Тайны Далечья

ПРО НЕСМЕЯНУ ПРЕКРАСНУЮ И ДУРНЯ ЛЕСНОГО

Красота спасет мир, но, может, и многих погубит! Красота – это сила, как острый меч, что безжалостно срубает головы врагам, но в то же время и ранит руку, им разящую. Это губительное оружие выковал на Небесах коварный кузнец, решивший наказать людей за тщеславие, самонадеянность и гордыню. Красота беспощадна не только к тем, кто осмеливается ее созерцать, но и к тем, в чьем лике есть хоть малая ее крупица. Даже умелый боец рано или поздно поранит ладонь о шершавую рукоять, опустит меч и сам превратится в жертву.

Красота недолговечна! Она, как вода, медленно просачивается из треснувшего сосуда; как вино, что рано или поздно превратится в уксус. Покинутое Красотою тело достойно сострадания. Оно похоже на увядающий цветок, пытающийся выжить под палящими лучами солнца и продлить свой век за счет жизненных сил других растений. Красоту должно оберегать, но ее и стоит беречься!…

Летопись Далечья хранит сказания о разных смутных временах: когда звенела сталь булатная, лилась багровыми реками кровь, а по ночам небо полыхало от зарева пожарищ. Однако эта история иной поры. Она произошла, когда на землях королевства царили процветание и благоденствие. Лишь седобородые старцы еще помнили о войне и междоусобной смуте и не понаслышке знали, что такое резня и набег. Давно канули в Лету кровавые распри соседей-бояр, в которых куда больше гибло крестьян, чем дружинников; давно позабыли дальчане, как стонала родная земля под копытами пришлых с востока всадников. В королевстве со стольным градом Киж воцарились мир и покой.

Жизнь потекла по иному руслу, во многом изменились и сами дальчане. Деревенский люд хоть и работал усердно, но более не надрывался на полях, а их господа уже не превращали усадьбы в крепости, да и не лютовали особо. Наведывалась знать на свои наделы лишь изредка… для порядку, а так все больше в хоромах кижевских сиживала да по заморским землям целыми семействами путешествовала. Не жизнь в ту пору была, а сказка; что ни день – праздник души! Но вот только на каждом пиршестве найдется парочка-другая горемык, топящих печаль в кружке пивной аль в стакане с крепкой водочкой.

Не по нутру была Диону размеренная жизнь односельчан, скучной и шибко бесцельной казалась. Молодцу уж двадцать пять годков исполнилось, а он, умом тронувшись, вместо того чтоб на девке ладной жениться, детишек наплодить да хозяйство отцовское трудами крепить, взял да и в лес в одиночку ушел.

Ушел так ушел. Никто поступку его не противился, тем более что близкой родни молодца уже давно в живых не было; некому было его вразумить. Лет шесть, а то и более жил детинушка в лесу отшельником. Как время коротал, никому не ведомо.

Говаривали люди, случайно в лес попавшие, что видели, как Дион дни напролет на пне сиднем сиживал, все думы какие-то вынашивал да на бересте их гвоздочком коряво выцарапывал. Одним словом, делом достойным мужик не занимался, а все ленивился. Лишь изредка на охоту да по грибы хаживал, тем кое-как и кормился.

В первые годки своего отшельничества дурень носа из леса совсем не казал, потом изредка появляться стал… на празднествах да на деревенских ярмарках. С трудом и не сразу признали его соседи. Зарос и одичал мужик; борода, лишь изредка пятерней чесанная, лопатой аж до живота свисала. Но вот что странно! Хоть рубахи его всегда заношенными до непристойности были, штаны рваные, а сапоги стоптаны и в грязи, запаху от жителя лесного смрадного не было. Не несло от него и зловонием, какое обычно от бродяжек да приживалов беспутных исходит.

Держался дурень всегда особняком, с разговорами ни к кому не лез, к застолью деревенскому не подсаживался, да и торгом ярмарочным брезговал. Бывало, сядет в сторонке на сырую траву аль прям на землю; ручки с ножками сложит, сидит неподвижно, за жизнью народа наблюдает и всегда молчит. Скажет ему кто дурное слово, перечить не станет, встанет, легкий поклон отвесит и прочь пойдет. Ни разу на грубость ни сквернословием, ни кулаком отшельник не ответил. Дико это односельчанам было, не по-мужицки вел себя житель лесной, а как баба, поленом вусмерть запуганная. Поначалу дико, но потом народец окрестный потихоньку к причудам его привык. Обращать внимание на дурня перестали, подумывали даже в блаженные записать, но местный батюшка воспротивился, ибо странность Диона не от святости происходила, а непонятно от чего, да и жил молчун-отшельник в язычестве нечестивом, в церковь-то уж поди с десяток лет не захаживал.

Так прошло немало лет. Дурень лесной на сборищах больших за жизнью крестьян наблюдал, а те на него и внимание-то уж совсем обращать перестали. Сидит замухрышка лесной в уголке, зенки таращит, ну и пусть сидит, никому ж не мешает! Но вот однажды осенью, после сбора урожая, изменилось привычное течение дел.

Пожаловала на деревенское празднество барыня, пожаловала нежданно. Приехала хозяйка земель окрестных одна без супруга-властителя, но, как у благородных дам водится, в сопровождении девок-услужниц и дюжины крепких слуг. Случай для Далечья небывалый, ведь знать редко в деревни заглядывала, не по нутру им был воздух, навозом пахнущий, да простецкий вид крестьян. Однако в той округе барин был особенный, и женушка ему под стать.

Люд в деревнях далеченских жил простой и нос свой чумазый в барские дела не совал. Но о хозяине да и о его семействе было кое-что ведомо. Родом был барин не из Далечья, а из западных земель, что по покрою платья парчового, по непривычному говору да по повадкам заморским сразу в глаза бросалось. Звался он тоже диковинно бароном Дрегмером. Что такое «барон»: имя заморское или пост при дворе княжеском, ни один мужик из окрестных сел не знал, да и никому особливо голову ломать по этому поводу не хотелось. Люд городской говаривал, что удел вельможе чужеродному самим князем далеченским то ли за заслуги какие, то ли еще по какой прихоти властителя пожалован был.

Тучен, стар и брезглив был новый хозяин. Смотрел на холопов свысока и вечно нос платком белоснежным прикрывал. Проживал в стольном граде Киже, не только в деревни дарованные, но и в усадьбу редко наведывался. А уж коли случалось заехать, то с простым народом разговоров не водил. Лишь слугам из хором барских да старостам общинным позволялось пред его ликом грозным предстать и изредка слово молвить.

Была у барона чужеродного приметная супружница, барыня и лицом, и статью шибко красивая. Как звалась красавица, народ не знал, но втихую Несмеяной окрестил, поскольку глаза ее всегда печальными были, да и ходила она, как неживая, будто б во сне… Староста говаривал, что баронша не заморских кровей, а здешняя, далеченская, притом очень благородного рода, и что сам князь ее чужаку-барону в жены сосватал.

Сначала мужики деревенские полагали, что брешет. Чего с древнего старика взять? Но потом присмотрелись и сами подметили: хоть платье заморское у Несмеяны, но душа далеченская, родная… Не чуралась барыня простого люда и порою в усадьбу одна без супруга жаловала. Часто посещала красавица гуляния народные, хоть и держалась всегда достойно, в соответствии с высоким родом и саном. В церковь каждую неделю хаживала, милостыню нищим щедро жаловала, да и к оплошностям слуг относилась снисходительно, редко кого пороть приказывала. Одним словом, своя хозяйка; не спесивый, жестокий заморский зверь в бабьем обличье!

Особо добра барыня к деткам малым была, любила им гостинцы дарить да общением с ребятней постарше не брезговала. И в этот раз приехала госпожа Несмеяна не с пустыми руками, а целую кучу подарков да лакомств ребятишкам привезла. Служанки ее совсем умаялись сорванцам непоседливым гостинцы раздавать. Сама же барыня, как водится, заняла почетное место за отдельным столом, есть ничего не ела, но на пиршество простолюдинов смотрела охотно, как на зрелище диковинное. Слуги же ее, парни суровые да плечистые, что хлысты из рук никогда не выпускают, вокруг стола стали, чтоб не вздумалось какой пьяной башке к барыне поручаться полезть, иль еще хуже, беседами простецкими докучать. По правде сказать, охотников до общения с господами среди крестьян не водилось. И о чем деревенскому мужику али бабе с барыней разговоры водить? Благородных ни тяготы пахоты, ни засолка огурцов не интересуют, а о чем баре сами речи ведут, о том народу простому без толмача-старосты и не понять.

Празднество в тот день как обычно шло. Сначала мужики чинно и важно держались, но как хмель в головушки забрался, так и началась потеха. Не удержались крестьяне ни от шуточек, слуху девичьему мерзких, ни от бранных словечек, ни от крепких тычков. Вмиг былые обиды припомнились: кто скот на чужие луга водил, кто у кого с огорода чего уворовал. Не уследили бабы за мужьями. И, глазом моргнуть не успели кумушки, как началась лихая потеха, замелькали кулаки, полетели по воздуху скамьи да посуда. Слуги барские встрепенулись, взялись за хлысты и карать бузотеров двинулись, ведь негоже возню мерзкую при хозяйской жене устраивать, даме почтенной и благородной. Однако остановила их Несмеяна, отозвала назад. Хоть вид побоища мужицкого и противен ей был, но вмешиваться в жизнь деревенскую не считала нужным. Не ее это праздник, не ее жизнь, она на сборище в гостях, а, как известно, со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

Потягивая из бокала настойку деревенскую, противно крепкую и кислую, смотрела красавица печально, как мужики азартно друг дружку мутузят, разбивают лица в кровь и как им жены под ногами мешаются. От криков, брани и бабьего визга заложило в господских ушах. Скучно барыне стало, не раз она подобные зрелища видела и не только на деревенских гуляньях, а и в палатах княжеских. Что мужик деревенский, что сотник именитый, что родовитый барин, на всех, кто штаны, а не юбку носит, хмель одинаково пагубно действует: как бокал или кружку лишнюю молодец опрокинет, так бойцовский дух неизвестно откуда появляется, даже самый безобидный мужик чудо-воином себя мнит и доказать всем ратную доблесть пытается.

