Тайна сибирских орденов

ГЛАВА VI

Каковы причины взаимного тяготения советских писателей и по­этов — «инженеров человеческих душ» — и высокопоставленных чекистов-кладоискателей? Максим Горький и нарком НКВД СССР Генрих Ягода. Владимир Маяковский и комиссар госбезопасности 1-го ранга Яков Агранов. Сергей Есенин и резидент ОГПУ на Ближнем Востоке Яков Блюмкин. Николай Рерих и начальник спецотдела ВЧК-ОГПУ-НКВД СССР Глеб Бокий. Самуил Маршак и начальник УНКВД Крым­ской АССР Яков Бухбанд...

Может быть, разгадка этой странной «дружбы» кроется в тайне за­говоренных кладов...

В 20-е годы «теткой» прозвали ГПУ, а поводом к этому послужили строчки из поэмы Александра Безыменского «Комсомолия»:

Комсомол — он мой папаша,

ВКП — моя мамаша...

«Теткины сыновья» — сотрудники ГПУ — отличались вздорным и скандальным характером. К 1931 году подковерная борьба практи­чески дезорганизовала деятельность чекистского ведомства, расколола руководство ОГПУ на несколько мелких групп, которые были заняты лишь выяснением отношений между собой.

Болезнь председателя ОГПУ Вячеслава Рудольфовича Менжинско­го (у него в 1929 году произошел сильный сердечный приступ) выдвину­ла на первые роли в центральном аппарате Генриха Григорьевича Яго­ду. Его возвышение вызвало недовольство пяти высокопоставленных чекистов: второго зампреда ОГПУ и начальника иностранного отдела Станислава Адамовича Мессинга, начальника секретно-оперативного управления Ефима Георгиевича Евдокимова, начальника особого отдела Яна Каликстовича Ольского, начальника административно-организаци­онного управления Ивана Александровича Воронцова (он одновремен­но возглавлял Главное управление пограничной охраны и войск ОГПУ) и полпреда ОГПУ по Московской области Льва Николаевича Вельского.

В эту ситуацию вмешался Сталин: 31 июля 1931 года из Коллегии ОГПУ выбыли Мессинг, Евдокимов, Ольский, Воронцов, Бельский. Сам Ягода был смещен на ранг ниже — стал вторым заместителем председа­теля ОГПУ. Одновременно на Лубянку высадился «партийный десант»: заместитель наркома Рабоче-крестьянской инспекции Иван Алексеевич Акулов стал первым заместителем Менжинского, заведующий оргинструкторским отделом ЦК ВКП(б) Дмитрий Александрович Булатов занял пост начальника отдела кадров ОГПУ.

Была введена должность третьего заместителя председателя ОГПУ для председателя ГПУ Украины Всеволода Аполлоновича Балицкого, вместе с которым в центральный аппарат ОГПУ пришло значительное количество украинских чекистов.

Открылась вакансия в секретно-политическом отделе (СПО). Его бывший начальник Яков Саулович Агранов был назначен полпредом ОГПУ по Московской области.

СПО создали в марте 1931 года путем слияния информационного (ИНФО) и секретного (СО) отделов ОГПУ. 20 ноября 1931 года вышло в свет постановление Политбюро ЦК ВКП(б): «Утвердить начальником Секретно-политического отдела ОГПУ тов. Молчанова, освободив его от работы полномочного представителя ОГПУ в Иваново-Промышленной области».

Какие тайные пружины вытолкнули на вершину политического сы­ска этого на первый взгляд непримечательного чекиста, не входившего ни в одну из сложившихся к тому времени территориально-ведомствен­ных группировок?

Георгий Андреевич Молчанов родился в 1897 году в Харькове. Его отец служил официантом в одной из харьковских рестораций, тяготел ко всему французскому и хотел назвать сына Жоржем. Почти все дет­ство Егора — так звали его сверстники — прошло в нездоровом районе Харькова — Москалевке, или Пустыне Аравии, как называли эти места городские остряки. Родители мечтали «выбиться в люди», выбраться в более спокойный и благополучный район города, поэтому на всем экономили и жили впроголодь. Поднатужившись, устроили сына в тор­говую школу, организованную на пожертвования местного купечества. Там учили конторскому делу и счетоводству, коммерческой арифметике и товароведению. Егор уже и место приказчика в галантерейном мага­зине присмотрел, но... наступил 1917 год. Революционная буря захлест­нула Украину. Появилось множество политических партий, проводи­лись митинги, демонстрации... Все это увлекало молодежь, и Молчанов не стал исключением. Он быстро просчитал финансовые перспективы партии Ленина и примкнул к большевикам, хотя многие в Харькове вся­чески их ругали, называя немецкими шпионами, продавшими Россию. В декабре 1917 года, в самый ответственный момент противостояния войск Украинской Центральной рады и отрядов Красной гвардии, Мол­чанов был принят в РСДРП (б).

Решение сына оглушило отца, с ужасом смотревшего на то, как ру­шится старый добрый мир, в котором он занял хотя незавидное, но удоб­ное место. Он не смог найти опоры в новой, пугающей его жизни и умер в своем маленьком доме на окраине Харькова.

А несостоявшийся приказчик Жорж поступил на службу в штаб Вла­димира Александровича Антонова-Овсеенко, верховного главнокоман­дующего советскими войсками на юге России.

В Харьков прибыли отряды балтийских матросов, питерские и мо­сковские красногвардейцы под командованием бывшего царского пол­ковника и будущего маршала Советского Союза Егорова[53], барона Сиверса и левого эсера Саблина. Все операции для этого деморализованного грабежами и пьянством воинства разрабатывал начальник штаба Юж­ного фронта Михаил Артемьевич Муравьев, главный военный специа­лист Советской республики, мечтавший стать «красным Наполеоном».

В своих «Записках о гражданской войне» Антонов-Овсеенко оста­вил такой портрет Муравьева: «Его сухая фигура, с коротко остриженны­ми седеющими волосами и быстрым взглядом, мне вспоминается всегда в движении, сопровождаемом звяканьем шпор. Его горячий взволнован­ный голос звучал приподнятыми верхними тонами. Выражался он высо­ким штилем, и это не было в нем напускным. Муравьев жил всегда в чаду и действовал всегда самозабвенно. В этой горячности была его главная притягательная сила, а сила притяжения к нему солдатской массы, не­сомненно, была. Своим пафосом он напоминал Дон-Кихота, и того же рыцаря Печального Образа он напоминал своей политической беспо­мощностью и своим самопреклонением. Честолюбие было его подлин­ной натурой. Он искренне верил в свою провиденциальность, нимало не сомневаясь в своем влиянии на окружающих, и в этом отсутствии со­мнения в себе была его вторая сила... Вообще этот смелый авантюрист был крайне слабым политиком. Избыток военщины мешал ему быть та­ковым, а плохой политик мешал ему быть хорошим военным... фанфа­ронство не покрывало в Муравьеве смелость, которая в нем бурлила...»

Антонов-Овсеенко рассказывал, что Муравьев был «всегда бледный, с неестественно горящими глазами на истасканном, но все еще краси­вом лице», постоянно «сорил деньгами и сеял разврат», окружив себя «подозрительными личностями», среди которых выделялась группа его телохранителей — не то бандитов, не то наркоманов.

Навыки, полученные Молчановым в торговой школе, пригодились ему в штабной работе. Расторопность, услужливость, желание угодить, ставшие чуть ли не семейной традицией, помогли ему стать незамени­мым в окружении бывшего подполковника царской армии Муравьева.

Тогда Жорж был очарован этим «полубогом», «хозяином жизни» и перенял его далеко не лучшие качества.

В начале января 1918 года ленинское правительство решило начать полномасштабную войну против Украинской народной республики. Муравьев стал командующим советскими войсками (около трех тысяч штыков), наступавшими в направлении Полтава — Киев. Именно он разработал план «молниеносной эшелонной войны», которая предпо­лагала быстрое продвижение войск в эшелонах по железным дорогам при полном отсутствии фронта. Этот план сработал, и уже 27 января 1918 года армия Муравьева появилась под Киевом. 9 февраля он доло­жил Ленину: «Я приказал артиллерии бить по высотным и богатым дворцам, по церквям и попам, бил, никому не давая пощады... Я занял Киев. Сотни генералов, а может, и тысячи, были безжалостно убиты... Так мы мстили. Мы могли остановить гнев мести, однако мы не делали того, потому что наш главный лозунг — быть беспощадными!»

Считая себя «главным красным маршалом», он продолжал: «Думаю начать формирование Социалистической армии из рабочих для того, чтобы при первом зове восставших рабочих Германии, Австрии и дру­гих стран мы могли бы подать руку помощи нашим братьям рабочим...»

Ленин телеграфировал в ответ: «Действуйте как можно энергичнее на Румынском фронте».

Для военного похода в Европу понадобились большие деньги, и Муравьев потребовал от Одесской городской думы предоставить ему в трехдневный срок десять миллионов рублей золотом: «Черноморский флот мною сосредоточен, и я вам говорю, что от ваших дворцов ничего не останется, если вы не придете мне на помощь. С камнем на шее я уто­плю вас в море и отдам семьи ваши на растерзание. Я знаю, что в ваших сундуках есть деньги... Я знаю этот город. Деньги есть...»

Но вместо ожидаемых десяти миллионов он получил только два. Тогда «диктатор Малороссии» приказал реквизировать все деньги из банков и касс предприятий Одессы. В городе начался хаос. Состоя­тельные одесситы спешно прятали ценности в укромные места.

Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков с присущей ему дотошно­стью описал этот процесс в своем романе «Белая гвардия». Инженер Ва­силий Иванович Лисович, прозванный жильцами дома по Андреевскому спуску Василисой, тщательно завесил окна простынями и... «взял стул, влез на него и руками нашарил что-то над верхним рядом книг на пол­ке, провел ножичком вертикально вниз по обоям, а затем под прямым углом вбок, подсунул ножичек под разрез и вскрыл аккуратный, малень­кий, в два кирпича, тайничок, самим же изготовленный в течение пре­дыдущей ночи. Дверцу — тонкую цинковую пластинку — отвел в сторону, слез, пугливо поглядел на окна, потрогал простыню. Из глубины нижнего ящика стола, открытого двойным звенящим поворотом ключа, выглянул на свет божий аккуратно перевязанный крестом и запечатанный пакет в газетной бумаге. Его Василиса похоронил в тайнике и закрыл дверцу».

И далее: «Пятипроцентный билет прочно спрятан в тайнике под обоями. Там же пятнадцать “катеринок”, девять “петров”, десять “Николаев первых”, три бриллиантовых кольца, брошь, Анна и два Ста­нислава. Еще в одном тайнике двадцать “катеринок”, десять “петров”, двадцать пять серебряных ложек, золотые часы с цепью, три портсига­ра... пятьдесят золотых десяток, солонки, футляр с серебром на шесть персон и серебряное ситечко (большой тайник в дровяном сарае, два шага от двери прямо, шаг влево, шаг от меловой метки на бревне стены. Все в ящиках эйнемовского печенья, в клеенке, просмоленные швы, два аршина глубины).

Третий тайник — чердак: две четверти от трубы на северо-восток под балкой в глине: щипцы сахарные, сто восемьдесят три золотых де­сятки, на двадцать пять тысяч процентных бумаг». Так Лисович соби­рался пережить черные времена. Но ограблен он быть чуть ли не на сле­дующий день после закладки тайника.

Никакие ухищрения не сохраняли спрятанные сокровища от все­проникающего Молчанова, которого в роли ловкого кладоискателя при­близил к себе Муравьев. Однако удержать богатую Одессу они не смог­ли: 13 марта 1918 года в город вошли немецкие войска.

Муравьев заявил, что не признает Брестского мира с немцами, и вы­ехал в Москву, где левые эсеры встретили его как триумфатора и «воен­ного вождя революции».

В Одессе с награбленными ценностями остались Молчанов, адъю­тант Муравьева Юров и Исидор Константинович Трофимовский, ко­мендант Одесского железнодорожного узла.

В ВЧК узнали об огромных деньгах Юга. Чтобы переманить Трофимовского вместе с сокровищами и вооруженным отрядом в четыре­ста бойцов с пулеметами и пушками на свою сторону, председатель ВЧК Дзержинский в письме Ленину обвинил Муравьева в превышении вла­сти на Украине, в вакханалии расстрелов и реквизиций, в диктаторских намерениях. Муравьев был арестован и две недели находился в тюрьме, ожидая своей участи. Дзержинский считал, что звезда Муравьева зака­тилась и он сгниет в подвалах Лубянки.

Но в мае 1918 года в Поволжье и Сибири восстал чехословацкий корпус. Выступила местная контрреволюция.

Спасти положение Советской республики и сохранить эвакуирован­ный в Казань золотой запас России: слитки, монеты и ювелирные из­делия на сумму свыше 600 миллионов рублей — мог, по мнению Ленина, только Муравьев. Его освободили из тюрьмы и назначили 13 июня ко­мандующим «главнейшего фронта республики», по определению того же Ленина, — Восточного (войска этого фронта состояли из трех армий).

В то же время Ленин приказал Дзержинскому постоянно следить за Муравьевым, «не оставляя его ни на секунду», установив за ним «тай­ный контроль».

6 июля левые эсеры убили германского посла в Москве, чтобы со­рвать Брестский мир с немцами. Но левоэсеровский мятеж был разгром­лен. Муравьев заверил Ленина в своей полной поддержке большевиков и пообещал порвать со своими однопартийцами. Ленин телеграфиро­вал председателю ЧК и воентрибунала Восточного фронта Мартину Яновичу Лацису: «Запротоколируйте заявление Муравьева о выходе из партии левых эсеров. Продолжайте внимательный контроль».

Не зря вождь большевиков сомневался в преданности своего глав­ного военного специалиста. Дождавшись прибытия в Казань, где нахо­дился штаб фронта, отряда Трофимовского, Муравьев разработал се­кретный план захвата Москвы и свержения ленинского правительства.

Назначенный начальником снабжения Восточного фронта Трофимовский вместе с Молчановым расположились на пароходе «Миссури», превратив его одновременно в интендантский склад, гарем и мастер­скую по изготовлению фальшивых денег. Таким способом «друзья» хо­тели покрыть хищение части переданного им на хранение (в кладовых городского банка) золотого запаса России. Не случайно чекист Лацис в своих секретных донесениях Ленину именовал «снабженцев» Трофи­мовского не иначе как «партизанско-бандитской частью». Сам командир этой «части», по словам очевидцев, смотрелся «типичным волжским разбойником, способным на дикие выходки, пытки и расстрелы безвин­ных обывателей».

Ночью 9 июля 1918 года Муравьев на пароходах отправился из Каза­ни в Симбирск, где арестовал местных большевистских лидеров Шеленкевича и Лаврова, а также командующего 1-й красной армией Восточно­го фронта Тухачевского (будущего маршала Советского Союза)[54]. Через день Муравьев собрал левых эсеров Симбирска и объявил о восстании против большевиков и продолжении войны с Германией. Он приказал войскам Восточного фронта начать наступление на Запад и изгнать нем­цев с Украины.

