Тайны Далечья

ПРО АФОНЮ-СКАЗОЧНИКА И ЧЕРТА ЛЫСОГО

От чего местность наша Далечьем прозывается? Приезжали к нам, случалось, люди ученые, говорили, что пошло это название от расстояний огромных, уж шибко далеко ехать до нас из стран заморских. Да и в самом Далечье иной раз день едешь, два едешь, а вокруг – ни души, ни признака жилья человеческого. Да и там, где есть жилье, до деревни соседней порой за двое суток не доберешься. А все же есть у нас, жителей далеченских, сомнения, что название наше лишь то означает, что далеко от мест иных мы находимся. Кто хоть раз в час рассветный выходил на крутой берег речной, понимает, что даль прекрасная, взору предстающая, и дала название местам нашим. С горы высокой видно все как на ладони: и лесистые склоны, и петляющие ленты дорог, и выныривающие кое-где из зелени колоколенки, и величественную гладь реки далеко внизу с плывущими по ней судами, и луга заливные, дымкой утренней подернутые. Дымка та серовато-розовая тает на фоне бледно-голубого неба. Сразу понятно, что чары ночные вот-вот спадут и пробудится все вокруг. Когда же встает солнышко, ласково оглаживая окрестности первыми теплыми лучиками, даль наша преображается мгновенно, становится

яркой, жизнерадостной и в то же время царственно-величественной. И понятно нам, дальчанам, отчего в местах наших, сказочно прекрасных, чудеса разные порой случаются, о коих в народе истории слагают.

Жил в деревушке одной, с виду совсем не приметной, ничем от других не отличающейся, Афоня-сказочник. По прозвищу его можно подумать, что был он старым дедом, любившим детишкам на завалинке байки травить. Ан нет, был Афоня парнем молодым, холостым, к тому же сиротой. Из всей родни осталась у него лишь тетка Прасковья, старенькая уже. Так они вдвоем и жили. А сказочником Афоню потому прозвали, что уж больно горазд он был истории разные придумывать. Да и рассказывал их так, что заслушаешься. Сразу и не разберешь, где в его сказках – правда, а где вымысел. Много лиха парень в жизни хватил от этого своего умения. Вроде и голова у него на плечах, и руки на месте, а куда ни пытались его к делу приспособить, нигде Афоня долго не задерживался. Пойдет с мужиками поле пахать, скучно ему станет, начнет историю сочинять. Сам-то Афоня пашет, а мужики за ним ходят с открытыми ртами, так заслушаются, что про все на свете забудут, потом опомнятся, солнце уже к закату клонится, а полоска только у Афони вспахана. Поколотят сказочника, прогонят взашей, в затылках поскребут да с утра пораньше за работу возьмутся. И так везде.

Хуже всего в кузнице было, где Афоня кузнецу местному Михею помогал. В кузнице-то Афоня дольше всего продержался, шумно там, много не поболтаешь, да и Михей – не особый любитель байки слушать. А все ж и его лукавый попутал, заслушался как-то раз во время перекура Афоню, а привычка к работе свое берет, стал Михей инструмент перекладывать, да молот тяжелый в руках не удержал, выронил. Хорошо, хоть не на ногу себе, а то деревня бы надолго без кузнеца осталась, а уж Афоне точно конец бы пришел. Нагнулся Михей, чтобы молот поднять, а сам с открытым ртом сказочника слушает да лбом о наковальню и припечатался, аж искры из глаз полетели. Одна искра угодила Афоне на рубашку, рубашка загорелась, скинул ее Афоня да бросил в кадку с водой, но промахнулся, попала рубашка на сено сухое, оно и полыхнуло. Что тут началось! Крики, вопли, правду сказать, больше суматохи было, чем огня. Залил Афоня огонь водой, и ноги уносить, а за ним Михей, кузнечным молотом размахивая. Шишка на лбу у Михея здоровая и светится, как луна. Так и промчались через всю деревню, только в лесу Михей поотстал, трудно ему, увальню здоровому, через бурелом продираться, это Афоня верткий да юркий, где угодно проскочит. Так и убежал.

После того случая совсем Афоне в деревне житья не стало. Едва завидев его, мужики за кнуты да дубины хватались, хорошо хоть не за топоры да вилы. Была для такой всеобщей нелюбви к Афоне еще причина немаловажная – уж больно сказочник женскому полу в деревне нравился. Не одна девица мечтала тайком о таком женихе, и когда проходил Афоня по деревне, вдогонку ему из-за каждого забора неслись мечтательные женские вздохи. И собой-то сказочник был хорош, росту среднего, но ладный, глаза голубые смотрят ласково, волосы пшеничные густой волной на плечи широкие падают, на щеках румянец играет, в бороде русой усмешка прячется. А уж как рот откроет да сказки свои заведет, тают сердца не только у девиц неопытных, но и у матрон почтенных, жизнью умудренных. Ведь каждому известно, что женщины любят ушами, и нет такой, которая хоть на миг в сказку не поверила бы, чье сердце не дрогнуло бы от слов красивых да голоса ласкового.

Мужикам-то это все, само собой, не нравилось. Вот и стали они совет держать, что с Афоней-сказочником делать. К нехитрому труду сельскому его приспособить не удалось, хоть молодец вроде и не ленивый, да и жили они с теткой не бедствуя. А какой еще от Афони в деревне прок? Байки травить? Ребятню старушки древние сказками развлекают, не здорового же мужика к ним в няньки определять, да у детей крестьянских и нянек-то отродясь не бывало, кто по немощи али болезни в поле работать не может, тот дома хозяйничает, ну и за ребятней приглядывает заодно.