Собиралась уж барыня гуляние деревенское покинуть, слугам приказала запрягать, как вдруг приметил ее взор дурачка лесного, у ограды смирно сидевшего. Диона барыня и раньше видывала, да только не обращала на него внимания. Неприятно ведь смотреть на тех, кто умом обижен и кто, как чучело огородное, все у ограды сидит и даже слова не скажет. Взор жителя лесного всегда тусклым был, безразличным, равнодушным ко всему происходящему. А как драку мужики затеяли, так сразу огонь в глазах у чудака появился. Смотрел отшельник внимательно, как тела крепкие в побоище движутся: кто какой замах делает, кто как корпус при ударе держит. Губы отшельника все время что-то шептали, а голова то легонько кивала в знак одобрения, то сокрушенно покачивалась при неудаче замешкавшегося или растерявшегося бойца. Странно это барыне показалось. Подумалось вдруг ей, что не такой уж лохмач и дурак, а только убогим прикидывается и явно интерес скрытый имеет. Хотела уж Несмеяна слугам приказать дурня к себе подвести, да только не судьба была ей его порасспрашивать и тайну отшельника, коль та, конечно, имелась, выведать.

Не понравилось кузнецу деревенскому, который в драке уже шестерых раскидал, как замухрышка-дурень из своего угла на него зенки таращит. Подумалось спьяну повелителю огненной стихии, что бродяжка никчемный над ним насмехается. Взмахнул кузнец плечами широкими, повисших на них мужиков, как пушинки, скинул и, словно бык, ничего, кроме обидчика, не видящий, ринулся на Диона прямо сквозь толпу. Кто под ноги богатырю попался, тот на землю без чувств пал, кто пошустрее был, тот отпрянул. Испугался деревенский люд небывалой ярости, расступился и со страху затих. Накатилась гора раскрасневшихся мышц на тщедушного дурня смертоносной лавиной, должна была его смять, раздавить, но вдруг отпрянула и замерла неподвижно.

Ничего житель лесной особенного не сделал, просто поднялся да рукой легонько и быстро до плеча кузнеца дотронулся. Тот тут же замер, от злости шипит, в кровь губы закусывает, а пошевелиться не может, сковало его тело сильной судорогой.

– Колдовство, чародейство бесовское! – завизжала противно одна из бабок, а протрезвевшие с перепугу односельчане тут же подхватили: – Колдовство! Дурень – колдун!!!

Ничего не ответил Дион, но и не стал дожидаться, пока крестьяне его поленьями обложат да подожгут. Лют простой народ в страхе, неразумно жесток.

– Мир вам, добрые люди! – с улыбкой на устах изрек отшельник, а затем через ограду шустро перепрыгнул и в лес со всех сил побежал.

Обомлела толпа, но несколько мужиков в погоню за колдуном все-таки кинулись. Да только куда им, лыка не вяжущим да шатающимся, за трезвым угнаться? Шагов через сто поотстали да обратно и воротились. Решили крестьяне ночь отоспаться, а поутру в лес всей деревней пойти, чтоб расправу над колдуном богомерзким учинить, да только барыня Несмеяна вдруг из-за стола поднялась и впервые за многие годы на холопов своих прикрикнула.

– Не ваше это дело, рожи чумазые! Сама разберусь! А коль узнаю, кто в лес наведывался, насмерть запороть прикажу! – изрекла хозяйка, да так сурово, что мужики все с бабами в поклоне тут же согнулись и о своей затее более не помышляли.

Вскоре разошлись жители деревни на ночлег, да и барыня со слугами в усадьбу отъехали. Но перед тем как в карету сесть, дала Несмеяна одному из охранников указание в лес пойти да разведать, где и как отшельник живет, чем в одиночестве занимается? Исполнил слуга барскую волю, отправился в лес, а вернулся в усадьбу лишь поутру, да вот только мало толку вышло. Оплошал охранник, поскольку непривычно ему было в диком лесу. Нашумел, кустов с ветками наломал, пока на тропинку нужную вышел, а там его уже Дион во всеоружии встретил.

Стоял на тропинке дурень лесной, гадюкой шипящей в руках поигрывая, жалостливо посмотрел на слугу барского, запыхавшегося да с ног до головы перепачкавшегося, посмотрел-посмотрел да и молвил: «Ты за мной, человечек служивый, не ходи! Не стоит тебе в лес соваться. А барыню свою успокой, не покажусь я боле в деревне. Чужда мне жизнь ваша, чужда да противна!»

Хотелось Диону тишины и спокойствия, затем и в лес от людей ушел. Да только коль попался господам на глазах – покоя не жди. И трех дней с того пиршества не прошло, как пожаловали к нему в лес гости незваные. Случилось это около полудня.

Отшельник едва раздумья свои закончил и с пня любимого слез, чтоб у баньки старенькой крышу подлатать, как раздались поблизости крики. Голос мужской, напуганный, о помощи взывал. Схватил Дион посох любимый да на подмогу кинулся. Благо, что путь недолгим оказался, успел.

Слуга барский, за ним в лес следить посланный, почти уже дорогу к его дому нашел, да оплошал, оступился и в буреломе застрял. Провалился он в яму аж по пояс. Ворочался, выбраться пытался, да только полы кафтана широкие за сучья крепко зацепились, а тут, как назло, троица волков голодных поблизости оказалась. Обступили звери бедолагу, пасти страшно оскалили и напасть готовились. Закричал барский служитель с испугу да от отчаяния, не думая и не гадая, что крик его кто-то в чаще глухой услышит и на подмогу подоспеет.

Клацнул вожак зубищами да первым на служивого кинулся, но не успели волчьи лапы в прыжке от земли оторваться, как вдруг зверь лег и жалобно заскулил, а остальные волки, поджав хвосты, прям как собаки дворовые, за деревьями скрылись. Замер вожак стаи, уши прижал, лежит – не шелохнется. Повернул барский слуга голову и ахнул. За его спиной Дурень стоит и неотрывно волку прямо в глазищи, кровью налитые, смотрит. Было в том мутном взоре что-то такое, от чего не только зверю лесному, но и самому дружинному молодцу не по себе стало.

– Чего застыл? Неужто отдохнуть с дорожки решил? Не советую, сучья бока исколют. Вылазь давай! – произнес Дион и подал слуге барскому руку.

Ухватился за нее парень и сам не заметил, как уже за спиною лесного жителя оказался. А тот стоит неподвижно и все волку в глазищи смотрит.

– Возвращайся к барыне своей и передай, чтоб соглядатаев боле в лес не посылала! – прошептал отшельник, не поворачивая головы. – Вы здесь, как дети малые. У меня своих забот полно, некогда мне недотеп от зверья спасать!

Согнулся молодец перед отшельником в низком поклоне да прочь побежал. Быстро возле коня своего, на опушке оставленного, оказался. Вскочил в седло, а вскоре перед хозяйкой своей предстал и всю правду без утайки поведал: и про нерасторопность свою, чуть смертью не обернувшуюся, и про помощь лесного колдуна, нежданно пришедшую.

Призадумалась барыня. Еще загадочнее и таинственнее показался ей лесной мужик, темными сельчанами колдуном прозванный. Обладал он знаниями, обычным людям неведомыми; была в нем сила жизненная, что в иных не текла. Позвала Несмеяна десятника и приказала к вечеру Диона в усадьбу доставить, притом строго-настрого запретила бить его мечом иль плеткой.

Не по сердцу пришелся вояке бывалому такой приказ, не привык он с деревенщиной цацкаться, а уж тем более с бродяжками всякими, кто ни кола ни двора не имеет. Но делать нечего, не осмелился барский приказ оспорить. Созвал своих людей и стал отряд быстро в дорогу снаряжать: мечи с луками служивые оставили, а с собою в лес сети рыбацкие да веревки крепкие прихватили, чтобы сподручнее было дурня ловить, который, по слухам, и шустр, и ретив был не в меру.

Сборы продлились недолго, да и дорога до леса немного времени отняла. Спешились молодцы на опушке, привязали коней к деревьям. Сторожить одного из своих оставили, а сами в лес отправились. Благо, что Нифоня (так слугу звали, Дионом от волков спасенного) дорогу почти до самой избушки лесного дурня запомнил. Прибыли на место, а там поджидал их сюрприз. Избенка неказистая пустой оказалась, банька тоже, да и поблизости никого не было. Притаились охраннички, стали ждать, да только не появился Дион. Лишь когда небо в просвете между деревьями потемнело, услышали слуги барские то ли из оврага, то ли с болота раскатистый смех.

– Ну, что ж вы, дурни такие?! А с виду народец почтенный и важный! Неужто вы думали, что я выйду?! Вам вовек меня не сыскать! Возвращайтесь в усадьбу, ливень скоро пойдет. Замешкаетесь, промокнете да продрогнете, а знахаря толкового в округе нет!

