Тайна забытого дела

8

Был один из тех немногих дней, когда Дмитрий Иванович Коваль мог наконец побыть дома, повозиться в саду, походить босиком в своей старенькой выцветшей пижаме, сшитой еще покойной женой, много раз чиненной и латанной Наташкой и такой привычной и удобной, что Коваль предпочитал ее лежавшей в шкафу новой магазинной, которая, как он шутил, напоминает полосатую лагерную робу и носить которую можно разве только в санатории, где человек тоже в некотором смысле лишен свободы.

Всю прошлую неделю собирался он на рыбалку, да так и не собрался, успокаивая себя мыслью о том, что в июле клев никудышный до самого конца месяца. Сад пожирала гусеница, кусты роз были запущены и лишь изредка поливались, гладиолусы — любимые цветы жены, которые Коваль выращивал в память о ней, — уже начали распускаться и тоже требовали ухода…

Работы было много, и Коваль весь окунулся в нее. И когда кто-то позвал его с улицы, он даже не сразу услышал. И, только узнав голос Валентина Субботы, вспомнил, что как-то пригласил его в гости. Но разве же речь шла об этом воскресенье? Особенно после вчерашнего резкого разговора приход Субботы казался даже странным.

Коваль и рад был и не рад неожиданному гостю. Не хотелось расставаться с садом. К тому же вся пижама осыпана листьями и кусочками коры. Отряхнулся и пошел к калитке.

Увидев подполковника босым, Суббота смутился и начал извиняться за вторжение, но, в конце концов, все-таки вошел во двор и сказал, что очень истосковался по природе. Произнес он это так, что Ковалю стало его жалко.

Заметив расстеленный под яблоней брезент, на который подполковник стряхивал гусениц, Суббота сбросил пиджак и по примеру хозяина тоже стал разуваться.

— Валентин Николаевич! — пытался остановить его Коваль.

— Не найдется ли у вас для меня каких-нибудь стареньких брючишек и тапочек? — Разувшись, Суббота с ребячьей радостью на лице прошелся белыми босыми ногами по траве.

По тому, как осторожно, словно боясь помять ее, и в то же время восторженно ступал следователь по траве, Коваль понял, что он и в самом деле редко бывает на природе.

— Я, собственно, и пришел, чтобы взглянуть на ваш сад, — сказал Суббота.

И хотя Коваль не поверил, — наверно, у молодого следователя возникла какая-то закавыка и он не захотел ждать до понедельника, — но простил ему эту дипломатию: так искренне и простодушно обрадовался гость и траве, и саду, и всему, что увидел.

— С удовольствием поработаю с вами, Дмитрий Иванович. Это очень приятно.

— Хорошо, — сказал Коваль, — вот вам галифе. Если не потонете в них, значит, все в порядке. — Он не без иронии взглянул на худосочного Субботу. — А вот с тапками хуже.

— И не надо, обойдусь, я уже привык!

— Так быстро? Ну, посмотрим.

Работали старательно, молча. Казалось, все служебные тревоги и заботы просто-напросто забыты и отныне есть на свете только гусеницы, стряхиваемые с яблонь, земля, которую надо взрыхлить, невыполотые сорняки. Особенно усердствовал Суббота. А подполковник время от времени останавливался, закуривал и просил гостя не торопиться. Суббота раскраснелся и, в самом деле быстро привыкнув к земле, уже смело ходил босиком.

Коваль тайком улыбался, наблюдая за этим возвращением следователя в детство. Ведь и правда, думал он, вот — работаешь на живой земле, прикасаешься к ней каждым нервом, и не одно только наслаждение испытываешь: из глубины души поднимаются забытые ассоциации, которые снова делают тебя юнцом. Ступишь босой ногою на мягкую и упругую мураву — и позабудешь все свои сомнения и терзания, и вспомнишь, как шелестит в высокой траве уж, как сооружает гнездо в камышах дикая утка, как пахнет на току прокаленная солнцем золотая рожь, как тверда сухая глина, как сыпуч песок и как обжигает он пальцы, когда горяч, и как приятна земля к вечеру, когда босой ногою ощущаешь со холодок…

В какое-то мгновение, докуривая папиросу и посматривая на сноровистого Субботу, подполковник почувствовал, что его почему-то беспокоит этот внезапный визит.