«Сохранение Советской власти в современных обстоятельствах тре­бует немедленной передачи власти только левым эсерам, — заявил Му­равьев в своем ультиматуме Москве. — Я спасу республику от нашествия немцев и внутренней конституции». Он рассчитывал создать Поволж­скую советскую республику, заключить союз со своими недавними врага­ми — чехами и призвать белых офицеров к совместной защите Отечества.

Ленин мгновенно заклеймил изменника «делу пролетарской рево­люции» и потребовал «немедленно расстрелять его»: «...всякий чест­ный гражданин обязан его застрелить на месте».

О том, что произошло дальше, говорили разное. Когда на заседании губернского исполкома советов Муравьев, чувствуя себя хозяином поло­жения, потребовал отдать власть левым эсерам, возникла драка. Неожи­данно погас свет. Раздались выстрелы. Потом одни утверждали, что Му­равьев погиб в перестрелке, которую сам начал, другие уверяли, что он пострадал от неосторожного обращения с оружием.

Чтобы не возбуждать лишних слухов, «Известия» сообщили, что предатель Муравьев «застрелился, осознав провал своей авантюры».

Не исключено, что Молчанов, как прилежный ученик торговой школы, раньше других просчитал крушение плана Муравьева «все и сей­час» и, воспользовавшись темнотой и паникой, стал тем «честным граж­данином», которого так искал Ленин.

Трофимовский пытался сбежать на флагманской «Миссури», но в Чебоксарах пароход перехватили чекисты — кто-то известил их о се­кретном речном маршруте. Здесь «снабженцу» Восточного фронта предъявили обвинение «...в грабежах, истязании своих подчиненных и растрате народных денег». В его архивном следственном деле имеется телеграмма Дзержинского от 16 сентября 1918 года с указанием «снять последний допрос с Трофимовского и немедленно расстрелять».

Из всей харьковской компании в живых оставили только Молчано­ва. Адъютанта Муравьева Юрова расстреляли еще в Одессе за то, что он продавал конфискованные особняки их прежним владельцам.

Обнаруженные в трюме «Миссури» фальшивые деньги были ис­пользованы для разложения белогвардейского тыла. А оставленные после ликвидации Муравьева без присмотра российские национальные ценности — золотой запас бывшей империи — захватила 6 августа в Каза­ни белая дружина подполковника Каппеля.

Тогда же Молчанов стал помощником начальника наблюдательного отдела военного контроля при штабе Восточного фронта. Так перво­начально называлась военная контрразведка, подчинявшаяся наркомвоенмору Троцкому. Ее обязанности: «...обнаружение, обследование всяких шпионских организаций и производство расследования по этим делам...». Рядом существовала подчиненная Дзержинскому фронтовая ЧК, которой была поручена «борьба с контрреволюционными элемен­тами в войсках...».

В ноябре 1918 года Молчанова перевели в «купеческую столицу» Самару заведовать пунктом военного контроля 4-й красной армии, в ко­торой процветала партизанщина. Командарм Александр Алексеевич Балтийский, бывший царский генерал-лейтенант, окончивший две ака­демии — морскую и генерального штаба, не мог совладать с этой буйной вооруженной толпой. Дело дошло до убийства члена Реввоенсовета Гав­риила Давидовича Линдова-Лейтейзена и военного комиссара армии Владимира Петровича Мяги.

Обуздать мятежников Москва послала Михаила Васильевича Фрун­зе. 11 февраля 1919 года он телеграфировал председателю ВЦИК Якову Михайловичу Свердлову: «Прибыл лично в расположение армии, оз­накомился с составом и настроением, а равно с командным составом и политработниками. Требуются большие персональные изменения. Необходимо тщательное расследование всей деятельности не только мятежных частей, но и всего руководящего персонала армии...»

Балтийский сдал Фрунзе должность и остался при нем «для поруче­ний» — фактически в качестве военного советника. Начальником штаба армии Фрунзе взял бывшего генерал-лейтенанта царской армии Федо­ра Федоровича Новицкого. Обладая такой сильной командой, Фрунзе быстро учился у своих военных наставников.

Командовать армией оказалось непросто. Один командир бригады, получив от Фрунзе выговор, обратился за подмогой к своим подчинен­ным, и те вызвали командарма для объяснений. Другой комбриг по­требовал отвести его часть в тыл на отдых, угрожая в противном случае бросить позиции. Третий вообще отказался исполнять боевой приказ...

Фрунзе действовал где уговорами, а где и жесткостью. Молчанов тайно ликвидировал наиболее авторитетных бунтовщиков, и коман­дарм эту помощь оценил и запомнил.

13 июля Фрунзе стал командующим войсками Восточного фронта — вместо Сергея Сергеевича Каменева, назначенного главкомом. Но уже че­рез месяц фронт разделили на два — Восточный и Туркестанский. Фрунзе возглавил Туркестанский фронт, штаб которого разместился в Ташкенте.

Огромный Туркестанский край состоял из Сырдарьинской, Фер­ганской, Самаркандской, Закаспийской и Семиреченской областей. Ос­новную массу населения составляли узбеки, казахи, киргизы, таджики, туркмены, каракалпаки...

Годом раньше 19 декабря ЦК решил объединить соперничавших между собой военных контрразведчиков и чекистов. В каждом фронто­вом управлении и в каждой армии создали особый отдел ВЧК, в диви­зии — особые отделения. Задача — бороться со «шпионажем, изменой Родине и другими контрреволюционными преступлениями».

Эта реорганизация спецслужб совпала с вооруженным мятежом в Ташкенте, который возглавил окружной военный комиссар Осипов. Мятежники разгромили Туркестанскую ЧК и расстреляли ее предсе­дателя Фоменко. На подавление этого мятежа в числе других чекистов Восточного фронта направили по просьбе Фрунзе и Молчанова. Его назначили начальником особого отдела в Самарканде, но на новом месте у него не заладились отношения с начальником особого отдела Туркестанского фронта Глебом Ивановичем Бокием. Фрунзе не хотел ссориться с Бокием, который, как и он сам, был сторонником военно­го вторжения в Бухарское ханство, свержения эмира и присоединения Бухары к Советской России. Чекисты Бокия устранили всех привержен­цев мирных отношений с Бухарой, сфабриковав дело «бухарской шпи­онской организации», хотя сами признали позднее: «Следствием факти­ческого шпионажа не установлено, а есть только намеки...»

Поэтому Фрунзе предложил Молчанову отправиться в штаб создан­ного в апреле 1919 года южнее Актюбинска Северо-Восточного фронта с задачей — преградить путь войскам Колчака в советские районы Ка­захстана и Туркестана. Его и фронтом назвать было трудно: всего лишь восемь тысяч бойцов, которым противостояли белоказачьи части гене­рала Белова. Красные войска несли здесь поражение за поражением.

Дисциплина в частях Северо-Восточного фронта практически от­сутствовала. Существовало «выборное начало, имела место большая склонность командного состава выносить распоряжения высших влас­тей и другие вопросы на обсуждение митингов».

Заняв должность адъютанта председателя Реввоенсовета фронта Брегадзе, которого он хорошо знал по совместной службе в 4-й красной армии, Молчанов занялся «укреплением командования, установлением порядка и дисциплины в войсках». «Красное воинство», сформирован­ное по месту жительства и передвигавшееся на телегах вместе с семья­ми, не признавало дисциплины. Красноармейцы запросто убивали ко­мандиров и комиссаров, если те пытались навести порядок.

Новое назначение Молчанова совпало с очередным мятежом. Повстанцы захватили здание Реввоенсовета фронта, застрелили на­чальника особого отдела фронта Марикова, ранили командующего фронтом Астраханцева, избили Брегадзе... Неимоверными усилиями Молчанову удалось уговорить восставших красноармейцев возвра­титься на боевые позиции. Постепенно положение на Северо-Восточ­ном фронте стабилизировалось — красные войска перешли в наступле­ние и, преодолев сопротивление белоказаков, соединились 3 октября 1919 года с 1-й Туркестанской красной армией.

Молчанов стал адъютантом Фрунзе. Тот не любил вмешиваться в тайные дела чекистов, поэтому возложил на Молчанова все контакты с представителями карательных органов.

Историк Михаил Тумшис считает, что своим восхождением на чеки­стский олимп Молчанов обязан Фрунзе: «...период работы с ним сыграл в жизни Георгия огромное значение...» После Муравьева Молчанов уви­дел во Фрунзе нового «красного Бонапарта» — разговоры об этом велись.

Уже в наши дни академик Юрий Поляков, оценив личность Фрунзе, пришел к выводу, что Михаила Васильевича ждало большое политиче­ское будущее: «Фрунзе обладал всеми качествами, необходимыми вы­дающемуся революционеру: горячее сердце и холодный ум, романтизм и прагматизм, смелость, личное мужество, бесстрашие без рисовки и авантюризма. Скромный в быту, не увлекшийся возможностями, кото­рыми обладали обитатели Кремля, Фрунзе являл собой образец подлин­ного революционера.

Без нервозности и издерганности Дзержинского, без сталинского дальнеприцельного честолюбия, умения закулисно приближать буду­щее, сочетая без самовлюбленности Троцкого и Зиновьева деловитость Рыкова и разумное спокойствие Каменева. Подпольщик, партийный ру­ководитель, крупнейший полководец Гражданской войны, выдающийся деятель мирного строительства, он более всего подходил к роли преем­ника Ленина»[55].

Но Молчанов недолго работал с Фрунзе — больших перспектив адъю­тантская должность не сулила. После окончания Уральско-Гурьевской операции (2 ноября 1919 — 10 января 1920), когда войска Фрунзе взяли Гурьев и восстановили советскую власть в Уральской области, Молчанов перешел на чекистскую работу и убыл на Северный Кавказ.

Он больше не встречался с Фрунзе. 31 октября 1925 года наркомвоенмор скончался на операционном столе в Солдатенковской (ныне Боткинской) больнице. И сразу пошли разговоры о том, что «Фрунзе заре­зали». Версии обсуждались разные. Одни полагали, что операция вовсе не была нужна. Другие настаивали, что хирурги действовали нарочито неумело. Третьи утверждали, что ему сознательно ввели двойную дозу хлороформа, убийственную для его слабого сердца. Говорили, что Фрун­зе оказался жертвой жестокой политической игры в Кремле.

Бывший секретарь Сталина Борис Георгиевич Бажанов, бежавший в январе 1928 года за границу, писал: «Фрунзе Сталина не очень устраи­вал, но Зиновьев и Каменев были за него, и в результате длинных пред­варительных торгов на тройке Сталин согласился назначить Фрунзе на место Троцкого наркомвоенмором и председателем Реввоенсовета, а Ворошилова его заместителем...

Фрунзе был способным военным. Человек очень замкнутый и осто­рожный, он производил на меня впечатление игрока, который играет в какую-то большую игру, но карт не показывает. На заседаниях Полит­бюро он говорил очень мало и был целиком занят военными вопросами».

Бажанов, пожалуй, единственный, кроме Молчанова, кто увидел во Фрунзе политического игрока. Возглавив военное ведомство, Фрун­зе отменил институт военных комиссаров и поставил во главе воен­ных округов и соединений командиров, «подобранных по принципу военной квалификации, но не по принципу их коммунистической преданности». Бывший сталинский помощник разглядел в этом далеко идущий замысел: «Я был тогда уже скрытным антикоммунистом. Глядя на списки высшего командного состава, которые провел Фрунзе, я ста­вил себе вопрос: “Если бы я был на его месте, какие кадры провел бы я в военную верхушку?” И я должен был себе ответить: именно эти. Это были кадры, вполне подходившие для государственного переворота в случае войны...»

Бажанов привел слова еще одного личного помощника Сталина — Льва Захаровича Мехлиса, который позже стал заместителем наркома обороны и начальником Политуправления Красной армии:

«Что думает Сталин относительно новых назначений в армии? Ничего хорошего. Посмотри на список: все эти Тухачевские, корки, уборевичи — какие это коммунисты? Все это хорошо для 18 брюмера, а не для Красной армии».

18 брюмера 1799 года молодой генерал Бонапарт произвел государ­ственный переворот и со временем стал императором Франции. Брю­мер — второй месяц (с 22 октября по 20 ноября) французского респу­бликанского календаря, принятого после революции (иначе говоря, генерал Бонапарт взял власть 9 ноября)...

«Между тем Сталин вел себя по отношению к Фрунзе скорее зага­дочно, — продолжал Бажанов. — Я был свидетелем недовольства, кото­рое он выражал в откровенных разговорах внутри тройки по поводу его назначения. А с Фрунзе он держал себя очень дружелюбно, никог­да не критиковал его предложений... Мои неясные опасения оказались вполне правильными. Во время операции хитроумно была применена как раз та анестезия, которой Фрунзе не мог вынести. Он умер на опера­ционном столе. А его жена, убежденная в том, что его зарезали, покон­чила с собой... Почему Сталин организовал это убийство Фрунзе? Толь­ко ли для того, чтобы заменить его своим человеком — Ворошиловым? Я этого не думаю: через год-два, придя к единоличной власти, Сталин мог без труда провести эту замену. Я думаю, что Сталин разделял мое ощущение, что Фрунзе видит для себя в будущем роль русского Бонапар­та. Его он убрал сразу, а остальных из этой группы военных (Тухачевско­го и прочих) расстрелял в свое время...»

Лучшие хирурги страны, оперировавшие Фрунзе, видимо, действи­тельно допустили роковую ошибку, стоившую ему жизни. Но была ли эта ошибка следствием роковой случайности или результатом злого умыс­ла? У историков есть основания его предполагать.

Но одно очевидно: рекомендовать Молчанова на Лубянку Фрунзе не мог. Не успел.

На новом месте, в Грозном, Молчанов познакомился с Долгиревым, стал его заместителем, а после перевода Николая Алексеевича в Пяти­горск возглавил Грозненскую окружную ЧК.

В основном вся деятельность Молчанова в тот период была связана с ликвидацией бандитизма в Чечне. Чекистам удалось путем агентурно­го проникновения в банды добиться их распада и ликвидации.

Для подкупа горцев и расчетов с секретной агентурой Молчанов организовал изготовление фальшивых денег. Еще в харьковской торго­вой школе Жорж-Георгий понял: все продается и покупается. Револю­ционные лозунги о равенстве и братстве не поколебали его веру в силу денег. Специалистами-фальшивомонетчиками стали арестованные им фотограф, художник, студент консерватории и бывший белый офицер. Выполненные ими «путем фотографического метода» 100- и 500-рублевые купюры выпуска 1922 года не отличались от настоящих. Скоро эти деньги наводнили Чечню и прилегающую к ней округу, заменив товар­ные расчеты патронами.

Еще будучи начальником отдела ГПУ Горской АССР, Долгирев подо­зревал своего заместителя в причастности к исчезновению казны эмира Узун-Хаджи, провозгласившего образование Северо-Кавказского эмира­та, но ликвидированного его соплеменниками, купленными за фальши­вые деньги. В 1927 году из Ходжента Долгирев отправил в ОГПУ рапорт, в котором изложил свои подозрения в отношении Молчанова. Этот ра­порт явился поводом знакомства зампреда ОГПУ Ягоды с Молчановым, возглавлявшим тогда Иваново-Вознесенский губотдел ОГПУ.

