Тайны Далечья

ЧАРОДЕЙСКАЯ ЯГОДА

Есть у нас поверье, будто бы как только тронет землю морозом да выпадет первый снег, который не раз еще растает, прежде чем укрыть землю на зиму мягкой пуховой периной, появляется в лесах чудо-ягода. Не каждому дано ее найти, а уж кому повезет, кого чудо-ягода сама выберет да в руку запрыгнет, тот, считай, всем миром владеть может, такую власть ягода чародейская дает. До сих пор много у нас охотников ягоду волшебную разыскать по лесам шастает, да никто что-то не слыхивал, чтобы кому-то из людей удалось это сделать. Правда, рассказывал мне дед, который от своего деда это слышал, что был однажды такой случай…

Веселый детский смех всколыхнул пожухлые травинки, колокольчиком прозвенел в дупле столетнего дуба, раскатился горошинками по промерзшей за ночь земле, расшвырял опавшие листья и уже хотел двинуться дальше в лес, где за стволами деревьев и в причудливо переплетенных ветвях что-то поблескивало, будто чьи-то любопытные глаза внимательно следили за происходящим. Но вдруг оборвался, замер внезапно, а потом и вовсе пропал, словно и не было его.

– Веселитесь, дармоеды? – визгливый до рези в ушах женский голос разорвал в клочья лесную тишину. – Дома дел по горло, а они тут прохлаждаются! Ладно Фимка, малой еще, а ты-то, жердь окаянная, замуж скоро, а ей все игрушки! За что мне такое наказание! У всех дети как дети, а у меня пеньки с глазами, коряги безрукие, только бы им бегать да забавляться! Танька, кому говорю, марш домой!

Тоненькая фигурка девочки-подростка, закутанная в дырявый платок, от страха съежилась и стала совсем маленькой, детской. Понурив плечи, девочка побрела к деревне, ведя за руку младшего братишку, испуганно переводящего огромные глазищи с сестры на мать.

– Чаво гляделки вылупил, спиногрыз?

Заскорузлая рука с неровно обломанными ногтями, огрубевшая от тяжелого крестьянского труда, привычно размахнулась для подзатыльника, малыш зажмурил глаза… Но удара не последовало. Крестьянка внезапно поскользнулась на мерзлой траве и со всего маху шлепнулась на землю, разразившись громкими сетованиями на свою несчастливую жизнь, перемежая их грубыми ругательствами.

Когда заигравшиеся на лесной опушке детишки в сопровождении все еще изрыгающей проклятия мамаши скрылись за скрипучей дверцей ближней к лесу избы-развалюхи, из-за деревьев показался здоровый мужик в распахнутом кафтане и без шапки, заросший и лохматый, похожий на медведя. Задумчиво посмотрел вслед детишкам, головой покачал да что-то под нос себе пробормотал.

Жизнь у Танюшки была нелегкой, хотя и не намного хуже, чем у подружек. Пока отец, охотник Агафон, жив был, жили они распрекрасно. Отец никогда из леса без добычи не возвращался, охотником был знатным, на медведя в одиночку ходил. Иногда рыбачил на озере, даже дочку с собой брал, хоть мать и ворчала, что не девичье это дело. Но вот чуть меньше года назад, прошлой зимой, повадились по ночам волки в деревню: то курятник разорят, то в хлев заберутся. В деревне, почитай, ни одной собаки не осталось. Их верный Трезор одним из первых пропал, защищая хозяйское добро. Очень горевал Агафон, потеряв лучшего друга. С Трезором они неразлучны были, вместе охотились, вместе по лесам бродили. И поклялся Агафон извести проклятую волчью стаю, за друга четвероногого отомстить да и жителей деревенских от напасти избавить. Мужики деревенские вместе с ним собрались, вооружились, кто чем мог, и пошли в лес по следам волчьим. Три дня и три ночи не было о них ни слуху ни духу. Волки тоже по ночам деревню не навещали. А на четвертый день после полудня приполз один из охотников. Израненный, оставляя за собой на снегу широкий кровавый след, едва добрался он до своего дома и испустил дух, успев прошептать: «Они придут… Берегитесь… Уходите…»

