вели пятерых мужчин и четырех женщин. Стояла жут­кая тишина. Их взяли в подземном тайнике, искусно скрытом под полом амбара и заваленном дровами. Там же фонари для освещения, теплые постели, запас продуктов, но оружия не было.

Женщин я допрашивать не стал: достаточно с меня тех трех... Пе­редо мной шеренгой на снегу на коленях пятеро в малицах. Благообраз­ный грузноватый старик лет шестидесяти с лицом иконописного спа­сителя и холеной бородкой. Он казался совершенно спокойным, лишь молитвенно сложил руки на груди крест на крест. По сторонам его сы­новья, статные ребята с сытыми лицами в возрасте 22—25 лет. Все оде­ты в новые малицы с дорогими гарусными накидками стального цвета и в художественно украшенные унты. Двое остальных — маленький то­щий мужичонка и юноша лет восемнадцати — бедно одетые работники. Я велел отодвинуть их в сторону.

— Ну, почтенный отец, — обратился затем к старику Чупрову, — рас­скажи, как ты учил православных стрелять в спину коммунистов?

— Ничего не знаю.

— Что? Не скажешь? — приставляю я дуло винтовки.

— Видит бог, ничего не знаю, — тем же смиренным тоном отвечает он.

— Нет, скажешь, собака! Пытать буду, по кускам резать! — беснуюсь я.

— Бог нас рассудит...

Нет, такого не сломить ни угрозами, ни пытками. Взгляд мой мель­ком скользнул по фигуре младшего Чупрова. Из него едва ли много вы­жмешь — упитанный и глуповатый барчук... Все мое остервенение обра­тилось против старшего — смуглый, худощавый, с играющими желваками скул и глазами, горящими звериной ненавистью. Он, кажется, готов вце­питься зубами мне в горло. Сдерживает направленная на него винтовка.

— Скажешь, собака? — минут пятнадцать я бесновался около него: хлестнул шомполом по голове и по лицу, ударил стволом винтовки по плечу. На щеке вздулся кровавый рубец, рука повисла, а он — молчал...

— Довольно! Пора кончать! — раздался с крыльца повелительный голос Протасова. Он уже был на ногах: свежий, выбритый (когда успел), в костюме военного покроя с выпущенным воротником рубашки апаш.

Я поставил семейку бандитов в затылок, на шаг друг от друга, и Сарапу одной пулей пронзил всех троих. Диким криком восторга привет­ствовала расстрел группа наших людей. Две женщины бросились обу­хом добивать еще шевелящихся врагов.

Освободившись, я зашел в каталажку. Там творилось нечто невооб­разимое. Стоя, сидя, на коленях (лежать было негде) разношерстно оде­тые люди стонали, выли, охали на все лады. Вонь стояла нестерпимая.

Какая-то прилично одетая моложавая женщина вцепилась в полы моей меховой куртки, ползала передо мной на коленях и сквозь рыда­ния кричала:

— Родные, милые, за что? Всю жизнь на людей работала! Помилуйте!

Фамилия ее была не то Тележкина, не то Теляшкина. Откуда-то мне

было известно, что она портниха, вдова. Рядом с ней всхлипывал и захле­бывался от слез болезненный лысоватый человек лет 35, какой-то счет­ный работник райрыбы.

— Я рабочий! Шестнадцать лет трудового стажа... Был грузчиком, матросом...

Спросил их, за что они арестованы.

— Не знаем... заложники. — Оказывается, Глазков, расстреляв де­вять человек, взял новых заложников.

— Сейчас разберемся, потерпите еще немного.

Но Глазкова уже не было в живых — у кого спросить? А Протасов подписывал приказы об аресте заложников по определению того же Глазкова: “Люди сказывали. Ненадежный. Контра...”

Вдруг меня позвали. Конвой привел полноватого коренастого муж­чину в кожаной паре и стильных унтах. Интеллигентный вид, бородка клинышком “под Ленина”. Это был тобольский этнограф и музейный работник Садовников.

— Меня арестовали в Хэ, — заговорил он обиженно и испуганно. — Говорят, меня расстреляют за то, что я был в партии социалистов-рево­люционеров. Но ведь я давно порвал с ними — вот документы!

Садовников предъявил паспорт, мандат от какой-то влиятельной организации, удостоверяющий, что он командирован в тазовскую тунд­ру с научной целью, удостоверение члена Географического общества... Я вспомнил, что Протасов однажды действительно возмущался, как этот “прохвост” оказался в нашем тылу, и даже поручил кому-то арестовать его и доставить в Обдорск.

— Документы ваши в порядке, — сказал я Садовникову, — но я все же вынужден задержать вас до выяснения... Не я давал распоряжение о ва­шем аресте.

Я отправил его в каталажку, отобрав у него документы, семейную фо­тографию и вещи: часы с серебряной цепочкой, остяцкий нож, кошелек с деньгами, полевую сумку с записями. Отпустив конвой (они ушли разоча­рованными), я занялся своими делами. Вдруг с шумом ворвался бледный, трясущийся от бешенства Протасов. За его спиной торчали конвойные, приводившие ко мне Садовникова, и телохранитель Протасова — здоро­венный детина из наших коммунистов Попов по прозвищу Большой.

— Как? — бесновался Протасов, потрясая наганом. — Освободить Садовникова? Эсера пожалел? Может быть, как бывшего товарища по партии?

Кровь бросилась мне в лицо. Да, я в 1917 году на фронте шесть ме­сяцев был в партии эсеров и при вступлении в РКП(б) после работы в подполье при Колчаке делал публикацию в газете о разрыве с ними. Но упрекать этим в такую минуту... после этих трех дней?

— Товарищ Протасов! — зловеще зашипел я на него, сжимая рукоять кольта. — Прошу выбирать слова! Во-первых, я его не освободил...

Но он не слушал, а, повернувшись, вылетел обратно во главе своего эскорта. Схватив шапку, я бросился следом, но опоздал. Выбежав за во­рота, я увидел, что Садовников раздетый, мертвенно-бледный стоит у дверей каталажки, а Протасов целится в него из нагана.

— Александр Васильевич!

Раздались два выстрела, и Садовников упал. Глаза у него вылезли из орбит. Попов штыком прикончил его.

— Что вы делаете?

— Я знаю, что делаю! — встав в величественную позу, заявил Прота­сов, — они нас пачками расстреливали в Тобольской тюрьме!»

Революция, при всей политической сознательности и энциклопе­дической образованности вождей, вовлекла в русло своей стихии массы людей, являвшихся по своим моральным и физическим качествам изго­ями в сложившейся к тому времени системе общественных отношений... И в царские времена высокий суд оправдывал народовольцев и посылал на каторгу вельмож. Аристократы строили на свои средства больницы, а купцы открывали школы и публичные библиотеки. Революция потряс­ла устои не только государства, но и нравственности. Предательство стало нормой, сострадание — слабостью, жестокость — героизмом, рас­пущенность — лихостью. Закон подменялся революционной необходи­мостью, ум — пролетарской сознательностью.

Поэтому отщепенцы, фанатики, моральные и физические уроды, а то и просто психопаты стали вершителями судеб страны и людей, во­ждями, идеологами, палачами...

«...Собралась толпа любопытных, — продолжал Волков. — На беду в этот момент привели нового арестованного — рассыльного телеграфа Рослякова, дружка начальника канцелярии Трубки. Росляков, как и Труб­ка, жил очень бедно.

— Он убивал часового на почте! Бил ломом товарища Протопопо­ва! Скрывался!

Арестованный лязгал зубами и дрожал всем телом.

— Попался, негодяй! Ставь его к стенке! — гремел Протасов. Его гла­за выражали безумие. Попов прикончил Рослякова.

С другой стороны подвели двух некрупных мужчин рабочего вида.

— Они были в толпе нападавших на ревком. Были с топорами в ру­ках! — объяснил не помню кто.

— Да, да, их видели, — подтвердили из толпы...

Один был русский Собрин, другой — самоед Вануйто, оба плотники.

Протасов схватил Собрина за рукав рваной малицы и поставил под расстрел. Тот, только что видевший дикую расправу с предыдущими жертвами, трясся как в лихорадке, пытался что-то сказать, но не мог.

— Стреляй подлеца! — неиствовал обезумевший Протасов. Я схва­тил его за наган, но выстрелил Попов — все было кончено.

Стали тащить к месту казни и Вануйто. Я обомлел.

— Что вы делаете? — бросился к конвойным. — Это же инородец! Са­моед! — и вырвал его из толпы. — Надо же допросить...

Но Вануйто почти не знал по-русски. Позвали Дьячкова; он пого­ворил с Вануйто, который отвечал совершенно спокойно, держа в руке никем не отобранный топор.

— Он говорит так: мы работали на барже. Услыхали колокол. Дума­ли, пожар. Побежали: ведь на пожаре с топором надо. Видим, люди сто­ят — подошли. Тут стрелять начали. Мы испугались и убежали домой...