После изучения материалов дела Гущака, после бесед с Василием и его матерью Коваль пришел к выводу, что осуществленный следователем предварительный арест студента нужно заменить подпиской о невыезде. Разрешить это может прокурор по представлению следователя.

Но Суббота категорически возражал, считая, что, выйдя на волю, Василий запросто найдет лжесвидетелей, которые подтвердят его алиби, и вся система доказательств, построенная следствием, рухнет. Они долго спорили, но общего языка так и не нашли. Чего же ради Суббота явился в воскресенье?

…Часа через два, когда работа в саду была закончена, Суббота отправился в душ, сооруженный из старой железной бочки. Пока он там роскошествовал, Коваль готовил полдник.

Молодого следователя интересовало все. После душа он осмотрел дом, веранду и даже — через открытые окна — заглянул в комнаты — в гостиную и небольшой домашний кабинет подполковника. Коваль улыбнулся: можно было подумать, что следователь явился не в гости к своему коллеге, а на место преступления.

Подполковник вынес на веранду и поставил на стол картошку с селедкой, яичницу, кофе.

От легкого виноградного вина, которое предложил Коваль, Суббота сперва отказался, потом выпил. Выпил немного и подполковник. Пошел разговор, из которого можно было сделать вывод, что сближение этих разных людей, наметившееся во время совместной работы, вроде бы продолжается. В какие-то минуты казалось Ковалю, что оно может даже перерасти во взаимную симпатию. Но уже за кофе подполковник заметил, что Суббота как-то уходит от охватившей его непосредственности и словно вползает обратно в свою скорлупу.

Сначала появилась на его лице некая озабоченность, потом, облачившись после душа в костюм, Суббота по-новому ощутил босые ноги и почел за благо снова поместить их в мокасины. И наконец на лице его появилось обычное холодноватое выражение, свойственное строгому, деловому человеку.

— Не пора ли вернуться к нашим делам? — предложил Коваль, помогая следователю начать трудный разговор.

— Невзирая на выходной? — улыбнулся гость.

— Выходной у нас с вамп будет после окончания следствия.

— Я тоже думаю, Дмитрий Иванович, что разговор по делу мы не закончили…

— Вот и продолжим.

— Я не могу согласиться с тем, что вы разрушаете все мои построения. И исключительно с негативных позиций.

— «Разрушать» можно только с негативных. С позитивных — строят. Боюсь, Валентин Николаевич, что реальная действительность ваши выводы пересмотрит более основательно, чем я, — Коваль нахмурился. — Разрешите мне вспомнить о трех китах, на которых держится предварительное следствие: всесторонний подход, доскональность, объективность. А у вас? Где доследование всех возможных обстоятельств и предположений? Вы ухватились за одну-единственную версию: убийца — Василий Гущак.

— Дмитрий Иванович, других версий быть не может! Мы уже говорили об этом. Это элементарно!

— Иногда не мешает вспомнить и элементарные правила. Именно потому мы их и нарушаем, что считаем хорошо известными.

— Человеку свойственно выбирать кратчайший путь.

— Согласен. Но торопливость, Валентин Николаевич, недопустима. Очень соблазнительно сказать себе: вот преступление, а вот и преступник, подобрать к этой гипотезе факты, что-то отбросить, что-то подкрепить, нанизывая все, что пригодно для обвинительного заключения, на один шампур. И следствие продвигается вперед, и все дальше от… истины, и ближе к конфузу, когда на суде все рассыплется, словно карточный домик.

— Вы хотите обвинить меня в необъективности, Дмитрий Иванович?

— Об объективности немного позже, хорошо?

— Хорошо. Но ваши мысли, Дмитрий Иванович, о давних связях Андрея Гущака, которые, мол, выявились теперь и привели к трагедии, еще дальше от истины. Какие бы ни были когда-то у старика знакомства, они никак не могли сразу возобновиться. Прошло-то уже сорок лет с гаком! Рассеем внимание, растратим силы на установление давних связей убитого, еще год будем возиться. И скорее всего — безрезультатно. Ваши соображения не конструктивны, Дмитрий Иванович!