– Ничего, мы к водице небесной привыкшие! – прокричал в ответ десятник, подумавший, что отшельнику самому надоело в болоте мерзнуть и охота скорее домой попасть. – Велела нам барыня тебя для разговору привести, а приказ есть приказ! Мы люди служивые, приказы исполнять точь-в-точь приучены! Так что нам без тебя никуда. Вылазь из норы, все равно сыщем!

– Ну, что ж, ищи, раз такой несмышленый! – прозвучал из-за деревьев ответ. – А когда не найдешь и обратно к хозяюшке своей распрекрасной с пустыми руками заявишься, то мои слова передай. Коль она со мной говорить хочет, так пущай сама одна ко мне в лес пожалует. Кому больше надо, тот башмаки и стаптывает!

– Ах ты, скотина мерзкая, ишь чего удумал, охальник! – осерчал десятник, услышав такую дерзость. – А ну-ка, ребятушки, живо мне его притащите! Хоть плеткой потчевать наглеца и не велено, но кулаки почесать о мерзавца не грех!

Кинулся люд служивый в лес Диона искать, да только прятаться тот был мастак. Всю округу отшельник, как свои пять пальцев знал, каждый укромный уголок был ему в чаще лесной ведом. Проплутали охраннички, пробегали понапрасну, да и вернулись к избушке ни с чем. Стоят перед десятником, пот со лба утирают, дышат часто да руками виновато разводят. Неловко им, что не смогли приказ исполнить да супостата сыскать. Нахмурился десятник, да только серчать на подчиненных не стал. Верность они свою доказали, чести не посрамили; сделали, что смогли, да кто ж знал, что дурень лесной таким пройдой окажется?

Чуток передохнули, оправились да и пошли прочь. Тяжко и страшно им было с пустыми руками в усадьбу возвращаться, боялись гнева господского. Да только женушка барская к их неудаче с пониманием отнеслась. Впервые за долгие месяцы улыбнулась Несмеяна украдкой, да по палатам отряд отдыхать распустила. Не обманул Дион ее ожиданий: имелись у него и сила жизненная, и знания, и воля, а также самолюбие, другим холопам неведомое. Такие люди в Далечье редко попадались. Ради беседы с таким самородком не грех было и башмаки дорогие стоптать!

Два дня и две ночи жил отшельник в спокойствии. Подумывать уж начал, что народ из усадьбы к нему дорогу забыл, но на третий день ближе к полудню послышался из лесной чащи шум. Встревожился Дион, хотел снова спрятаться, да не успел. Вышла из-за деревьев сама барыня в сопровождении пятерых услужниц. В перепачканном грязью, порванном платье была Несмеяна столь прекрасна, что не смог дурень глаз отвести. Смотрела красавица на него, а он на нее, обомлев, таращился. Было во взоре у нее что-то такое, что привлекало и завораживало, равнодушным не оставляло. Часто видал Дион барыню на народных гуляниях, но ни разу она так не смотрела, притом именно на него. Загляделся отшельник и не заметил, как охраннички барские из леса тихо появились, сзади его обошли и за руки крепко схватили.

– Не троньте его, он худого не причинит! – прозвучал голосок, подобный журчанию весеннего ручейка.

Послушались служивые, отпустили дурня да расступились. А тот стоит и на госпожу таращится; ни за посох верный схватиться, ни в лес бежать и в мыслях нет.

– Ну вот, как пожелал, сама к тебе в гости пришла, – одарив отшельника белоснежной улыбкой, произнесла барыня, – но только уж, извини, не одна, ведь тебя я совсем не знаю. Не тревожься, люди мои в сторонке постоят и беседе нашей не помешают.

Только молвила Несмеяна, как молодцы служивые вместе с девками поляну покинули и в лесу скрылись. Хоть слуги барские и ушли, но не покинуло отшельника неприятное ощущение, чувствовал он на себе взоры недобрые; догадывался, что охранники за деревьями прячутся, глаз с него не сводят и луки свои оглаживают.

– А о чем нам с тобой, барыня, беседы водить? – подивился отшельник. – Я человек лесной, не то что тебе, госпожа, но и деревенским парням не ровня. Даже люд сельский разговора со мной чурается. Что тебе от меня, красавица, надобно?

Не поморщилась Несмеяна от слова дерзкого (не позволено было простолюдинам барынь красавицами называть), а лишь улыбнулась загадочно и приветливо молвила:

– Тайн ты много, отшельник, знаешь: как мужика свирепого касанием легким остановить да как зверя лютого одним взглядом укротить. Есть в тебе сила, остальным неведомая. Желаю ее истоки узнать да к ней приобщиться. Хочу уметь все, что ты умеешь, да знать то, что тебе ведомо!

– Да я ж ничегошеньки…

– Молчи! – персты тонкие вдруг нежно коснулись потрескавшихся уст отшельника. – Не оскорбляй мой слух ложью! Есть у тебя тайны, я знаю! Ты со мною ими поделись, а уж я, поверь, внакладе не останусь, одарю тебя и золотом, и серебром! Ну а коли тебе монеты без надобности, то и на другом сойтись можем! Любое твое желание исполню! Хочешь избу новую мои слуги живо построят! Хочешь коня резвого, бери целый табун!

– Ох, барыня-барыня, – покачал головою Дион печально, – привыкла же ты жизнь монетой звонкой мерить. Никак не поймешь, что не все продается да покупается!

– Не дерзи! – отпрянула Несмеяна и едва сдержалась, чтобы не наградить наглеца пощечиной. – Не забывай, что хоть ты и в лесу живешь, но все равно – мой холоп. Я слово скажу, и тебя на суку тут же вздернут!

– Твоя правда, – потупив взор, произнес Дион. – Хоть жизнью своей особо и не дорожу, но расставаться с ней раньше срока ой как не хочется… Поведаю тебе, госпожа, в чем мой секрет. Да только ведь он тебе того… без надобности. У тебя и слуг полон двор, и сама ты вон какая красавица! Стою пред тобой, и аж дух захватывает, а коленки, подлые, подгибаются. К чему тебе таинство мудреное, коль в красоте и в знатности твоя сила?! ^

Не ответила Несмеяна Прекрасная, лишь пряди волос своих восхитительных рукою со лба откинула и улыбнулась пленительно.

– Пойдем скорей в избу! Не хочу, чтоб твои откровения уши чужие услышали, только мне они предназначены! – схватила красавица мужика за руку и к двери домишки поволокла.

До позднего вечера горела в доме отшельника лучина, беседа интересная плавно текла, а слуги барские у костра возле баньки нетопленой грелись. Холодно, голодно было им, но такова уж холопская доля: за господами повсюду следовать да ждать, пока дела важные вершатся.

Тем временем поведал Дион Несмеяне о том, зачем в лес от людей ушел; о том, как томился долгие годы среди односельчан, чувствуя, что жизнь деревенская не для него и что он для большего предназначен. До двадцати пяти годков плохо молодцу приходилось, душа его покоя не находила, а потом вдруг было ему видение ночное. Явились в полночь предки древние, не отец с дедом, а прапрапрадед с родней. Рассказали призраки старцев о временах давних, когда жили люди в Далечье совсем по-иному, в древних богов веровали и разные таинства знали; о том, что многие из тех секретов уже давно утеряны и что ему суждено эти знания возвернуть и для потомков сохранить. Дело-то было непростым, кое-что, конечно, в давние годы на бересте записывалось, да только где теперь эти грамотки? Сгорели берестяные рукописи в пламени давних пожарищ, а чудом уцелевшие от времени истлели. Но даже если бы они и сохранились, то почти никто уже в Далечье не разбирал грамоты старинной… Единственный способ у молодца был секреты давних лет вернуть: в лес пойти, да, как предки его, таинства эти у природы годами выведывать. Вот тем и занимался отшельник, а не просто на пне дни просиживал и дурака валял. Научился он зверьем управлять да в травах толк понимать. С трудом давалась работа: каждый секрет, как головоломку мудреную, из отдельных кусочков приходилось складывать, месяцами да годами долгими над ней думать и гадать.

Воодушевлено вещал Дион, нашел он наконец-то слушателя внимательного, ведь так трудно было годами все в себе держать и никому не рассказывать. Не брезгуя убогостью лесного жилища, сидела Несмеяна на скрипучей скамье, неотрывно в глаза глядя, речи отшельника слушала. Печальным взор ее был и каким-то особенным, показалось вдруг дурню, что таинства природы ей совсем не любопытны, а вот к нему, мужику лесному, нечесаному, наоборот, интерес есть. Пришла в голову жителю лесному шальная мысль, да тут же и выскочила. Не могло такого случиться, чтобы красивая, знатная да богатая барыня к простолюдину, жизнью потрепанному, интерес сердечный заимела… Не могло, но ведь чудеса порой происходят!

– Поздно уже, мне в усадьбу пора! – устало произнесла Несмеяна и, грациозно со скамьи поднявшись, направилась к двери. – В полдень к тебе приеду. Жди да не смей в бега податься! Теперь я уж точно не отступлюсь и все о секретах твоих разузнаю, а люди мои, коли что, тебя везде сыщут! Отдыхай, Дион, завтра долгий разговор предстоит!