А куда уходить? Хоть и невелико добро в избенках, а бросать жаль. И зима на дворе. Без тепла, без еды идти куда глаза глядят, с детишками малыми, значит, на верную смерть всех обречь. Собрались старейшины, посовещались да и решили зиму в деревне переждать, а там, как получится. И стали деревенские обитатели жить на осадном положении. Люди на улицу даже днем выходить боялись, а уж как стемнеет, так все из дома и носу не кажут, деревня словно вымерла; по ночам же лежали без сна, прислушиваясь к леденящему сердце волчьему вою. Скотины в деревне вовсе не осталось, были случаи, что и люди пропадали, кто по глупости из дома выходил али засветло домой не добирался. Изба Танюшкиных родителей на опушке леса стояла, им страшнее всего было по ночам. Чаще всего они даже не ложились спать, сидели всю ночь втроем, тесно прижавшись друг к другу, и мать рассказывала детишкам сказки. А засыпали, только когда с унылым серым светом сонного зимнего утра затихал, удаляясь, жуткий вой и тишина заботливо укрывала измученную за ночь деревню. Днем, выбираясь, чтобы снег разгрести да воды набрать, видели они вокруг своего дома непрерывные цепочки следов волчьих, словно вся стая кружила около избушки. Танюшке врезалась в память прошлая зима, но как-то странно, не отдельными днями, похожими друг на друга, как скупые капли воды, которые они с братом роняли друг другу на руки, умываясь, а целиком, одним длинным серо-черным днем или черно-серой ночью, не разобрать. Ей почему-то казалось, что солнечных дней не было той зимой вовсе.

Когда же наконец первые лучи бодрого весеннего солнышка осторожно прокрались в осажденную деревню, волки вдруг пропали. Еще несколько дней жители по привычке сидели по домам, а потом начали осторожно выползать на солнышко, разглядывая друг друга со страхом и недоумением, с трудом узнавая соседей и родственников. Плач и стон несколько дней стояли над разоренной деревней: голодные, изможденные люди сетовали на горечь потерь: кто в лесу сгинул, кто от голода али со страху помер. Живности у людей больше никакой не было, даже крысы покинули голодающую деревню, хотя, казалось бы, куда им деваться, крысам-то?

Надо было жить дальше, и люди объединились в общем горе, собрали все ценное, что у кого было для обмена, и снарядили нескольких мужиков в соседние деревни. Если бы и они сгинули в лесу, не вернулись, тогда все, осталось бы только пропадать. Но они вернулись. Привели несколько лошадей и коров, привезли на подводе семенное зерно. И всей деревней взялись за работу, отгоняя призрак голодной смерти все дальше и дальше, за темный и страшный лес, прозванный в народе Заповедным.

Когда в полях зазеленели первые всходы, а в людских сердцах проклюнулись робкие ростки надежды, появился в доме Анфисы, Танюшкиной матери, огромный страшный мужик, лохматый, похожий на медведя. Был то Данила, местный мельник, которого в окрестных деревнях считали колдуном. Народ его побаивался, но не избегал, куда ж крестьянину без мельницы? Слухи о нем ходили разные. Но слухи слухами, их заместо хлеба в рот не положишь, а хлеба без муки не испечь. Так что мужики деревенские перед Данилой шапки ломали, разговаривали уважительно, намеков разных на нутро его колдовское не допускали, а что бабы при встрече с ним крестились торопливо да на другую сторону дороги перебегали, так кто ж на баб смотрит? Дуры, что с них взять-то. Да и Данила особо с бабами не общался, зыркнет пронзительным черным взглядом из-под густых бровей, самые смелые Да болтливые притихнут, язычки-то свои ядовитые поприкусывают и прочь поспешают, сразу о делах неотложных вспомнив. То, что он самолично с бабой поговорить явился, было событием из ряда вон выходящим, и Танюшка хорошо помнила, как побелело от страха лицо матери, как вцепились в край стола ее худые, костлявые пальцы.