До того времени Молчанов успел поработать в Сибири заместите­лем начальника Новониколаевского губотдела ОГПУ: полученный им в Чечне опыт борьбы с бандитизмом решили использовать при ликви­дации вооруженных банд, скрывавшихся в тайге после разгрома Запад­но-Сибирского крестьянского восстания.

Но для Молчанова главным врагом в Новониколаевске стали не бандиты и эсеры с меньшевиками, а жена его непосредственного ру­ководителя — начальника Новониколаевского губотдела ОГПУ Бака. Феоктиста Николаевна Жаркова-Бак, будучи помощником окружного прокурора, опасалась, как бы Молчанов не занял пост ее мужа. Поэтому она постоянно сигнализировала в партийные и чекистские инстанции «о моральном разложении Молчанова: приехал на новое место службы с двумя женами — молодыми девчонками, катался бешено на автомоби­лях, странно общался с людьми и вообще вел себя размагниченно...»

Так ли это было в действительности, сказать трудно: деньги у Мол­чанова водились, и в маленьких удовольствиях он себе не отказывал. Снять его с должности не давал Павлуновский, который, в свою оче­редь, опасался Бака как возможного претендента на пост сибирского полпреда ОГПУ.

В такой обстановке мелких ведомственных склок Молчанов провел в Новониколаевске два года. Он был уже готов уходить из органов. В Си­бири его держало только золото, спрятанное сургутским урядником Волковым в верховьях реки Вах.

О ценностях Сибирского белого движения, вывезенных в сентябре 1919 года из Тобольска по рекам Иртыш и Обь на восток и пропавших в таежных урманах Среднего Приобья, Молчанов узнал от Михаила Бонифатьевича Шатилова, бывшего министра туземных дел во Времен­ном Сибирском правительстве 1918 года.

После неожиданного для колчаковцев захвата красными Омска в руки сибирских чекистов попали архивы правительственных, дип­ломатических, военных, разведывательных и контрразведывательных органов противника. На основании этих документов было объявлено в розыск 5750 активных белогвардейцев, карателей и агентов колча­ковской контрразведки. Сибчека организовала учет всех находивших­ся в Сибири белых офицеров и чиновников временных антисоветских правительств, ввела их обязательную регистрацию. Шатилова заключа­ли под стражу в 1920 и 1921 годах.

Молчанов, изучив секретную ведомственную переписку о розыске колчаковских кладов, добился освобождения из тюрьмы ученого-министра Шатилова, но за свободу потребовал от него выяснить у вождей и шаманов ваховских остяков систему жертвенных прикладных мест в бассейне Ваха, где Волков спрятал часть сокровищ. Чтобы выполнить это задание, Молчанов организовал для Шатилова экспедиции по Ваху с целью исследования хозяйственно-бытовых особенностей жизни ва­ховских остяков.

Свои секретные отношения с бывшим министром Временного Си­бирского правительства Шатиловым Молчанов скрывал от своего не­посредственного начальника. Дело в том, что Бак в 1920 году возглавлял секретно-оперативную часть Томской уездной ЧК и знал о маршруте «золотого парохода».

Шатилов не успел отчитаться о результатах своих переговоров со знатью ваховских остяков: 16 мая 1925 года по постановлению ВЦИК был образован Сибирский край, в который вошли пять губерний. А в ок­тябре того же года губернии упразднили и образовали шестнадцать округов. Полномочное представительство ОГПУ по Сибири было пре­образовано в Полпредство по Сибирскому краю, в ведение которого включались: Ачинский, Барабинский, Барнаульский, Бийский, Иркут­ский, Канский, Красноярский, Кузнецкий, Киренский, Минусинский, Новониколаевский, Омский, Рубцовский, Славгородский, Тарский, Тулунский, Томский и Хакасский окружные отделы, Бурято-Монгольский и Ойротский отделы и Якутский областной отдел[56].

Павлуновского перевели полпредом ОГПУ по Закавказью, а глав­ным чекистом Сибири назначили Леонида Михайловича Заковского (Генриха Эрнестовича Штубиса), который в июне — августе 1918 года служил в Казани и знал об увлечении Молчанова фальшивомонетниче­ством в отряде Трофимовского.

Молчанову ничего не светило в Новониколаевске, даже мечта о кол­чаковском кладе не грела, поэтому он с радостью принял неожиданное предложение переехать в Иваново-Вознесенск.

Там шла очередная ротация кадров. Сторонника Троцкого Зорина на посту секретаря губкома ВКП(б) сменил Николай Николаевич Копо­тилов, активный участник иваново-вознесенских забастовок 1905 года (подпольная кличка Лапа). В чекистских органах текстильного края ему был нужен свой человек, а не «соглядатель» Москвы. Вспомнили о быв­шем адъютанте своего земляка Фрунзе (до роковой операции оставалось полгода). В мае 1925 года Молчанов приступил к исполнению обязанно­стей начальника Иваново-Вознесенского губотдела ОГПУ.

В 20-е годы XX века Иваново-Вознесенск считался третьей проле­тарской столицей Советского Союза (после Москвы и Ленинграда). Этот город власти страны взяли под особое попечительство и реши­ли превратить его в «культурно-хозяйственный центр, нужды которо­го должны быть рассмотрены особо независимо от общего союзного бюджета». Всерьез обсуждалась идея перенесения административного центра РСФСР из Москвы в Иваново-Вознесенск.

До этого решения город поражал приезжих своей неблагоустроенностью: мощеных улиц мало, окраины тонули в темноте. Летом поднималась страшная пыль, а при дожде улицу нельзя было перейти из-за грязи. Основным транспортом были извозчичьи пролетки, трам­вай появился лишь в 1934 году.

Транспортные и иные коммунальные проблемы Иваново-Вознесен­ска не волновали Молчанова. Здесь его обеспечили жильем, сытным продовольственным пайком и служебным автомобилем.

Его нереализованный торгашеский талант раскрылся в полной мере в условиях ажиотажного спроса на текстиль. В губернию за ходо­вым товаром хлынули спекулянты и перекупщики из Москвы, Нижнего Новгорода, Ростова-на-Дону, Одессы... Все они, как правило, попадали в умело расставленные Молчановым агентурные сети.

В партийных документах тех лет отмечалось, что «Иваново-Возне­сенский отдел ОГПУ с успехом и умением проводит экономическую ра­боту... с корнем вырвал спекуляцию мануфактурой, быстро ликвидиро­вал текстильных “королей”, что будировали рынок, помог государству и текстилю снизить цену и вернул на рынок те кипы товара, которые были украдены спекулянтами».

Из конфискованной у торговцев мануфактуры оборотистый, рас­торопный и услужливый начальник губотдела регулярно снабжал до­рогими отрезами губернскую партийную верхушку и московское че­кистское начальство.

Такие подношения особенно радовали заместителя председателя ОГПУ Генриха Григорьевича Ягоду, необыкновенная любовь которого к форменной одежде и ее аккуратному ношению прослеживается через всю его беспокойную жизнь.

Оставаясь в глубине души завзятым портным, он в свободное от на­пряженной борьбы с контрреволюцией время увлеченно кроил, шил и перешивал свои коверкотовые гимнастерки и суконные галифе, кото­рые, если приглядеться к старым фотографиям, сидели на нем без еди­ной складочки, не топорщились и не провисали в самых неподходящих местах, прекрасно держали нужные объем и линию.

Не случайно ношению чекистской формы посвящено огромное ко­личество приказов, директив и распоряжений, подписанных Ягодой.

Например, циркуляр ГПУ от 5 ноября 1923 года, адресованный всем руководителям низовых органов и подразделений ГПУ, гласил: «Форменное обмундирование является отличием сотрудника ГПУ от ря­дового обывателя, обязывающее сотрудника быть примером для других как при выполнении служебных обязанностей, так и вне их... Нечище­ные сапоги, неопрятные шаровары и гимнастерки, не вовремя поло­женная заплата, пришитая пуговица, крючок — уносят миллионы народ­ного достояния».

В конце этого документа — предупреждение: «...небрежное отноше­ние к обмундированию рассматривать так же, как и поступки несбережения оружия».

Когда постановлением ЦИК СССР от 26 ноября 1935 года Ягоде было присвоено звание генерального комиссара государственной безо­пасности, приравненное к маршальскому, нарком внутренних дел лично разработал новую чекистскую форму одежды, которая отличалась по ка­честву и богатству украшений от армейской.

По свидетельству еще одного высокопоставленного чекиста-перебежчика Александра Яковлевича Орлова, «Ягода увлекся переодевани­ем сотрудников НКВД в новую форму с золотыми и серебряными галу­нами и одновременно работал над уставом, регламентирующим правила поведения и этикета энкаведистов. Только что введя в своем ведомстве новую форму, он не успокоился на этом и решил ввести суперформу для высших чинов НКВД: белый габардиновый китель с золотым шить­ем, голубые брюки и лакированные ботинки. Поскольку лакированная кожа в СССР не изготовлялась, Ягода приказал выписать ее из-за грани­цы. Главным украшением этой суперформы должен был стать неболь­шой позолоченный кортик наподобие того, какой носили до револю­ции офицеры военно-морского флота.

Ягода также распорядился, чтобы смена энкаведистских караулов происходила на виду у публики, с помпой, под музыку, как это было в царской лейб-гвардии. Он интересовался уставами царских гвардей­ских полков и, подражая им, издал ряд совершенно экзотических при­казов, относящихся к правилам поведения сотрудников и взаимоот­ношениям между подчиненными и вышестоящими. Люди, еще вчера находившиеся в товарищеских отношениях, теперь должны были вы­тягиваться друг перед другом. Щелканье каблуками, лихая отдача чести, лаконичные и почтительные ответы на вопросы вышестоящих — вот что отныне почиталось за обязательные признаки образцового чекиста и коммуниста...»

Отличаясь быстрым и практичным умом, Молчанов заметил не­обычную привязанность Ягоды к форменной одежде и ярким наград­ным побрякушкам. Из-за этой патологической страсти к дорогим иваново-вознесенским тканям председатель ОГПУ положил под сукно (в прямом смысле этого слова) доклад Долгирева о финансовых махи­нациях Молчанова.

В апреле 1927 года знаток текстильного бартера стал по совмести­тельству со службой в ОГПУ заместителем председателя губернского исполкома. Для Молчанова не составило труда решить продовольствен­ную проблему в крае путем тайного обмена мануфактуры на несколько эшелонов с продовольствием с Украины и Поволжья. Как представи­тель губернских властей, он зачастил «по вопросам обеспечения продо­вольствием» в Москву: ЦК ВКП (б), СНК СССР, ВЦИК РСФСР. Всякий раз с подарками — завязывались связи на самом верху.

Тогда же Молчанов сошелся с Саррой Ноевной Циммерлинг, ко­торая приехала в Иваново-Вознесенск после окончания экономиче­ского факультета МГУ. Сыграли свадьбу. Родилась дочь. Жена рабо­тала вначале инструктором отдела труда хлопчатобумажного треста, затем заведующей технико-нормировочным отделом фабрики «Ива­новская мануфактура».

В 1929 году в связи с образованием Иваново-Промышленной облас­ти, в состав которой вошли Владимирская, Ивановская, Костромская и Ярославская губернии, Молчанова назначили полномочным предста­вителем ОГПУ по ИПО. Он получил возможность формировать чекист­ский аппарат региона «под себя»: двое из наиболее преданных ему со­трудников впоследствии отправились с ним на Лубянку.

«Советским Зубатовым» называли Молчанова в ОГПУ-НКВД. Воз­главив в 1931 году советский политический сыск, он за пять лет вопло­тил в жизнь мечту начальника Московского охранного отделения Де­партамента царской полиции Сергея Васильевича Зубатова — поставил почти все взрослое населения страны на оперативный учет.

Созданная им учетная база, а не доносы завистников, злопыхателей, провокаторов и партийных фанатиков (хотя и доносов было немало) стали «питательным ресурсом» для массового террора 1937—1938 годов[57].

Секретно-политический отдел в ОГПУ был немногочисленным и простым по структуре. На 1934 год его численность (с учетом перифе­рийных аппаратов) составляла всего лишь 2400 человек. СПО состоял из четырех отделений.

Первое отделение, так называемое «рабочее», занималось освеще­нием «рабочей массы и всех слоев, соприкасающихся с таковой», а так­же разработкой «антисоветских партий, антипартийных группировок и организаций (кадеты, меньшевики, анархисты, бундовцы, сионисты, троцкисты, мясниковцы и др.)».

Второе отделение — «крестьянское» — разрабатывало кулацкие пов­станческие организации и контрреволюционные организации в среде сельской интеллигенции. В его ведение входили учет и освещение, об­служивание политических и хозяйственных кампаний, контроль над со­ветскими органами и сельскохозяйственными заведениями, а также за «антисоветскими партиями, опирающимися в своей основной массе на деревню: правыми и левыми социалистами-революционерами, на­родными социалистами-трудовиками, трудовой крестьянской партией».

Третье отделение — «городское» — опекало церковных служителей всех культов, проповедников многочисленных религиозных сект. Ин­тересовали его и «бывшие люди»: чиновники царской России, Времен­ного и различных белых правительств, фабриканты, купцы, нэпманы. В функции этого отделения входило также оперативное обслуживание органов милиции.

Четвертому отделению был отведен «молодежный и культурный фронт» — студенчество и учащиеся старших классов школ, профессура, научные и просветительские общества, библиотеки, музеи, театры, изда­тельства, книжный рынок, пресса, литературно-художественные круги.

Надо отметить, что в ОГПУ кроме СПО имелись экономический и транспортный отделы, которые занимались оперативным обслужива­нием всех отраслей промышленности, товарного и денежного обраще­ния и всеми видами перевозок.

На особый отдел помимо освещения кадрового состава Рабоче-кре­стьянской Красной армии возлагалась борьба с политическим банди­тизмом, учет и проверка бывших офицеров царской и белогвардей­ской армий.

На местах с 1931 года при полномочных представителях ОГПУ были созданы оперативные секторы, структурно аналогичные цен­тральному аппарату, которые координировали работу районных и городских отделений ОГПУ. Последние «имеют право и обязаны обеспечивать надлежащее всестороннее изучение района и города и информационно-политико-экономическое освещение их, чекообслуживание всех массовых хозяйственных и политических кампаний, проводимых в районе и городе, а также чекоосвещение советского ап­парата, сигнализируя парторганизациям о всех искривлениях и политнастроениях масс, политических процессах и назревающих явлениях в политическом состоянии социальных прослоек и обеспечивая необ­ходимые профилактические мероприятия».

С весны 1933 года во всех районах были введены должности заме­стителей начальников политотделов машинно-тракторных станций (МТС) по работе с ОГПУ. Основной их задачей назывался «решитель­ный разгром контрреволюции до весеннего сева... выявление скрывав­шихся от выселения и вступивших в колхоз кулаков...».