Михей-кузнец, сильнее прочих от Афони пострадавший, да Евсей-пасечник, через сказки Афонины собственными пчелами покусанный, предлагали его в лес насовсем прогнать: пусть, мол, леших сказками своими развлекает да волков с медведями. Хлебопашцы Никола да Ерема, чьи дочки пуще других на красавца-сказочника засматривались, поскорее женить его предлагали, мол, женится, детки пойдут, остепенится. Спор между мужиками разгорелся нешуточный. Одни взяли сторону Михея с Евсеем, другие посчитали, что не по-божески человека в лес к волкам прогонять. Да и Прасковью старую жалко, одна у нее в жизни опора – племянник непутевый. Кто так считал, Николу с Еремой поддержали. Расшумелись мужики, рожи красные, что солнце на закате, бороды торчком, того гляди до драки дойдет.

Выступил тут брюхом вперед староста деревенский, Прокопий, кафтан, соболями подшитый, одернул, бороду свою знатную огладил любовно да как рявкнет: «А ну, тихо все!» Ну, чисто пастуший пес Полкан, что коров глупых на пастбище сгоняет! И масть похожа: темно-рыжая с проседью. Надо сказать, что у Прокопия тоже была забота тайная – уж больно жена его молодая сказками Афониными увлекалась да еще постоянно Афоню уговаривала, что сказки, мол, его обязательно записывать нужно; жаль, коль такие истории замечательные бесследно исчезнут. Сам-то Прокопий грамоте обучен не был, деньги да товары дорогие в сундуках он и без этой блажи сосчитать умел, потому учености лишней в молодежи не привечал. А жену молодую хоть и любил безумно, глупым бабьим прихотям, которые одному Богу известно, куда завести могут, потакать не собирался. Оттого и был более других озабочен тем, чтобы от Афони-сказочника избавиться. Нахмурил Прокопий брови густые, еще раз бороду огладил и молвил веско:

– Хватит, мужики, собачиться да лаяться! Тут надо по-умному за дело браться. Прогнать Афоню из деревни мы не можем. Не по-людски это, да и Прасковью старую жаль. Она мастерица известная, кружева ее сам князь запольский покупает. А ну, как пожалуется на вас, непутевых, князю, что тогда?

Притихли мужики, с ноги на ногу переминаются, переглядываются.

– Да и человек Афоня неплохой, – продолжил староста, – не пьяница, не вор, не драчун. А что сказки любит да девкам нравится – то не преступление. Казнить тут не за что. А вот женить молодца – идея неплохая.

Закивали обрадовано Никола с Еремой, а Михей с Евсеем губы надули, ноздри раздули, ну, чисто быки!

– Да только, – медовым голосом продолжил Прокопий, – нам-то что его женитьба даст? На всех сразу он жениться не может. Пускай, женится он на твоей дочке, Никола, так Ерема в обиде останется, да и другие девки, поди, на сказочника заглядываться не перестанут, и сказки он все так же сочинять будет. И нам глаза мозолить не прекратит. Нет, тут другой подход надобен. Вот скоро князь запольский дружину пополнять будет, соображаете? С соседями-то мы совсем недавно воевали, хоть и наша взяла, но дружине княжеской всяко пополнение надобно. Уже ездят по деревням гонцы княжеские, набирают новых вояк. Им лучшие люди нужны, а чем, скажите, Афоня наш плох? И собой хорош, и силушкой Бог не обидел, и в зелье бесовском тоску молодецкую не топит. Вот мы от деревни нашей Афоню в дружину княжескую и направим. И ему честь, и нам хорошо. А там, глядишь, опять война, то да се…

– Ой, Прокопий, хорошо придумал, ох и голова, не зря ты в старостах у нас, над всеми нами, – покивали мужики да и разошлись.

Сказано – сделано. Не прошло и недели, как прибыли в деревню гонцы княжеские, и отправился Афоня-сказочник с ними, поцеловав на прощанье старую тетку Прасковью да получив от нее благословение в путь-дорогу.

Поначалу Афоне жизнь людей служивых понравилась. Все было ему в диковинку, все интересно: и тренировки с оружием, и служба караульная. А к уходу за лошадьми он и вовсе сызмальства приучен был, как и с рассветом подниматься да за дело приниматься. Так что служба Афоне давалась легко. Правда, все до поры до времени. Вскоре натура Афонина и тут себя проявила. Как-то раз ночью стоял он на часах и, чтобы не заснуть ненароком, начал сам себе сказку рассказывать. Ночь выдалась тихая, безветренная, теплая, в сон так и клонит, а спать-то часовому нельзя. Вот и начал Афоня, по обыкновению, историю придумывать, да так увлекся, что и не заметил, как один дружинник поближе подошел, за ним второй. В общем, когда сотник Пров пошел к утру посты проверить, почти вся его сотня сидела вокруг часового с открытыми ртами. Так заслушались, что даже на приближение грозного начальника никто внимания не обратил. На первый раз отделался Афоня криками грозными да зуботычинами, на второй раз его плетьми принародно попотчевали, а на третий раз посадил сотник нарушителя под замок да призадумался. Вроде бы и парень неплохой, старательный да услужливый, а вот на тебе, что ни день, то происшествие какое! Видать, к науке военной неспособен парнишка, может, его лазутчиком к врагам засылать? Пусть им бдительность притупляет историями своими, а мы тем временем и нападем неожиданно. Повеселел было сотник Пров, так эта мысль ему по душе пришлась, да тут вспомнил как раз, что одна война только что закончилась, а новой пока не предвидится, так что Афоня будет в своей дружине дисциплину подрывать, а дисциплина для ратника – первое дело. Куда же смотрели те, что пополнение набирали? Злился Пров, злился, но выхода не находил.