С того дня началась у отшельника жизнь особая. Барыня часто к нему приезжала и до поздней ночи в избушке просиживала. Пытался Дион учить ее премудростям всяким: настойки целебные делать, повадки зверей изучать, только наука Несмеяне с трудом давалась. Не то чтобы ума красавице не хватало, вовсе нет. Просто не лежало женское сердце к занятиям, а вот сам учитель ей очень нравился. Томные взгляды, загадочные улыбки, мимолетные движения рук и нечаянные касания, весь арсенал женского обольщения испытал на себе Дион, и едва устоял, чтобы естество свое мужское не проявить. Улучала барыня любую возможность, чтоб беседу мудреную прервать и разговор в сторону ее интереса увести: то о чем-то отвлеченном расспрашивала, то вдруг о себе разговор заводила. Учеба почти с места не двигалась, зато учитель с ученицей заметно сблизились.

Многое узнал отшельник о жизни красавицы и, как ни странно, глубоким сочувствием к ней проникся. Собственное существование ему сказкой казаться стало по сравнению с тем, что на долю барыни выпало.

Выросла она в семье знатной и богатой, но столько невзгод она пережила, что уж лучше деревенской дурехой уродилась бы. Батюшка ее, ныне покойный, при королевском дворе главным егерем служил; всей охотой и всеми угодьями королевскими заведовал. Потравили его супостаты-недоброжелатели, и остались Несмеяна вместе с братцем младшим сиротами. Матушка замуж во второй раз не вышла, но среди знати дурную славу сыскала, так что королю пришлось ее от двора отлучить. Вскоре и брат сгинул, погиб не на войне, а от лиходеев-разбойников смерть принял. Трижды выходила красавица замуж и дважды овдовела; двух детишек потеряла: дочку во младенчестве, а сынка уже в зрелом возрасте. Одним словом, жизнь барыни была непростой и жестоко с красавицей обошлись, пока судьбой горемычной сам князь не занялся. Выдал властитель далеченский ее замуж за посланника заморского; выдал насильно, ее согласия не спрашивая, но Несмеяна не в обиде была, а, наоборот, благодарностью к правителю воспылала. Знатно ей с бароном чужеродным жилось. Он ее не бил, понапрасну не обижал, да особо насчет ласк супружеских не неволил. Была Несмеяна свободна и полностью себе предоставлена. Как при дворе событие какое случалось: празднество али пир, она при муже была, а так сама по себе. Часто в усадьбе жила, пока муж, интерес не только посольский, но и торговый в Далечье имеющий, делами занимался – вещи старинные, ценные на родине продавал да прочими поставками ведал. Спокойно Несмеяне за бароном было, да только сердце женское любовной истомы жаждало и семейного счастья, которое, увы, ее стороной обошло.

За разговорами душевными проходили дни, пока однажды не соприкоснулись руки учителя лесного и ученицы высокородной, пока не встретились их уста и не свершилось то, что окромя, как безумством, и назвать-то нельзя. Заулыбалась Несмеяна, расцвела, наконец-то засветилось ее лицо счастьем, а в глазах, много слез проливших, поселился покой. Хорошо ей стало, а вот дурень лесной, наоборот, закручинился.

– Что же мы с тобой натворили?! Как же нам с тобой, Несмеянушка, быть?! – воскликнул Дион, чувствуя, как сердце его болит и ноет. – Не ровня я тебе, да и замужем ты! А жить без тебя не могу!

– Не кручинься, радость моя! – нежно обняв возлюбленного, произнесла барыня. – Я люблю тебя, люблю больше жизни! Верь, и все замечательно сложится! Вскоре мы вместе будем и счастье обретем, без тебя мне свет белый не мил! Помру, коль тебя каждый день видеть не смогу!

Стало Диону от признаний таких на сердце теплее. Приметила это барыня и все больше его ласковыми обещаниями утешать принялась.

– Сейчас я в усадьбу уеду, а затем в Киж к мужу. Три дня и три ночи меня не будет, а на четвертый я вернусь и вся без остатка, до скончания века твоей буду! Хоть барон и иноземец, хоть он и суров, но я на него управу знаю, так что отпустит он меня к тебе, да еще денег даст… До скончания века нам их хватит!

– Несмеянушка, мне злато баронское совсем без надобности! – пылко заверил Дион, но красавица улыбнулась ласково и зажала ему рот.

– Тебе не надо, верю, а вот мне и детишкам нашим, коих я тебе подарить желаю, очень даже пригодится! Ты пока времени зря не теряй! Избенку поправь да баньку новую сладь! За делами и не заметишь, как времечко пролетит, а там и я возвернусь!

Одарила красавица любимого жарким поцелуем да и в дверь, словно мотылек, выпорхнула. Остался Дион один, утомленный любовной утехой и счастливый. В ту ночь засыпал он, в голове мечты о скором счастье семейном лелея. Настал его час, закончилось одиночество, постучалась любовь в его дверь перекошенную…

Окрыленный надеждой, бойко принялся за работу отшельник. Где смог, там избенку подправил, а какие доски совсем сгнили – новыми заменил. Мебель добротную смастерил. Хоть плотницкому делу и не обучен был, но коль душу в работу вкладываешь, криво да косо не получится. Хорошо работалось, мысли о возвращении любимой ему сил придавали. Тешил Дион себя мечтаниями, как ладно они заживут, как душа душу согревать будет. Отрекся он от прежних помыслов, не хотелось ему более таинства забытые раскрывать и в одиночку век доживать.

Прошел день, за ним другой в трудах пронесся, наступил третий, последний, и сердце в груди Диона радостно забилось в ожидании встречи. Уже время подгонял, не терпелось ему, чтобы завтра скорее наступило и любимая Несмеянушка быстрей воротилась. Представлялось жителю лесному, как он ее ласково встретит, что скажет, и как она его улыбкой, полной любви, наградит. Всю ночь без сна отшельник с боку на бок проворочался и на солнце серчал, что всходить никак не хотело. А как только первые лучи между кронами высоких деревьев пробились, поднялся житель лесной и скромное угощение готовить начал. Отыскал рубаху чистую, что на дне сундука завалялась; сам к ручью сбегал, умылся и гостью с нетерпением поджидать стал.

Однако сколько ни напрягал слух горемыка, тихо было в чаще лесной: не слышалось в округе ни треска веток, ни шороха. Долго сидел отшельник на пне, думал, вот-вот мгновение счастья настанет, появится из-за деревьев его возлюбленная. Так до самого полудня и прождал, а там уж тревожиться начал. Возникали в воображении воспаленном думы страшные: иль барон жену свою от супружеских оков не избавил и в темнице запереть приказал, иль разбойники жестокие по дороге на повозку напали, аль еще что неприятное произошло. Истерзал Дион душу сомнениями, а ноги притомил беготней. Четырежды из леса на дорогу бегал, проверял, не едет ли кто, да только каждый раз ни с чем к избушке возвращался, и все горше ему становилось.

Ближе к полуночи одолел отшельника сон, свалил его прямо возле пня. Всякое в ночном забытьи Диону являлось, разное мерещилось, всего и не упомнить, да только, как проснулся, не смог горемыка больше на месте усидеть, в усадьбу кинулся, про судьбу Несмеянушки разузнать.

Спала барская усадьба в ранний час крепким сном. Никто снов слуг не тревожил, поскольку господ не было. Прокрался Дион тихонечко в каморку старшего конюха и приставил к горлу спящего острый нож.

– Говори, лиходей проклятый, куда барыню свез?! Где барон постылый ее пленницей держит?! – прошипел дурень конюху в лицо, а глаза, от ярости обезумевшие, чуть наружу не вылезли.

– Не губи! – пролепетал мужик, со сна перепуганный. – Коней бери, деньги бери, карету, только не режь!

– Где барыню держат?! Где ее сыскать?!

Долго не понимал старший конюх, чего от него тать ночной требует, а когда дошло до мужика, то аж рот разинул от удивления.

– Никуда я ее не свез! Как тя, мил человек, и мысль-то такая несуразная посетила?! При барине она щас, в палатах их китежских поживают… Я ж два дня назад из стольного града воротился. Приказано было отдыхать; господа сказали, что до весны я им без надобности, поскольку у барона свой кучер имеется, как и он, заморских кровей; а супружница его, хозяюшка наша, по первому снегу в Заморье собирается… Там, говорят, климата теплая, не чета нашим холодам… для здоровьица ее полезно!

– Врешь!!! – прохрипел отшельник и чуть не надавил острым лезвием на кадык конюха. – Не может такого быть, чтоб Несмеянушка меня позабыла и по доброй воле возвращаться не захотела!

Испужался конюх пуще прежнего, глаза закрыл и причитать начал: думал, разозлил супостата; решил, смертный час его пришел. Однако не причинил ему Дион вреда, поскольку неповинен тот был ни в чем, а глупость явную сказал по неведению. Не имеют привычки господа слуг в свои дела посвящать. Мог барон на супругу осерчать и ее в Заморье к родне услать, пока не одумается; могла с красавицей беда какая приключиться. Всякое могло быть. Понял Дион, что надобно ему в стольный град отправиться и правды доискиваться, а коли понадобится, и на выручку любимой прийти.

Пока конюх глазищи с испугу жмурил, выбрался «лиходей поневоле» в окно и незаметно, как тень, через двор и высокую ограду перебрался. Приучен был житель лесной бесшумно передвигаться и к себе внимания не привлекать. «В лесу жить – волчьи повадки перенимать», а иначе никак, а иначе слопает тебя зверье хищное.