А взяли их с работы, они спокойно плотничали. Стало ясно — Собрин пал жертвой чудовищной ошибки. Потом Филиппов подтвер­дил, что оба были пролетариями и примерными работниками.

— Что же, бывают ошибки! — мрачно сказал Протасов, засовывая наган в кобуру. — А ну, разойдись!

Рабочие горкомхоза увозили трупы расстрелянных — топить в Полуе. Но к утру 20 марта, когда в город вступил большой, человек семьде­сят, транспорт эвакуированных из Березова и отряд Данилова человек в полсотни, на улицах кое-где еще валялись трупы повстанцев».

О защите фронта никто из палачей не думал. Бежать! Обороны Обдорска, о которой утверждалось в некоторых публикациях, о событиях 1921 года на Обском Севере, не существовало. Содержание пафосной телеграммы: «Всем, всем! Держаться нет сил. Отступаем. Наш прощаль­ный привет Ильичу!» — выдумано партийными историками.

В книге «Чекисты» Бударин указал: «Первого апреля 1921 года по­следние защитники Обдорска ушли в безлюдную тундру на оленях через Полярный Урал с женщинами и грудными детьми. Через скалы и про­пасти. Обдорский ревком на нартах увозил из местного банка шесть ящиков золота...» При отступлении, похожем на бегство, перемешались и люди, и ценности.

Но до оставления Обдорска красный террор бушевал с еще боль­шей силой. По воспоминаниям Волкова, «кровавые лозунги, которыми сыпал Протасов и в приказах, и в речах, быстро нашли подражателей и исполнителей. Начались самовольные расправы. Вечером 21 марта башибузукообразный Меликадзе, телохранитель “командующего” Дани­лова, влетел в аппаратную радиостанции и, сделав салют своим кинжа­лом, лихо отрапортовал Протасову:

— Товарищ председатель! Ваше приказание выполнено: пятерых за­стрелил, одного заколол!

Я вытаращил на Протасова глаза.

— За смерть наших товарищей, — сказал тот, — голова за голову. А надо бы десять (повернулся к Меликадзе), согласно приказу.

— Ты приказал?

— Постановил ревштаб... в узком кругу.

Было еще несколько случаев самочинных убийств. На них особенно падки Панов-младший и Пантелей Рябков — Пантя, балагур, шутник, матершинник и подхалим, мелкая сошка уездной ЧК. Он готов был “шлеп­нуть” хоть родного отца и сам напрашивался на исполнение расстре­лов. Активных повстанцев было всего девять человек, но они скрылись. Кто-то донес, что их приют находится в юртах Лабытнанги в 12 верстах от Обдорска. Был послан отряд для поимки, но они снова оказали во­оруженное сопротивление, а потом на оленях бежали в тундру. Со зло­сти начались новые массовые аресты, откровенный грабеж обывателей и ночные попойки... В стороне держался Хорохорин, бывший сургут­ский военком. Я как-то спросил его, почему он — способный командир — не смог организовать должного отпора врагу. Он уклончиво ответил: “Я был подчиненным человеком...”

Утром 24 марта от Протасова я узнал, что ночью расстреляны еще шестнадцать человек: все заложники, сидевшие в каталажке. Рас­стреляли их будто бы по приказу Тобсевревштаба, но никакого приказа и даже списка казненных мне не показали. А среди работников радио­станции шли шепотком разговоры, что расстреливал Данилов со своим ближайшим окружением, причем в расстреле участвовал и сам Прота­сов. Все они при этом были сильно пьяные. В числе расстрелянных ока­зались Тележкина и лысоватый счетовод, которых я определенно счи­тал ни в чем не виноватыми. Еще раньше я подозревал, что при отборе заложников Глазковым вносились какие-то сторонние, не политиче­ские мотивы. Лишь через год я узнал, что с Тележкиной у Глазкова было нечто вроде романа, и на почве ревности он “имел счеты” к молодому Чупрову. А может быть, и лысоватый счетовод ему чем-нибудь помешал? Иванович считался холостяком и не был лишен игривых настроений...»

Одна из улиц Салехарда носит имя Глазкова: первый начальник со­ветской Обдорской милиции, как считалось, погиб «в борьбе за свет­лое будущее»...

Демонтировав радиостанцию, Волков в ночь на 25 марта в сопрово­ждении Винегра отправился на оленях через зимовки на Щучьей реке и главную реку Ямала Юрибей до Маре-Сале (в переводе с самоедского означает “Песчаный мыс”) — круто обрывающегося в море мыса на за­падном берегу полуострова, где находилась еще одна военно-морская радиостанция с командой из шести человек.

«...Длинный кирпичный жилой дом, рядом поменьше — радиостан­ция, ажурная мачта, баня, деревянный барак — склад и поодаль метеоро­логическая площадка. Унылый до тошноты песчаный берег, свинцовое море, зимой до горизонта покрытое льдами, вечно хмурая погода. За сто верст вокруг ни человека, ни зверя... Люди здесь жили изолированно от всего мира. Не слышали передач Москвы, ничего не знали о происхо­дящих в Сибири событиях...»

10 апреля Волков увидел: «...С горы к нам легко катились нарты. На одной, запряженной тройкой оленей, на светло-золотистой мед­вежьей шкуре возлежал Протасов в шапке с большой красной звездой на лбу. Рядом с ним какая-то маленькая женщина, закутанная в малицу и пуховые шали. Протасов резко подскочил к нам.

— Будем знакомы! Протасов-Жизнев! А это Маруся Мамеева... моя жена!

У меня захватило дыхание и колотилось сердце от злости и удивле­ния. Что значит этот приезд, этот опереточный маскарад, эта машинисточка из ревкома, купеческая дочка?

Протасов чувствовал себя явно не в своей тарелке: был приторно развязан и болтал всякую чепуху...

— Обдорск оставили первого апреля. Бегут наши “орлы”. Основная масса, человек двести, направлена на Урал, туда же отступают по двум на­правлениям оба наших отряда под командованием Хорохорина и Сосунова, которые вместе с Сиротой составляют оперативную “тройку” Тобсевревштаба. Сюда, на Маре-Сале, движутся эвакуированные со Щучьей Ванька Филиппов с пушниной. И еще набралось разного бабья да калек человек тридцать. Из вооруженных сил к нам отступает Данилов со сво­им штабом, человек с полсотни будет...

— А зачем Данилов? Он как командующий должен быть с основны­ми силами...

— Какой он “командующий”... Да и не хотелось с ним расставаться — сдружились мы с ним...

Скоро среди нас появились Данилов со своим адъютантом Меликадзе и еще с кем-то из березовцев. Явились шумной ватагой, с развязанностью хозяев завладели тесной кают-компанией. К ним немедлен­но прилип и Протасов. Целыми днями они слонялись по помещениям радиостанции, мешали радистам и мотористам, паясничали, сквер­нословили, а по ночам под охраной башибузука Меликадзе вели ка­кие-то таинственные переговоры и устраивали попойки за счет каких-то неизвестных ресурсов. Числа с двадцатого апреля стали под­ходить транспорты с беженцами: ...какие-то неизвестные мне нарядно одетые молоденькие девицы. Среди них была вторая машинистка ревко­ма Оля Павлова, кругломордая и курчавая, как фарфоровая кукла.

— Это что за хари? — спросил я проводника, доставившего их в Маре-Сале.

— Даниловский гарем, — ответил тот, помолчав.

Потом появился Филиппов с большим обозом пушнины... Обдорские коммунисты из старичков, женщины, отправленные раньше на Щучью речку, в том числе демьянская большевичка Евдокия Михайловна Доро­нина и елизарьевская — Фелицата Лазарьевна Никифорова, обдорянки Телицына, Толстухина, Сарапу, Мария Семяшкина, Уварова и другие.

Под охраной чекиста Пензина пришел транспорт с печеным хле­бом, мукой, маслом, чаем... Занятый под жилье барак копошился и гудел, как потревоженный улей...

А наша “головка”: Протасов, Данилов и Панов — с кучкой холуев, вроде Рябкова и Меликадзе, совершенно устранилась от всякой орга­низационной работы и с вызывающей беспечностью проводила дни и ночи в обществе своих “полевых подруг”.

Филиппов рассказал, как после моего отъезда из Обдорска они в пья­ном виде снова учинили массовые расстрелы ни в чем не повинных людей.

— Человек сорок угробили, — говорил Иван Филиппов, смахивая слезу, — из райрыбы пятерых и Груню Седельникову... убил Данилов.