— Я, Валентин Николаевич, никаких версий не выдвигаю и ничего категорически не отрицаю. Я просто призываю и себя, и вас ко всестороннему расследованию.

Валентину Субботе вспомнилось дело художника Сосновского, когда Коваль поверил в версию, которая сама шла в руки и вывела этого опытного оперативника, а за ним и следователя на ложный путь. «Теперь он стал чрезмерно осторожным, — подумал Суббота, — потерял уверенность в себе и перестраховывается, дует на холодную воду».

— Но здесь все ясно, Дмитрий Иванович. Вскоре лейтенант Андрейко закончит знакомство с окружением молодого Гущака, и у нас появятся дополнительные доказательства. Я, например, убежден, что убийца — Василий Гущак, и потому выпустить его не могу.

Коваль развел руками.

— Но предварительное следствие не решает вопроса о виновности. Тем паче, если Андрейко не найдет доказательства для обвинения, а, скажем, установит алиби подозреваемого.

— Потому и выпустить его боюсь. Чтобы не состряпал себе фальшивое алиби.

— Ну, знаете… — Коваль начал сердиться. — Вы поспешили и удовольствовались фактами, лежавшими на поверхности. Не выяснено, сколько лиц принимало участие в убийстве: одно или несколько. Ведь какие-то неизвестные могли и подстерегать старика на станции «Лесной». В этом случае присутствие молодого Гущака в городе потеряло бы свое значение. А вы этим не поинтересовались. Наконец, есть белые пятна и в заключениях экспертизы. Не хочу вас учить…

— Почему же, учите, Дмитрий Иванович, учите… Я с удовольствием, — попытался улыбнуться Суббота. — Как там сказано: и чужому обучайтесь, и своего не чурайтесь.

— Шевченко в эти слова иной смысл вкладывал, более глубокий.

— Не имеет значения, Дмитрий Иванович. Хорошее слово в любую песню ложится.

— Ну, коли так, то теперь и об объективности скажу. Вы на меня обиделись, дескать, я вас в предвзятости обвиняю. Но ведь, чего греха таить, случается она и у нашего брата. Иной раз слишком уж много места занимает, как бы это сказать, авторское самолюбие следователя. Или, мягко говоря, — добавил Коваль, заметив, как вспыхнул Суббота, — авторская любовь к выношенной и взлелеянной версии, в которую он поверил. Как у поэта, художника или артиста, создавшего образ. Невольно, незаметно для себя следователь дополняет образ преступника теми чертами, а ход событий — теми эпизодами, которых ему не хватает для обвинительного заключения.

Суббота слушал подполковника, уставив взгляд в некрашеный пол веранды.

— Не принимайте моих замечаний на свой счет, — заметил Коваль. — Но кое-что может касаться и данного дела, в частности авторское самолюбие. Это — человеческая слабость, и с нею трудно бороться.

— Товарищ подполковник, следователям такой субъективизм не свойствен. Мы — не поэты. И было бы нарушением социалистической законности…

— Было или не было… — перебил его Коваль, — но бывает…

Суббота подумал, что подполковник снова вспомнил дело Сосновского, в котором ему неожиданно пришлось выступить в роли защитника осужденного, признав и свою ошибку.

— И оперативник, и следователь иногда отмахиваются от всего, что противоречит уже сложившемуся представлению о происшедшем, — продолжал Коваль.

— Предубеждение для следователя — вещь абсолютно недопустимая!

— Как и всякий человек, он не может быть беспристрастным. У него есть свои взгляды, представления, вкусы и полностью избавиться от них невозможно. Да и не нужно, — уверенно произнес Коваль, немало удивив этим Субботу. — Он ищет истину. А без человеческих эмоций нет и не может быть человеческого искания истины. Надо только научиться контролировать свои эмоции, чтобы они не искажали действительность.

Коваль умолк. Он заметил, что Суббота слушает не его, а прислушивается к тому, что происходит в комнате. Оттуда доносились чьи-то мягкие шаги.