Любой другой на его месте поступил бы просто: приказал бы пороть глупую деревенщину, пока бы всю дурь не выбили. Тут уж одно из двух: либо поумнел бы парень, либо насмерть запороли бы. Но Пров так не мог, в сотники он вышел из простых ратников, да еще из пехоты. Вся жизнь его проходила в походах да сражениях, остальное лишь краткой передышкой было между ними, так что тяжелую ратную долю он всей своей шкурой, вдоль и поперек мечами да саблями вражескими исполосованной, ощутил, не как другие военачальники, которые о ней лишь понаслышке знают. Для иного воеводы на походной кровати ночевать – уже лишения неимоверные. А уж если случится, что икры свежей к блинам не подвезут, али наливка любимая закончится, а новую партию доставить не успеют, тут уж все, считай, война проиграна. Пров же и сейчас не гнушался с ратниками простыми из кухни походной питаться, а при случае мог и в лесу под кустом заночевать. Случалось ему и у костра сиживать, байки солдатские слушая. Поэтому хорошо знал Пров, как для ратника важно слово, вовремя произнесенное, как история, умело рассказанная, может дух боевой поднять да огонь лихой в сердцах воинских зажечь, что так для битвы необходим. Вот оно! Пров аж на лавке подпрыгнул да крякнул, так неожиданно пришло к нему решение. И как только он раньше не додумался? Надо так пристроить парня, чтобы и под рукой был, и среди ратников не особо толкался, занятиям воинским помех не чинил. Приказал Пров привести Афоню, закрылся с ним и толковал о чем-то часа два, не меньше. После кликнул писарчука да велел приказ подготовить, согласно которому Афоня в личное услужение к сотнику поступал.

Обязанности у Афони были несложные: коней и оружие в порядке содержать, донесения срочные доставлять, когда и по дому помочь, а вечерами гостей да дочку сотника Василину сказками развлекать. Гостей же сотник стал в дом не просто так звать, а с умыслом тайным. Все больше устраивал он посиделки с друзьями старыми – ветеранами многих войн, которые в нескончаемые, боевые воспоминания вдавались да разные занятные случаи рассказывали. Тут уж Афоня все больше помалкивал да вояк старых с горящими глазами слушал, а Пров про себя радовался, план хитрый удался.

Дочка Прова Василина была красавицей знатной. Глаза огромные, ярко-синие, брови соболиные, коса темно-русая, в руку толщиной, кожа на личике, будто жемчуг розовый светится, стан стройный да гибкий. Многие женихи запольские сватались к Василине, да всем она от ворот поворот давала. Один недостаточно знатен, другой недостаточно богат, третий недостаточно красив. Можно подумать, княжна али сама царевна жениха себе выбирает, а не дочка простого сотника, даже не родовитого. Когда двое из женихов, красавицу не поделив, друг друга поубивали, а еще пара-тройка, желая забыть прекрасную недотрогу, на войну отправились да там и сгинули, поползли по Заполью слухи нехорошие про сотникову дочку.

Кто-то клялся, что своими глазами видел, как она, черной птицей обернувшись, в окно терема вылетала. Кто-то слышал, как она с кем-то разговаривала, а рядом и не было никого. Рассказывали еще, что по ночам происходят в доме сотника странные сборища, причем тогда, когда самого хозяина дома не бывает. В общем, сошлись запольские жители во мнении, что дочка сотника – ведьма. Нашлись добрые люди, что Афоне про то сказали, предупредить хотели, парня жалея. В Заполье народ более образованный был, чем в деревне, сказки Афонины с охотой слушали и относились к сказочнику по-доброму. Да только не поверил Афоня в эти речи, в то время он уже так привык красой Василининой тайком любоваться, что казалась она ему ангелом небесным, никого краше он в жизни своей не видел. И часто думал сказочник, как повезло ему, что стал он слугой сотника Прова, ведь теперь есть у него возможность не только каждый день красавицей восхищаться, но иногда и словом с ней перемолвиться. А разговаривать с дочкой сотника было едва ли не большее удовольствие, чем на нее смотреть. Образована была Василина, не только грамоту знала, но и беседу любую поддержать могла. Говорила с достоинством, без хихиканья глупого да жеманства женского, речь ее плавно, как ручеек, текла. Смеялась Василина редко, все больше улыбалась чуть заметно, лишь в глазах порой огонек лукавый проскальзывал; голос даже на слуг никогда не повышала, говорила всегда тихо, ласково, но любое приказание ее вмиг исполнялось. И такую-то красавицу, милую, нежную, злые люди ведьмой называют! Афоня только головой с досадой качал.