Нельзя было без дрожи негодования слушать этот рассказ. Мне вспомнилась эта миловидная белокурая девушка, работавшая в райрыбе на мелкой канцелярской должности. Она пела у меня в хоре, иног­да выступала в пьесах. Около нее табуном увивались молодые ребята. И вот расстреляна... За что? Тогда я не знал всей гнусности этого пре­ступления. Данилов, получив отказ обворожительной, как Снегурочка, Груни Седельниковой добровольно отдаться ему, изнасиловал ее. А по­том приказал своему охраннику Меликадзе убить девушку. И тот зарезал ее кинжалом. Я узнал об этом уже от Сосунова месяца через три, когда Данилова и след простыл. Тогда же я выяснил, что он из чиновничьей семьи, бывший гимназист и подпоручик, а его дядя, в прошлом генерал или полковник, занимает крупный пост в Красной армии...

Утром я встретил Протасова в аппаратной за приемом депеши и выз­вал его в тундру “на два слова”. Мы дискутировали часа полтора без злости, но с жесткой откровенностью. Я обвинил его в пьянстве, попуститель­стве разврату в лице Данилова и компании, участии в самочинных рас­стрелах, в утрате идейного руководства массой коммунистов, отрыве от них и потере авторитета руководителя. Он всхлипывал, вытирал сле­зы, оправдывался.

— Я слабый человек, наследственный алкоголик! Это не вина, а беда моя... Конечно, кое-где я перехлестывал... А раньше другие мало колбасили? Пьянствовал с Даниловым, но виноват спирт, выданный ему на нужды эвакуации. В расстрелах не участвовал, это все Данилов с Пензиным... Ты сам поддался обывательщине, слушаешь бабские сплетни!

Меня взорвало.

— Это ты прилип к этой кукле, к буржуйской дочке!..

Он вскипел тоже.

— Ося! Все с бабами!.. И ты на бабе спишь. А я не человек? Не имею права? — и выразился неприлично...

И правда, не один Протасов переживал “медовый месяц” под хму­рым небом Ямала. Приехали мужем и женой Филиппов и Телицына, Панов-малый, Гриб, чекист из Березова, и еще кое-кто из холостяков об­завелись в походе подругами. На нарах барака множились двухместные “купе для новобрачных”, отгороженные от соседей оленьими шкурами. Интимные связи завязывались легко: люди все были молодые, здоровые и жили слишком тесно...»

После подавления Западно-Сибирского крестьянского восстания проводилось партийное расследование в отношении отсидевшихся в Ма­ре-Сале руководителей Тобсевревштаба: Протасова-Жизнева, Данилова, Волкова и других. Следователей Центральной контрольной комиссии ЦК РКП(б) Шкирятова, Сольца и Коганицкого интересовало одно: где золо­то, хранившееся сначала в Березове, а затем в Обдорске, и кто причастен к его пропаже? Бессудные расстрелы безвинных людей во имя «торжества революции» не считались тогда преступлением. Но коммунисты, возвра­тившиеся из глухой ямальской тундры в Обдорск, занятый красным экспе­диционным десантом Арсения Баткунова, не могли вразумительно отве­тить на эти вопросы. Золото и драгоценные реликвии Сибирского белого движения, доставшиеся Сенькину от Зырянова, были отправлены за Урал в обозах других отрядов: Сироты и Туркеля, Хорохорина и Сосунова.

Когда 4 апреля 1921 года, через три дня после оставления коммуни­стами Обдорска, в город вступили повстанцы численностью до двухсот человек, они, не дожидаясь, пока из-подо льда Полуя будут выловлены трупы расстрелянных заложников, бросились в погоню за красными от­рядами, отходившими за Урал по заснеженной реке Усе.

Это преследование возглавил представитель Тобольского штаба На­родной армии Георгий Гобирахашвили.

Он родился в 1885 году в городе Гори Тифлисской губернии, окон­чил Горийское духовное училище (там же учился Иосиф Джугашвили — Сталин). Однако священником не стал, а устроился слесарем на завод Нобеля в Баку и вступил в РСДРП(б). За организацию боевой «красной сотни» и хранение оружия в 1907 году выслан в Обдорск. В 1916 году добровольно ушел на фронт. Через год возвратился на Ямал, где его избрали председателем продовольственного комитета; летом артелью в десять человек ловили рыбу.

В 1919 году поехал в Тобольск сдавать улов в Центросоюз (коопе­ративную организацию), но из-за отступления колчаковцев на восток рыбный караван повернули на Омск. Только весной 1920 года грузин Гобирахашвили возвратился в Тобольск и был мобилизован на работу в Областьрыбу секретарем отдела снабжения.

После занятия Тобольска повстанцами штаб Народной армии на­правил Гобирахашвили на север губернии с мандатом такого содержа­ния: «...поручается информация населения о происходящих событиях, содействие мобилизации населения для борьбы с коммунистами, приня­тие мер к установлению дисциплины, реорганизация на местах власти, если таковая не соответствует своему назначению, организация сбора оружия и снаряжения...»

Позднее на допросах в Обдорской ЧК он заявил: «Я выступал не про­тив Советской власти, а против ее отдельных представителей, идущих вразрез интересов государства и правящей коммунистической партии... я против кровопролития, против гражданской войны...»

Возглавляемый им отряд настиг красный обоз в печорском селении Ошвор и почти полностью уничтожил его охранение — из шестидесяти бойцов уцелели только три красноармейца.

Историки Республики Коми И. Л. Жеребцов и М. В. Таскаев предпо­лагают, что «преследование сибирской группировки красных на столь значительном расстоянии было вызвано стремлением обдорских пов­станцев любой ценой захватить золото, которое увезли красные».

Думаю, что Гобирахашвили двигала не корысть, а месть: в оставлен­ном коммунистами Обдорске он узнал о расстреле Садовникова и его жены, с которыми находился в дружеских отношениях, и бросился в погоню за убийцами. Но, захватив в Ошворе красный обоз и часть на­ходившегося в нем золота, он узнал от пленных, что действительные палачи невиновных отступили из Обдорска совсем в другом направле­нии — на Маре-Сале.

Поэтому Гобирахашвили не воспользовался военным успехом, от­казался от дальнейшего преследования красных до селений Петрунь и Абезь, где размещались штабы бежавших за Урал красных отрядов, и возвратился в Обдорск. Там он узнал, что Садовников чудом уцелел. Психопат Протасов промахнулся: пуля из его нагана лишь задела голо­ву и контузила. Потерявшего сознание Садовникова проткнули штыком, но в темноте он очнулся и добрался до доктора Богословова, который пе­ревязал ему раны и той же ночью отправил в селение Хэ вместе с также уцелевшим при расстреле метеорологом Сухих.

Писатель Коняев отмечает, что «у краеведов нет единой версии ошворской трагедии». Хотя после подавления восстания проводилось расследование обстоятельств нападения повстанцев на заставу в Ошво­ре. Результаты этого расследования рассмотрела 16 августа 1922 года в Березове выездная сессия Тюменского губревтрибунала в составе председателя Бершанда, членов Пунтуса и Чегина.

22 октября 1922 года газета «Трудовой набат» сообщила: «Закончи­лось слушанием крупное дело по обвинению целого ряда бандитов в чис­ле 54 человек. Этот отряд отличался особой жестокостью и зверством. Производились расстрелы и издевательства над попавшими в плен ли­цами. По следственному материалу выяснилось, что бандиты у пленных коммунистов выкалывали глаза, выматывали кишки, насиловали женщин, убивали беззащитных старух за то, что их сыновья были коммунистами.

Пролетарский суд вынес вполне правдивый приговор: шесть чело­век из комсостава приговорены к расстрелу, восемь человек — на разные сроки принудительных работ, остальные осуждены условно и некото­рые к штрафу.

На суд явился лишь 31 человек. Многие из подсудимых по вине по­литбюро (так назывались тогда уездные ЧК. — А. П.) скрылись. К розы­ску их приняты меры».

Участник судебного разбирательства Пунтус (в 1921 году он стал председателем Березовского райисполкома) со ссылками на «факты, оглашенные на судебном заседании» написал брошюру «Безумству храб­рых поем мы песнь». В ней приведены примеры героизма коммунистов и комсомольцев и зверств повстанцев.

Однако в деле, ранее недоступном для исследователей, бой в Ошворе представлен, по показаниям участников, как рядовое, обыденное событие. Его трудно назвать боем: обоз с охранением был брошен его командирами Сиротой, Хорохориным и Сосуновым. Повстанцы при со­действии зырян ликвидировали караул и перебили утомленных дли­тельным переходом по весеннему бездорожью беженцев.

Иосиф Молоков: «Был мобилизован в селе Филинском и, кроме Ошворского боя, нигде не участвовал. В Березове был выбран команди­ром отряда и отправлен с ним в Обдорск. По прибытии в Обдорск нам приказали отправиться за Урал в погоню за коммунистами...»

Варлаам Сосунов: «В Обдорске я был переведен в 7-ю роту, с кото­рой поехал догонять отступающих коммунистов. За Уралом, в Архан­гельской губернии, Печорском уезде, Петрунинской волости, деревне Ошвор, захватили их врасплох и почти всех перебили. Человек 25 взяли в плен, но участия в их расстрелах я не принимал...»