— Ежик, — улыбнулся Коваль. — Днем спит, а ночью охотится. Да вот дочка приучила его просыпаться в обед и лакать молоко. Сейчас она в Буче, в пионерском лагере, а он молоко ищет… Но продолжим наш разговор, если он вам интересен… — И, не дожидаясь ответа, сказал: — В нашей работе очень важна объективность. Ни в коем случае нельзя поддаваться недобрым чувствам к отдельным лицам.

Суббота встрепенулся:

— Мне очень досадно, Дмитрий Иванович, что вы… именно вы… могли так подумать. Я…

— Ну, нельзя же так, Валентин Николаевич. Вы ведь обещали не обижаться. Повторяю, не о вас речь. Общие рассуждения. — Коваль положил свою руку на руку Субботы и, пока тот допивал холодный кофе, медленно разминал папиросу. — Меня, например, больше интересует сейчас не Василий Гущак, а его дед.

— Но дед убит, и мы устанавливаем, кто убийца!

Чем больше недоумевал и горячился молодой следователь, тем меньше оставалось в нем самоуверенности и тем больше нравился он Ковалю.

— Меня волнует проблема жертвы, — продолжал подполковник. — И причина, и обстоятельства преступления полностью выясняются только после всестороннего изучения личности потерпевшего. Жертва является одним из участников события. Без жертвы нет преступления. И жертва не только объект преступления — своим неправильным поведением она может благоприятствовать его совершению. — Он снова замолчал, чтобы проверить, какое впечатление производят его слова. — Например, пешеход, перебегающий улицу при красном светофоре. Бывают случаи, когда жертва просто-напросто создает условия для преступления. Я никогда не разберусь в преступлении, пока не установлю, что из себя представляет или представляла жертва и каковы ее связи с окружающим миром.

— Наш «канадец» не собирался устраивать аварию.

— Убежден, что именно через старика Гущака надо выходить на его убийцу. Любые наши предположения и догадки могут так или иначе связать известные нам факты, но они не заменят фактов и ничего не докажут. Я не могу понять, как прокурор согласился санкционировать предварительный арест Василия Гущака. Признайтесь, здорово вы нажимали…

Суббота молчал.

— Я займусь сейчас «археологией», — Коваль дружески улыбнулся помрачневшему гостю, — окунусь в старину и попробую что-нибудь узнать о жертве трагедии — Андрее Гущаке, о его молодости, о том, кем он был, откуда родом, как жил, что делал, почему эмигрировал, — словом, попытаюсь воскресить его образ.

Следователь смотрел на еще короткие тени домов и деревьев и уныло думал о том, как ему не повезло, что при первом же серьезном расследовании пришлось иметь дело с этим упрямым Ковалем. Придется, в конце концов, с ним все-таки поссориться, хотя очень и очень не хочется.

— Ваш лейтенант Андрейко уже собрал сведения о старом «канадце».

— Знаю, — кивнул подполковник. — Только все эти сведения официальные, поверхностные.

— Человек прожил в стране всего две недели, и ваши усилия бесплодны.

— Две недели тоже кое-что значат, — сказал Коваль. — Но я не отбрасываю и тех тридцати лет, которые прожил Гущак на Украине до эмиграции.

— Все это задержит расследование. Мы не уложимся в сроки. И главное — ни к чему. Завтра студент сознается — и делу конец. Он уже вчера раскрыл было рот, но что-то его удержало.

— Но ведь, возможно, он что-то совсем другое хотел сказать, — иронически усмехнулся Коваль, но, почувствовав, что Суббота снова готов обидеться, перевел разговор на другую тему: — А знаете, Валентин Николаевич, почему я стал оперативником, почему так люблю самый процесс розыска и расследования? — неожиданно спросил он. — Я ведь учился в техническом учебном заведении, должен был механиком стать. Но вот как-то вычитал у Дарвина, что удовлетворение от наблюдения и деятельности мысли несравнимо выше того, которое дает любое техническое умение или спорт…

— Простите, Дмитрий Иванович, — возразил Суббота, — работа механика — это не только техническое умение, но и деятельность мысли. То же самое и в спорте.