О чем Данила с матерью беседовал, так и осталось для Танюшки тайной, ее с Фимкой, братишкой младшим, тут же на улицу выставили, да только с тех самых пор мать сильно изменилась. Даже страшной зимой, когда выли волки прямо под дверью избушки и паника захлестывала с головой, как тяжелая вода в реке, где Танюшка однажды по малолетству чуть не утонула, даже той зимой Анфиса была с детьми терпелива, жалела их и утешала. После прихода мельника в Анфисе будто что-то надломилось. Она стала часто кричать на детей, раздавать им подзатыльники, перестала улыбаться и с ними разговаривать, особенно с Танюшкой. Не рассказывала на ночь сказки, не обращала внимания, как они одеты, только постоянно нагружала их работой, не оставляя времени для прогулок. А в те редкие мгновения, когда детишкам удавалось выбраться, Анфиса их быстро находила и очень при этом злилась. Иногда, словно забывшись, она клала руку Фимке на голову, и губы ее трогала слабая улыбка, словно то был призрак прежней Анфисы. Фимка съеживался, ожидая очередной затрещины, но Анфиса этого не замечала. Танюшку же она больше по голове не гладила, только иногда вглядывалась ей в лицо так внимательно, словно видела кого-то хорошо знакомого, но узнать не могла. И в лес дочку совсем не пускала, даже в разгар лета, самую грибную да ягодную пору. Впрочем, никто из Заречья, так называлась их деревенька, особо в лес не рвался, грибы да ягоды все больше по опушкам собирали, хотя с весны жизнь и вернулась в привычное русло, все было тихо и спокойно. А Танюшке очень хотелось в лес, отец раньше часто брал ее с собой. Танюшка ловкая и проворная, да и сообразительная, так отец говорил. Поначалу пробовала она у Анфисы в лес отпроситься, она ведь не только по грибы может ходить, ее отец и охотиться обучал, вот бы и помощь семье была. Но Анфиса и слушать ничего не хотела, начинала сразу кричать и доходила до истерики. Испуганная девочка забивалась в угол и больше речи о лесе не заводила.

И жители деревенские вели себя как-то странно. Разговаривали с детьми Анфисиными по-прежнему ласково, а вот смотрели по-разному: кто с жалостью, кто со страхом. И за спиной шептались. Как-то раз уловила Танюшка слово «подменыш», но ничего не поняла. Тайны взрослые неведомы ей были.

Так прошло лето, приближались холода. Вроде бы и урожай неплохой собрали, и голод больше не держал иссохшей, костлявой рукой за горло, и дров заготовили вдоволь, и надвигающаяся зима уже не казалась такой страшной. Но чем ближе к осени, тем мрачнее становилась Анфиса, тем чаще кричала на детей. Правда, бить их перестала. Как-то так само собой получалось, что как только Анфиса поднимала руку на ребятишек, она либо падала, либо стукалась обо что-то, либо у нее билась посуда, путалась пряжа, ломалась нехитрая утварь. Тогда она почему-то смотрела на дочь, и в глазах ее таился страх. А у Танюшки появилось вдруг странное чувство, что за ней кто-то наблюдает, постоянно следят чьи-то внимательные глаза. Она не раз внезапно оборачивалась, чтобы поймать этот взгляд, но тщетно, ничего не увидела.

Прошлой зимой, когда сгинула в Заречье вся живность, пропали и хранители деревенские: домовые, банники, амбарники, колодезники. Куда делись, неведомо, да только хозяева дома присутствие хранителей всегда чуют. Там стукнет, тут зашуршит, вещи, будто сами собой, по местам расставляются, корова больше молока дает, а кого хранители особо уважают, тем и больше помогают. Бывали случаи, пряжа по ночам сама собой прялась да тесто подходило. Или заходит хозяин с утра в хлев, а скотина вся ухожена, гривы у лошадей расчесаны да в косички заплетены. Это все они, хранители. На глаза людям они показываться не любят, если их случайно увидеть, сердятся очень и могут пакость какую сделать, а уж если кто подкараулить их вздумает, тогда и вовсе мстить начинают. Наверное, когда по весне жизнь налаживаться стала, они тоже вернулись. Может, это домовой за Танюшкой потихоньку наблюдает? Тогда зря она оглядывается, беду на себя накликать можно. Хотя подобные мысли и приходили ей в голову, она все равно продолжала вертеть этой самой головой в разные стороны, ругая себя за то, что нарывается на неприятности, но была не в силах удержаться.