Александр Александров, 26 лет, уроженец Обдорска: «Отступал до дер. Ошвор. Остановились кормить оленей. На третьи сутки приеха­ли рано утром бандиты и напали на сонных. Несколько человек убили и ранили. Остальных взяли в плен. Я убежал, но через 15 верст был пой­ман и отвезен в Ошвор. Там я встретил своих односельчан. Они отнес­лись ко мне недружелюбно, стали меня ругать и угрожать расстрелом. Некоторых пленных расстреляли, а других, в том числе меня, увезли в Обдорск...»

Василий Артеев, 30 лет, зырянин, уроженец Обдорска: «Отступал до дер. Ошвор. Там остановились кормить оленей. Напали бандиты и многих убили. Я убежал, но через три версты меня поймали и при­везли в Ошвор. Там отобрали у меня винтовку и патроны и отдали Гобирахашвили...»

Степанида Широметьева, 43 года, уроженка Тобольска: «Отступа­ла до дер. Ошвор. Там взяли в плен. В избушку зашел Гобирахашвили... стал меня ругать, зачем я бежала, ничего бы тебе не сделали в Обдорске. Взял у меня деньги и разделил их промеж своих бандитов... Меня увез­ли в Обдорск...»

Елизавета Лапотникова, 15 лет, уроженка Обдорска: «Утром в дер. Ошвор приехали бандиты и напали на сонных. Нас увели в избушку, где у бандитов был штаб, раненых заперли, меня оставили прислуживать. Распоряжался Гобирахашвили...»

Дмитрий Лоцев, 17 лет, зырянин, уроженец Обдорска: «Отобра­ли у пленных оружие и вещи. Выводили расстреливать. Видел Гобира­хашвили. Мое мнение: таковой принимал участие во всех гнусных дей­ствиях и расстрелах...»

Николай Александров, 19 лет, зырянин, уроженец Обдорска: «Меня взяли в плен и заперли в избушке. Гобирахашвили распорядился от­править пленных в Обдорск. Проехали с версту и услыхали несколь­ко ружейных выстрелов. Мы остановились. Пришли другие пленные и рассказали, что после нашего отъезда из Ошвора там расстреливали. В Обдорске Гобирахашвили распоряжался о погоне за коммунистами, которые уехали на Маре-Сале».

Герасим Логинов: «В числе раненых был и я. Нас вывели на улицу. Гобирахашвили стал всех переписывать и допрашивать. Через два часа пришли бандиты и увели четырех — ехать в Обдорск. Которые не мог­ли идти, их вынесли, не знаю куда, но лично мое убеждение, что их расстреляли...»

Василий Дыбенко, 17 лет, уроженец Обдорска: «В дер. Ошвор меня присудили к расстрелу. Но меня от расстрела спас Гобирахашвили. В Об­дорске он взял меня на поруки».

Показания других обвиняемых: «...в бою участвовал, но никого не расстреливал».

Показания других свидетелей: «...отступали, остановились в дерев­не Ошвор кормить оленей, напали бандиты, слышали, что расстреляли раненых, но сами расстрелов не видели...» Ни слова о пытках и глумле­ниях над убитыми.

Палачом признан «Сергеев Василий Дмитриевич, 24 лет, происхо­дящий из с. Обдорска Березовского уезда Тобольской губернии, бедняк, рыбак, окончил трехклассную сельскую школу, женат. Арестован 4 ян­варя 1922 года. При обыске у него обнаружено: серые суконные брюки из одеяла, серебряный бруслет (так в деле. — А. П.) с тремя камнями, список бывших красноармейцев в дер. Ошвор; список находится в деле (но там его нет. — А. П.). Обвиняется в бандитизме, в расстрелах комму­нистов, в издевательстве над трупами и ограблении их вещей...»

Доказательства: «...вывел пять коммунистов из избы, потом их ви­дели расстрелянными; ...нас повезли в Обдорск, по пути слышали вы­стрелы, Сергеев догнал, с ним никого не было; набрал у убитых целый мешок вещей...»

В 1919 году Сергеев служил в отряде Туркова, после капитуляции белых в Саранпауле перешел к красным, потом примкнул к повстанцам. Протоколов его допросов в деле нет. Дальнейшая судьба неизвестна.

Не случайно Верховный трибунал ВЦИК указал: «Следствие, про­веденное по делу, недостаточно полное; судом не принято во внимание социальное положение подсудимых».

Тем не менее, по приговору Выездной сессии Тюмгубревтрибунала в г. Березове от 17—19 августа 1922 года, утвержденному Кассационной коллегией Верховного трибунала от 16 сентября 1922 года и выпиской из протокола заседания Президиума ВЦИК от 5 декабря 1922 года, рас­стреляны в ночь с 30 на 31 января 1923 года в окрестностях г. Тобольска осужденные:

Молоков Иосиф Алексеевич,

Ногин Николай Поликарпович,

Корепанов Савелий Данилович,

Сосунов Варлаам Матвеевич,

Левдин Елпидифор Иванович,

Полков Федор Павлович.

Все крестьяне. Все в 1989 году реабилитированы. В деле есть такие заявления приговоренных к расстрелу. Ногин: «Во время моего пре­бывания под стражей в Обдорске тов. Пензин отобрал у меня малицу, кисы, гимнастерку, три пары белья, полотенца, деньги (50 ООО), золо­тые кольца. При отправке в Березов эти вещи мне не вернули». Полков: «16 сентября с.г. взяли мои вещи: кожаную сумку, а в ней гимнастер­ка, портсигар, 3 золотых кольца, 3 золотых пятирублевки, серебря­ные монеты и несколько немецких медалей (я их принес с фронта). Не возвратили...»

За этими заявлениями — протоколы допросов. «Пензин Александр Александрович, 42 года, уроженец Новгородской губернии, член РКП(б) с 5 декабря 1919 года, № п/б 598599, служит в органах ЧК. Никаких ве­щей у Ногина Николая не брал. Его заявление считаю ложным. Ногин был арестован до моего прибытия в Обдорск. При приемке мною Об­дорского арестантского дома и арестованных от командира 232-го стр. полка Баткунова мне никаких вещей не передавали».

«Федоров Порфирий Федорович, 45 лет, уроженец Казанской гу­бернии. 15 июня 1921 года по приезде в Обдорск я был назначен на­чальником арестантского дома. От командира 232-го стр. полка Баткунова я принял 86 арестованных, в том числе Ногина и Полкова. Вещей не принимал...»

При расследовании обстоятельств захвата повстанцами красного обоза в селении Ошвор чекистов интересовало, кому досталось нахо­дившееся в обозной поклаже золото.

Об этом знал только Молоков: «Гобирахашвили был представителем Тобольского штаба Народной армии... Он издавал приказы. Ему все под­чинялись... Знаю, что он увез с собой два ящика с золотом и серебром. Слинкин (командир объединенных повстанческих отрядов в Березов­ском уезде. — А. П.) хотел их взять с собой, но Гобирахашвили не отдал...»

7 апреля 1921 года, через три дня после вступления повстан­цев в Обдорск, были проведены выборы в городской совет, который в воспоминаниях Волкова назван «бандитским». Совет возглавил Кон­стантин Васильевич Дурасов. Он родился в 1896 году в Тобольске, ра­ботал бухгалтером Обдорского районного управления по рыболов­ству (райрыба). В состав совета вошли В.М. Новицкий, П.П. Мамеев, С.А. Протопопов, Т.П. Артеев, К.А. Чупров, Ф.О. Терентьев... К совету «перешла вся полнота гражданской власти». Жертвы красного террора были похоронены. («Тогда, — отметил Волков, — выяснилось, что Груня Седельникова и жена Садовникова, красивая женщина лет сорока, были изнасилованы, а потом зарезаны кинжалом — об этом я слышал от док­тора Богословова»),

В селение Хэ направили указание: «По получении сего срочно созо­вите сход оседлого населения волости и имеющееся налицо кочующее население и выберите волостной совет из трех человек. Кроме того, этим же сходом выберите двух человек представителей от Хэнской во­лости в Обдорский крестьянско-городской совет. При волсовете орга­низуйте милицию. Продовольственное дело передайте кооперативам».

Председателем совета в Хэ стал Садовников, имевший опыт адми­нистративной деятельности: в марте 1917 года избирался в селе Демьянском Тобольского уезда председателем комитета общественной бе­зопасности и волостного правления; в июне 1918 года входил в состав комиссии по расследованию преступлений против личной неприкос­новенности граждан и казенного имущества, совершенных членами ис­полкома Тобольского совета.

Метеоролог Сухих, который был выслан в Обдорск из Польши в 1914 году по подозрению в шпионаже в пользу Австро-Венгрии, возглавил у повстанцев контрразведку. «Глубоко штатский человек по ан­кетным данным, он вдруг обнаружил таланты и знания в кавалерии, в стрелковом деле и в других военных вопросах, вплоть до умения де­шифровать секретную переписку. Кроме того, наперечет знал всех жи­телей Обдорска, их родственные связи и политические симпатии...» Волков отметил: «По его приказам трупы двенадцати расстрелянных родственников эвакуированных из Обдорска коммунистов бросали в за­ливчик в устье реки Шайтанки».