Тем временем в хозяйстве у Прова несчастье приключилось. Конь его любимый вороной, товарищ боевой захворал. Прозвище у коня было Ветер, потому что мог он как ветер лететь, сколько раз ноги его быстрые хозяину жизнь спасали в боях, не сосчитать. Кроме Прова самого, что коня объезжал ежедневно, да Афони, что за ним ухаживал, никого Ветер к себе не подпускал. Сотник берег его пуще собственного глаза, об этом все знали, и никто из слуг не посмел бы близко к коню подойти. А тут каждое утро стоит конь весь в мыле, словно на нем всю ночь скакали; хрипит, глаза кровью налиты. Афоня уж и ночевал в конюшне, ничего не помогало. Ночью все тихо, ни малейший шорох чуткий сон Афони не тревожит, а наутро конь снова весь в мыле, едва с ног не валится. Озаботился Пров, ходит как в воду опущенный. Каких только лекарей к коню не приводил, все руками разводят. Одна лишь бабка-знахарка древняя сказала: «Без нечистого не обошлось». Бабку Пров прогнал, но слухи по городу все равно поползли, и обвинили во всем, конечно, сотникову дочку. Это, мол, она, ведьма, на коня порчу навела. Дошли слухи до воеводы княжеского, вызвал он к себе Прова и говорит:

– Кабы не заслуги твои боевые да кабы ты лично князю нашему жизнь не спас в последнем походе, сидеть бы тебе давно в темнице из-за дочки твоей. Доколь будут мужи почтенные выходки девчонки дерзкой терпеть? Уж больно много воли ты дочери дал. Слыхал, какие по городу слухи ходят? Мой тебе приказ: коль не хочешь дочь на костре увидеть, а сам в тюрьме оказаться, выдай ее замуж. Сроку тебе даю три дня.

Тут надобно сказать, что сын воеводский тоже намерение имел к Василине посвататься, да папаша ему запретил строго-настрого, видя, как она женихов позорит. Так что был в его словах умысел тайный. Женихов-то Василина всех поразгоняла, где же Пров за три дня приличного парня дочке найдет? Тут и будет у сынка шанс красавицу неприступную заполучить. А уж ведьма она, не ведьма, в хороших-то руках и ведьма шелковая.

Вышел Пров от воеводы, голову повесив. Думы одна горше другой его одолевали. Не хотел он дочку за кого попало замуж выдавать. Никого, кроме нее, не было у Прова: жена умерла давно, а Василина с малолетства повсюду за отцом следовала, на коне сидела не хуже опытных наездников, с оружием умела обращаться почище любого ратника. Пров-то раньше все о сыне мечтал, вот и воспитал дочку как наследника своего. Только в городе свои порядки. С тех пор как осели они в Заполье, не было у Василины той свободы, к которой она привыкла. И до того она была на девиц местных не похожа, что ее тут же в ведьмы записали. Вздохнул горько Пров, аж слезы на глаза навернулись. Но вояка он был старый, закаленный, долго унынию предаваться не привык. Пришел к дочке, стал с ней советоваться, а красавица и говорит:

– Ты, батюшка, не горюй, а вот что сделай. Объяви, что тому дочь в жены отдашь, кто коня твоего от хвори избавит да одно мое задание выполнит. По крайней мере, хоть Ветру поможешь, а я тем временем над заданием подумаю.

– Как же тебе такое в голову-то пришло? – изумился Пров.

– А ты почаще сказки Афонины слушай, – смеется дочка, – там мудрости много.

Послушался сотник дочку. Думал, охотников мало найдется. Ан нет, с утра самого к дому сотника очередь из женихов выстроилась.

Афоне невмоготу было на все это смотреть, вышел он из дома, пошел куда глаза глядят. Дошел до реки, спустился по бережку крутому прямо к самой воде. «Утопиться, что ли?» – глядя на воду, думает. Вот как тоска любовная молодца одолела. Вдруг слышит, кряхтит кто-то рядом, жалобно так. А это бабка-знахарка по воду пошла, пытается ведерком водицы из реки зачерпнуть, да никак не может. Старая уже, немощная. Пожалел Афоня бабку, набрал ей воды да наверх, в гору отнес, к избенке ее ветхой. Бабка ему и говорит:

– Хоть и прогнал меня сотник, а я ему правду сказала, на коня-то порчу навели. Вижу я, молодец, твою кручину, хотела бы тебе помочь, да не в моих это силах. Знахарка я, травами лечу, колдовством не занимаюсь. Но в благодарность за помощь твою подскажу, к кому обратиться. Тут только черт лысый помочь может. Через реку переправься, там тропинка, что от реки вьется да в лесу пропадает. Иди прямо по ней, да смотри, с пути не сбейся, по сторонам головой не крути и не оглядывайся. Кто бы тебя ни окликал, не отвечай, рта не открывай, покуда не дойдешь до лесной избушки. Там черт лысый и проживает, Захаром его кличут. Сумеешь с ним поладить – поможет он горю твоему. Только помни, черт он черт и есть. Если решишься у него помощи просить, будь готов его перехитрить да обыграть.

Поклонился Афоня старушке, за совет поблагодарил, снова к реке спустился. Сидит, думу думает. Никогда еще не приходилось сказочнику с нечистой силой дела иметь, боязно. А с другой стороны, думает, что мне терять? Только что утопиться хотел, так не лучше ли попытаться жар-птицу счастья своего за хвост ухватить. Подумал так, стал искать переправу. Денег-то у Афони не было лодочнику заплатить. Так он, по обыкновению своему, начал историю рассказывать да на самом интересном месте умолк.

– Ну, что же ты, – торопит его лодочник, – дальше давай.

– Так ты меня перевези, – отвечает Афоня, – а я тебе по дороге и доскажу.

Перевез его лодочник, не ругался, еще и доволен остался, так ему история понравилась.