«Социализм — это учет», — завещал Ленин. Молчанов и его подчи­ненные во многом продолжили работу чекистов в 20-е годы, но теперь все было централизованно: людей, сил и средств для этих мероприятий не жалели. На Лубянке и на местах шло активное накопление материа­лов на «политически чуждых элементов», обновлялись старые инфор­мационные массивы, создавались новые списочные и персональные оперативные учеты новых категорий населения.

Активность эспэошников иногда переходила границы положенно­го, и они вторгались в сферы интересов других отделов ОГПУ, чаще дру­гих — экономического, особенно из-за кладоискательства.

Назначение Молчанова начальником СПО совпало с решением По­литбюро ЦК ВКП(б) «О строжайшей проверке наличия валютных и зо­лотых фондов у областных и республиканских ОГПУ и передаче в Гос­банк всего наличия валюты и золота, накопившегося в ОГПУ».

Закончилось время, когда, по словам одного из членов Коллегии ВЧК Другова, в «помещении ЧК шкафы ломились от золота, отобран­ного у обывателей, когда это золото складывалось в нашем хранили­ще штабелями, как дрова...». Молчанову и Ягоде не удалось присвоить золото и бриллианты, обнаруженные в июле 1935 года в забытом сейфе Свердлова (происхождение этих ценностей и документов осталось неизвестным).

Экономический отдел ОГПУ, занимавшийся валютчиками, возглав­лял Георгий Евгеньевич Прокофьев, ставший в 1934 году заместителем наркома Ягоды и ждавший удобного случая свалить Молчанова, в кото­ром видел своего соперника.

В такой обстановке ведомственных интриг «советский Зубатов» никому не рассказывал о колчаковском кладе в глухих урманах по бе­регам реки Вах. Оставленный без его опеки бывший министр тузем­ных дел во Временном Сибирском правительстве 1918 года Шатилов прошел в летней экспедиции 1926 года вверх по Ваху около семисот километров до его правого притока Корельки-ёган — «выше этого пун­кта имеется по Ваху всего одна юрта в шести днях пути» — составил отчет о результатах научных исследований и... исчез на «десять лет без права переписки».

Наблюдать за речником Долгиревым, знавшим тайну сибирских орденов, Молчанов назначил начальника отделения СПО ПП ОГПУ по Западно-Сибирскому краю Матвея Мироновича Подольского, кото­рый после образования в 1934 году НКВД стал начальником Томского оперсектора (в зону его оперативного обслуживания входила террито­рия бывшего Ваховского-Ларьякского-Остяцкого туземного района).

Проводимые в стране репрессивно-карательные меры против кре­стьянства и оппозиционных правящему политическому режиму обще­ственных сил создали серьезную проблему «реализации оперативно­го учета». Проще сказать, что делать с «оперативными категориями», прежде всего раскулаченными: только в Сибирском крае в 1930 году из 76 тысяч 334 крестьянских хозяйств было раскулачено 55 тысяч 426, или 72 процента (на Украине 61 процент)[58].

Тогда один из секретарей райкома признался: «Для меня, практи­ческого работника, многое было непонятно. Я много читал: прочитал Калинина, Енукидзе, прочитал все последние партийные директивные материалы, все искал, куда же его девать (кулака). Средства мы у него экспроприируем, но ведь он остается как живой человек, девать его не­куда. Куда его девать?»

ОГПУ придумало способ устранения зажиточных крестьян: «...на­чать гигантское строительство искусственных водных путей». Сталин одобрил чекистский проект: «...прорыть канал протяжением в 227 кило­метров, прорезать Карелию от Онежского озера до Белого моря, связав Балтику с водами севера, дабы этот канал явился первым звеном сталин­ской программы реконструкции водных путей Союза».

Тюрьмы и лагеря существовали в России задолго до 1917 года. Но большевики не просто продолжили дореволюционную тюремно-ла­герную политику, а превратили в концентрационный лагерь всю стра­ну. Если в 1930 году в тюрьмах и лагерях находилось 171 тысяча 251 человек, то в 1933-м — 334 тысячи, а еще через три года — 1 миллион 296 тысяч[59]. Стиралась грань между заключенными и охранниками. По утверждению «Правды», «на этих стройках замечательным образом решается проблема “чудесного сплава” — перековка людей...» Родилось слово «каналоармейцы»... Строителей Беломорско-Балтийского кана­ла, как и самого Ягоду, и главных надсмотрщиков Френкеля, Фирина, Бермана, Кагана, Рапопорта, Жука наградили одинаковыми орденами Ленина. Издавались массовыми тиражами газеты «Перековка», «Каналоармейка», ежемесячный художественный журнал «На штурм трассы» и серийная «Библиотека “Перековки”» (последние два издания редакти­ровал Максим Горький). Возникла новая литература и изобразительное искусство. Поэт Безыменский славил ОГПУ в роли воспитателя:

Автор популярного в 30-е годы романа «Человек меняет кожу» Бру­но Ясенский от волнения тоже заговорил стихами:

При взаимном интегрировании сторон утверждался колхозно-ла­герный казенный стиль. Во всем: в быте, одежде, манере поведения, в отношениях между людьми... Декларированные законы заменили че­кистско-уголовные понятия. Наряду с официальными органами власти в стране существовала иерархия «паханов», «воров в законе», «хозяев», «смотрящих», «положенцев», «мужиков», «шестерок»...

Но власть и силу золота («рыжья») не смогли отменить ни партий­но-советские постановления, ни чекистские приказы, ни воровские «сходняки».

Официальное открытие Беломорканала было торжественным. Из газеты «Каналоармейка»: «Пароход “Анохин” режет воды Беломорско­го канала. На палубе — Сталин, Ворошилов, Киров и несколько чекистов во главе с товарищем Ягодой. На пароходе как-то по-особому толпятся люди, слышатся возгласы, оживленный говор. Легко опираясь на пери­ла, стоит Сталин.

— Разрешите представить вам строителей Беломорстроя.

— Очень рад, — отвечает Сталин.

— Поздравляю вас с орденом, — обращается Ягода к инженеру-арестанту.

Ягода шутит, смеется. Пароход плывет. Палуба. Плетеные кресла. Сталин и Ягода беседуют. Палуба легонько покачивается...»

А начальник ГУЛАГа Берман встречает очередной эшелон с бывши­ми кулаками: «Без шума! Вы можете обрести душевный покой... Забудьте о своей прежней жизни и не вредите своему здоровью. Вот вам комендант, и живите ладно. Какой у вас будет режим? У вас будет советский режим! Работайте дружно колхозом, и вы еще будете угощать меня пельменями!»

Чекистско-лагерную идиллию прервал 1 декабря 1934 года выстрел партийного психопата Леонида Николаева, стоявшего на оператив­ном учете секретно-политического отдела Ленинградского управления НКВД. Стало не до пельменей.

Выстрел в Смольном 1 декабря 1934 года стал хлестким ударом для НКВД, и в первую очередь для СПО и его начальника Молчанова, гордившегося созданной системой оперативного учета.

Расследованием убийства Кирова занялась оперативная группа под руководством заместителя наркома внутренних дел СССР Якова Сауловича Агранова. В группу вошли ответственные работники особого и экономического отделов Главного управления государственной безо­пасности НКВД. Интересы секретно-политического отдела представ­лял заместитель начальника СПО Генрих Самойлович Люшков.

Сталин сразу же указал на организаторов убийства Кирова. Кури­ровавшим следствие секретарю ЦК ВКП (б) Николаю Ивановичу Ежову и генеральному секретарю ЦК ВЛКСМ Александру Васильевичу Косаре­ву Сталин прямо заявил: «Ищите убийц среди зиновьевцев».

По словам Ежова, эта версия вызвала молчаливое недовольство сре­ди чекистов, и прежде всего среди работников возглавляемого Молча­новым секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР. С 1932 года СПО проводил активную разработку Зиновьева, Каменева и других ли­деров оппозиционных групп. Контролировалась их переписка, прослу­шивались телефонные разговоры.

Целенаправленные действия агентуры СПО привели к тому, что к 1933 году находившийся за границей Троцкий фактически утратил все контакты со своими сторонниками в Советском Союзе. Его перепис­ка с поставленными на оперативный учет бывшими троцкистами сокра­тилась до ничтожных размеров, а затем и вовсе прекратилась.

Итогом этой чекистской деятельности явились представленные в 1934 году в ЦК ВКП (б) документы за подписью Молчанова, свидетель­ствующие, что материалов о существовании возглавляемых Зиновье­вым и Каменевым подпольных антисоветских организаций не имеется.

Выходило, что Молчанов и аппарат СПО проморгали существование террористической группы, состоявшей из членов ЦК ВКП(б), в том чис­ле и исключенных из партии за причастность к троцкизму. Проморгали группу, организовавшую и совершившую убийство члена Политбюро ЦК ВКП(б). А может, сознательно скрывали от партии этих террористов?

Реакцией Сталина на результаты расследования убийства Кирова могла стать кадровая чистка в Наркомате внутренних дел — это прекрас­но понимали и Молчанов, и Ягода.

23 февраля 1935 года Сталин получил от заместителя наркома вну­тренних дел СССР Георгия Евгеньевича Прокофьева донесение о том, что у одного из арестованных был обнаружен архив Троцкого за 1927 год. Сталин воспользовался этим случаем для подключения к разработке бывших оппозиционеров представителя ЦК и наложил на документ ре­золюцию: «Чрезвычайно важное дело, предлагаю троцкистский архив передать Ежову. Назначить Ежова наблюдать за следствием, чтобы след­ствие вела ЧК совместно с ЦК».

Ежов сразу же заявил: «...по моему мнению и мнению ЦК партии, в стране существует невскрытый центр троцкистов». Потянуло сквозняком[60].

Ягода, Молчанов и другие начальники отделов ГУГБ НКВД СССР пытались первоначально выставить Ежова перед Сталиным непрофес­сионалом, «запрещали всем сотрудникам давать Ежову какую-либо ин­формацию, всеми силами преградить ему путь к аппарату НКВД».

Ежов уловил тактику оттяжек и недомолвок. Он жаловался Сталину, что «в аппарате НКВД пружинят... начальник СПО Молчанов действует без присущей органам оперативности... считает, что никакого серьезно­го троцкистского подполья в стране нет».

Сталин посоветовал ему «идти напролом». Ежов стал приходить в НКВД, не оповещая Ягоду и Молчанова... спускался неожиданно в опе­ративные отделы, влезал сам во все дела, ходил к следователям на до­просы, сам вызывал и допрашивал арестованных, беседовал с рядовыми оперативниками ГУГБ НКВД... И тут Ягода, Молчанов и их помощники были бессильны: «Ни договориться с работниками, ни инструктировать их, что говорить Ежову, не смогли».

Постепенно Ежову и поддерживающему его Агранову удалось рас­колоть руководство НКВД. Они сделали ставку на Управление НКВД по Московской и Ленинградской областям. «Москвичи» арестовали бывшего активного участника троцкистской оппозиции Ефима Алек­сандровича Дрейцера и бывшего секретаря Зиновьева Ричарда Ви­тольдовича Пикеля — «сразу же прорвались». Арестованных доставили к заместителю начальника УНКВД по Московской области Израилю Моисеевичу Радзивиловскому, у которого «в результате исключительно тяжелой работы в течение трех недель они начали писать показания».

О том, как вели дела «ленинградцы», рассказал в 1956 году де­легатам XX съезда КПСС Никита Сергеевич Хрущев: «Член партии с 1906 года т. Розенблюм был арестован Ленинградским управлением НКВД... Его подвергли жестоким истязаниям, вымогали ложные пока­зания как на него самого, так и на других лиц. Затем его привели в ка­бинет начальника УНКВД Заковского, который предложил ему осво­бождение при условии, если он даст в суде ложные показания по “делу о Ленинградском шпионском диверсионном террористическом цен­тре...”. Заковский сказал, что НКВД готовит дело об этом центре, при­чем процесс будет открытым... дело в Ленинградском центре должно быть поставлено солидно. А здесь решающее значение имеют свидете­ли. Тут играет немаловажную роль и общественное положение... “Само­му тебе, — говорил Заковский, — ничего не придется выдумывать. НКВД составит для тебя готовый конспект по каждому из филиалов отдель­но, и твое дело его заучить, хорошо запомнить все вопросы и ответы, которые могут задавать на суде... От хода и исхода суда будет зависеть дальнейшая твоя участь. Сдрейфишь и начнешь фальшивить — пеняй на себя. Выдержишь — сохранишь кочан (голову), кормить и одевать бу­дем до смерти за казенный счет”».

На такие материалы, поступавшие от сторонников Ежова в СПО ГУГБ НКВД, Молчанов реагировал не иначе как «...что за чепуха, ерун­да... какая связь с Троцким, Седовым, с Берлином...». Ягода на протоко­лах допросов арестованных в Москве и Ленинграде бывших троцкистов «о существовании троцкистско-зиновьевского центра, директиве Троц­кого об убийстве руководителей ВКП(б) и правительства» написал: «Че­пуха, ерунда... не может быть». Копии этих документов с резолюциями Молчанова и Ягоды были направлены Ежовым в ЦК ВКП(б). Позиция секретно-политического отдела ГУГБ НКВД стала ясной Сталину: «...ра­ботая по старым трафаретам, СПО перестал удовлетворять современ­ным требованиям государственности».

Отставка уже холодила Молчанова, и он засобирался в Сибирь. К Долгиреву. За золотом. В эту экспедицию он пригласил Якова Арнольдовича Бухбанда, начальника Управления НКВД по Крымской АССР, по совме­стительству возглавлявшего местное отделение... Союза писателей.

В истории царских и советских спецслужб бывали случаи, когда их руководители увлекались сочинительством. Заведующий зарубеж­ной агентурой Департамента полиции Ратаев писал пьесы для петер­бургских театров.

На драматической ниве трудился Всеволод Николаевич Меркулов, будущий нарком госбезопасности (1941-1946). В 1927 году он сочинил свою первую пьесу, которая шла в театрах Грузии, а вершиной его твор­чества стала пьеса «Инженер Сергеев», получившая высокую оценку у театральных критиков.

Даже Заковский пробовал силы на литературном поприще. В 1931 году вышла его брошюра «Физкультура на службе пятилеток», а за ней — ворох статей: «Шпионов, диверсантов и вредителей уничто­жать до конца», «Выкорчевывать до конца троцкистско-бухаринскую агентуру фашистов», «Предателям Родины троцкистско-бухаринским шпионам нет и не будет пощады», «Подрывная работа церковников-сектантов...». Эти «произведения» Заковского были рекомендованы для изучения в партийных организациях.