После захвата красного обоза в селении Ошвор Гобирахашвили воз­вратился в Обдорск и организовал погоню за отрядами, отступившими в Маре-Сале. Повстанцы, среди которых были братья Каневы-Нерьяки, уже добрались на оленях до заимки Седельникова на реке Щучьей, но, узнав о продвижении красного экспедиционного отряда на пароходах из Тобольска на север и падении Самарово, повернули обратно. «Благо­даря этому обстоятельству, — считает Волков, — наш лагерь в Маре-Сале с его беспечными и трусливыми руководителями был спасен от немину­емого и полного уничтожения».

Ошворские события всколыхнули весь Печорский уезд. В Усть-Цильме возник подпольный штаб подготовки антибольшевистского восста­ния на Печоре. В этот штаб входили ответственные работники уездисполкома и военкомата. Началось Усинское волнение (на реке Усе, где растянулись эвакуированные транспорты с беженцами из Обдорска). Повстанцы стали нападать на обозы и захватывать их.

30 апреля 1921 года в селении Ниедзьель отряд Меркурия Рочева (кличка Исак Меркуш) встретил Туркеля, заместителя начальника обдорской эвакуации Сироты. По одним сведениям, Туркель с небольшим конвоем в пять красноармейцев пробирался в Усть-Цильму, где уже на­ходился его начальник Сирота. По показаниям Протасовой-Сосуновой, Сирота, бросив обоз, благополучно добрался до Усть-Цильмы, где мест­ные власти отобрали у него пушнину и ценности. Не дождавшись свое­го заместителя, он скрылся в неизвестном направлении.

По воспоминаниям Волкова, «Туркель погиб, рискнув поехать в ка­кую-то командировку без охраны в сопровождении только своей мо­лодой подруги Марии Мещеряковой. Дорогой они встретили конный разъезд бандитов. Туркеля убили выстрелом в спину, а Мещерякову увезли в свое логово. Она освободилась через месяц, когда в погоню за бандитами в деревню прибыл один из наших зауральских отрядов». Волков считал, что «маршрут Туркеля выдал перебежавший к бандитам некий Голошубин, кандидат в партию, прибывший в Обдорск в декабре 1920 года из Тобольска вместе с Протасовым. Он стал в райкоме партии техническим секретарем, а потом попал в один из наших отступивших за Урал коммунистических отрядов».

Кроме Туркеля повстанцы убили в деревне Ниедзьель начальника архангельского продотряда Власия Виноградова. Его продотряд дейст­вовал в Верхнеусинском районе Коми края, занимаясь реквизицией мяса и рыбы у населения. По показаниям продотрядовца Ивана Гичева (спасая свою жизнь, он вступил в отряд Меркурия Рочева), повстанцы захватили все имущество «экспедиции Туркеля» (так Гичев называл обоз Туркеля), как-то: «золото в бочках (количество не указано), серебро, тка­ни, шелка и другие всевозможные товары (какие, не указано)».

3 мая 1921 года в Ниедзьель прибыл поручик Алексей Рочев, воз­главлявший повстанческое движение в Печорском уезде (получившее впоследствии известность как «рочевщина»).

Считается, что имущество продотряда Виноградова и ценности, ко­торые вез Туркель, были разграблены. В середине мая 1921 года Рочев занял Колву и намеревался идти на Усть-Цильму; его отряд насчитывал около двухсот человек. Контролируя часть Усинского района, печор­ские повстанцы установили связь с Ляпино и Обдорском.

В Печорском уезде было объявлено осадное положение. 29 мая 1921 года газета «Красная Печора» признала: «...в нескольких селениях по реке Усе бандитами захвачены местные кооперативы и склады, рас­хищено продовольствие, затрудняется наш план весенней доставки час­ти ляпинского и Обдорского хлеба через Урал».

Для подавления «рочевщины» были направлены красноармей­ские части и чекистские оперативно-боевые группы из Архангельска и Чердыни. Заговорщики в Усть-Цильме были арестованы. 6 июня 1921 года красные каратели захватили Ляпино, где им сдались около двухсот повстанцев.

Отряды Хорохорина и Сосунова также приняли участие в пресле­довании рочевцев по реке Усе. По словам Волкова, «особенно активно действовал чекист Сосунов. Он носился на пароходике “Межень”, во­оруженном двумя пулеметами Кольта, по Усе и ее притокам, безжалост­но уничтожая повстанцев, которые прозвали его “красным карателем”. Сосунов искал одурачивших его Сироту и Туркеля и пропавшее из эваку­ационных обозов золото».

29 июня 1921 года Сосунов настиг отряд Рочева у деревни Калякурья. Участник этого боя А. И. Семяшкин вспоминал: «Раздается команда занять места на носу судна. Зашевелились пулеметчики, по бортам... раз­местились бойцы с винтовками. Занималось утро. Над лесом повисло солнце, в воздухе чувствовалась утренняя прохлада. Бандиты, видать, только встали, тревоги не чувствовалось. Некоторые в нижнем белье играли в городки, другие занимались утренним туалетом. Как толь­ко пароход повернул к берегу, сразу же ударили наши пулеметы. Сре­ди бандитов началась паника. Многие устремились к лесу, а небольшая группа с винтовками наперевес побежала к воде и стала отстреливаться. С приближением парохода выстрелы стали стихать. Было много убитых и раненых». Рочеву удалось скрыться. Здесь Сосунов поймал Голошубина, от которого узнал, что золото из обоза, захваченного повстанцами в Ошворе, Гобирахашвили увез в Обдорск. Расстреляв предателя, Со­сунов с отрядом в тридцать человек поспешил в Обдорск. Хорохорин с сургутско-березовским отрядом вышел через Саранпауль на Сосьву, а затем пароходом из Березова отправился в Сургут.

Для подавления крестьянских восстаний, бушевавших в России в 1921 году, большевики широко применяли так называемые оператив­но-боевые легендированные группы. Войсковые и чекистские отряды, выдавая себя за мятежников, встречались с действительными повстан­цами и вероломно по условному сигналу открывали огонь на поражение.

Классическим примером такой операции является внедрение ка­валерийской бригады Котовского, выступавшего под видом донского атамана Фролова, в «партизанскую армию» Матюхина на мятежной Тамбовщине. В художественном фильме «Котовский» есть эффектный эпизод: бритоголовый лжеатаман выхватывает наган и с криком: «Коме­дия окончена! Я — Котовский!» — всаживает несколько пуль в сидящего за столом напротив главаря повстанцев.

Но в «комарином царстве» Тобольского Севера пехоту и кавалерию не используешь. И тогда карательные отряды посадили на пароходы. Сибирское бюро ЦК РКП(б) еще 28 февраля 1921 года, рассмотрев во­прос «О мерах обороны Сибири от кулацких восстаний...», рекомендо­вало Сибревкому и помглавкому по Сибири «выделить для этих целей... 4 парохода: два по Иртышу, один по Оби и один по Енисею военного образца, покрытых броней и вооруженных орудиями».

В марте началось наступление частей Красной армии на захвачен­ный повстанцами Тобольск: 8 апреля они оставили город и отступили на север — в Самарово и Березово.

Как только вскрылись ото льда Иртыш и Обь, из Тобольска на па­роходах «Мария», «Волна» и «Сергий» отправилась под видом повстан­ческой флотилии секретная экспедиция. Ее возглавил Арсений Нико­лаевич Баткунов. Год рождения — 1894-й. Уроженец деревни Самсоново Духовщинского уезда Смоленской губернии. Работал на заводе, а в янва­ре 1915 года отправлен на войну с немцами, был ранен. В 1917 году ко­мандовал отрядом Красной гвардии на Украине, дослужился до коман­дира 232-го полка 26-й Златоустовской стрелковой дивизии. Участвовал в боях против колчаковцев и в борьбе с бандитизмом на Алтае.

В Самарово поверили «неожиданной подмоге». А почему нет: там знали о восстании моряков в Кронштадте. Команды судов на сибир­ских реках также часто меняли своих хозяев.

«Волна» причалила к берегу, и начались переговоры со штабом отступившей на север Тобольской народной армии. А дальше по сце­нарию: неожиданная стрельба в упор — и трупы в воду. Остальных обе­зоруженных повстанцев расстреляли уже на пароходах по пути к кондинской пристани.

Историк из Омска Бударин указал, что экспедиция Баткунова про­шла Самарово 17 апреля 1921 года: «В деревянном домике телефонного пункта при впадении речки Максимовки в Иртыш захватили главарей тобольских мятежников. В перестрелке были убиты командующий То­больской народной армией Желтовский и полковник Сватош, бывший адъютант генерала Гайды...»