Сказочник все сделал, как старушка советовала. По тропинке быстро шел, почти бежал, смотрел лишь вперед да под ноги себе, а вокруг него лес своей жизнью жил. И не поймешь, то ли игривые солнечные лучики в густой листве прыгают, то ли чьи-то глаза за Афоней наблюдают, то ли ветер листвой шуршит, то ли за спиной шаги осторожные слышатся. Птаха лесная поет, заливается, а сказочнику звонкий девичий смех чудится, да словно кто-то его по имени зовет: «Афоня, а Афоня! Куда спешишь так? Поболтай с нами!» Но не оглядывается парень, а все вперед торопится. Наконец, расступился лес, и вышел Афоня на поляну. Тут и тропинка кончилась. Видит Афоня, стоит избушка бревенчатая, небольшая, но крепкая. Перед избушкой на пеньке сидит мужичок, корзинку из прутьев плетет, да так быстро, что Афоня за его руками следить не успевает.

– Чо надо? – буркнул мужичок недовольно, не отрываясь от своего занятия.

– Это ты Захар? – поздоровавшись, спрашивает Афоня.

– Ну, я.

– Пришел я у тебя помощи просить, – молвит сказочник, а сам думает, что вид у мужичка самый что ни на есть обыкновенный: ни тебе рогов, ни шерсти, ни хвоста. Хотя рога-то могут и под шапкой прятаться. Неужто взаправду черт?

Захар тем временем плести корзинку закончил и усмехнулся:

– Ну, коль пришел, заходи.

Поднялся он с пенька, Афоня подивился, ну, здоров мужик! Ростом не выше Афони, но в плечах раза в полтора шире, руки с кулачищами пудовыми аж до колен свисают, выглядит неповоротливым, как кузнец деревенский Михей, а двигается легко, словно танцует. Такому лучше на темной дорожке не попадаться. Сказочник даже засомневался, не зря ли в лес пожаловал. Вошли в избу, Захар шапку снял, а под ней рогов никаких не оказалось, только голова лысая, как коленка, гладкая да блестящая. Хотел Афоня сразу к делу приступить, только рот открыл, а хозяин от него уже отмахивается:

– Да знаю я твое дело, небось к дочке сотника посвататься хочешь, а как это ловчее обстряпать, не знаешь, вот и приперся помощи просить. Думаешь, ты первый, что ли?

– Да кто я такой, чтобы к Василине свататься? – Афоня так разозлился, что даже про страхи свои позабыл. – Я простой парень деревенский, а она первая в городе красавица, самого сотника дочка. Я коня вылечить хочу, тем и Василину от неволи избавлю.

– Чай, не в рабство красавицу твою продают, – ворчливо заметил Захар.

– За нелюбимого выйти – та же неволя.

– А тебе что ж за радость спасать ее, коль свататься не намерен?

– А я, – улыбнулся Афоня мечтательно, – как раньше на красу ее любоваться буду, голос ее нежный слушать, сказки свои ей сказывать, о большем и не помышляю.

– Что ж, – хмыкнул в бороду Захар, – коль явился, так слыхал, поди, я просто так ничего не делаю.

– Да нет у меня ничего, – потупился парень.

– А уж об этом не тебе судить, – снова хмыкнул лысый черт.

В голове у парня сразу мысли разные блохами запрыгали. Наслышан он был, как люди черту свою душу бессмертную продавали, договор кровью подписывали. Али еще случаи бывали, окажет услугу человеку нечистая сила да ничего взамен не попросит, а через много лет, когда уж человек о том и думать забудет, к нему вдруг и являются, мол, должок-то отдавать надо. Засмеялся Захар, видно на лице парня все сомнения его прописаны были, да и спрашивает: если сомневаешься, мол, так чего ж пожаловал? Решился Афоня:

– Душу тебе продавать не стану. А в остальном договоримся.

– Кому ж душа твоя нужна? Тоже мне сокровище, – хохочет Захар. – Скучно мне, понимаешь?

Один в лесу живу, все одно и то же, надоело. Умных людей вокруг нет, поговорить не с кем. Сумеешь меня развлечь – помогу, а на «нет» и суда нет.

Согласился глупый Афоня, обрадовался даже. Думает, развлечь, это как раз по мне, всю жизнь только и делал, что всех развлекал. Истории я рассказывать умею, не дам черту лысому заскучать. Да только сказать легче, чем сделать. До самого вечера старался Афоня, разные байки рассказывал. Но Захар еще более опытным сказочником оказался. Не успеет Афоня до середины дойти, а черт лысый уже говорит, чем дело кончится, да еще зевает во весь рот, показывает, значит, как ему тошно да скучно.

Стал Афоня про битвы великие рассказывать, о которых у Прова дома наслушался. Оживился слегка Захар. Знаю, говорит, знаю, случай этот произошел со старым лучником Марком, когда кочевники Княжгород осадили, а вот эту историю про подземный ход к реке тебе, верно, Фома-оружейник поведал, так ли?

К ночи уже устал Афоня, в горле пересохло, язык едва шевелится, но не сдается парень. Наконец остановил его хозяин избушки.

– Ну, ладно, пора тебе и передохнуть, а у меня еще дела.