Корил себя Дион понапрасну, что раньше в усадьбу не пожаловал, а из-за неведения своего столько дней впустую потратил. Не заходя в лес и рубахи даже не поменяв, поспешил отшельник в столицу. Чтоб быстрее до Кижа добраться, пришлось ему на мерзкое дело пойти, коня у деревенского жителя своровать. Но когда сердце, исстрадавшееся, в клочья боль разрывает, совесть умолкает, а лишь изредка едва слышно поскуливает…

Почти загнав коня, добрался к ночи путник до стен стольного града, да только ворота уже заперты. До самого рассвета без сна провел, не смыкая глаз, так сердце истомилось. А как только стражники заспанные дубовые створки открыли, первым ринулся Дион в город, неучтиво растолкал толпу приезжих локтями и побежал скорее хоромы барона заморского разыскивать.

Недолго пришлось влюбленному дом врага заклятого искать: находился он в самом центре города, почти вплотную к княжескому дворцу. Близка была цель, да только кто деревенщину неотесанную за ограду пропустит? До любимой было рукой подать, но уж больно прутья железные высоки оказались да охранники бдительны. Заметили служивые, как Дион пробраться вовнутрь пытается, тревогу подняли. Поймать не поймали, но спугнули «злодея».

Ходил-ходил отшельник кругами возле палат величественных, где его любимая как в темнице маялась, все думал-гадал, как внутрь попасть. Но тут к полудню улыбнулась ему удача. Распахнулись створки ворот расписных, и выехала из них карета, а за ней аж целая дюжина конных охранников. Ехал в ней не злодей-барон, а его драгоценная, его возлюбленная Несмеянушка. Обезумел Дион от везения такого, в голове у него помутилось, и он прям при народе честном к дверце кареты кинулся, да только всадники начеку были, вмиг его за ворот рубахи поймали и прочь волоком поволокли.

– Несмеянушка, милая, это я, Дион, твой возлюбленный! – кричал, что есть сил, дурень, упираясь и вырываясь из крепких рук служивых молодцев.

Не ответила ничего любимая, только голову в сторону дурака повернула и пронзила Диона холодным, презрительным взглядом. Так даже не на человека, не на холопа смотрят, а на букашку мелкую.

– Всыпьте убогому дюжину-другую плетей! – прозвучал голос барыни, сердце страдальцу на мелкие части режущий. – Да за ворота городские выкиньте, а заявится вновь, шкуру живьем сдерите!

Экипаж барский, заморскими мастерами мудрено сделанный, к дворцу княжескому поехал, а по спине загулял кнут. Недолго его били слуги барона, недолго, но больно… Затем, когда Дион сознание потерял, отволокли его палачи за ворота да там в ров У стены и сбросили. Чудом не потонул он в мутной, застоялой воде, очнулся вовремя да наверх кое-как выбрался. Постепенно ослабла боль в спине, но усилилась иная, жгущая его изнутри. Не мог поверить дурень, не мог постичь, что его нежно любимая Несмеянушка от него отказалась, отмахнулась, как от назойливого комара. Впервые за долгие годы заплакал житель лесной, а затем обратно в лес побрел. Плохо ему сделалось, и в избушку возвращаться не хотелось, где он с любимой так сладко время проводил. Но делать-то нечего. А куда еще горемыке податься?

До Кижа Дион меньше чем за день домчался, а вот обратно долее недели брел. Коня отвергнутый влюбленный в Киже оставил, да и уж слишком часто ему на пути кабаки попадались. Монет у отшельника давно не водилось, но коли далеченского мужика выпить охота посетила, дырявый карман ему не помеха. Воспользовался он знаниями своими, чтобы путников убеждать. Поили его странники вдоволь, притом не только крестьяне, но и служивый люд его взгляду противостоять не мог. Испробовал Дион за неделю столько вин да настоек, сколько в жизни не пивал, но не легче, а тяжелее на душе израненной становилось. Сначала бедолага понять силился, что же произошло и что он не так сделал. Затем вообразил, что Несмеяну околдовали, зельем заморским опоили. Разное отшельнику мерещилось, но он все равно себя винил за то, что сам из жизни людской себя вычеркнул и в свое время опыта любовного не приобрел. Только понапрасну жизнь на раскрытие таинств древних растратил, а нужно было лишь об обычном, житейском счастье заботиться. Пришел Дион к выводу, что жил он неправильно, что утруждал головушку свою зазря.

Совсем захмелевшим, поистрепавшимся да охладевшим к жизни отшельник домой возвернулся. Встал на опушке леса и боялся к избушке подойти. Чувствовал, что как только увидит маленькое окошко, возле которого они с Несмеяной столько времени просиживали, так сразу и охватит его желание нестерпимое руки на себя наложить. Не хотелось отшельнику раньше времени этот мир покидать, но жить с воспоминаниями горькими мочи совсем уж не было. Вот и стоял он под ливнем, не зная, что дальше делать, как внутренний покой обрести и печаль как можно быстрее из сердца выкинуть. Стоял он, стоял и сам не заметил, как одолела его дремота. Хмель боль душевную не притупил, но сил мужика лишил. Подкосились ноги, упал отшельник в лужу да и заснул…

Обычно после запоя просыпаются там, где зелье хмельное сморило. Голова болит, в животе тяжесть жуткая и жить не хочется. Но вот у Диона почему-то все было иначе. Очнулся он в избушке, на собственном лежаке. Солнышко утреннее приветливо в окно светило, и не только мыслей дурных, но и боли в голове совсем не было. Боясь, что вот-вот охватит его похмельный недуг, осторожно поднялся Дион с постели и сделал шаг. В животе не болело, не урчало, хотя, возможно, лишь из-за того, что в последние Дни отшельник ничегошеньки не ел. Руки не дрожали, ноги не подкашивались, а в голове была легкость и ясность мыслей, каких давно не водилось.

Уж больно необычно все было, поэтому и почудилось ему, что умер он и попал на тот свет; где нет ни горестей, ни печалей; где люди друг другу братья, а не волки. Смущало Диона лишь, что со двора дымком потягивало, запах вкусной грибной похлебки ноздри щекотал, да мурлыканье какое-то тихое слышалось. Вот уж не думал отшельник, что обитатели Небес в пище земной нуждаются, сами ее готовят да при этом песенки под нос распевают. Подивился Дион и, чтоб долее сомнениями не мучаться, шагнул за порог.

В центре двора, на том самом месте, где пень его любимый корнями в землю врос, горел костер, над которым огромный котел раскачивался. Призывно булькало в котле варево вкусное, запах аппетитный источающее. Самое интересное, что котла этого Дион в хозяйстве своем не припомнил; его посудина для похлебок гораздо меньше была да латаная-перелатаная, а этот котел совсем новенький, еще не закопченный… Торчал из него черпак огромный, а кашевара поблизости не было. Догадался отшельник, что тому причиной: ведь из баньки, им только что переложенной, дымок валил и мурлыканье мелодичное доносилось.

«Или я умер и хозяйство это не мое; или кто-то, пока я отсутствовал, самовольно в избушке моей поселился, – подумал Дион, расчесав до красноты в раздумьях наморщенный лоб. – Ну, ничего, сейчас я самозванцу покажу, как в доме чужом хозяйничать! Преподам ему урок, научу уважать чужое добро!»

Разозленный самоуправством, подобрал Дион полено потолще да к баньке новенькой двинулся. Распахнул дверцу, ворвался внутрь, полено над головой держа, да ахнул вдруг и быстрехонько обратно выбежал. Почудилось ему в клубах белых, что старуха мерзкая веничком парилась, да не простая старуха, а прозрачная, тело ее дряблое чуть-чуть плотнее банного пара было.

«Никак призрак в гости пожаловал, дух лесной, али и того хуже, посланец из преисподней?!» – промелькнула в голове мысль, но тут же исчезла. Утро ведь на дворе было, а призраки, как и прочая нежить, лишь по ночам являются; не могут они при свете дня народ честной пугать. Да к тому ж, что за надобность призраку в баньке нежиться? Ведь создание-то он бестелесное! Чего парить, коль костей да плоти нет?! «Наверное, спьяну привиделось! Уж больно испереживался я в последние дни», – утешал себя Дион, но от гласа, внезапно раздавшегося за спиной, его колени вновь задрожали:

– Слышь, милок, и частенько ты к бабам в баньку без приглашения жалуешь?! Оно и немудрено, что бобылем живешь! Хоть и хозяин ты здесь, но все равно в дверцу стучаться надоть! – проскрежетал голос старческий, от которого у отшельника мурашки по спине побежали.

Обернулся Дион и увидел на пороге баньки прозрачную старушенцию. В руках ее черпак был, явно для его головы предназначенный, а на устах старческих, сморщенных играла ухмылка, чуток ехидная, но не злая.

– Ну, чо застыл, внучок? Прям, как неживой! Давай к костерку подсаживайся да ложку с миской готовь! Щас тебя похлебочкой угощу; помнится, ты в детстве ее шибко любил! – изрекла старуха и, как облако небесное, проплыла к котлу.

Отшельник испугался, но не настолько, чтоб рассудок потерять. Стали мысли в голове шевелиться, благо, что похмелья не было, и в цепочку рассуждения выстраиваться. Перед ним был призрак, но не обычное ночное пугало, а что-то иное, ведь она, точнее оно, и днем появиться смогло. Кроме прочего, настоящий, не иллюзорный черпак в руках держало. К тому же, показалось ему лицо старухи знакомым, когда-то он уже видел ее, но только очень-очень давно, не за последние десять лет, точно…

– Ах ты, охальник неблагодарный! Да как же ты, паршивец, меня не признал?! – посетовала, укоризненно закачав головой, старуха, будто прочтя мысли отшельника. – Я ж прабабка твоя родная, я ж тя в малолетстве и нянчила, и гостинцами вкусными баловала!