Другие исследователи считают, что Самарово занял отряд Лопаре­ва. Называют разные даты: 9, 10, 11 мая. Обстоятельства формирова­ния этого отряда пока неясны. Архивист Гамбаров ссылается на записку члена президиума Тюменского губкома РКП (б) А. В. Семакова на имя секретаря губкома: «Товарищ Агеев! На Дальний Север едут тт. Лопарев и Никифоров для организации сил по подавлению восстания. Они ста­рые партизаны, за которых я ручаюсь головой, несмотря на то, что они беспартийные. Снабди их, нажав на все кнопки и все средства, чтобы дать им отряд красноармейцев и как можно больше оружия и патронов, которые они увезут на Север...»

Историк из Нижневартовска Цысь утверждает, что отряд Лопаре­ва «был сформирован в Тюмени 18 марта 1921 года. Получив винтов­ки, пулемет и 10 тысяч патронов, 19 марта в 20 часов красноармейцы выступили в направлении Туринска. Перед Лопаревым была поставлена задача добраться по Шаимскому тракту до деревни Красноленинской, расположенной на Оби ниже села Самарова. Тем самым отряд оказывал­ся в тылу березовской, ляпинской, обдорской и сургутской группировок повстанцев. После окончания распутицы требовалось наступать на Ели­зарово и Самарово, захватить штабы повстанцев и держаться до подхо­да частей Красной армии».

Закрепившись в д. Лорбат к северу от Самарово, Лопарев повторил свой маршрут разведки по поручению Лепехина в конце 1919 года, толь­ко в этот раз наоборот — с запада на северо-восток.

Дождавшись прохода через Самарово по Иртышу и Оби пароходов с экспедицией Баткунова, Лопарев появился в селе. Единственный со­хранившийся в архиве Ханты-Мансийского автономного округа при­каз Лопарева гласит: «Приказом командующего Тобсевгруппой тов. Самохвалова от 17.07.21 г. я назначен начальником боевого участка Де­мьянское — Березов — Сургутский уезд... Приказываю при волревкомах из компартии, милиции, надежных людей организовывать отряды мест­ного назначения под руководством ответственных работников партии и военспецов. О числе и вооружении к 24 часам мне донести. Предлагаю последний раз предупредить население, что за укрывательство банди­тов мною будут приниматься самые строгие меры вплоть до расстрелов на месте и выжигания целых сел. Комсевотряда П. Лопарев».

В статье «Ледоход», опубликованной 29 августа 1972 года в окруж­ной газете «За коммунизм», пожелавший остаться неизвестным автор исправил в приказе Лопарева дату его назначения военным начальни­ком территории на 17 мая 1921 года. Поэтому и стал Платон Ильич глав­ным освободителем края от мятежников.

В июле 1921 года восстание на Обском Севере было подавлено. Гро­зить запуганному населению «расстрелами на месте и выжиганием це­лых сел» не требовало уже большой смелости.

В действительности экспедиционный отряд Баткунова, легендированный под повстанческий, захватил все пристани на Оби без бое­столкновений. Назначенный военным комиссаром отряда младший брат Клавдии Петровны Дорониной Иона вспоминал: «Нам дали вин­товой пароход “Сергий”. Мы забронировали мешками с песком борты и рубку, установили два пулемета: один — на носу, другой на корме, под­няли на мачте бело-зеленый флаг Народной армии и поплыли на се­вер. На морской шхуне “Мария” за нами следовали основные силы — 232-й стрелковый полк под командованием Баткунова. “Мария” была вооружена двумя орудиями... До Обдорска свыше 1500 километров по Иртышу и Оби “Волна” и “Сергий” шли впереди. Много населенных пунктов по пути было освобождено нами от мятежников, которые... сда­вались без боя или разбегались по тайге»[40].

Взять хитростью Обдорск не удалось. Красный десант тормозило мед­ленное движение ледохода — пароходы на двое суток задерживались в Му­жах, а затем, показавшись у Обдорска, из-за льда не смогли войти в реку Полуй. За это время повстанцы раскрыли обман и основательно укрепи­лись: на берегу между речкой Шайтанкой и пристанью вырыли окопы.

«Волна» несколько раз входила в устье Полуя, но всякий раз ее встречали с берега огнем. Наконец 2 июня, когда льды из Полуя скати­лись в Обь, показалась у Ангальского мыса «Мария». За ней «Сергий» с металлическим лихтером на буксирах. С пароходов ударили пулеметы и винтовки.

Баткунов приказал бить из пушек по пристани и городу: ориен­тирами для наводчиков служили каменные церковь, клуб и школа. Их крыши пробили снаряды. Обский Север впервые услыхал артилле­рийскую пальбу.

По свидетельству очевидца, дикая паника овладела населением Обдорска: «Все, кто имел ноги и мог двигаться, бросились кто куда — за Шайтанку в лес, на берег в лодки, вверх берегом Полуя. Видя это, и защитники Ангальского мыса бросили окопы и тоже пустились в бес­порядочное бегство».

В оперативной сводке штаба Северной Тобольской группы по со­стоянию на 16 часов 31 мая 1921 года значится: «Северное направление. Город Обдорск 26 мая сего года после ожесточенного непродолжитель­ного боя частями десантного отряда под общим командованием компол­ка 232 взят. Подробности боя таковы: 26 мая в 20 часов десантный отряд находился в 5 верстах от Обдорска и вследствие громадного затора льда дальнейшее продвижение пришлось приостановить. Только на рассве­те 26 мая шхуна “Мария” направилась к г. Обдорску, где была встречена сильным ружейным огнем бандитов, засевших в хорошо оборудованных на берегу реки окопах.

Открытый ружейный и артиллерийский огонь со шхуны “Мария” навел панику, и бандиты, не выдержав огня, оставляя на пути убитых и раненых, бросились бежать. С нашей стороны потерь нет.

Внезапность появления красных частей навела панику и на населе­ние города, в котором почти все мужское население бежало в тундру. Бандитский отряд под командованием Слинкина численностью до двух­сот человек, вооруженных трехлинейными винтовками и берданами, рассеялся по тундре...

При занятии города Обдорска взяты богатые трофеи: бандитские продовольственные склады, хозяйственные части бандитских отрядов, а также склады пушнины, которые берутся на учет. Захвачен пароход “Тобольск” и две баржи, которые срочно ремонтируются. Восстановле­ние органов Советской власти замедляется в связи с отсутствием поли­тических и технических сил»[41].

Но у Тобольска не было связи с Баткуновым. Отчет командира экс­педиционного отряда об очищении прибрежной полосы Оби от мятеж­ников доставил из Обдорска в Тобольск пароход «Пермяк», следовавший за десантной флотилией. Поэтому в составленной задним числом опе­ративной сводке Северной Тобольской группы появилось расхождение с действительной датой оставления повстанцами Обдорска — 2 июня.

Когда пароходы пристали к берегу, встречать их вышли двое. Од­ним, по воспоминаниям Волкова, был завдетдомом, беспартийный учи­тель. С ним — «вдова и мать расстрелянных нами в качестве заложников Чечурова и его сына. В ее доме когда-то жил Протасов. Теперь там раз­местились Баткунов и штаб полка».

16 июня 1921 года в Обдорске была восстановлена радиостанция. «Спрятанное бандитами оборудование отряд Тушкина нашел в лесу на берегу Полуя верстах в 90 выше Обдорска. Ящики были аккуратно сложены штабелем, прикрыты древесной корой и пихтовыми ветками. Все оказалось в полной исправности».

Волков удивлен: «Безо всякой пощады проливать кровь своих ближних... А вот уничтожить эти мертвые блестящие штуки не подня­лись руки. Чего проще было разбить все это вдребезги, утопить в глу­бинах бесчисленных окрестных водоемов или сжечь, облив бензином. Может быть, кто-то рассчитывал заработать себе этим пощаду и право на жизнь?»

Волков жаловался в Тюмень: «...Обдорск занят десантом, приехав­шим на пароходе “Мария”, город обстреливался артиллерией. Бандиты около четырехсот бежали вверх по Полую. Обдорские главари скрылись на низ. Десант не принимает никаких мер по поимке бандитов, благода­ря чему мелкие банды скрываются в районах Питляра, Кушевата, по ре­кам Сосьве и Конде. В низовьях Оби прячутся тридцать хорошо воору­женных бандитов, в том числе Нерьяки, Гобирахашвили, Ванька Панда, Фурлет Ванька, Садовников, Сухи, Кондаков, Дурасов...»

По словам Волкова, «Баткунов не проявлял особого рвения в вылав­ливании разбежавшихся по лесам повстанцев. С пленными бандитами он обращался с большим великодушием, считая, что карательные функ­ции не входят в его компетенцию. Очистив прибрежные населенные пункты на Оби без особых усилий и почти без потерь, он считал свою задачу выполненной.

