Тайна забытого дела

18

Председатель правления банка Павел Амвросиевич Апостолов тяжело переживал безвременную смерть жены. Долго болел. За детьми ухаживала Евфросинья Ивановна — хорошенькая молодая гувернантка из института благородных девиц. Апостолов иногда советовался по хозяйственным и житейским делам с Евфросиньей Ивановной и каждый раз убеждался, что она, помимо всего прочего, еще и весьма неглупа.

Когда пришло известие из Петрограда о том, что там взяли власть большевики, Евфросинья Ивановна обратилась к Апостолову с вопросом:

— Павел Амвросиевич, а как вы с детьми — что собираетесь делать?

Апостолов некоторое время молча смотрел на гувернантку. Он и сам думал, как быть с детьми, но из ее уст вопрос этот прозвучал для него как бы неожиданно.

— Что-нибудь придумаем, — неопределенно ответил он, не желая раскрывать свои планы.

— Думать некогда, — с несвойственной ей твердостью сказала Евфросинья Ивановна. — Необходимо срочно спрятать в надежном месте ваши ценности. Все! — подчеркнула она. — Особенно камни! И надо спасать детей. Им нужна мать.

Апостолов уже не раз ловил себя на том, что ему нравится эта женщина. К тому же действительно — дети, Клава и маленький Арсений, и положение вдовца… Почувствовал, что именно этой женщины ему недостает. Охватило чувство благодарности за желание помочь ему в трудное время, и он поцеловал руку Евфросиньи Ивановны. Та в ответ прижалась к его груди.

Новая волна чувств толкнула Апостолова в объятия красивой гувернантки и решила его судьбу. Неделю спустя отец Илиодор обвенчал председателя правления банка с Евфросиньей Ивановной.

Но не повезло молодой жене банкира. Ценности, все, кроме личных украшений покойной жены Павла Амвросиевича, прибрать к рукам она не успела. Банк был национализирован и взят под охрану революционной властью. А после ограбления банка, когда исчез и сам Апостолов, все пошло вверх дном.

Девушка, подогнув острые колени едва ли не до самого подбородка, спала на полу. Спала тревожно, неглубоким сном, как спят издерганные, голодные люди. И когда послышался легкий стук в дверь, сразу проснулась. Евфросинья Ивановна тоже услышала этот стук, тоже проснулась и, кутаясь в шаль и поеживаясь, пошла к двери босиком.

— Кто там?

Она открыла дверь, и Клава увидела в комнате две тени. Вошедшие казались богатырями. Евфросинъя Ивановна зажгла огарок свечи, и робкий огонек затрепетал, причудливо освещая стены, высокий потолок, сломанные стулья, покосившуюся кровать.

Клава сразу узнала гостей — толстого лавочника Могилянского и с ним — едва не вскрикнула — священника Благовещенской церкви! Какое-то время все трое шептались между собой, потом Клава услышала, как по полу тащат что-то тяжелое. Не удержалась, приоткрыла один глаз и увидела: Могилянский поставил в угол мешок, а мачеха прикрыла его тряпьем.

Она снова закрыла глаз и попыталась заснуть. Евфросинъя Ивановна, кутаясь в шаль, повела гостей в большую гостиную, где было так же холодно и неуютно, как в спальне, спасаясь от зимы, они с мачехой сожгли уже всю мебель.

Спать в эту ночь Клаве больше не пришлось. И не только от холода. Из-за двери доносились голоса гостей и Евфросиньи Ивановны. Вскоре Клава услышала мачехин смех. Это удивило девушку. Ведь в последнее время мачеха только бранилась и ныла. И никогда не улыбалась. А теперь ее смех звучал в ответ на веселый тенорок Могилянского и рокочущий бас отца Илиодора.

Мешал спать и голод, проснувшийся вместе с Клавой.

С огарком в руке в комнату вошла мачеха. Через открытую дверь донесся дурманящий запах, — кажется, пахло колбасой! Мачеха принесла ей кусочек хлеба с ветчиной. Клава все целиком засунула в рот, стала жадно жевать и подавилась.

— Не спеши, не отберу… — мачеха похлопала ее по спине. — Накинь платьице и иди в гостиную. Там много всего. Наешься. И веди себя хорошо. Будь покорна, слушайся господина Могилянского во всем. Если не хочешь умереть с голоду. Мне кормить тебя нечем. — Она дохнула на девушку винным перегаром и ушла в гостиную.

Свою «вторую мать» Клава не любила, хотя и примирилась с ней. Но теперь, когда Евфросинъя Ивановна осталась единственным близким человеком, Клава, не зная, что мачеха терпит ее и Арсения только потому, чтобы не забрали квартиру, стала относиться к ней мягче.

Две свечи в гостиной показались девушке праздничной иллюминацией. Гости и хозяйка уже изрядно выпили. Евфросинья Ивановна прижималась к богатырю батюшке и едва не тонула в его пышной рыжей бороде, казавшейся чудом на его обычном пиджаке. Гладкий, упитанный Могилянский сверлил Клаву черными, как терен, глазами и ласково улыбался.