У Бухбанда, в отличие от Меркулова и Заковского, казалось бы, никаких задатков к писательскому труду не наблюдалось. Русским языком он владел плохо, так как родился в 1893 году в Перемышле Австро-Венгрии. Отец был рабочим-винокуром. С 1912 по 1914 год Бухбанд состоял в рабочей социал-демократической партии в Вене. В связи с войной был призван в армию, служил бомбардиром. Попал в плен, содержался в лагере в Тюмени. В 1917-1918 годах был предсе­дателем интернациональной секции в Екатеринбурге, тогда же вступил в РКП(б). В 1919 году работал редактором газеты на немецком языке на Урале. Воевал в составе отряда Красной гвардии против чехосло­ваков на Урале, был военкомом и командиром интернационального батальона и 37-й бригады ВНУС. 15 мая 1919 года направлен в органы ВЧК - уполномоченным Екатеринбургской ЧК и начальником агентуры. Участвовал в подавлении Красноуфимского восстания офицерской ор­ганизации «Союз спасения России». В 1921 году назначен начальником по политическим партиям Владикавказской ЧК и оперативного штаба по борьбе с бандитизмом Пятигорской ЧК. В 1922-м возглавил Рыбин­скую ЧК. В этом же году стал начальником контрразведывательного отдела Приволжского военного округа и СОЧ Кубано-Черноморского облотдела ОГПУ. С 15 марта 1924-го - начальник Амурского губотдела ОГПУ, с 30 сентября этого же года - заместитель начальника Примор­ского губотдела ОГПУ. Принимал участие в ликвидации банд китайских хунхузов. С 6 марта 1926 года занял должность начальника Таганрогско­го окротдела ОГПУ и по совместительству начальника особого отдела 13-й Дагестанской дивизии... Награжден орденом Красного Знаме­ни (1928), золотыми часами (1921) и золотыми часами с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией от Коллегии ОГПУ» (1930), нагрудным знаком «Почетный работник ВЧКТПУ» (1922).

В автобиографическом романе «Путь солдата» Бухбанд описал, как в австро-венгерской армии над ним издевались сослуживцы-антисе­миты. Не лучше было и в русском плену. В тюменском лагере для военно­пленных царила эксплуатация, когда пленных отдавали на работы вла­дельцам окрестных земель, а также коррупция, когда за взятки охрана разрешала пленным выходить за территорию лагеря. Ко всем прочим бедам начались болезни. «В нашем лагере начался тиф... Стало умирать от тифа ежедневно человек по десять. Городские власти стали бояться нас как чумы. Умерших наваливали на телегу и увозили закапывать в яму. Жить стало невыносимо».

После революции герой «Пути солдата», как и сам Бухбанд, видит свой долг в физическом уничтожении врагов нового строя. К примеру, в ходе борьбы за влияние на умы военнопленных в Тюмени он сталкива­ется с антибольшевистски настроенным лейтенантом Шиллером: «Лей­тенант Шиллер не скупился на деньги. Он “вознаграждал” оставшихся верными “отечеству” и помогавших ему скупать платину и золото. Эти ценности под видом дипломатической почты Красного креста он от­правлял за границу... Я предложил ликвидировать лейтенанта Шиллера и перехватить дипломатическую почту...»

Во второй части этого произведения «чех-большевик Новак убива­ет младшего брата-контрреволюционера и собирается убить старшего». Герой вышедшей в 1924 году пьесы «Расправа» душит изменившую про­летарскому делу сестру.

А в 1928 году, будучи уже начальником Таганрогского окружного отдела ОГПУ, Бухбанд сочинил пьесу «Полковник Лавров», главными действующими лицами в которой показал... Долгирева и себя: «На­чальник оперативного штаба по борьбе с бандитизмом, 28 лет, сред­него роста, бритый, с иностранным акцентом (австриец), одет в ко­жаную тужурку... Не сидит в штабе, а лично уничтожает членов банды полковника Лаврова».

Склонность к садизму отмечали в служебных характеристиках Бухбанда: «Любил участвовать в исполнении смертных приговоров... Хоро­ший следственник, но плохо знает русский язык, занимаемой должности соответствует при непременном условии: иметь хорошего, развитого секретаря, знающего русский язык».

Таким секретарем стал для него Молчанов — они познакомились в Чечне, вместе внедрялись в банды, «проявляя многочисленный риск для жизни и личное мужество». Потом их пути разошлись.

В марте 1930 года Бухбанд возглавил Читинский окружной отдел ОГПУ, где прославился изощренной борьбой с православным духовен­ством. В октябре 1932 года его назначили начальником Управления ла­герей ОГПУ Средней Азии. А еще через год — начальником знаменитого СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения.

На новой, более спокойной, чем прежде, службе он стал больше времени уделять литературному творчеству. Его произведения о чекис­тах удостоились хвалебных отзывов самого... Горького. Так что Бухбанд начал посматривать свысока на профессиональных писателей с именем и даже позволял себе глумиться над ними. Когда на Соловки для описа­ния процесса «перековки» врагов советской власти приехал Михаил Пришвин, то соловецкий «хозяин» вел себя так, что талантливый писа­тель, учившийся до революции в Тюмени в реальном училище, записал в дневнике: «Бухбанд: патефон и балалайка».

В 1935 году Бухбанда перевели в Крым. Там дом чекиста-писателя частенько посещали именитые собратья по перу — Маршак, Авдеенко, Павленко... По их примеру начальник УНКВД по Крымской АССР при­ступил к написанию новой книги «Перековка» о жизни заключенных на строительстве Беломорско-Балтийского канала.

Молчанов, посчитав, что эта тема уже достойно воспета в совет­ской литературе, предложил открыть для читателей рождение в сибир­ской тайге нового города Остяко-Вогульска, построенного для туземцев перековавшимися кулаками.

В Омске Молчанова и Бухбанда ждали главный кадровик НКВД Була­тов, ставший партийным секретарем образованной в декабре 1934 года Омской области, и начальник Омского УНКВД Эдуард Салынь, кото­рый до этого был полпредом ОГПУ в Крыму. И Долгирев — учитель и наставник Бухбанда, герой его первых книг о полной опасностей жизни чекистов. Вся компания разместилась на пароходе «III Интернационал», который взял курс через Тобольск на Остяко-Вогульск.

В пути вспоминали начальника специального (секретно-шифро­вального) отдела НКВД Бокия, склонного к мистицизму и оккультизму[61]. За немалые народные деньги он искал следы доисторических высоко­разумных цивилизаций: на стыке Индии, Тибета и Афганистана — ле­гендарную Шамбалу, в Крыму — остатки древнейшей «друидической» культуры, в Среднем Приобье — «допотопную страну» вогулов и их эпо­хальную языческую святыню — Золотую бабу.

Ориентировкой для районных уполномоченных Остяко-Вогульско­го и Ямало-Ненецкого окружных отделов НКВД служило описание Зо­лотой бабы, составленное еще в начале XVI века послом австрийского императора в Московии бароном Сигизмундом фон Герберштейном: «Этот идол Золотая старуха есть статуя в виде некоей старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ребенок, про которо­го говорят, что он его внук».

Эти поиски працивилизаций и гипотетические идеи овладеть из­вестными древним обществам научно-техническими знаниями и при­способить забытое идолопоклонение для коммунистической идеологии вместо «задушенного» православия и неосуществимой миссии «миро­вой революции» были санкционированы Коллегией ОГПУ во главе с Дзержинским еще в 1924 году.

Подобные фантастические на первый взгляд экспедиции в Абисси­нию (ныне это Эфиопия) и в Гималаи, на гору Нанга-Парбат, а также по­иски чаши Святого Грааля, из которой якобы вкушал Христос на Тайной вечере, предпринимались в 20—30-е годы и в Германии.

Нацисты с особой страстью популяризировали миф об Атлантиде и стремились поместить ее на Крайнем Севере. Сказание о чистокров­ных белокурых и голубоглазых асах и их столице Асгарде вошло в книгу ведущего нацистского идеолога Альфреда Розенберга (выходца из Рос­сии), ставшую для нацистов второй по важности после «Майн кампф» Адольфа Гитлера. Розенберг верил в то, что когда-то климат северных широт был мягче, чем сегодня, — настолько, что допускал расцвет некой допотопной цивилизации.

В ОГПУ-НКВД Бокия считали масоном: из старых соучеников по Петербургскому горному институту и чекистов он организовал ми­стический кружок «Единое трудовое братство», водил дружбу с Сер­геем Ольденбургом, крупным ученым-востоковедом, министром про­свещения Временного правительства, членом ЦК партии кадетов, директором Института востоковедения, и Николаем Рерихом, худож­ником, путешественником, с 1919 года жившим вне России, совер­шившим несколько экспедиций по Индии, Гималаям и Тибету. Вожди Коминтерна замышляли создать в тех местах большое монголо-сибир­ское государство Красная Шамбала, которое могло бы стать отличным плацдармом для продвижения революции в другие страны Централь­ной Азии.

Однако мистические чекистские опыты по «скрещиванию» буддиз­ма с ленинизмом оказались бесплодными. В июне 1926 года Рерих от­правился из столицы Западного Китая Урумчи в Москву по рекам Зайсан и Иртыш до Омска, дальше поездом. В Тюмени ему передали вчетве­ро свернутый лист бумаги:

«Строго секретно. Конфиденциально. В собственные руки. Товари­щу Рериху И. К.

Уважаемый Николай Константинович!

Ваше пребывание в СССР нелегально. Или в лучшем случае полунелегально. Для разведок западных стран, а также Японии, Индии и Ки­тая, но прежде всего Англии, ваша экспедиция «затерялась» месяца на два-три в Китае. Конечно, шила в мешке не утаишь, особенно мно­гое известно китайцам, но пусть это будут только слухи, которые всегда можно официально опровергнуть.

Наша с вами главная задача: ничего о вашем пребывании в СССР не должно появиться в печати. Поэтому:

1) В пути до Москвы по возможности никаких официальных встреч (впрочем, местные товарищи будут предупреждены). И категорически — никаких контактов с журналистами, никаких интервью и прочее.

2) В Москве — то же самое и еще более категорически. Об этом мы позаботимся сами, но и вы имейте в виду.

Яхонт. Прочитав, уничтожьте».

Под псевдонимом Яхонт скрывался Бокий. Предупрежденные им «местные товарищи» доложили на Лубянку об остановке Рериха в Тю­мени: «Совершил поездку по городу на автомашине, предоставленной окружным отделом ОГПУ»[62] (в то время Тюмень входила на правах окру­га в Уральскую область с центром в Свердловске).

Не без влияния Бокия в январе того же 1926 года с письмом к Стали­ну обратился Борис Астромов-Кириченко, дворянин, юрист по образо­ванию, занимавший пост генерального секретаря ложи «Астрея» авто­номного русского масонства.

Астромов и его «братья» по ложе предлагали объединение больше­виков и масонов: «...тем более соввласть уже взяла масонские символы: пятиконечную звезду, молоток и серп».

Постановлением Особого совещания при ОГПУ от 18 июня 1926 года Астромов был признан виновным в том, что «являлся руково­дителем масонских лож в Москве и Ленинграде, которые действовали в направлении оказания помощи международной буржуазии в сверже­нии советской власти». Через год его амнистировали в связи с десятиле­тием Октябрьской революции и выслали в Тобольск.

Бокий был знаком с Константином Носиловым, странствовавшим по Тобольскому Северу и считавшимся единственным русским, которо­му хранители-вогулы показали легендарную Золотую бабу.

Бокий рекомендовал в 1932 году на должность директора Госполитиздата Николая Накорякова (партийная кличка Назар Уральский), путеше­ствовавшего не по своей воле по северным рекам: Конде, Пелыму, Тавде, Сосьве, Лозьве... Его привлекли также к секретной операции по возвра­щению на родину из-за границы на постоянное жительство Горького.

В сентябре 1932 года в Советском Союзе широко отметили 40-летие литературного труда Максима Горького. Великому писателю вручили орден Ленина — высшую к тому времени государственную награду. В Мо­скве главную улицу Тверскую и художественный театр назвали его име­нем. Да что театр! Город Нижний Новгород стал называться Горьким. В Крыму под наблюдением Бухбанда заключенные срочно ремонтиро­вали приморский дворец в местечке Тессели, где пейзажи не только напоминали, но и заменили бы Алексею Максимовичу жизнь в Италии, на Капри, в Сорренто...

По поручению Сталина Бокий попытался использовать раннее бого­искательство и богостроительство Горького для создания новой религии на основе языческого идолопоклонства, где главные боги, Ленин и Ста­лин, в окружении полубогов, среди которых и сам Алексей Максимович.

Накоряков привлек бедствовавшего тогда крестьянского поэта Сер­гея Клычкова к стихотворной обработке вогульских народных эпиче­ских сказаний и шаманских песен, собранных с 1915 по 1927 год этнографом Михаилом Плотниковым. Горький высоко оценил изданную в 1933 году в Москве — Ленинграде вогульскую поэму «Янгал-Маа» и ее обработку «Мадур Ваза — победитель».

«Жизнь Клима Самгина» о причинах духовного кризиса его поко­ления писалась трудно. Поэтому писателя привели в восторг рассказы о богатыре Вазе, красавице Ан-Ючо, злом боге Мейке, страшном праро­дителе Пенегезе, огненной птице Таукси и многих других богах, шайта­нах и героях «Янгал-Маа».

В этих красочных описаниях присутствовали люди-боги и полубоги, почти мифические гиганты, титаны и чародеи, создавшие таинствен­ную цивилизацию, чем-то похожую на исчезнувшую Атлантиду.

Этими сказочными богатырями Горький считал чекистов, которым адресовал поздравление в связи с 15-летним юбилеем ОГПУ (20 декабря 1932 года): «Вы знаете, как я отношусь к работе товарищей, как высоко ценю их героизм... Близко время, когда больной и лживый язык врагов онемеет, и все оклеветанное ими будет забыто, как забываются в ясный день ночные тени... Крепко жму руки всех лично знакомых мне товари­щей и — мой горячий привет всем работникам ГПУ».

В марте 1933 года Горький простился с виллой «Иль Сорито», Сор­ренто, Неаполем, с Италией. Советский пароход «Жан Жорес», в ко­манду которого включили трех «матросов» из ОГПУ, взял курс на Одессу. На родину возвращался гений, полубог, большой друг Ленина и Сталина.

Этот год, 1933-й, запомнился предпраздничной суетой: партия и страна готовились к XVII съезду ВКП(б) — «съезду победителей». Жда­ли принятия партийного кодекса — новой религии: закрывались и раз­рушались последние православные храмы, мусульманские мечети, ка­толические костелы, иудейские синагоги и молельные дома сектантов. Все ведомства увлеклись тогда разработками положений и уставов, ре­гламентирующих правила поведения и этикета советских служащих.

ОГПУ не оставалось в стороне от этих новшеств. Тщеславный Яго­да также считал себя уже фигурою до некоторой степени исторической. В газетах появились хвалебные статьи об его организаторских спо­собностях и фотографии Сталина и Ягоды, где они были изображены чуть ли не в обнимку. В стране пели песню:

Его имя носили заводы и фабрики, колхозы и учебные заведе­ния. На его родине, в городе Рыбинске, существовала площадь Ягоды (ныне Соборная), обсуждался проект переименования Рыбинска в Яго­ду. Не хватало лишь книги о нем. Но явился начальник Горьковского УНКВД Погребинский, известный своими литературными увлечения­ми. По воспоминаниям Горького: «...он носит рыжую каракулевую шапку кубанских казаков, и “социально опасные” зовут его “Кубанка”. Он гово­рит с ними на “блатном” языке тем же грубовато-дружеским и шутливым тоном, как и они с ним». Набив руку и отточив перо на описании быта и нравов преступного мира, Погребинский посчитал, что дорос до вос­хваления Ягоды.