Сказал так, напоил Афоню, накормил, ночевать в избе оставил, а сам в лес подался. Страшно было парню одному посреди леса оставаться, но идти через чащу темную еще страшнее. Интересно ему было, что у Захара за дела такие по ночам, но проследить за ним не рискнул. И так положение – хуже не придумаешь, развлекал черта лысого, развлекал весь день, а вот сумел ли развлечь? Стал Афоня голову ломать, чем бы еще Захара порадовать. Вспомнились ему слова знахарки старой, что черта переиграть да обхитрить надобно. А как? Вот бы Василину спросить, она ученая, много хитростей всяких знает. Вспомнил сказочник про Василину, представил себе взор ее ясный да голос нежный, сразу на душе у него потеплело. Успел он подумать, что утром обязательно какой-то выход найдет, и задремал. Но до утра ему проспать не удалось. Едва слышно скрипнула дверь избушки, но и этого негромкого звука хватило, чтобы чуткий сон Афони прервать. А тут еще где-то совсем рядом ухнула сова, потом еще раз и еще. Завозился Афоня, а тихий насмешливый голос спросил прямо над ухом:

– Не спится, служивый?

Парень аж с лавки грохнулся. Ну, надо же, как этот черт лысый двигается бесшумно; такой здоровый, а даже половица не скрипнет! Засмеялся Захар, лампу зажег.

– Какой ты, горе-вояка, пужливый, однако ж, – молвил черт, – ну, коль уж все равно не спишь, давай, что ли, в карты играть.

Афоня картами и так не больно увлекался, а уж с самим чертом играть, какой же дурак сядет? Понятно, что у того в колоде восемь тузов, да все козырные. Правда, крест нательный у Афони на шее так и висит, хоть и слышал он раньше, что черти, если уж соглашались с людьми говорить, то непременно условие ставили, с крестом к ним не являться. Видать, Афоне черт какой-то неправильный попался. Так что, вроде бы и мог сказочник карты заколдованные перекрестить, чтобы, значит, настоящие увидеть, но все же рисковать не захотел. Головой помотал, не мастак я, мол, в карты играть.

– Может, в шахматы умеешь? – усмехнулся черт лысый.

Фигурки резные, затейливые, шахматами прозываемые, Афоня у Прова в доме видел. Привез их Пров из походов дальних, заморских. Сказочник даже играть с Василиной пробовал, да только ни разу не выиграл, большая искусница была дочка сотника в этой забаве заморской. С чертом ему и здесь не сравниться.

– Лучше в шашки, – почесав в затылке, решился Афоня, – это забава своя, родная, каждый ребятенок ей балуется.

А про себя думает: «Уж тут я не проиграю, на прошлой ярмарке всех обыграл, тетушке Прасковье петуха принес».

Сели они в шашки играть. Захар и глазом моргнуть не успел, как обыграл его Афоня. Удивился черт лысый. Афоня же обрадовался. «Ай да я, – думает, – неужто самого черта обыграл?!» Сели во второй раз. Только собрался Афоня свою шашку в дамки провести, глядь, а на шашке – портрет Василины, смотрит она, как живая, да еще лукаво так сказочнику подмигивает. Смутился Афоня, все мысли порастерял, все ходы позабывал, в общем, Захару победа досталась. Начали третью партию. Ни один, ни другой не торопятся уже, каждый ход обдумывают, Захар кряхтит да лоб морщит, Афоня в затылке скребет. Прижимает черт, но и Афоня не сдается, а дела у него на доске все хуже, противник того гляди в дамки прорвется. «Надо что-то делать!» – думает сказочник. А что, не знает. Можно бы сжульничать, ведь фокус с портретом тоже честной игрой не назовешь, да как схитрить, чтобы не попасться? Начал Афоня по привычке своей давней себе под нос бормотать, ходы обдумывая, да и сам не заметил, как стал историю рассказывать, да складно так, словно певец бродячий, раньше у него так и не получалось.

Смотрит Афоня, а Захар-то заслушался, шашки, не глядя, переставляет да сказочника, знай, поторапливает: «А дальше-то что? Давай, рассказывай!» Сделал царь, как бояре посоветовали, бросил клич, собирая женихов. А дочке ни один жених не нравится, капризничает Марья-царевна да привередничает. Разозлился царь и в сердцах пообещал за того дочку выдать, кто коня его дикого усмирит, раз уж не по нраву ей царевичи да королевичи. Появился тут бродяга-цыган, коня лихого укротил. Делать нечего, пришлось царю слово царское держать. И пошла царевна бродить по земле вместе с цыганом веселым. Сказка, как водится, хорошо закончилась, оказался цыган королевичем переодетым, а за время странствий так влюбилась в него царевна, что капризничать вовсе перестала. Засмеялся Захар, головой закрутил от удовольствия:

– Складно сказываешь, служивый. Развлек ты меня, ох, развлек!

Бросил он взгляд на доску, а там уж ни одной его черной шашки не осталось. Еще громче захохотал Захар.

– Да, ты хитер, оказывается, а не только на язык остер! Ну, как такому молодцу, да не помочь? Собирайся, служивый, пойдем коня лечить.

Поспешает Афоня вслед за Захаром по тропинке, едва успевает, все еще не может своему счастью поверить. И радостно ему, и боязно, а вдруг это еще не конец? Вдруг черт еще что придумает, чтобы Афоню провести?

Добрались они к рассвету до дома сотника, тут-то и выяснилось, что опоздали. Коня уже сын воеводы от хвори избавил. Смотрит героем, ходит по двору, будто индюк, от спеси надутый.

– Готовься к свадьбе, – Василине говорит.

– Погоди, – отвечает красавица, – не забегай наперед, ты еще задание мое не выполнил. Али забыл, каково второе условие?

– Луну с неба попросишь? – насмехается воеводский сын.