Правду говорила гостья прозрачная, вспомнил тотчас Дион, где он лицо ее видел. Воспоминания детства мгновенно нахлынули и закружились, завертелись в голове. Ему годка три-четыре всего было, когда нянчила его бабка, кормила похлебками вкусными да пряником потчевала. Пахло в ее избушке всегда по-особенному, травами да кореньями всякими. Народ к ней часто за помощью жаловал, ведь она знахаркой слыла. Хорошо при ней жить было, да только потом, в один день непогожий не стало доброй старушки Прокорьи: обвинили ее в колдовстве да в колодце старом утопили.

– О, совсем другое дело! Чую, вспомнил меня, вот и ладненько. А теперь давай, внучок, угощайся! – протянул обрадованный призрак отшельнику миску с похлебкой дымящейся.

Страх прошел, испарился. Откуда бы призрак ни пожаловал, какие бы помыслы ни таил, а только знал Дион, не могла прародительница вреда потомку своему родному причинить. Взял отшельник миску из рук прозрачных, достал из-за сапога сношенного деревянную ложку и похлебки горячей отведал. Отменное варево было, вкуснее он давно уже не едал; распространились по телу усталому тепло и нега.

– А почто ты, бабуля, ко мне пожаловала? Иль это я помер и у тебя в гостях? – поинтересовался Дион.

– Ты, кушай-кушай, милок, а вопросы несуразные не задавай, рановато еще… – проворковала прабабка, с умилением наблюдая, как жадно ее внучок угощение в рот запихивает. – Сначала покушай, потом в баньку сходи, а затем мы с тобой побеседуем! Умаялся ты больно, извелся весь, перекручинился, чтобы слова мои правильно понять. А вот когда твой живот пустой наполнится, а пар крепкий усталость из тела выгонит, вот тогда мы с тобой, внучок мой непутевый, про жизнь твою горемычную и покалякаем…

Послушался Дион совета прабабки своей и, как с похлебкой расправился, в баньку пошел. Не только тело, странствием да пьянством изнуренное, пар с веником расслабили, но и головушку очистили. Стало в ней вдруг пусто-пусто и спокойно, как будто заново родился отшельник. Единственное, что плохо, пришлось Диону после баньки не в чистое одеться, а в грязную рубаху, что уже в засаленные лохмотья превратиться успела. Вышел отшельник во двор, а прабабка его на крылечке сидит, хитро улыбается…

– Жаниться тебе, внучок, пора, а то запаршивеешь вконец! Вон, в хозяйстве твоем и чистого бельишка не сыскать! – ударила по больному старуха.

– Говори, зачем в гости пожаловала, иль это я у тя, на Небесах, в гостях? – проворчал вновь загрустивший отшельник и, призрака уже совсем не боясь, рядышком с ним на крыльцо опустился.

– А какая те разница: твоя это поляна али чужая, а на твою токмо похожая? Ты что, здесь огородничать собрался? – лукаво ухмыльнулся призрак старухи, а затем вдруг стал серьезен и посмотрел на правнука печально. – Не хочешь о наболевшем говорить? Молодец, правильно! Слова – это лишь ветер, а коль уж любовная хандра приключилась, то делами ее лечить следует, только делами! Время те не помощник, оно лишь чуйства притупляет да сердце живое в камень превращает. Действовать нужно, внучок, а ты что, непутевый, творишь?! Креплеными настойками да винами смрадными головушку одурманиваешь и думаешь, тебе легче станет?!

Не выдержала прабабка Прокорья и в сердцах отвесила Диону затрещину звонкую. От удара небывало сильного у отшельника, бедного, аж голова кругом пошла. Обидно вдруг ему стало, обидно и за себя, и перед призраком предка стыдно. Не знал, что ответить, как себя оправдать, а поэтому сам обвинять прародителей стал.

– Это ж все из-за вас, из-за вас, окаянных, беда со мной приключилась! Вы мне жизнь попортили! Кто вас просил тогда ко мне являться да на дело никому не нужное подбивать?! Что толку мне в познании таинств, коли на сердце печаль?! Коли одинок я и один до скончания веку останусь?!

– Ну-ну, Дионушка, – потрепала рука призрака копну мокрых волос. – Не кручинься понапрасну! Ум твой горяч и чуйствами полон, а ты его охлади и трезво на жизнь свою глянь!

Прикосновение руки холодной и голос сочувственный подействовали, как зелье волшебное: сняли с сердца печаль и чувства в чулан рассудка загнали.

– Крупица правды в твоих словах есть, но только уж очень малюсенькая! Ну, сам рассуди, – зашептала в ухо склонившаяся над отшельником бабка. – Кем бы ты стал, коли мы той ночью к те не явились бы и на путь познания не наставили? Жил бы, как все: гнул бы спину в поле, по кабакам гулял, а воротясь домой пьяным и злым, обиды свои на жене неповинной вымещал бы. Был бы ты невольником серой жизни, медленно и мрачно твое время бы текло, а когда жизненный путь к концу подошел бы, не оставил бы ты после себя ничего, окромя хозяйства, забот да детишек, таких же умом недалеких и серых, как ты сам. Ты ж мужиком уродился, а не барином! Это у знати жизнь цветов радужных полна, а на долю деревенского люда только три цвета выпало: черный, белый да грязно-серый, как талый снег по весне…

– Пусть так, но как же счастье простое, человеческое?! – чуть не плача от обиды, произнес отшельник. – Хочу любить и быть любимым, а кто же с мужиком свяжется, который в поле не пашет, хлеб не растит, а делом с виду бестолковым, другим непонятным занимается?

– Ох, дурень же ты все-таки, дурень! – не удержался призрак и еще одну затрещину отшельнику отвесил. – Целая сотня мужиков столько для народа своего не сделали, сколько ты один. Ты знания ищешь, ты их для будущего бережешь, проносишь их через темные времена невежества, когда их не ценят, когда они никому не нужны. Ты мыслишь днем сегодняшним, а ты в завтра загляни. Да, потомки те так благодарны будут, если хоть одна береста, тобой гвоздочком исцарапанная, до них дойдет!…

– Что толку-то с того? – хмыкнул отшельник. – Я жизнь свою на алтарь завтрашнего дня положил, но только режут меня жертвенным ножом не сразу, а медленно, по частям… до сих пор все кромсают! Мочи больше нет в одиночестве жить и презрительные взгляды терпеть!

В третий раз коснулась прозрачная рука затылка Диона, но не ударила, а лишь ласково потрепала по волосам.

– Эх, олух ты лесной! – усмехнулась старушка и в глаза отшельнику заглянула. – Да кто ж тебе сказал, что ты знания, тобой трудами добытые, лишь хранить должен? Кто ж тебе запрещал их в жизни применить? Не было такого запрета!

– Но как же…

– Поверь, их с лихвой хватит, чтоб ты себя не ущербным изгоем почувствовал, а человеком; настоящим, вольным, независимым и гордым, какими раньше дальчане были, пока князю да барам кланяться слишком низко не начали. Пораскинь мыслишками, подумай, чего в этой жизни хочешь? Наметь цель да к ней смело стремись! Мы, прошлое поколение рода далеченского, тебе непременно помогли б, да только надобности в том нет. Разве что советом моим да вот этим… – появилась в руках прабабки полуистлевшая от времени грамота и сама собой вдруг в руках отшельника оказалась. – Сейчас не читай, опосля… Должен ты сначала кое-что узнать, а уж потом за дело любовное браться. И запомни, счастье в твоих руках, у тебя все есть, чтобы его достичь. Смело иди к цели, а в дороге те таинства древние помогут, что ты уже познал!…

Произнесла эти слова прабабка Прокорья, погладила еще раз Диона по волосам да и исчезла, развеялась в воздухе, словно дым костра, а следом за ней и поляна с избушкой постепенно пропадать стала.

Холод, жуткий холод пробрал отшельника до костей и заморозил боль душевную, чтобы она уже никогда в тело его исстрадавшееся не возвратилась. Наступило утро, светлое, солнечное… Проснулся Дион в воде, в той самой луже, куда вечером повалился. Подморозило за ночь, водица коркой льда покрылась, а в округе снег первый выпал. Подивился отшельник везению своему, что насмерть ночью не замерз, да и сну подивился, что ему почти как наяву пригрезился. Запомнилось ему все из хмельного видения, помнил он каждое слово прабабки Прокорьи, а пуще того поразило Диона, что он телом чист был, как будто взаправду в баньке попарился.

Уже не страшно отшельнику было домой возвращаться. Хоть какая-то польза от сна! Шустро добежал бедолага продрогший до своей избенки да принялся трясущимися руками огонь разводить. Согрелся чуток и хотел немного горячего, травяного отвара глотнуть, как взгляд его на стол упал, а там… там грамота та самая лежит, что он во сне из рук призрака принял. Ветхие древние письмена, а их вид завораживал. Убедился окончательно Дион, что не сон то был, не видение, а явь, но только не здесь, а где-то в ином месте с ним приключившаяся.

Кто другой усомнился бы в здравии рассудка своего, да только Дион был не из таких. Обрадовался отшельник, поскольку почувствовал в себе силы любимую вернуть и, позабыв о целебном отваре, принялся грамоту изучать. Истлели от времени листы, мало можно было на них различить, а какие буковки сохранились отчетливо, те хоть и читались, но в слова странные, уже давно из употребления вышедшие складывались. Трудно было грамотку прочесть, но цель великая любые усилия оправдывала. Три дня и три ночи просидел Дион за столом, пытаясь слова предков прочесть и понять; три дня и три ночи не отвлекался на иные заботы, но в конце концов у него получилось: открылось отшельнику еще одно таинство древнее, что ум поразило, а сердце ранило.