— Да, конечно. Но надеюсь, вы не станете спорить, если я скажу, что для механика или спортсмена наблюдение все-таки менее важно, чем для нас. Наша деятельность — это прежде всего наблюдение, затем розыск, расследование, умозаключение, эн плюс единица вариантов и версий, гипотез, предположений, и наконец — внезапный луч света в темном царстве неизвестности.

— Обычная умственная деятельность.

— Обычная? Не совсем. Смею вас заверить: наша работа близка к творческой.

Суббота пожал плечами.

— Вы заметили, — невозмутимо продолжал Коваль, — что я немного перефразировал Добролюбова. Неизвестность для нас действительно темное царство. И мы обязаны озарить его лучом истины. Истина, дорогой Валентин Николаевич, для нас дороже всего на свете. Ничто не может с нею сравниться. Она прекрасна. И именно в этом смысле наш поиск близок к поиску научному, и мы испытываем те же муки, что и художник, который ищет образ в мире прекрасного, то есть муки творчества. Потому что мы тоже стремимся к прекрасному, а это прекрасное в нашем деле, как я уже имел честь вам докладывать, — истина. И только она! И во имя истины мы жертвуем всем, решительно всем, тем паче авторским тщеславием. Что же все это означает в практическом преломлении? А то, что завтра же утром я отправляюсь в Центральный архив Октябрьской революции, — Коваль пристально взглянул на Субботу. — Кое-какие любопытные подробности я уже обнаружил в архиве нашего министерства. — И, заметив, как насторожился следователь, добавил: — Выводы делать пока еще рано. Мой поиск находится сейчас на первой стадии и направлен на изучение жертвы. В начале двадцать третьего года велось следствие по делу некоего Андрея Гущака, участника ограбления банка Внешторга. Не тот ли самый?! Естественно, меня это очень интересует.

Суббота безнадежно махнул рукой.

Сперва он радовался, когда узнал, что комиссар подключил к делу Гущака самого Коваля. Потом у него возникли сомнения: столкнувшись с конкретными рассуждениями подполковника, он заподозрил его в педантизме. А теперь ему стало ясно: Коваль просто-напросто затягивает расследование. Можно подумать, оперативник с луны свалился и не знает, что милиция тоже должна соблюдать известные сроки.

— Спасибо вам, Дмитрий Иванович, за гостеприимство.

— Это вам спасибо за помощь в саду.

Скрипнула калитка. Коваль не заметил, как у Субботы заблестели глаза. Во двор вошла Наташа. В коротеньком цветастом платьице, загорелая, со взлохмаченной прической и пионерским галстуком на груди, она была похожа на школьницу.

— Какими ветрами?! — радостно воскликнул Коваль. — Не знакомы? — Он обернулся к Субботе: — Наташа.

— Я на несколько минут. Приехали за настольными играми. Привет, Валентин Николаевич, — она подала гостю руку. — Мы уже давно знакомы, — бросила отцу.

— Познакомились на теннисе, — объяснил Суббота. — В нашем клубе.

Подробности значения не имели. Тревожное чувство охватило Коваля. Так вот кто этот неизвестный, которого Наташа не показывает и который скоро станет для нее авторитетом большим, чем отец! Все существо подполковника почему-то запротестовало против этого неожиданного выбора дочери. «Дочь прозевал!.. Впрочем, может быть, так только кажется. В конце концов, неплохой парень…»

— А я думал, куда это вы пропали, — говорил тем временем Наташе Суббота.

— На клубный корт выйду в сентябре. А пока приезжайте к нам в лагерь. Там есть где сыграть, — ответила Наташа, направляясь в комнату. — Буду рада, Валентин Николаевич.

— Я пошел, Дмитрий Иванович, — сказал Суббота, провожая взглядом Наташу.

Так и не объяснив Ковалю, что привело его сегодня в гости, следователь вышел в сад, открыл калитку и исчез. Подполковнику все-таки хотелось думать, что приходил Суббота по делу, чтобы, так сказать, проверить себя…