Главным чекистским понятием стало: «Чекист должен умереть или от руки врага, или от руки ОГПУ. Естественная смерть для чекиста исключена».

В отношении ОГПУ-НКВД Ягода выступал приверженцем желез­ной дисциплины и за малейшие признаки «морально-бытового разло­жения» карал безжалостно, вплоть до увольнения и предания суду. Он мечтал создать беспрекословно подчиняющуюся ему структуру, в кото­рой не оставалось бы места для личной жизни.

В то же время сам Генрих Григорьевич серьезно увлекся «прелест­ницей Тимошей» — так по обычаю большой семьи Горького называли сноху писателя, жену его единственного сына Максима Надежду. Дочь московского профессора-уролога Введенского, бывшая гимназистка с толстой косой, она уже успела сбегать «на скорую руку» замуж за ин­женера Сергея Синицина, затем сменила нескольких временных пар­тнеров, пока не встретила Максима Пешкова. По свидетельству совре­менников, 26-летняя Надя-Тимоша была очень красива и эффектна. Благодаря своей привлекательной внешности она очень выигрывала перед субтильной супругой Ягоды Идой Леонидовной Авербах, рабо­тавшей помощницей прокурора Москвы (ее брат Леопольд Авербах возглавлял РАПП — Российскую ассоциацию пролетарских писателей, которую сменил Союз советских писателей во главе с Горьким).

На «прелестницу Тимошу» и другие мужчины заглядывались, осо­бенно после неожиданной смерти 11 мая 1934 года ее мужа. Максим Алексеевич в конце апреля собирался в Ленинград, но почему-то изме­нил планы и отправился на майские праздники на дачу НКВД в Серебря­ном Бору. Там он находился с секретарем Горького Петром Крючковым, которого в семье писателя звали Пепе Крю. Друзья крепко выпили — оба предпочитали ерша (водку с пивом). Макс полежал на травке и просту­дился — крупозное воспаление легких. Врачи оказались бессильны.

Безутешную вдову Надежду Алексеевну постоянно опекал «друг се­мьи» Ягода. Для пущей надежности ее по команде наркома охраняли сотрудники оперативного отдела ГУГБ НКВД, резко отшивавшие лю­бого ухажера.

На очаровательную вдову «положил глаз» Алексей Николаевич Толстой, писатель, «красный граф»: на машине подвез, букетик сирени подарил — все так мило и трогательно. Но какой-то человек в военной форме вежливо предупредил графа: «Место прочно и надолго занято, и если вы не желаете сменить длинную прическу на стрижку “под ноль”, то не должны больше покупать и дарить цветы. Даже сирень». Писатель Толстой намек понял и мгновенно ретировался.

Возможности Ягоды в сравнении с другими претендентами на серд­це и тело Тимоши — властные и финансовые — были куда значительнее: только на ремонт ее дачи в Жуковке из средств НКВД было потрачено 160 000 рублей. Также за счет ведомства содержались многочисленные родственники и творческое окружение наркома. Пополнение секрет­ных фондов НКВД путем кладоискательства возлагалось на Молчанова.

А Бокий держал наркома внутренних дел обещаниями укрепить ма­гическими заклинаниями и языческими амулетами угасавшую мужскую силу, столь необходимую в общении с «прелестницей Тимошей».

С берегов далекого Казыма привозили в Москву остяцких шаманов, показывали им метро, катали на аэропланах. А по ночам на даче Ягоды в Озерках, близ печально известного Бутовского спецполигона НКВД, где тайно закапывали расстрелянных в подвалах Лубянки, шаманы про­водили колдовские камлания. Обращаясь к духам, они направляли свои усилия на то, чтобы внести покой в души высокопоставленных чекистов и поддержать растраченную при нервной работе потенцию.

При этом Ягода использовал для интимных утех и более современ­ные средства: большой набор порнографических фотоснимков, порно­фильмы и фаллоимитатор — резиновый половой член.

Молчанов давно не верил ни в бога, ни в коммунизм, ни в колдов­ство. У него была своя религия — деньги и власть. К этой религии он хотел приобщить Долгнрева.

В Остяко-Вогульске партийно-чекистскую экспедицию встретил на­чальник окружного отдела НКВД Петров. Долгирев считал, что Петров, «оперативно изъяв» в декабре 1932 года хранителя колчаковского клада Кунина-Шатина, не сумел добиться от него признания о тайнике в си­стеме жертвенных прикладных мест. Замученного на допросах «кана-царя» ваховских остяков «списали в расход» постановлением ПП ОГПУ по Уралу. Через год остяки, возбужденные слухами об исчезновении сво­его «правителя», восстали. Их выступление подавил чекистско-войско­вой спецназ под командованием Сергея Васильевича Здоровцева, пол­номочного представителя ОГПУ по созданной здесь в декабре 1933 года Обско-Иртышской области.

До этого назначения Здоровцев был заместителем полпреда ОГПУ по Средневолжскому краю Бака. А Борис Аркадьевич по чекистской службе в Томске и Новониколаевске знал о маршруте «золотого» кол­чаковского парохода. Поэтому он с такой настойчивостью продвигал своего заместителя в Тюмень (после упразднения в декабре 1934 года Обско-Иртышской области старший майор госбезопасности Здоровцев стал заместителем начальника УНКВД по Омской области).

В Остяко-Вогульске группа столичных и местных кладоискателей разделилась: Булатов, Салынь, Бухбанд и Петров остались помогать чекисту-писателю собрать материал для его эпохального романа «Пе­рековка». Главный «перековщик», председатель Остяко-Вогульско­го окрисполкома Яков Матвеевич Рознин, скоропостижно скончался 13 мая 1934 года. Его, как «сгоревшего на работе», и окружных чекистов, перевоспитателей высланных в эти места кулаков, Бухбанд собирался ярко представить в своем будущем произведении.

Молчанов и Долгирев на катере окротдела НКВД отправились на охоту: через Сургут в верховья Ваха. Несколько раз сходили на бе­рег. Около селения Большетархово задержались дольше обычного — что там произошло, никто не знает. Официальная версия: «несчастный случай на охоте».

Неудачное кладоискательство Молчанова и трагическая гибель ветерана-чекиста Долгирева не особенно расстроили Ягоду. Его роман со вдовствующей Надей-Тимошей развивался бурно: помогли колдов­ские мистерии остяцких шаманов или иные искусственные средства. В октябре 1935 года ему присвоили маршальское звание — он стал Гене­ральным комиссаром государственной безопасности и получил приду­манный специально для него новый мундир.

Ягода теперь носил темно-синюю приталенную однобортную шерстяную тужурку с золотым кантом на воротнике и обшлагах рука­вов, белую рубашку с черным галстуком, темно-серый шерстяной ре­глан и темно-синие брюки навыпуск с малиновым кантом. На рукаве тужурки красовалась большая золотая звезда, окаймленная красным, синим, зеленым и краповым шитьем, в центре звезды помещались красный серп и молот, а под ней — золотой жгут. Такая же звезда была и на петлицах.

А Молчанов щеголял в синей фуражке с краповым околышем и малиновым кантом, в коверкотовой гимнастерке с золотым шитьем и в синих габардиновых бриджах. Но носить такую роскошную форму им довелось недолго.

Расследовавший «несчастный случай на охоте» следователь по важ­нейшим делам при прокуратуре СССР Шейнин, возвратившись из Омска в Москву, побывал у Сталина. Из его кабинета Лев Романович вы­шел начальником следственного отдела прокуратуры Союза ССР. Ему Сталин поручил ведение дел на Молчанова и Ягоду, и первые допро­сы были посвящены выяснению обстоятельств исчезновения золота и бриллиантов, конфискованных у церкви, и найденных кладов.

Но пока партия и НКВД готовились к первым большим москов­ским процессам над лидерами оппозиции. В августе 1936 года судили Зиновьева, Каменева и четырнадцать их сторонников.

Ягода, Молчанов, другие руководители НКВД и следователи отлич­но знали, что Зиновьев с Каменевым никого не убивали и не собира­лись убивать. Была надежда: открытый судебный процесс провалится. Сталин отвернется от непрофессионала Ежова и вновь доверится им — мастерам тайных операций и создателям оперативного учета.

Они не понимали: Сталин решил истребить весь оперативный учет — чекистскую бухгалтерию «актива — пассива» и «бывших», чтобы обезопасить себя от случайных выстрелов, подобных прозвучавшим 1 декабря 1934 года в Смольном. Они, как заявил позднее бежавший из Испании в США высокопоставленный чекист Орлов, не догада­лись: «Сталин наметил уничтожить также их самих как нежелатель­ных свидетелей его преступлений и как своих прямых соучастников в подготовке фальсификаций, направленных против старой ленин­ской гвардии».

Что касается позорных проколов и несообразностей на августов­ском 1936 года и на последующих судебных процессах, о которых весь мир известили многие зарубежные информационные агентства, газе­ты и журналы, то Ежов представил эти просчеты как результат актив­ного противодействия со стороны Молчанова и других руководителей НКВД, включая самого наркома Ягоду.

В своем недовольстве работой возглавляемого Молчановым секрет­но-политического отдела ГУГБ НКВД Сталин еще больше укрепился по­сле побега из-под стражи героя Гражданской войны Гаи Дмитриевича Гая (настоящее имя Гайк Бжишкян), начальника кафедры военной истории Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. Положенное ему звание комкора он получить не успел, потому что был арестован в июле 1935 года за то, что, «будучи выпивши, в частном разговоре с беспартий­ным сказал, что “надо убрать Сталина, все равно его уберут”».

В Первую мировую войну Гай воевал на турецком фронте, за хра­брость получил три Георгиевских креста и был произведен в прапорщи­ки. Летом 1918 года он командовал отрядом Красной армии в районе Сенгилея, южнее Симбирска. После захвата белыми Пензы, Самары, Симбирска отряд Гая оказался отрезанным от основных сил красной 1-й армии. Вышедший из окружения трехтысячный отряд стал основой при формировании Симбирской дивизии, названной позднее за стой­кость в боях 24-й Железной. В составе войск красной 1-й армии Вос­точного фронта (командующий М. Н. Тухачевский) дивизия принима­ла участие в освобождении 12 сентября Симбирска, одной из первых вошла в Самару. В декабре 1918 года Гай был назначен командующим красной 1-й армией, которая участвовала в боях за Бугуруслан, Бузулук, Оренбург, Орск.

Четвертым в стране Гай удостоился ордена Красного Знамени. В приказе РВС № 160 от 9 июля 1919 года указано: «Награждается ор­деном Красного Знамени товарищ Гай Дмитриевич Гай (Бжишкян) за проявленные им в бытность начальником 24-й Железной дивизии и командующим 1-й армией особую храбрость и мужество при боевой деятельности на Восточном фронте, где под его непосредственном на­чальстве и при личном участии была освобождена от чехословацких и белогвардейских банд часть Волги и взят целый ряд городов».

Летом 1919 года по поручению РВС Гай сформировал 1-ю Кавказ­скую кавалерийскую дивизию и участвовал с ней в разгроме деникин­ских войск на Южном фронте. Весной 1920 года командовал 2-м кон­ным корпусом на Северном Кавказе и 3-м конным корпусом в составе красной 4-й армии на Западном фронте против белополяков. Корпус прорвал фронт, зашел в тыл врага, захватил Вильно, Гродно, Ломжу, Осовец и достиг Вислы у Влоцлавска. Прикрывая отход войск 4-й ар­мии и оказавшись в окружении, корпус Гая перешел границу Восточ­ной Пруссии, где был интернирован.

По возвращении из Германии Гай был зачислен на курсы высше­го комсостава при военной академии Генерального штаба. Его перу принадлежит более десятка научных трудов: «Разгром 4-го армейского корпуса Бакича», «Первый удар по Колчаку», «Борьба с чехословаками на Средней Волге», «В германском плену», «Империалистическая вой­на 1914—1918 гг.», «Русско-японская война 1904—1905 гг.»...

Этого безусловно отважного и толкового военачальника обви­нили в подготовке террористического акта против Сталина. Особое совещание при НКВД СССР приговорило Гая к пяти годам тюремно­го заключения. 22 октября 1935 года он в сопровождении спецконвоя НКВД (три конвоира) в особом купе был направлен из Москвы в Яро­славскую тюрьму.

В тот же день около одиннадцати часов вечера в трех километрах от станции Берендеево (Иваново-Промышленная область) Гай попро­сился в уборную. Воспользовавшись тем, что конвоиры остались в ко­ридоре, он разбил стекло, вышиб оконную раму и выпрыгнул из поезда на ходу. Обнаружить беглеца сразу не удалось.

На место происшествия была направлена оперативная группа под руководством Молчанова. К поискам Гая привлекли местных чеки­стов и коммунистов — безрезультатно.

Через два дня его искали уже девятьсот курсантов Высшей погра­ничной школы НКВД — был оцеплен район побега в радиусе ста кило­метров. Проверялись все поезда и вокзалы, велось наблюдение за зна­комыми Гая. Лишь к тринадцати часам 24 октября 1936 года Гай был задержан, но нашли его со сломанной при прыжке с поезда ногой в сто­гу сена не чекисты, а местные колхозники.

Возмущению Сталина, находившегося в отпуске в Сочи, не было предела. 25 октября он написал Молотову, Кагановичу и Ягоде: «Из об­стоятельств побега Гая и его поимки видно, что чекистская часть НКВД не имеет настоящего руководства и переживает процесс разло­жения. Непонятно, на каком основании отправили Гая в тюрьму в осо­бом купе, а не в арестантском вагоне? Что это за порядки?

Версия побега через окно на полном ходу поезда, по-моему, мало­вероятна. Вероятнее всего, арестант переоделся и вышел на станцию, пропущенный кем-то из конвоиров. У Гая и его друзей, мне кажется, есть свои люди в чека — они и организовали ему побег.

Еще более чудовищна обстановка поимки Гая. Оказывается, для того, чтобы поймать одного сопляка, НКВД мобилизовал девять­сот командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек, радиусом в сто километров.

Спрашивается, кому нужна чека и для чего она вообще существует, если вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом поводе прибе­гать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения?

Далее, понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для пра­вительства шум создают подобные мобилизации? Наконец, кто дал НКВД право на самоличную мобилизацию партийцев, комсо­мольцев и колхозников для своих ведомственных потребностей? Не пора ли запретить органам НКВД подобные, с позволения сказать, мобилизации?

Важно заметить, что вся эта кутерьма была исключена, если бы Гай был отправлен в арестантском вагоне.

Я думаю, что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью. Пора заняться ее “лечением”».