— Не мое дело, — говорил он, — гоняться за ними по лесам: пусть этим занимается чека. Люди сами вернутся, когда жрать будет нечего».

Волков признал: «Баткунов отчасти оказался прав. Бежавшее из Об­дорска население начало понемногу возвращаться. Вести, что в Обдорске никого не расстреливают, а распускают по домам или отправляют на работы, действовали отрезвляюще. В начале июля вернулись учи­теля Новицкий и Протопопов с женами. С ними человек 20 “интелли­генции”, замаравшие себя участием в работе бандитского горсовета. Все черные от грязи и дыма, исхудавшие, с провалившимися глазами и осипшими голосами».

В сентябре 1921 года сдались Гобирахашвили и Дурасов. Кроме об­стоятельств расправы с сопровождением обоза в селении Ошвор, след­ствие интересовалось у пленных и судьбой захваченного там золота. В дополнение к протоколу допроса Гобирахашвили указал: «При отсту­плении из Обдорска мною действительно были погружены два боль­ших ящика и три маленьких. Откуда они поступили, я не знаю, наклад­ных на них не было. Что в них содержалось, я не знаю. По их тяжести можно предположить, что в них было золото. Продовольствие и эти ящики были отправлены в местность Мака Юган, куда наши войска отступили. Когда мы дошли до Мака Югана, то переночевали там две ночи, потом увидели пароход и отошли верст двенадцать в гору. Посла­ли людей за оставшимися лодками. Про ящики ничего больше сказать не могу...»

В деле есть показания 30-летнего Самуила Афанасьевича Протопо­пова из села Сухоруково Березовского уезда: «Я действительно отступал из Обдорска вместе с Гобирахашвили до Мака Югана, а потом в гору, но ящиков при нас уже не было. Ящики были оставлены у инородцев в чумах. Гобирахашвили с нами пробыл только сутки, а потом отделился и уехал обратно к инородцам к чумам. Больше я его не видел. Я сам ушел к заведению Плотникова в Аксарке. Оттуда на лодке ушел в Обдорск и явился к властям».

Кто был неискренним? Гобирахашвили? Протопопов? А может, до­прашивавший их 20-летний чекист Пантя — Пантелеймон Васильевич Рябков, уроженец Тобольска, работавший до службы в ЧК на кожевен­ном заводе, имевший «домашнее образование» и входивший, по свиде­тельству Волкова, в близкое окружение Протасова и Данилова во время их «медового месяца» в Маре-Сале?

17 декабря 1921 года Рябков составил заключительный акт по след­ственному делу № 16 на Гобирахашвили Георгия Зааловича, происходя­щего из города Гори Тифлисской губернии, проживавшего в Обдорске Березовского уезда Тюменской губернии, имущественное положение — бедняк, крестьянин, семья — 4 человека от 15 до 3 лет, грузин, окончил четырехклассное духовное училище, содержится под стражей с 26 сен­тября 1921 года в Обдорском арестантском доме. «Обвиняется в инициаторстве, в активном участии с бандитами в расстрелах коммуни­стов. Виновным себя не признал...» Доказательств его вины у Рябкова не было.

И тем не менее он заключил: «Передавая дело вместе с арестованным Гобирахашвили на определение коллегии Губчека, полагаю, что к Гобирахашвили как к отъявленному бандиту, увлекшему жизни коммунистов в целях антигосударственного замысла (так в тексте заключения. — А. П.), следовало бы применить высшую меру наказания — расстрел». Заключе­ние утвердил начальник Обдорского политбюро Пензин.

1 февраля 1922 года к чекистам обратились «зав. Обдорской расчет­ной кассой Черемных Д.С., зав. Обдорским управлением по рыболов­ству Филиппов И. Ф., зав. Обдорским коммунальным отделом Дьячков Ефим. Все трое — коммунисты». «Для пользы дела и соблюдения интере­сов государства, — писали они, — для ведения дел Обдорской расчетной кассы, во избежание закрытия последней, за неимением подходящих работников и согласно телеграммы завгубфинотдела (прилагаем), хода­тайствуем перед Обдорским политбюро об освобождении тов. Гобира­хашвили под нашу личную ответственность и поручительство».

Не освободили. Держали в тюрьме. Последний лист в деле № 16 — записка врача Березовской советской больницы (подпись неразборчи­ва): «В Березовское политбюро. Довожу до Вашего сведения, что при­сланный на излечение арестованный Гобирахашвили умер 4 апреля 1922 года от сыпного тифа».

Так в очередной раз оборвалась золотая ниточка.

Но в то же время участились вылазки в тундру обдорских чекистов во главе с Пензиным, который своими губернскими начальниками ха­рактеризовался «слабым работником, но исполнительным, по образу жизни — скромным». Они искали золото. В этих вылазках Пензин об­морозил ноги. Его отправили в Тобольск в больницу, где ампутировали фаланги пальцев. Но началась гангрена, и в июне 1922 года главный че­кист Ямала умер.

Итоги классовой борьбы на Обском Севере подвела тюменская га­зета «Трудовой набат» 26 октября 1922 года в статье «Ликвидация бан­дитизма на Севере»: «Несколько человек скрывавшихся в тундре банди­тов угнали 3700 голов оленей из советских стад у верховья реки Щучьей. За ними была послана погоня из Березова и Обдорска. Бандиты были настигнуты около Байдарацкой губы. Был открыт огонь. Бандиты выш­ли из чума, залегли за яром озера и стали отстреливаться. Брошенной в них бомбой один из бандитов был убит, двое сражены пулями. Один из бандитов скрылся и один утонул в озере.

Один из убитых по найденным документам оказался офицером Ки­селевым и двое бывшими народоармейцами из Тобольска — Садовниковым и Сухих. Захвачено 5 винтовок-трехлинеек, одна японка, один наган и один смит-вессон, свыше 250 патронов к этим оружиям. Оле­ней захвачено около тысячи голов, остальные, по-видимому, растеряны по тундре...»

Письма из прошлого

Тобольск, 25 мая - 7 июня 1918 года

...Давно никаких слухов о Вас не знаю ни я, ни Пепька, дорогие и хорошие наши друзья. Живы ли Вы, вот первая мысль ежеднев­но о Вас, так как в нашем «социалистическом» государстве в настоя­щее время нельзя ручаться и за один час, что не будешь на штык или под пулей.

Только что прочли телеграмму об аресте Вас и Иванцова, сейчас же ринулись к Пузыреву в надежде найти там Ивана Афанасьевича, но, увы, его и след простыл, а г. Пузырев обещал нам дать сведения о Вас какие получит, но до сих пор ничего не слышим, а часто заходить и беспоко­ить как-то неудобно все-таки, так как нам не привился еще дух современ­ных «социалистов».

Иллюзии разлетаются, а факты остаются, да еще какие факты, ко­торые несмываемым позором запятнали нашу милую родину. Боже, ка­кой кошмар, поистине кошмар, творящий ужасную историю. Вот вам и бескровная революция, так сами нальем реки крови братоубийствен­ной бессмысленной бойней, продолжая разрушать все, что попадается под руку кровожадного инстинкта.

Вот и наша поездка повидаться с Вами — остается только несбы­точной мечтой. Во-первых, не знаем о Вас ничего, а во-вторых, проезд к Вам теперь так дорог, что нам, оказывается, не по карману подобная роскошь, приблизительно, говорят, нужно на поездку около 400 рублей. То ли дело, как теперь у «товарищей» хорошо, не то что у «буржуев». Вздумал бы что-либо предпринять, да только думой и ограничишься, а уж в дело-то воплотить немыслимо.

Это письмо посылаю Вам со своими хорошими приятелями Вар­варой Васильевной и Павлом Михайловичем Гилевым (первую из них Вы в прошлом году видели у нас, а супруг ее в то время был на войне), они служат на пароходе «Храбрый» и направляются в Обдорск, вот мы и просим, чтобы они обязательно Вас разыскали там и привезли о Вас весточку, а остальные посудинки, в том числе и наш бочонок, попросим увезти Садовникова. Если все будет благополучно, то ведь посуда-то Вам там нужна будет.

Не одну тысячу раз слали мы ныне Вам спасибо за рыбу, прокор­мили Вы нас, здесь теперь очень худо в отношении продовольствия, ну да все же, думаю, лучше, чем в других местах. Если сумею достать хоть на одну лепешку масла, то пришлю, но при написании этого письма еще не знаю, найду ли чего, т. к. все по карточкам, да и то не всегда.

Как поживают Ваши дети Маруся и Костинька, тоже, бедняжки, на­берутся страху, не дай Бог.

К нам в Тобольск вчера из Томска пришли два парохода с крас­ногвардейцами «для борьбы с контрреволюцией», говорят, что пройдут в Омск, так как у нас «делов не предвидится». Привет наш передайте Иванцову и напишите — как его благополучие.

Ну, будьте здоровы. Что надо, то доскажут Вам наши други верные. П. М. и В. В. Гилевы — люди вполне честные и надежные.