«… На шестьдесят седьмой день похода поредела дружина наша. Солнце жгучее, жажда да звери дикие многих доблестных воинов в верхние шатры отправили. Князь Милонил три дня, как погиб, а с сотником его верным Вертолом лишь две дюжины соратников осталось… Неприветливы земли южные, далеко уже мы зашли и вряд ли путь домой осилим. Настигнет нас смерть на чужбине, не дойдем мы до берега, где корабль должен нас ждать…»

Почти целый лист уничтожило время. Так и не узнал отшельник, какую смерть остатки дружины приняли.

«Семьдесят восьмой день… Нас осталось трое. Переход завершен, но корабля нет… Узрели мы сегодня дерево странное: высоко оно, стройно и красиво, а от цветов просто глаз не отвести. Называют его местные «дракоранкой», «мертвым деревом» на их языке. Рассказывал целитель дикарей, что листы дерева хоть и красивы, но мертвые… солнечный свет в себя не вбирают, а для иного предназначены. Питается дерево всем, что вокруг растет, да зверьем мелким. Это дерево старое, земля вокруг него черная, мертвая… много костей вокруг да шкурок. Полны листы толстые влагой, но пить ее нельзя, так дикари говорят… Мы умираем, нас мучает жажда!»

«Семьдесят девятый день. Хочется пить, сил нет подняться. Ночью не выдержал Мифол, лист проклятый мечом срубил и влаги испил… Ему полегчало, но затем одолела его душу чернота мерзкая. Изменился он, в зверя внутри превратился. Бардава умирающего прирезал, крови его испил и плоти еще теплой отведал… Придало это ему сил. Обещал мною завтра полакомиться…»

«Восьмидесятый день. Мы увидели парус. Мифол ушел к берегу, оставив меня умирать… Скоро я отправлюсь к товарищам, увижу верхний мир… Не буду пить из листа отравленного. Уж лучше тело сгубить, чем душу свою мерзостью замарать/…»

На том закончилась летопись давних лет, печальная история о походе неудавшемся, но был еще один лист, иной рукой исписанный…

«Добрался тот корабль до родных земель, и настигло Далечье проклятие, Советом Целителей «Чернухой» названное. Никто из проклятых плоти человеческой боле не ел, поскольку надобности в том не было, но чернота в их души заползла и там навеки осталась. Живут проклятые лишь для себя, ни Род, ни близких своих ни в грош не ставя. Цель их жизни – властью, богатством али славой выделиться! А когда беда приключается, идут они на жертву и подлость любую, чтобы, как дерево то, диковинное, за счет жизненных сил других выжить. Вползают они к людям в доверие мерзким гадом, топчут души грязными сапожищами, чтобы цели своей достичь да самим душевное равновесие обрести! Зараза эта страшная и неизлечимая! Много уже душ проклятые загубили и еще скольких погубят! Не искоренить ее, поскольку неизвестно нам, как она от человека к человеку передается; от сердца к сердцу переходит. Чую, настанут вскоре в Далечье черные времена! Печально сердце, и с горечью глаза мои в будущее глядят…»

Неведомо было отшельнику, кто строки эти писал, но зато понятно стало, что имела в виду прабабка Прокорья, когда послание это прочесть призывала. Больна была его обидчица, «Чернухой» заражена, и всякий, кто рядом с нею был, иль страдал, иль умирал. Пуста душа ее была, холодна и черна; проживала она свой век сладко за счет других, их сердца разбивала, и через их несчастье, желание жить в себе возрождала. Внушали сомнения неоспоримые в прошлом истины, да и злоключения барыни уже иначе смотрелись. Призадумался Дион, никак решить не мог, какую же цель поставить. Любовь безответная вмиг куда-то из сердца исчезла, осталась лишь горечь, что красавица его бездушно использовала, и страх; страх перед тем, скольких людей Несмеяна еще обездолит, чтобы благополучно себя чувствовать… Выбор был сложный. Имелись у него знания, возможности, чтобы других людей от страданий в будущем избавить; но противилось сердце горе бывшей любимой причинять. Целые сутки отшельник думами тяжкими маялся, без сна из угла в угол бродил, пока наконец не принял решения…

Однажды холодным зимним утром открылись ворота стольного града Кижа и вошел в них муж, краше которого во всем Далечье трудно было сыскать. Лицом красив и фигурой статен; выбивались из-под шапки беличьей волосы густые, русые и волной блестящей на плечи ниспадали. Ладно сидел на приезжем дорогой теплый кафтан, да и от сапожек, черных, как смоль, глаз было не отвести. На поясе висел добрый меч; сразу было ясно: человек бывалый, удачливый воин. Засматривались на него девки городские, еще поутру сонные, да и стражники почтительно взирали. Чувствовали в нем своего, ратного человека, достойного уважения да почтения.

Размеренным, уверенным шагом проследовал гость мимо зевак на главную городскую площадь. Хоть лик спокоен и даже надменен был, но сердце в груди от радости плясало. Не признать в нем былого лесного отшельника, нечесаного, небритого да в грязных лохмотьях расхаживающего. Неузнаваемо дурень преобразился и даже с десяток лет сбросил. Откуда Дион денег на новую одежу достал и как ему удалось ликом измениться, никому не ведомо, но для того, кто днями и ночами долгими таинства природы постигал и их в жизни применять не боится, нет ничего невозможного.

Екнуло сердце в груди отшельника и быстрее забилось, когда он мимо палат барона проходил. Вспомнилось ему былое: как он с Несмеяной в избушке сиживал, как в Киж за ней подался, как его слуги барона плетками били. Горько Диону стало, но он боль в груди унял, тяжко вздохнул и дальше отправился. Нечего ему было в хоромах вельможи делать… пока нечего, ведь его обидчица в заморских землях гостила, да и сил он пока не имел. Чтобы замысел свой осуществить, должен был обладать бывший отшельник могущественным оружием – властью. Только она могла восстановить справедливость да многих доверчивых простаков в будущем от суровых мучений избавить. Зашел Дион в палаты Королевского Торгового Надзора, а вышел лишь к вечеру, держа в левой руке тощий кошель с жалованьем, а в правой – грамоту младшего писарчука.

Быстро Дион на казенной службе освоился, поскольку владел знаниями и в натуре людской хорошо разбирался. Чувствовал он, когда нужно немым иль тугодумом притвориться, а когда в разговор со старшим слово веское вставить… притом с почтением, не ущемив гордости вышестоящего. Видели в нем начальники слугу умного и преданного, а он за спинами их хитрил и по головам недальновидным шел. Оставив на время принципы свои сложные, другим непонятные, и совесть на отдых отпустив, уверенно поднимался чиновник наверх и в краткий срок такой высоты достиг, к какой иные люди бывалые, не глупые, всю жизнь ползут. Еще весна-то толком не наступила, только снега чуть-чуть подтаивать начали, а Дион уж в кресле Правой руки Главного Надзорного восседал и целой армией чинов казенных командовал; следил он за всем, что из Далечья в Заморье идет, и за тем, какой товар обратно через порты далеченские возвращается. Его боялись, не любили, но уважали и беспрекословно слушались. Противна Диону такая жизнь была, еще более постылой казалась, чем одиночество в лесу; но собрал бывший отшельник волю в кулак и с ролью своей пока мирился. Ждало его сердце дня, когда он задуманное наконец-то свершит и от жизни ему чуждой откажется; ждало с нетерпением и было в конце концов вознаграждено.

Прилетевшие с юга птахи едва защебетали, как дошла до чиновника королевского весть, что к посланнику заморскому, барону Дрегмеру жена с чужбины вернулась. Это радостное событие счастливый барон знатным пиром отпраздновать решил, на который и Диона, как особу важную, при посте солидном, пригласил. Разрывалось сердце отшельника от горя, не хотелось ему обманщицу-возлюбленную видеть, к коей у него еще нежные чувства теплились; но и плясало от счастья, поскольку долгожданный миг расплаты уже совсем не за горами был, до него не дни – часы считанные оставались…

В палатах просторных горели свечи, шумно пиршество было, а столы от яств ломились. Восседал за ними люд знатный, лишь высшие чины служб да те, кто, как сам князь, родовит был. Пришел Дион на празднество, барон Дрегмер его учтиво поприветствовал. Уже много раз они по делам торговым встречались и всегда язык общий находили. Лично усадил барон бывшего отшельника, ныне гостя почетного, в центр стола, на одно из самых лучших мест рядышком со старшей дочкой, которую замуж за Диона, персону в Далечье важную и по делам нужную, прочил…

Приветливо щебетала дочка барона и улыбками чиновника одаряла, да только угрюм был Дион и отвечал с неохотой. Больно ему было на Несмеяну смотреть, как она гостей улыбками притворными одаривает да к барону ластится. Похорошела обманщица на чужбине, лицом светла была, а глаза от счастья блестели. Несколько раз их взгляды случайно встречались, красавица Диону приветливую улыбку подарила. Не признала жена барона в важном чиновнике замарашку-отшельника, дурня лесного, которому сердце походя разбила. А кто бы признал, коли он и лицом, и платьем, и манерами разительно изменился?

Начали в голове отшельника снова мысли неприятные воронами кружить, защемило сердце, но он не поддался томной печали, твердо решил задуманное свершить. Дело-то уже не в нем, не в его страданиях, он обязан земли Далечья от проклятия древнего избавить, не мог позволить, чтобы красавица бессердечная добрых молодцев почем зря губила и за счет чужой боли душевной век себе продлевала.