Так у Сталина появились веские основания подозревать руковод­ство НКВД в измене. Ведь Гай воевал в Гражданскую войну под коман­дованием Михаила Николаевича Тухачевского, маршала Советского Союза, заместителя наркома обороны, которого называли «молодым Бонапартом».

Молчанов и его приятель Марк Исаевич Гай (настоящая фамилия Штоклянд), начальник особого отдела ГУГБ НКВД, надеялись, что от­личавшийся честолюбием маршал Тухачевский заступится за своего бежавшего из-под стражи боевого товарища, а потом воспользуется от­сутствием в Москве Сталина и отвлечением основных сил НКВД на по­иски Гая, захватит с подчиненными ему войсками Кремль и отстранит Сталина от власти.

Поэтому были нарушены правила конвоирования осужденного Гая, и вместо положенного по инструкции арестантского вагона его поместили в особое купе. И конвоиры упустили его не случайно, и ме­сто побега выбрали в местах, хорошо известных Молчанову по служ­бе в Иваново-Промышленной области, и поиски беглеца, несмотря на их масштабность, не отличались целенаправленностью.

Но Тухачевский не решился на военный переворот — может быть, сожалел об этом в подвале Лубянки после своего ареста 22 мая 1937 года.

Гай-Штоклянд возглавлял особый отдел (военную контрразведку) ГУГБ НКВД с июня 1933 года. Он окончил гимназию и художествен­ное училище в Киеве, два года проучился на юридическом факультете Киевского университета. В Гражданскую войну служил в Красной ар­мии — в 1925 году окончил курсы усовершенствования командного со­става. Через два года его взяли в экономический отдел ОГПУ. Во время совместных операций с ивановскими чекистами против текстильных спекулянтов он подружился с Молчановым.

Начальник Особого отдела ГУГБ НКВД, несомненно, знал о дик­таторских амбициях Тухачевского и других советских военачальни­ков, но использовать их для смещения наркома обороны Ворошилова и генерального секретаря ЦК ВКП(б) Сталина не удалось — армия не­навидела НКВД.

И тогда Гай-Штоклянд по согласованию с Молчановым и Ягодой приказал доставить на Лубянку бывшего командующего 1-й Сибирской белой армией генерал-лейтенанта Анатолия Николаевича Пепеляева.

После прекращения 17 июня 1923 года вооруженного сопротивле­ния красным войскам в Якутии военный трибунал 5-й красной армии приговорил Пепеляева к расстрелу. ВЦИК заменил расстрел десяти­летним заключением в Ярославской тюрьме ОГПУ. Через два года генералу разрешили работать плотником, столяром и стекольщиком. В 1933 году тюремный срок закончился. Пепеляев написал прошение об освобождении — ему отказали без всяких объяснений. Со своей участью он давно смирился, политическими событиями не интересо­вался, газет и книг не читал — только Библию. Можно представить, насколько неожиданным было для него этапирование из Ярославля в Москву.

«...В январе 1936 года после суточного ожидания в одиночной каме­ре Бутырской тюрьмы я был переведен во внутреннюю тюрьму НКВД и вечером того же дня вызван на допрос к начальнику Особого отдела НКВД комиссару государственной безопасности Гаю. При моем появ­лении он вышел из-за стола, крепко пожал мне руку и предложил сесть в кресло. После этого сказал: “Вот вы сидите у нас уже тринадцатый год, а мы вас не знаем. Я специально вызвал вас к себе, чтобы познако­миться и определить вашу дальнейшую судьбу”.

Затем он стал расспрашивать меня о моем прошлом, о служ­бе до германской войны и на фронте. Интересовался моими награ­дами, а узнав, что за боевые отличия я был награжден офицерским Георгиевским крестом, воскликнул с неподдельной искренностью: “Мы ценим боевых людей. Конечно, вас можно было бы использо­вать в армии, но вы, наверное, технически отстали и многое забы­ли”. Спросил, не занимался ли я военным делом в заключении. Этот вопрос меня смутил, мне показалось: начинается допрос. “Нет, — от­ветил я, — там я не мог заниматься военным делом, так как не имел специальной литературы”. “А как бы вы посмотрели на то, — сказал Гай, — если вас назначить преподавателем в одно из военных училищ? Тактику могли бы преподавать?” Я ответил, что преподавал тактику около двух месяцев в прифронтовой школе прапорщиков в 1916 году и, конечно, пошел бы на военную службу, но если это невозможно, то по­ступил бы в столярную мастерскую, так как в заключении обучился столярному ремеслу.

Гай, многозначительно посмотрев на меня, сказал, что ему хорошо известно, что я делал в тюрьме. “Ну хорошо, — заметил он, — мы подума­ем, как вам помочь”. После этого меня увели в камеру».

Пепеляеву объявили о предстоящем освобождении и возвратили в Ярославскую тюрьму. 4 июля 1936 года его снова доставили в кабинет начальника особого отдела ГУГБ НКВД.

«Гай зачитал постановление ЦИК СССР о моем освобождении — стоял по стойке “смирно”. Потом он сказал: “Вас советская власть слиш­ком жестоко наказала, но теперь вы свой срок отбыли и снова вступаете в жизнь. Выберите себе такой город, где бы вас не знали, например, Во­ронеж, и ведите себя крайне осторожно. Помните: за вами будут сле­дить”, — и после краткой паузы добавил: “Мы вам поможем”».

После окончания этой странной аудиенции бывшего белого генера­ла накормили, выдали тысячу рублей «по личному распоряжению нар­кома внутренних дел Ягоды» и до отхода воронежского поезда покатали на легковой машине по Москве.

Эта экскурсия вызвала у Пепеляева неподдельное волнение. «Вот она, Москва, — думал я, проезжая в машине по улицам и площадям. В те минуты казалось, сбылась моя заветная мечта — во главе полков вступить триумфальным маршем в столицу русской земли... мысленно я горячо благодарил Гая за эту прогулку...»

В Воронеже стараниями местных чекистов Пепеляеву были созда­ны сносные бытовые условия. Он устроился краснодеревщиком на ме­бельную фабрику и поступил заочно в педагогический институт — хотел стать учителем.

Он не знал, что Ягода, Молчанов и Гай-Штоклянд решили использо­вать его для вооруженного свержения власти Сталина.

Внезапное освобождение из Ярославской тюрьмы бывшего бело­го генерала Пепеляева, имевшего опыт военных переворотов, совпало с формированием из курсантов школ НКВД особой роты в двести че­ловек. В обстановке повышенной секретности их ускоренно готовили к ведению боевых действий в городских условиях и внутри правитель­ственных зданий. По большому счету это был некий прообраз знамени­тых современных «Альфы» и «Вымпела».

Результатами закрытого смотра готовности этого спецназа Ягода и его приближенные комиссары государственной безопасности оста­лись довольны. Если верить показаниям Артура Христиановича Артузова (Фраучи), начальника иностранного отдела (разведка) ОГПУ-НКВД, нарком Ягода сказал: «С таким аппаратом, как наш, не пропадешь! Орлы сделают все в нужную минуту. Ни в одной стране министр внутренних дел не сможет произвести дворцового переворота. А мы и это сумеем, если потребуется, потому что у нас не только милиция, но и свои войска. Военные оглянуться не успеют, как все будет сделано».

Заговорщики хотели поставить Пепеляева командиром этой спецроты, ввести ее при содействии коменданта Кремля Петра Пахомовича Ткалуна и арестовать или убить Сталина и других членов Политбюро.

Но и Ежов зря времени не терял: используя самоубийство одного из близких соратников Зиновьева и Каменева, бывшего главы советс­ких профсоюзов Михаила Петровича Томского, закрутил интригу, окон­чившуюся смещением Ягоды с поста наркома внутренних дел.

В 1922 году на XI съезде партии Томский под аплодисменты делега­тов заявил: «Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии. Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы у нас одна партии у власти, а остальные в тюрьме!» И он не шутил. В дни пресло­вутого Шахтинского дела, до такой степени шитого белыми нитками, что даже ближайшие сталинские соратники сомневались в целесообраз­ности устраивать открытый процесс, Ворошилов в записке Томскому от 2 февраля 1928 года спросил: «Миша, скажи откровенно, не вляпаем­ся ли мы при открытии суда в Шахтинском деле? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?» Томский отве­тил: «По Шахтинскому и вообще по угольному делу такой опасности нет. Это картина ясная. Главные персонажи в сознании. Мое отношение та­ково, что не мешало бы еще полдюжины коммунистов посадить». Через несколько лет, увидев в газете «Правда» собственную фамилию среди той самой полудюжины коммунистов, которых «не мешало бы поса­дить», он безо всяких иллюзий и проволочек покончил с собой.

Дача Томского в Болшеве находилась рядом с Болшевской трудовой коммуной имени Ягоды, известной всей стране по первому советскому звуковому кинофильму «Путевка в жизнь». Это обстоятельство наверня­ка вызывало особое раздражение Томского, даже ненависть к погубив­шему его Ягоде. За свою сломанную жизнь он решил расквитаться с гла­варями НКВД. Он оставил письмо о принадлежности Ягоды к правой (бухаринско-рыковской) оппозиции. В тот же день 22 августа на дачу Томского бросился Молчанов, но вдова (видимо, выполняя предсмерт­ную волю мужа), скрыла от него письмо, а позднее передала его в ЦК Ежову. Тот, прочитав письмо, воскликнул: «Ай да Мишка, молодец! Это документ огромной важности...»

О компрометирующих Ягоду и верхушку НКВД материалах Ежов доложил находившемуся на отдыхе в Сочи Сталину.

25 сентября 1936 года Сталин и Жданов послали Кагановичу и Воро­шилову историческую шифровку за № 1360/ш. В отличие от большинства других шифро гелеграмм ее передали только по каналам партийной связи, не дублируя по линии связи НКВД, чтобы Ягода не узнал ее содержание.

Предлагалось: «...абсолютно необходимым и срочным делом назна­чение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года...»

Спустя день Сталин, чтобы успокоить Ягоду, предложил ему новое назначение — наркомом связи: «Наркомсвязь — дело очень важное. Это наркомат оборонный. Я не сомневаюсь, что Вы сумеете этот наркомат поставить на ноги. Очень прошу Вас согласиться на работу в Наркомсвязи. Без хорошего наркомата связи мы чувствуем себя как без рук. Нельзя оставлять Наркомсвязь в нынешнем состоянии. Ее надо срочно поста­вить на ноги».

Сталин боялся: вдруг Ягода взбунтуется. Ведь в его руках весь ап­парат госбезопасности, милиция, внутренние и пограничные войска, охрана членов Политбюро и секретный чекистский спецназ... Надо, чтобы Ягода спокойно ушел из НКВД. Поэтому Сталин пообещал ему новый мундир, краше прежнего.

Ягода хорошо знал любимый метод Сталина — сначала будущую жертву переводили на другую должность, а потом расстреливали. Но ка­ким бы опытным ни был Генрих Григорьевич, он не мог не ухватить­ся за сталинское предложение, как за спасательный круг. Получилось, что Сталин не окончательно разочаровался в нем, напротив, просит взяться за другое, тоже важное дело, возлагает на него большие надежды.

В тот же день Ягода стал наркомом связи, а Ежов возглавил НКВД. Спецроту немедленно расформировали, а Пепеляева арестовали.

Молчанов понял, что ждать осталось недолго. 28 ноября 1936 года его сняли с должности начальника СПО ГУГБ НКВД и отправили в Минск наркомом внутренних дел Белорусской ССР. Гая-Штоклянда тогда же откомандировали из Москвы в Иркутск — начальником УНКВД по Восточно-Сибирскому краю. Время тянулось в ожидании ареста. 3 февраля 1937 года за ними пришли.

Ежов получил звание генерального комиссара государственной без­опасности и стал щеголять в новенькой форме с большой маршальской звездой на петлицах и на рукаве гимнастерки. А Ягода пробыл наркомом связи лишь полгода и не успел скроить себе новый мундир.

Из того Молчанова, которого знали в НКВД, — «темный шатен с простым и приятным лицом, выше среднего роста, крепко сбитый и внешне суховатый» — ежовские костоломы быстро сделали «худого и сгорбленного человека с седой головой, который всего боялся».

Почему Молчанов, хорошо знавший, какая участь его ждет в случае ареста, не застрелился, как еще один выдвиженец из Иваново, началь­ник 1-го отделения СПО ГУГБ НКВД Исаак Вульфович Штейн? Не сбе­жал за границу, как заместитель начальника СПО ГУГБ НКВД Генрих Самойлович Люшков? Не инсценировал самоубийство и не укрылся под чужими документами, как нарком внутренних дел Украины Алек­сандр Иванович Успенский?

Боялся за семью? Но ее все равно репрессировали. Верил в «длин­ные руки НКВД», которые достанут и за кордоном? В силу созданного им оперативного учета и розыска, от которого не спастись даже в самых глухих местах Советского Союза?

А может, хотел поторговаться: сохранить жизнь и свободу, получить хлебную должность в обмен на сокровища, найденные в верховьях Ваха и перепрятанные после «несчастного случая с Долгиревым на охоте». Протоколы первых допросов Молчанова, где речь шла как раз об этой «сделке» со следствием, из его дела изъяты.

Судьбой Молчанова интересовался лично Сталин. 2 марта 1937 года на вечернем заседании Пленума ЦК он спросил Ежова: «А как все-таки с Молчановым? Арестован он или нет?» Ежов ответил: «Да, арестовали, товарищ Сталин, сидит, дает показания».

Историк Борис Вадимович Соколов в книге «Наркомы страха» по­сле изучения протокола обыска, проведенного с 25 марта по 5 апреля 1937 года на квартире Ягоды в Кремле, кладовой в Милютинском пере­улке (дом девять), на его даче в Озерках, в кабинете в здании Нарко­мата связи, заметил: «Ювелирных изделий в описи почти нет — пред­ставлены лишь пятью золотыми часами... Неужели Генрих Григорьевич, собравший неплохую коллекцию антиквариата, к золоту и бриллиантам был абсолютно равнодушен? Вряд ли, — считает Соколов, — тем более что Ягода имел прямое отношение к нелегальной торговле бриллиан­тами из конфискованных частных церковных и царских коллекций...»

Но драгоценности и валюту Ягода не выдал — это явилось бы лиш­ним доказательством хищения государственного имущества в особо крупных размерах.

Этот факт навел историка Соколова на мысль, что «Ягода где-то устроил тайник». Но где? Например, на даче в Гильтищево под Москвой, на Ленинградском шоссе, куда он любил ездить вместе с Надей-Тимошей. Повариха Ягоды Агафья Сергеевна Каменская пока­зала: «Ягода приезжал в Гильтищево обычно днем... С ним всегда бывала Надежда Алексеевна, молодая красивая женщина».