Насмешка его понятна: они-то с папашей все просчитали уже. Если задание заведомо невыполнимым будет, пригрозят дочке сотника обвинением в колдовстве, да и сотника самого в тюрьму спровадить можно, тут уж никуда от них красавица не денется.

– Ну, зачем же луну? – улыбнулась Василина. – Иль я не сотника княжеского дочь? Боле всего на свете ценю я удаль молодецкую да умения ратные. Только тот моим мужем станет, кто воина, мною выставленного, победить сумеет.

На это возразить жениху нечего – сражаться так сражаться.

Вот сошлись в чистом поле два всадника. На одном доспехи богатые, золотом да эмалью цветной разукрашенные, на рукояти тяжелой сабли каменья драгоценные на солнце сверкают, конь под ним мощный, масти гнедой. Это сын воеводы. Другой всадник одет попроще, кольчуга на нем легкая, искусного плетения, шлем-шишак с кольчужной навеской лицо почти полностью скрывает, конь под ним серый в яблоках, не такой мощный, как у противника, но быстрый да верткий. Это боец Василины. Имя его назвать дочка сотника отказалась, но привел его на поле лично Пров. Василина же дома осталась. «Не женское это дело на драки смотреть», – сказала. Сам князь запольский со свитой пожаловал боем полюбоваться да решение свое княжеское вынести по просьбе воеводы.

Смотрит князь на всадников. Тонким да хрупким кажется защитник Василины рядом со своим противником, гору, в латы закованную, напоминающим. Смешки слышатся в свите княжеской. Нечего и думать, чтобы такой заморыш с сыном самого воеводы справился. Воевода, что золотая монета на солнышке, сияет. Один Пров спокоен, не улыбается, но не печалится. За спиной у Прова Афоня примостился, а рядом с ним и Захар, на которого почему-то никто и внимания не обратил, будто он невидимый. Афоня стоит, от страха ни жив ни мертв. Поначалу, когда он слова Василины услышал, пришла ему в голову мысль, что это ему честь выпадет красавицу на поле битвы защищать. Готов он был буйну голову сложить ради счастья ее. Потом подумал, что нашла Василина для защиты воина более опытного. А теперь, видя бойца столь хлипкого, еще больше Афоня расстроился, уж лучше бы сам на поле вышел. Хоть и невелико его умение ратное, зато силушкой богатырской Бог не обделил; многие пытались обидеть сказочника, да мало кому удавалось, разве что кузнецу Михею да мужикам деревенским, ежели всем скопом навалятся. Тем временем скачут по полю всадники, то сходятся, то расходятся, бой в самом разгаре. И всей свите княжеской уже ясно, что не так прост противник сына воеводского, как на первый взгляд показалось. Сабля у него хоть и легка, но как молния в воздухе сверкает и по прочности тяжелому оружию противника не уступает. И сам он сабле под стать: быстр, как ветер, в ударах точен, как стрела, опытным лучником пущенная. И умения, и опыта в деле ратном ему не занимать. Сын воеводский силен, да неповоротлив. Латы на нем тяжелые, быстро двигаться не дают, а противник так и вьется вокруг, словно оса назойливая. Разозлился силач, стал ошибку за ошибкой совершать. Наконец от меткого удара лопнул на шлеме сына воеводского ремешок кожаный. Слетел шлем да прямо коню в голову угодил. Взметнулся конь на дыбы, наездник от неожиданности в седле не удержался. Оказался на земле: в тяжелых доспехах быстро не вскочишь; глядь, а противник уже спешился да к горлу силача поверженного саблю острую приставил. Зашумела тут свита княжеская, больше всех воевода волнуется. Афоня наконец дух перевел, один Пров невозмутим.

Нахмурился князь. И воин смелый ему понравился, и воеводу обидеть не хочется. Ну, как тут быть? Наконец присудил он защитнику Василины победу заслуженную, но условие поставил, чтобы открыл воин отважный лицо свое – негоже герою от глаз людских прятаться. Посмотрел воин на Прова, кивнул сотник; снял воин шлем, упала ему на плечи коса темно-русая, посмотрели на собравшихся глаза цвета сини озерной, и все узнали в воине Василину.

Обомлела свита с князем во главе, не знают, что и сказать. Обидно стало воеводе, что сына его девчонка дерзкая победила, при всем народе опозорила, взяла в нем верх обида над хитростью.

– Она колдунья! – закричал воевода. – Колдовством победу одержала! Сжечь ведьму надо! Она на всех нас мор нашлет!

Уже взяли дружинники княжеские Василину под белы руки, повинуясь словам воеводы. Уже бросился Афоня, чтобы собой ее заслонить, не дать в обиду, как вдруг вышел вперед Захар, шапку снял, князю низко поклонился. «Черт, сам черт лысый пожаловал», – пронесся шепот.

– Что? – возопил воевода. – Черт явился за ведьму заступиться? Сейчас вся сила нечистая на подмогу прилетит?

– Дозволь слово молвить? – с почтением обратился Захар к князю. Кивнул князь да сделал рукой знак дружинникам, чтобы Василину отпустили.

Повернулся Захар к воеводе, в глаза ему посмотрел, рукой до шеи дотронулся. Замер воевода, ни пошевелиться, ни слова сказать не может.

– Узнал меня? – негромко спрашивает Захар. Страх промелькнул в глазах воеводы. – Вижу, узнал. А вот теперь и поговорим. Только учти, лгать не советую. Каждая ложь частицу тебя в камень обращать будет. А когда и рот твой окаменеет, останешься ты камнем навсегда, тогда уж правду сказать не сможешь. Отчего у сотника Прова конь заболел?