Крепко целуем Вас, Ваши Сер. и Петр Деминовы

Обдорск

Георгию Зааловичу и Анастасии Егорьевне Гобирахашвили Дом Ивана Афанасьевича Рочева-Моторова

Примечание: Это письмо изъято у Гобирахашвили Г. 3. при аресте в сентябре 1921 года в Обдорске и приобщено к его следственному делу.

Уполномоченный ГО ГПУ по Березовскому уезду

Начотдела ГПУ

Препровождаю письмо, написанное женой сотрудника губотдела 1'ПУ т. Гультяева, дочерью расстрелянного кулака с. Обдорска Карпо­ва. В прошлом году по моему прибытию в Обдорск Гультяев был врид уполн. ГПУ. Я останавливался у него на квартире, и мое внимание было следующее: тов. Гультяеву чрезвычайно опасно иметь жену — дочь рас­стрелянного кулака и кроме того жить у тещи, которая не расстреляна лишь «по недоразумению» или было слишком занято время у соответ­ствующих органов тогда. Гультяев мною был откомандирован немедлен­но в распоряжение губотдела ГПУ.

23 мая 1923 г. Ворончихин

Приложение: письмо.

...6 февраля 1921 г. вдруг утром в 12 часов пошли аресты. Арестовали в с. Обдорске 19 человек, все буржуазный класс, в том числе Броничиха. Папа, П. Васильич Ерлыков, Пузырев, П. К. Попов, А. С. Протопо­пов не были арестованы до осадного положения или, точнее сказать, до Варфоломеевской ночи. Арестованные были 2 Нижегородцева, Броничиха, А. Е. Козлов...

Миша Тележкин, М. Ф. Слободчиков, батюшка и много, много — они оказались как заложники. Как их посадили, так в Обдорске было объ­явлено военное положение. Стали жить в страхе. Потом и в Березове, и в Сургуте, и в Самаровском то 10 человек расстреляют, то одиннад­цать, а в Обдорске все еще никого. Мы думаем, что слава Богу, может, по­сидят они, да их и выпустят. Но не тут-то было. Они сидели три недели, а в одну прекрасную ночь на 3 марта их расстреляли.

Когда узнали, что 11 человек расстреляны и снова аресты, то народ собрался и давай бунт устраивать. Убили Глазкова и Королева, да двух ранили — Осипа Протопопова да Колосова.

Других заложников расстреляли 8 и 10 марта. 17 марта были рас­стреляны наш дорогой папочка и Ерлыков, Груша Седельникова, Шура и Таничка Карпова — всего 218 человек. И нам бы не миновать такой участи, да Бог помог.

Они еще хотели расстрелять 83 человека, как вдруг приехала ихняя разведка и говорит, что видели сейчас шесть лыжников с той стороны. Они в кою пору собрались и бежать. Вот благодаря чему мы и остались живы.

...Всех убиенных вытащили из-подо льда и будем хоронить.

Примечание: Гультяев Михаил Алексеевич родился в 1904 году в Бе­резове, окончил там высшее начальное училище, в ноябре-декабре 1919 года был в Отряде северной экспедиции, потом работал в Обдор­ске телеграфистом, с июня 1921 года в органах ГПУ. Дальнейшая судьба неизвестна.

В Тюменскую Губчека

Тюменского районного комитета

Всероссийского союза рабочих

водного транспорта

Препровождая при сем акт о вмешательстве вашего агента в дело управления судном «Пермяк», каковое явление противоречит всем из­данным на сей предмет приказам и постановлениям Центра, а посему Райкомвод просит указать товарищам, находящимся на реках Оби, То­боле, Иртыше, Туре и Тавде, о недопустимости в будущем подобных яв­лений, а тов. Сосунову сделайте соответствующее внушение.

Акт

1921 г. сентября 6 дня, местность Вандияские острова

Я, нижеподписавшийся командир парохода «Пермяк» Шалгин, со­ставил настоящий акт в присутствии подписавшихся лиц о следующем: 14 часов, придя пароходом «Пермяк» к Вандияским островам с двумя груженными и к тому же водотечными баржами №651 и 516, а также имея на борту парохода пассажиров, при сильном северо-восточном ве­тре, разведшем большой вал в р. Большой Оби, опасаясь аварий баржей на валу, вынужден был остановиться за пароходским островом для от­стоя каравана. Ветер с прежней силой продолжал дуть всю ночь, а также следующий день.

6 сентября в 10 часов едущий пассажиром член политического Об­дорского бюро т. Сосунов стал требовать от меня, чтобы я отправил­ся в Обдорск. На мои ему разъяснения, что выполнить это при такой погоде я не в силе, он заявил, что применением оружия заставит меня выполнить его желание. Принимая во внимание свою беззащитность от произвола т. Сосунова, я отправился в рейс. Дойдя до нижнего кон­ца пароходского острова, пароход начало валом бросать, а баржи бить одна в другую. У баржи № 651 начало отворачивать левый борт, в силу чего я немедленно вынужден был вернуться обратно на остров на якор­ную стоянку. При дальнейшем объяснении по происшедшему т. Сосунов грозил выбросить меня за борт и вообще применить ко мне какие-то ре­прессивные меры. Руководствуясь приказом по Сибирскому округу пу­тей сообщения за № 179 о невмешательстве посторонних лиц в управле­ние судами, поступок Сосунова усматривается полным самоуправством как сознательного, ответственного политического работника и произ­волом, а угрозы его применить оружие с выбрасыванием за борт — демо­рализацией команды, убивающей всякую энергию к делу, и нарушением всей планомерности транспорта. В чем и удостоверяется.

Резолюция: Обдорск, начполитбюро Пензину. За вмешательство в дела администрации парохода «Пермяк» и незаконное предъявление требований приказываю арестовать сотрудника Сосунова на 14 суток с исполнением им служебных обязанностей. Исполнение донести. Начадминоргчасти Тюмгубчека Бобров. 1 ноября 1921 года.

Председателю Тюменского

губисполкома тов. Макарову

Начальник Обдорского политбюро телеграммой № 69 донес, что со­трудник такового т. Сосунов якобы заручился какими-то личными Ва­шими распоряжениями и в данное время без предупреждения оставил службу в политбюро и перешел куда-то в другое учреждение. Т. Сосунов до сего времени состоит в списках Губчека и числится сотрудником Об­дорского политбюро.

Просьба сообщить, действительно ли Вы давали какие-либо рас­поряжения т. Сосунову об оставлении службы в политбюро и перехода в другое учреждение.

Считаясь с полным отсутствием работников в ЧК, а в особенности в Обдорском политбюро, Губчека не может дать соглашение о переходе в другое учреждение т. Сосунова.

Предгубчека Студитов. 31.10.1921 г.

Резолюция:

Никаких официальных согласий не давал. Макаров. 11.11.1921

Анкета

сотрудников Тюменск. Губ. Чрезв. Комиссии по борьбе с контр­революцией, спекуляцией и преступлениями по должности

1) Место службы: Обдорское политическое бюро.

2) Фамилия: Сосунов. Имя: Павел.

3) Занимаемая должность: замзавполитбюро.

4) Время вступления в члены РКП и № партийного билета: марта 1918 г., билет № 600865.

5) Время поступления в Чека (или Политбюро): 20 октября 1920 г.

6) Образование (указать: высшее, среднее, начальное, домашнее): среднее.

7) Владеет ли иностранными языками: нет.

8) Возраст: 30 лет.

9) Национальность: русский.

10) Основная профессия (столяр, слесарь и др.): канцелярский труд.

11) Род занятий до поступления в Чека: то же что и в п. 10 в совучреждениях.

12) Место рождения: с. Юровское Тобольского уезда Тобольской губернии.

13) Сословие: гражданин.

14) Семейное положение: мать, жена и двое детей.

15) Имущественное положение: пролетарий.

16) Работал ли раньше в Чека, если да, то когда и в какой долж­ности: июль-август 1920 г. в Березовском политбюро, на должности уполномоченного.

17) Место прежней службы перед поступлением в Чека: народный следователь 2 уч. Березовского уезда в с. Обдорском.

18) Какое участие принимал в Февр. рев.: никакого в силу прожива­ния на Севере.

19) Какое участие принимал в Октябр. рев.: никакого в силу прожи­вания на Севере.

20) Не служил ли, не работал ли у Колчака и где: нет.

21) Служил ли на военной службе до Февр. револ., в какой должно­сти и где: 18 месяцев, в Забайкалье, писарем, в штабе дивизии.

22) Имеет ли оружие, и какое: смит-вессон.

23) Подвергался ли репрессиям: 19 мес. 28 дней колчаковской тюрь­мы и высылка на русско-китайскую границу.

Непосредственный начальник (с указанием должности): завполитбюро Глазков.

Отрывок из стихотворения Максимилиана Волошина «Гражданская война»

1919