Тимоша — единственная уцелевшая из близкого окружения Ягоды. После расстрела всевластного любовника ей разрешили организовать музей Горького. Директором этого музея назначили Ивана Капитоновича Луппола, философа и академика. Через два года они поженились и уехали в свадебное путешествие в Грузию. В Москву Надежда Алексеев­на вернулась одна — Луппола арестовали. Он сидел в Смоленске в одной камере с известным биологом и генетиком Николаем Ивановичем Ва­виловым, и оба умерли от голода. У Тимоши было еще несколько мужей, с которыми она так и не обрела счастья. А ее дочь Марфа Максимовна Пешкова, одна из немногих подруг дочери Сталина Светланы Аллилуе­вой, стала женой Серго Лаврентьевича Берии — сына еще одного руко­водителя НКВД.

Чекист-писатель Бухбанд, сопровождавший Молчанова в июле 1935 года в экспедиции по Иртышу, не закончил книгу «Перековка», рассказывающую о строительстве в Остяко-Вогульске «счастливой жизни» туземцев и спецпереселенцев. Его перевели в Сталинград начальником областного управления милиции и расстреляли. Пьесы Бухбанда запретили.

И другие участники той экспедиции ушли из жизни «по чекистским понятиям»: не от руки врага, а от руки ОГПУ.

Бывший предводитель советского политического сыска Молчанов «сидел» восемь месяцев. Всех его подельников по «заговору в органах НКВД» расстреляли: Гая-Штоклянда, Прокофьева, Эдельмана, Ткалуна... А Молчанов «сидел». Только 3 октября 1937 года Сталин, Каганович и Молотов утвердили его расстрел.

Но никто не слышал о приведении этого приговора в исполнение. Никто не видел места захоронения Молчанова. Никто не знает, где на­ходятся перепрятанные им ценности Сибирского белого движения.

Вслед за наркомом Ягодой были расстреляны восемнадцать комис­саров госбезопасности 1-го и 2-го ранга, а вместе с Ежовым — сто выс­ших чинов НКВД: тех, кто знал то, о чем следовало забыть.

Докладная записка Н. А. Долгирева

от 24 сентября 1930 года секретарю

Уральского обкома ВКП(б) Зубареву

Уважаемый товарищ Зубарев... ехал я на пароходе «Коммунист» — ровно 12 суток от Тюмени до Тобольска. В то время как езды одни сут­ки... Пароход «К» прибыл с грузом рыбы в Тюмень в ночь на 10 сентября и приступил к разгрузке... Грузчики рвут кули, ломают рыбу, разбивается бочка рыбы, мигом ее разбирают, и тара выкидывается за борт, никто за это не отвечает...

Но вот выгрузили рыбу, началась погрузка муки и овса на Север: мешки бросают в трюм с плеча, мешки не выдерживают — рвутся, мука летит по всему пароходу, кули с овсом порваны, все смешано... Командир парохода пытается пройти мель, хотя за шесть километров от переката пароход принял полный груз, зная заранее, что на переходе воды всего 140 см, в то же время берет нагрузку на 160 и более... Садимся на мель... командир пьяный уходит с мостика... сидим пять суток. Снять не смог­ли в течение десяти суток, и пришлось подать баржу из-под керосина, и началась разгрузка хлеба в керосиновую баржу под снегом и дождем, в результате 48 тыс. пудов хлеба, муки, овса, помимо того, что его сме­шали с грязью, но еще и с керосином... Пассажиры парохода 12 суток голодают... меняют свое белье, шинели населению на хлеб и картошку...

Центр документации общественных объединений Свердловской области Ф. 4. Оп. 8. Д. 347. Л. 72

Письмо Ф.Н. Жарковой секретарю обкома ВКП(б)

Северной области Д. А. Конторину

...Прежде чем описать Бака для того, чтобы вы могли сделать какие-нибудь выводы, должна сказать о наших с ним личных отношениях.

С 1925 г. жизнь у нас пошла с надрывом... Меня с первого взгляда возненавидела его мать, которая с первого года 1920 встречи с ней про­являла недовольство: я — русская, а ей хотелось для сына жену-еврейку...

Мария Бак, сестра Бака, жена Бермана Б. Д., наркома внутренних дел Белоруссии, дружила с большинством работников центра, работав­ших с мужем ее.

В доме Марии Бак всегда бывали:

Молчанов с женой — враги...

...Нужно сказать о Молчанове и взаимоотношениях с ним Бака. Мол­чанов враждебно относился к нему и ко мне, т. к. я была инициатором изгнания его из Сибири... Я всему партруководству края рассказала о его разложении (привез двух жен, молодых девчонок), о его некоммунисти­ческом поведении и странностях, говорящих, что он плохой большевик (катался бешено и ломал машины), странно общался с людьми и вооб­ще размагниченно вел себя. Бак послушался меня и откомандировал Молчанова. По существу Молчанов, являясь правой рукой Ягоды, мстил Баку... Как-то он, Молчанов, позвонил Баку и сказал: «Бак, я не забывал, как ты меня выставил из Сибири, и не забуду».

...Бак говорил мне, что только с приходом в НКВД т. Ежова стало ясно, какими методами надо овладевать и как надо работать, чтобы иметь успех... Моя вина перед партией, если Бак окажется прямым пре­дателем, тяжкая. За 19 лет я, выходит, не разглядела врага около себя. Да, не разглядела...

Государственный архив социально-политической истории Самарской области Ф. 1141. Оп. 33 «а». Д. 71. Л. 11-22

Из выступления секретаря Сибирского крайкома ВКП(б) Роберта Индриковича Эйхе в январе 1930 года в Новосибирске на собрании партийных руководителей

...В отношении наиболее злостной махровой части кулачества при­менять уже немедленно меры резкого подавления. Эти меры должны, по-нашему, вылиться в то, чтобы выслать их в наиболее дальние райо­ны севера, скажем, в Нарым, в Туруханск, в концентрационный лагерь. Другую часть кулачества можно будет применить в порядке работы для использования в трудовых колониях. К этому прибегнуть придется, к этому необходимо готовиться сейчас, ибо если мы оставим кулака по­сле экспроприации средств производства в той же деревне, где создался сплошной колхоз, нельзя думать, что кулак не попытается свою злобу выместить на этом колхозе...

Мы сейчас будем строить Томско-Енисейскую дорогу, строить в не­обжитых, непроходимых районах тайги. Пусть они поработают, прове­дут несколько лет трудовой жизни, а потом мы посмотрим, что из себя будет представлять тот или иной кулак...

Государственный архив социально-политических объединений Новосибирской области Ф. 2. Оп. 1. Д. 3468. Л. 46

Из воспоминаний жены начальника УНКВД Западно-Сибирского края С. Миронова-Короля

...В Новосибирске нам предоставили особняк бывшего генерал-губернатора. В воротах, оберегая нас, стоял милиционер.

Там был большой двор-сад, в нем эстрада, где выступали для нас при­езжающие местные актеры, и еще отдельный домик-бильярдная. В са­мом дворце устроили для нас просмотровый кинозал. И я, как первая дама города, выбирала из списка, какой именно кинофильм сегодня хочу посмотреть.

У меня был свой «двор», меня окружали «фрейлины» — жены на­чальников. Кого пригласить, а кого нет, было в моей воле, и они сопер­ничали за мое расположение...

Мы, бывало, сидим в зале, смотрим фильм, «подхалимы» несут нам фрукты, пирожные... Да, да, вы правы, конечно, я неверно употребляю это слово. Точнее сказать, «слуги», но я называла их «подхалимами» — уж очень они старались угодить и предупредить каждое наше желание. Они так и вились вокруг нас. Их теперь называют «обслугой» (не при­слугой — прислуга была у бывших)...

...Несут пирожные, знаете какие? Внутри налито мороженое с го­рящим спиртом, но их можно было есть, не обжигаясь. Представьте себе, в полутьме зала голубые огоньки пирожных. Я-то, правда, не очень их ела, берегла талию, ела чаще всего одни апельсины...

Вскоре как приехали в Новосибирск, мы были приглашены к Эйхе.

Роберт Индрикович Эйхе, когда-то латышский коммунист, был те­перь секретарем Западно-Сибирского крайкома.

И вот представьте себе. Зима. Сибирь. Мороз сорок градусов. Кру­гом лес — ели, сосны, лиственницы. Глухомань, тайга, и вдруг среди этой стужи и снега в глубине полянки — забор, за ним сверкающий сверху до­низу огнями дворец!

Мы поднимаемся по ступеням, нас встречает швейцар, кланяется почтительно, открывает перед нами дверь, и мы с мороза попадаем сра­зу в южную теплынь. К нам кидаются «подхалимы», то бишь, простите, «обслуга», помогают раздеться, а тепло, тепло, как летом. Огромный, за­литый светом вестибюль. Прямо — лестница, покрытая мягким ковром, а справа и слева в горшках на каждой ступени — живые распускающиеся лилии. Такой роскоши я никогда еще не видела! Даже у нас в губернатор­ском особняке такого не было.

Входим в залу. Стены обтянуты красновато-коричневым шелком, а уж шторы, а стол... Словом, ни в сказке сказать, ни пером описать!

Встречает сам Эйхе — высокий, сухощавый, лицо строгое, про него говорили, что он человек честный и культурный, но вельможа.

Пожал руку Сереже, на меня только взглянул — я была со вкусом, хо­рошо одета, — взглянул мимоходом, поздоровался, но как-то небрежно. Я сразу это пренебрежение к себе почувствовала, вот до сих пор забыть не могу...

Впрочем, за столом он старался быть любезным, протянул мне меню первой, спросил, что я выберу, а я сама не знала, глаза разбегают­ся. Я и призналась — не знаю... А он говорит мне, как ребенку, угощая снисходительно, даже ласково:

— А я знаю. Закажите телячьи ножки фрикассе...

После этого мы встречались с ним не раз. У него была еще дача. Меньше той, но тоже роскошная, только уютнее, милее.

Однажды мы приехали туда вдвоем. На даче только Эйхе и его жена (слуг я не считаю).

Яковенко М. М. Агнесса. М.: Звенья, 1997. С. 83—84, 93

Докладная записка председателю ОГПУ

Союза ССР товарищу Менжинскому

о завершении строительства ББК имени И. В. Сталина

...Постановлением правительства в ноябре 1931 года на меня возло­жено строительство Беломорско-Балтийского канала, соединяющего Балтийское море с Белым, от Повенца на Онежском озере до Сороки на Белом море, общим протяжением 227 км.

Настоящим сообщаю, что строительство, начатое в конце ноября 1931 года, закончено 20 июня 1933 года, то есть в год и 9 месяцев, и пра­вительственная пусковая комиссия приступила к приемке сооружений Беломорстроя.

При предварительном испытании и опробовании весь канал и его сооружения показали исправную работу.

Всего на Беломорско-Балтийском канале построено 118 сооруже­ний, из них:

шлюзов — 19, плотин — 15, водоспусков — 12, дамб — 40, каналов — 32 длиной 40 км.

Было выполнено следующее количество работ: выемки грунта — 9 960 ООО кбм, из них скального грунта — 2 514 ООО кбм.

Сделано насыпи, обратной засыпки и загрузки грунтами — 8 412 ООО кбм. Выполнено земляных работ по переносу Мурманской ж. д. — 2 500 000 кбм.

Всего произведено земляных работ на 21 000 000 кбм. Срублено де­ревянных ряжей — 921 000 кбм. Уложено бетона 390 000 кбм.

Дополнительных ассигнований против утвержденных правитель­ством по смете не потребовалось.

Зампред ОГПУ Союза ССР Ягода 27 июня 1933 года Центральный архив ФСБ России

Пред. ОГПУ тов. Ягода

Дело не в том, что я видел грандиозные сооружения — шлюзы, дам­бы и новый водный путь.

Меня больше всего поразили люди, которые там работали и орга­низовали эту работу. Я увидел воров и бандитов (ныне ударников!), ко­торые заговорили человеческим языком, призывая товарищей по рабо­те брать с них пример.

Мне не приходилось раньше видеть ГПУ в роли воспитателя. То, что я увидел, было для меня чрезвычайно радостным.

22/VIII-33 М. Горький

Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину

На инвентарных складах коменданта Московского Кремля хранил­ся в запертом виде несгораемый шкаф покойного Якова Михайловича Свердлова. Ключи от шкафа были утеряны.

Шкаф нами был вскрыт, и в нем оказалось:

Золотых монет царской чеканки на сумму сто восемь тысяч пять­сот двадцать пять (108 525) рублей.

Золотых изделий, многие из которых с драгоценными камнями, — семьсот пять (705) предметов.

Семь чистых бланков паспортов царского образца.

Семь паспортов, заполненных на следующие лица:

а) Свердлова Якова Михайловича,

б) Гуревич Ценилии-Ольги,

в) Григорьевой Екатерины Сергеевны,

г) княгини Барятынской Елены Михайловны,

д) Ползикова Сергея Константиновича,

е) Романюк Анны Павловны,

ж) Клеточкина Ивана Григорьевича.

Годичный паспорт на имя Горена Адама Антоновича.

Немецкий паспорт на имя Сталь Елены.

Кроме того, обнаружено кредитных царских билетов всего на семь­сот пятьдесят тысяч (750 ООО) рублей.

Подробная опись золотым изделиям производится со специалистами.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР Ягода 27 июля 1935 г. №56568 Центральный архив ФСБ России

Наркомвнудел СССР тов. Ягода

1 декабря в 16 часов 30 минут в здании Смольного на 3-м этаже в 20 шагах от кабинета тов. Кирова произведен выстрел в голову шедшим навстречу к нему неизвестным, оказавшимся по документам Николаевым Леонидом Васильевичем, членом ВКП(б) с 1924 года, рождения 1904 года.

Тов. Киров находится в кабинете.

При нем находятся профессора-хирурги Добротворский, Феертах, Джанелидзе и другие врачи.

По предварительным данным, тов. Киров шел с квартиры (ул. Крас­ных Зорь) до Троицкого моста. Около Троицкого моста сел в машину в сопровождении разведки, прибыл в Смольный. На третьем этаже тов. Кирова до места происшествия сопровождал оперативный комиссар Борисов. Николаев после ранения тов. Кирова произвел второй вы­стрел в себя, но промахнулся. Николаев опознан несколькими работ­никами Смольного (инструктором-референтом отдела руководящих ра­ботников обкома Владимировым Вас. Тих. и др.) как работавший ранее в Смольном.

Жена убийцы Николаева по фамилии Драуле Мильда, член ВКП(б) с 1919 года; до 1933 года работала в обкоме ВКП(б).

Арестованный Николаев отправлен в управление НКВД ЛВО.

Дано распоряжение об аресте Драуле. Проверка в Смольном прово­дится. 18 часов 20 минут.[63]

Медведь 1 декабря 1934 года Центральный архив ФСБ России

Протокол

1938 года, февраля 25 дня, начальник следственного отдела проку­ратуры Союза СССР Шейнин Л. Р., руководствуясь ст. 207 УПК, объявил гражданину Ягода Г. Г. о том, что предварительное по его делу следствие закончено, на что Ягода Г. Г. заявил, что дополнить следствие не может, со своим делом знаком, заявлений к прокурору СССР нет. Иметь защит­ника не желает.

Протокол мне объявлен Г. Ягода

Центральный архив ФСБ России