– Ничего не знаю, – прохрипел воевода и на ногу свою правую в ужасе уставился. Окаменела нога до колена.

– А куда золото дел, что тебе князь из казны на закупку доспехов для войска выделил?

– Купцам отдал, – не сдавался мошенник; тут и левая нога окаменела.

Продолжал Захар задавать вопросы, и с каждым ответом больше и больше каменел воевода. Уже до шеи окаменел, когда прозвучал последний вопрос – отчего умерла его третья жена, на которой он против воли ее женился, купив у родителей. Не выдержал тут воевода и начал во всех грехах каяться. Как подсыпал отравы коню, чтобы потом противоядие дать и дочку сотника за сына своего выдать. Как золото, купцам предназначенное, в свои сундуки ссыпал, а мастерам оружейным приказ дал старые доспехи починить да почистить, чтобы блестели как новые. А что в бою доспехи старые подвести могут, так что воеводе за дело? У него-то доспехи новехонькие, да и в гущу сражения, опять же, воевода не лезет, его дело командовать. Наконец, признался, что и жену свою третью отравил: узнала она случайно о предательстве его, как сговаривался воевода с врагами, чтобы войско князя заполье кого на помощь соседнему княжеству вовремя не подоспело. Да мало того, что узнала; рванулась, дурочка, князю доносить.

Как услышал такое князь запольский, тут же отдал приказ схватить вора и изменника и поклялся, что ответит за свои злодеяния воевода бывший. Воевода, к которому подвижность уже вернулась, попытался от своих слов откреститься, пеняя князю, что верит он нечистой силе, а не слуге своему, много лет ему верой и правдой служившему.

– Не тот черт, у кого голова умна, а тот, у кого душа черна, – хмыкнул Захар.

– Так разве ж ты не… – смутился Афоня, поняв уже, что глупость спрашивает.

– Черт лысый – это только прозвище, – вмешался в разговор сотник Пров. – А так и друг мой Захар с нечистым ничего общего не имеет, и дочь моя Василина тоже не ведьма, хоть и не больно похожа на других девиц благородных, знанием сильна да разумением.

Рассказал сотник Афоне всю историю с самого начала. Давно это было, когда Пров с Захаром служили вместе простыми ратниками в дружине княжеской. Оба были молоды, счастливы, влюблены и собирались жениться. Невесты их подругами были. Приключилась в ту пору война, собрал князь дружину свою и отправился в поход. А когда вернулись они из похода, оказалось, что не дождалась невеста Захара, выдал ее отец против воли за богатого да знатного вдовца, воеводу, только что князем назначенного вместо погибшего в том походе.

Долго горевал Захар, но делать нечего, жизнь его проходила в сражениях, особо тосковать было некогда. Да и стараниями воеводы отправляли его в самые дальние и в самые опасные походы. Но был словно заговоренный и каждый раз возвращался. Видать, молилась за него невеста бывшая, так и не сумевшая его забыть. Лишь после смерти ее, в которой заподозрил Захар неладное, службу он оставил, поселился в лесу и стал потихоньку за воеводой приглядывать. В лесу живя, много знаний Захар приобрел. За эти самые знания, за отшельничество да за нелюдимость «чертом лысым» его и прозвали. Общался он только с другом своим старым Провом да со старушкой Евфимией – той самой знахаркой, что Афоню к нему направила. Долгие годы ждал Пров своего часа. Хитер был воевода, свидетелей делишек своих грязных в живых не оставлял. Поймать его было нелегкой задачей. Да еще так поймать, чтобы он сам во всем признался, и не кому-нибудь, а самому князю. Ну, теперь уж не вывернуться воеводе, будет ему кара за грехи страшные.

– А твою сказку, похоже, счастливый конец ждет, – подмигнул Захар сказочнику.

– Хоть и придется тебе, парень, для этого потрудиться, – в тон ему пропел Пров.

Переполох небывалый в деревне поднялся. Еще бы, сам воевода княжеский в глушь, всеми забытую, пожаловал. Разинув рот, смотрели мужики деревенские, как проехала карета роскошная мимо старосты Прокопия, вышедшего в лучшем кафтане гостей именитых встречать. Но не притормозил возница лихих коней, не сбавила ход карета, только пылью дорожной старосту обдала. И ни всадники в костюмах дорогих, ни охранники их суровые головы в сторону Прокопия не повернули. А остановилась карета у скромной избы, где проживала кружевница Прасковья – та самая, чьего племянника-сказочника непутевого мужики деревенские в дружину княжескую отправили. Спешились всадники. Двое, на ком одежда побогаче, подошли к карете, дверцу открыли, а из кареты появилась девица красы сказочной, и все трое в избу зашли. Вскоре вышли, а с ними Прасковья, в карету уселись, всадники снова на коней вскочили и прочь умчались, только их и видели. И лишь когда улеглась пыль от конских копыт, а карета с охраной давно скрылась за поворотом, ахнул вдруг кто-то из мужиков, внезапно поняв, кто был тем молодцем статным, что с красавицей под руку из избы вышел: «Да это ж Афоня-сказочник!» Долго еще бурлила вся деревня, обсуждая приезд, неожиданных гостей.

Да и до сих пор в краях наших далеченских Афоню-сказочника вспоминают. До сих пор живы в народе сказы его и баллады многочисленные о подвигах ратных и доблести воинской, во время походов да сражений им сочиненные.