Как только гости наелись, захмелели чуть-чуть да на компании шумные разбились, поднялся Дион с места, прихватил под мышку припрятанный под столом ларь да к столу хозяина направился. Приветливо его барон Дрегмер встретил, велел место за столом освободить, да только не желал Дион вино распивать и разговоры бесцельные о приятных материях вести. Были у отшельника иные помыслы…

– Чудный пир, господин барон, – обратился чиновник учтиво к хозяину и не забыл отвесить легкий поклон. – Однако дельце к вам казенное имеется… Нам бы с глазу на глаз побеседовать…

– Да бог с вами, милостивый государь! – ответил Дрегмер, с трудом развернувшись в узком для его тела кресле. – Праздник сегодня, какие дела?! Давайте отложим труды до завтра! Вон и дочурка моя заскучала. Не дело барышень оставлять в одиночестве! Правда ведь, дорогая? – произнес барон и обнял Несмеяну толстой рукою.

Заулыбалась красавица, изогнулась грациозно, как кошка, в объятиях мужа и страстно его поцеловала. Сердце в груди у отшельника учащенно забилось, руки задрожали. Хотел он с бароном один на один поговорить, хотел женщину, к которой нежные чувства когда-то питал, от неприятностей избавить, да передумал. Противны ему люди были, в которых, окромя фальши, ничего отродясь не водилось.

– К сожалению, не могу, – с притворной улыбкой возразил Дион. – Дело настолько важное, что завтра с утра мне перед князем ответ держать. Прошу вас в другую залу для беседы пройти, да и супругу вашу с собой привести, поскольку ее это тоже касается.

Встревожился барон Дрегмер, открыл было рот, чтобы чиновника расспросить, да тот уж к дверям отошел и ждал там. Непонятно было посланнику заморскому, чего от него человеку казенному потребовалось и при чем тут его жена? Времена тогда были хоть и мирные, но простые и суровые. Это сейчас посланник – лицо неприкосновенное: и в темницу его не бросить, и не казнить; а в ту пору головы посольские с плеч частенько слетали…

– В чем дело, милостивый государь?! По какой такой надобности вы меня с супругой из-за стола вытащили?! – спросил барон Дрегмер сурово.

Сердит взор посланника заморского был, грозна поза, да только коленки его ходуном ходили. Подождал Дион, пока Несмеяна вошла да за ней слуги с почтением дверь закрыли, а затем открыл ларь и высыпал на стол бумаги казенные да доносы, недоброжелателями барона писанные.

– А дело в том, господин барон, что, кроме посольских дел, вы в Далечье еще и торговлей занимаетесь! Лес рубите и на родину к себе вывозите; драгоценности, украшения древние и прочее добро… – произнес Дион голосом, не гостю, а чиновнику подобающим, – пошлины притом не всегда исправно платите, цены закупок занижаете, да и среди товаров ваших встречаются порою вещицы, к вывозу из Далечья запрещенные. О том подробно эти бумаги вещают, и завтра поутру они правителю представлены будут.

– Да ты ж сам, негодяй, половину купчих подписывал! Да как ты смеешь?! – взревел рассвирепевший барон и чуть на чиновника с кулаками не кинулся.

– Подписывал, – кивнул Дион, – да только не во мне сейчас дело! И вовсе я не негодяй! Уж слишком вы жадны, господин барон, не всех из служивого люда облагодетельствовать изволили, уж слишком все далеко зашло!… Здесь лишь черновики, писарчуками Надзора нашего писанные, а сами бумаги точно в таком же ларе, но не у меня, а у Главного Надзорного. Сами понимаете, барон, как велик гнев князя нашего будет! Ожидайте завтра к полудню гостей из Тайного Приказа, а там уж, сами понимаете, кто в темницу попал, тот пропал! Не спасет вас посольское звание, вздернут на дыбе – и весь сказ!

Побелел вельможа заморский и затрясся. Женушке его тоже не по себе вдруг стало, поняла Несмеяна внезапно, что настал конец жизни прекрасной: в богатстве и в уважении.

– Что же делать-то?! Голубчик, спаси! – пролепетал посланник и едва на колени перед Дионом не повалился.

– Из-под удара судьбы уж не вывернуться! – покачал головою отшельник. – От неприятностей вас ничто не спасет, но есть у вас шанс роковых последствий избежать, в глуши на островах северных отсидеться. Там, кажется, у вас тоже владения имеются, каторжники для вас там золотишко моют. Вот и езжайте туда с проверочкой, а поскольку женушку давно не видели и соскучились по ней сильно, пусть и она вас на прииски сопровождает… Отправляйтесь на север да все семейство с собой увозите!

– Я – на север?! Не поеду! – замотала головой и притопнула ножкой Несмеяна.

Не мыслила барыня, к дворцовым балам да пирам приученная, жизни в далекой лесной глуши, где даже мужики деревенские в редкость, одни лишь каторжники да пьянчужки-охранники. Понимала красавица, что зачахнет, завянет на севере, где и климат для ее нежного организма губителен, да и сердца разбивать некому, а значит, неоткуда сил жизненных брать…

– Как знаете, барыня, – пожал плечами Дион. – Да только завтра ваш муженек дорогой и звания, и имущества лишится, а затем палачи ваши с ним головы срубят! Отсель, как ни крути, есть у вас лишь один на двоих выход… из Кижа бежать и в глухомани на время укрыться. За себя я уже все приготовления сделал, так что служивому люду из Тайного Приказа до меня не добраться. Вот, по доброте душевной и в память о прошлых делах, зашел вас, барон, о беде предупредить! Заканчивайте пир и готовьте семейство в дорогу дальнюю, а иначе ожидают вас в Киже лишь лишения, мучения и смерть. Берите с собой только самое ценное, господин барон, – хмыкнул отшельник, – да, смотрите, женушку-красавицу впопыхах не позабудьте! А как гроза над головою вашей уляжется и, как водится, достойный козел отпущения сыщется, я вам весточку пришлю, тогда и сможете назад воротиться. Да вы не беспокойтесь, к концу весны все уляжется. Боится знать дворцовая гнева княжеского, а до вас добраться им сложновато будет, так что поближе виновный сыщется, например, приказчик ваш или по посольским делам помощник… А я уж прослежу, чтобы дела ладно свершились и ваше прекрасная женушка на севере диком не засиделась…

Сказал Дион и отвесил галантный поклон. Щеки барыни в ответ румянцем покрылись, а в глазах красавицы игривые искорки засверкали. «А служивый не промах! Пожалуй, я им займусь, как только из ссылки вернусь. Дочурка же мужнина себе кого другого, попроще, найдет!» – ясно прочел отшельник в недвусмысленном, не скрывающем помыслов взоре.

Немного успокоив баронскую чету, Дион поклонился и быстро прошествовал к двери. Хотелось ему напоследок красавице что-нибудь едкое, обидное сказать, да только боялся он игру хитрую испортить. Нельзя, чтобы Несмеяна в нем дурня лесного признала. Уста отшельника так и не разомкнулись, лишь мысленно произнес он напутствие: «Отправляйся в глушь северную, красавица бессердечная; душа, проклятием древним заклейменная! Изначально уготовил я тебе участь иную, суровее стократ, да неохота мараться! Хватит тебе из далеченских мужиков кровушку пить да души, подобно мертвяку кладбищенскому, высасывать! Не все ж люду честному тебя терпеть, настал черед и тебе вдали от жизни красивой помаяться! Не вернуться тебе из безлюдных мест, но ты пока об этом и не ведаешь. Долго будет твой муженек от меня посыльного ждать, да так и не дождется, а когда поймет, что я его обманул, уже поздно будет! Завянет твоя красота и поблекнет взор, не пленять тебе боле мужских сердец! Коль вырвал у змеи ядовитое жало, топтать сапогом ее уже без надобности…»

Покинул Дион пиршество, но домой не пошел, а почти до утра в карете возле хором барона просидел, отъезда семейства заморского ожидаючи. Поверил ему барон, испугался за жизнь свою, и поутру в дальний путь со всем семейством отправился. Хоть добра с собой жадный посланник много прихватил, на пяти повозках имущество вез, но куда больше на разграбление оставил. Трусливо бежал барон Дрегмер, а ведь на самом деле немилости княжеской не было и доносов на него никто не писал.

Тяжело и пусто вдруг стало на сердце обманщика, цели-то он своей достиг, отомстил за любовь поруганную и сердце разбитое, да уберег других несчастных от подобной участи, однако уж больно многим он пожертвовал. Слишком утомительный путь по грязным болотам интриг ему пришлось пройти, чтобы пройда такой, как барон Дрегмер, ему на слово поверил. Чужда и противна была Диону личина, которую он в последнее время носил. Приказал высокий чиновник кучеру домой ехать, а когда тот за ним воротился, чтобы на службу в Торговый Надзор отвезти, увидел возница лишь распахнутые настежь ворота да двор пустой. Слуги были распущены, а хозяин куда-то пропал.

Долго еще по Кижу ходили слухи о загадочном исчезновении посланника заморского вместе со всем семейством да Правой руки Главного Надзорного. Много шептались о том горожане да предположения, одно страшнее другого, строили. Но только не перебрались пустые россказни через высокие стены славного стольного града и не достигли деревушки, где Дион вместе с женою молодою душа в душу жил, знания древние сохраняя, преумножая и тем пользу людям далеченским немалую принося.