Все это увидела она мельком, потому что взгляд ее сразу же приковал стол, на котором лежали нарезанная большими ломтями ветчина, колбаса, сало, хлеб. Прямо как при отце. Подсознательный страх, который на мгновение охватил ее, когда она посмотрела на Могилянского, сразу пропал. Словно вернулась она в безмятежное детство. Ей стало легко и приятно. Вспомнила, как исповедываласъ каждый год перед пасхой у отца Илиодора. И как произносил он нараспев: «Отпускаются грехи рабе божией Клавдии…» А какие у нее тогда были грехи? Смешно!

Клава улыбнулась, сделала книксен и сказала:

— Здравствуйте!

Могилянский крякнул от удовольствия и пододвинул Клаве стул. Отец Илиодор налил водки в большие рюмки — единственное, что сумела сохранить мачеха из отцовской посуды, — и изрек:

— Причащается раба божия… Клавдия, если не ошибаюсь… — Потом весело подмигнул Могилянскому. — А губа у вас не дура, Семен Харитонович, не ду-ра!

Клава отклонила руку Могилянского с рюмкой и потянулась к ветчине. Отец Илиодор добродушно пробасил:

— Да не закусывают не пьющие!

— Пей, — сказала мачеха. — Из рук Семена Харитоновича можно. Веди себя как следует, и сыта будешь, и счастлива.

— Мне холодно.

— Вот и хорошо, — сказал Могилянский, — выпьете — и сразу согреетесь. Пейте, Клавдия Павловна, от всей души говорю. Я для вас… — он запнулся на мгновение, не находя слов, — что угодно сделаю!

Почувствовав на себе настойчивый и словно совсем трезвый взгляд мачехи, Клава с отвращением выпила водки и поперхнулась.

— Великолепно! — сказал Могилянский. — Талант! Раз — и нет. Я вас царицей сделаю. Царицей!

Клава закусила ветчиной, и ей стало легче. Только сейчас она заметила, что на глазах ее — слезы.

— Отпускаю… грехи… и ныне, и присно, и во веки веков… Аминь! — басил отец Илиодор, с каждым словом целуя Евфросинью Ивановну прямо в губы, а она при этом каждый раз жеманно повизгивала.

— Я в вас влюбился, когда вы еще совсем маленькой были, — говорил лавочник над ухом Клавы. — Как-то, помнится, приехали вы с папенькой на базар. В роскошной карете, с рысаками. Папенька-то ваш миллионами ворочал! Вышли вы из кареты, мимо меня прошелестели, как сон. Боже мой, сиянье с неба! Облачко белое! Вы меня даже и не заметили, так прошли, словно мимо столба. А я подумал: «Вырастет — королевой будет. Только не для таких простых людей, как я». А за одну ночь блаженства можно ведь и умереть, голову на плаху положить…

— Так Клеопатра поступала, — вмешался отец Илиодор. — Отдавалась кому угодно, только любил бы ее так, что наутро готов был с жизнью проститься. И головы рубила. Сука, прости меня боже!

— А на рождество, помню… — продолжал Могилянский.

Ах, рождество! Перед Клавиными глазами — сияющее виденье рождественской елки. Высокое, до самого потолка, разукрашенное гирляндами и игрушками деревце. В зале уютно, тепло, играет музыка, и от горящих свечей как-то празднично-таинственно. Лапчатые ветви и украшения отбрасывают на стены причудливые тени, в мерцающем свете тени оживают, колышутся, движутся, сменяя друг друга, как в кинематографе.

Малыши, приглашенные в гости к братишке Арсению, взявшись за руки, ведут хоровод вокруг елки под звуки рояля и приятного маминого голоса — мама играет и поет. Отец подпевает, а Евфросинъя Ивановна танцует вместе с девочками в разноцветных платьях и пышных бантах.

Затем появляется Дед Мороз с мешком за плечами. Он комично переступает с ноги на ногу, точно так же, как делает это дворник Михаил, когда зовет его отец, и раздает детям подарки. А потом — праздничный стол, на котором много конфет, печенья, орехов. В этот день всем детям разрешается не спать допоздна.

…Отец Илиодор еще раз смачно поцеловал мачеху в губы и проворчал, перекрестившись:

— Прости, господи, прегрешения мои! Аз есмь в грехе зачатый…

Клаве вдруг стало весело. И потому, что опьяневший священник вел себя так смешно, и потому, что Могилянский как бы перенес ее из безотрадной окружающей действительности в счастливое прошлое: стоит только закрыть глаза — и исчезает, как страшный сон, все, что стряслось с нею и с ев отцом. Толстый Могилянский уже казался ей милым добряком — он ведь напомнил, что в ее жизни было счастье, что прошлое — было, было, было! — а значит, когда-нибудь, бог даст, и возвратится. А может быть, стало ей так хорошо от тепла, которое разливалось по всему телу, и она уже не отталкивала руку Семена Харитоновича, а он все время заботливо, с очень сосредоточенным лицом подливал в ее рюмку водки.

После той ночи Клава долго болела. Целыми днями лежала в спальне с широко раскрытыми немигающими глазами. В доме нечего было есть, но она и не просила, а только пила воду. Мачехе в конце концов надоело носить ей стаканы, и она поставила прямо на пол игрушечное ведерко с водою и тяжелую медную кружку.

По ночам у Клавы бывал жар. Она металась, плакала, что-то выкрикивала, кому-то угрожала, не давала мачехе спать. Евфросинья Ивановна отдала бы ее в психиатрическую больницу, но боялась обращаться к властям, да и больницы в городе не работали, только сыпнотифозные бараки. Выгнала бы из дому, пусть идет, куда хочет, но что скажут соседи, вселенные новой властью в бывшие апартаменты Апостолова. Это были многосемейные рабочие с целой кучей детей, и Евфросинъя Ивановна не только ненавидела их, но и боялась, боялась, что донесут в Чека о тайных сборищах в ее квартире. А без этого невозможно было бы жить.

Семен Харитонович несколько раз приходил к Апостоловым, приносил Клаве гостинцы, но она только отворачивалась к стене и натягивала на голову одеяло. Мачеха сама брала у лавочника хлеб или мешочек пшена и благодарила.

— Ах, Семен Харитонович, все с того вечера. Знаете, мала она еще, глупа, — пыталась Евфросинъя Ивановна сгладить невежливое поведение падчерицы. — Не сердитесь и не удивляйтесь.

— Не сержусь, но удивляюсь, — ворчал гость. — Удивляюсь. Тысячи девушек почли бы за счастье, а она… Гимназистка…

Выздоровев, Клава так и осталась молчаливой, по словам мачехи, «немного не в себе». Никогда не вспоминала о той своей страшной ночи, никогда больше не принимала участия в вечеринках, которые время от времени бывали в большой гостиной, когда в гости приходили Могилянский, отец Илиодор и еще какой-то субъект с вытянутым прямоугольным лицом, которого Клава про себя называла Конем. Когда они появлялись, Клава уходила из дому и бродила где придется. Дома не произносила ни слова. Никогда. Казалось, больше ничто ее не касалось, ничто не тревожило.

— Ты что молчишь? — взорвалась однажды мачеха. — Глаза прячешь! Они у тебя такие, будто зарезать кого-то собираешься.

Клава впервые после болезни улыбнулась.

— Не бойтесь. Не вас…

— Ой, Клавочка! — заохала мачеха. — Не осуждай меня! Боюсь я с голоду умереть. И чтобы ты и Арсенчик умерли, тоже не хочу. Страшнее такой смерти не бывает…

После этого разговора Клава исчезла. Ушла вечером и не вернулась. Не было ее день, два, неделю. Мачеха облегченно вздохнула.

Как-то ночью, когда Евфросинъя Ивановна, оставив гостей за столом, уснула в своей спальне, — теперь, когда падчерица исчезла, она почувствовала себя свободнее и разгулялась вовсю, — в дверь постучали.

Вскочила. Босиком, в сорочке подбежала к двери.

За дверью было тихо.

Потом снова раздался стук.

— Кто там? — не своим голосом спросила Евфросинъя Ивановна.

— Это я, Клава. Отворите.

Она не вошла, а почти вползла в дом. Была похожа на кошку с переломленным хребтом.

— Где ты пропадала?

Клава остановилась у стола и молча, со страдальческим выражением на лице, терла руки. «Отморозила, — сердито подумала мачеха. — Не хватало еще инвалида на мою шею!»

Длинные пальцы Клавы покраснели, а лицо было синеватым, и пугали на нем заостренный нос и впалые щеки.

«Покойница, да и только. Хотя бы уже скорее туда или сюда, прости господи. А то и сама не жилец, и другим обуза. И что в ней только Могилянский нашел! Раньше и впрямь хороша была, но сейчас…»

Словно поняв ее мысли, Клава непослушными пальцами расстегнула пальто, которое когда-то считалось весенним и из которого она давно выросла. Вытащила из-за пазухи полбуханки хлеба и положила на стол.

— Так боялась я за тебя! Так волновалась! — заговорила мачеха. — Хотела искать. А где — сама не знаю. Ну, слава богу, жива! Ложись спать. Ночь ведь. И мне сон перебила. Да не горюй. Такая наша бабья доля… Только ты уж лучше здесь, дома… По улицам не ходи. А то в милицию попадешь. Лучше всего было бы с Могилянским помириться. Приличный человек. Богач. Сейчас комиссары торговцам дали ход, теперь у него все есть, и мясо, и сало. Даже шоколад «Миньон» приносит.

Клава отрицательно покачала головой. Мачеха поняла ее. Конечно, Могилянский мерзавец. В добрые старые времена она ему и руки бы не подала. Но, в конце-то концов, все-таки лучше, чем панель…

— Они и мне, — провела пальцем по горлу, — вот так. Но ведь нужно, Клавочка… Мы должны. Дитя ведь… — И она кивнула на кровать, где, свернувшись калачиком, спал малыш Арсений. — Боже мой, боже… — и заплакала.

Клава упала на кучу тряпья, которая теперь заменяла ей постель, и уснула раньше, чем мачеха вынесла свечу.