И вот как-то раз поздно вечером, братец Ефимка спал уже, оглянулась девочка, а позади нее стоит старичок маленького роста в заплатанном кафтанишке, глядит, ухмыляясь, да бороду рыжеватую поглаживает. И то сказать, борода-то у старичка знатная, едва не больше его самого. Страшно Танюшке, но и любопытно. Поняла она, что неспроста хозяин дома ей показался. Слышала девочка краем уха, как бабы шептались, что тому хозяин показывается, кто вскоре покинуть этот мир должен. «Неужели мы все умрем?» – подумала девочка и застыла от ужаса. А старичок с рыжей бородой головой укоризненно так покачал и рукой знак сделал, вроде за собой позвал. Вышли они во двор, дом обошли, старичок ладошку сухонькую к стене дома приложил, стала стена в этом месте прозрачной, будто и нет ее вовсе. Ахнула Танюшка, а старичок знай себе посмеивается да палец к губам прикладывает, чтобы, значит, девчонка не шумела. Глядит Танюшка сквозь прозрачную стену и видит, как в избу снова Данила заходит. Анфиса его увидела, побледнела, слова вымолвить не может.

– Ну, что надумала, хозяйка? – Данила спрашивает.

Молчит в ответ Анфиса, только из глаз ее, страхом подернутых, слезы тихо катятся.

– Если не отпустишь дочку в лес, погибнет деревня, – вздохнув, сказал мельник, старательно отворачиваясь от Анфисы: видать, и колдуну слезы женские неприятны. – Сама подумай, Танюшка твоя – подменыш, умер твой ребенок, едва родившись, а ты лесную девочку воспитываешь, которую тебе вместо него подсунули. Хоть и не часто, а случается такое, что по каким-то причинам обитатели лесные вынуждены чадо свое людям на воспитание отдать. А сейчас девочка в силу входит, о которой ничего не знает, тесно станет ей в деревне, да и вам всем несдобровать. Муж твой погиб потому, что не хотел этого понять, так хоть ты возьми в толк, не губи себя и остальных.

В этом месте Данила скривился слегка, видать, нелегко было мельнику к женскому разуму взывать. Всю жизнь следовал он пословице, что у бабы волос долог, а ум короток. Да не все предусмотреть можно, вот и повернула насмешница-судьба так, что мельнику приходится не только что-то бабе темной объяснять, а и решения верного от нее ждать.

– Не верю я тебе, – смахнув ладонью слезы, тихо, но твердо сказала Анфиса. – Чем ты доказать можешь, что дочь моя – подменыш?

Мелькнула в глазах у мельника искорка удивления, видимо, на такой поворот он и не надеялся.

– Вспомни, много ли раз за это лето ты детей своих поколотить хотела?

Анфиса молчала, нахмурившись, не понимая, куда тот клонит.

– А сколько раз тебе это удалось? – насмешливо спросил мельник, наблюдая, как непонимание в Анфисиных глазах сменяется удивлением пополам с испугом. – Вот то-то, – удовлетворенно добавил он, – вспомнила? То упадешь, то горшки расколотишь, то пряжу попутаешь. Думаешь, это просто так? В общем, сроку тебе на раздумье шесть дней, а если на седьмой день дочери твоей Татьяны в лесу не будет, сама знаешь…

Тут старичок ладошку со стены убрал, и стала стена вновь обычной, деревянной, и не услышала Танюшка, что мать ответила. Повернулась она к старичку, хотела его спросить, что все это значит, а того уж и след простыл.

Села девочка на бревнышко поваленное, призадумалась. Не страшно ей в лес идти, да боязно дом родной навсегда покинуть. Но Танюшка уже твердо знала, какое бы решение матушка ни приняла, в лес она пойдет. Не может она допустить, чтобы из-за нее одной целая деревня погибла. Посидела Танюшка на бревнышке, потосковала, потом в избу пошла, смотрит – сидит Анфиса за столом, ничего вокруг себя не замечает, вроде спит, а глаза открыты. Дочку не увидела, не шелохнулась даже. Оделась Танюшка потеплее, подошла к матери прощаться, робко по руке погладила, а Анфиса все как неживая, подошла девочка и к Фимке, поцеловала братика на прощание, а он вдруг глазки открыл, улыбнулся ей и говорит: «Ты только ничего не бойся!» Сказал, поцеловал сестричку и снова заснул. Удивилась Танюшка таким словам, но почему-то на душе полегчало. Обошла она потихоньку всю избушку, прощаясь с родимым домом, вышла и, не оглядываясь, побрела по тропинке к лесу.

Ночь была хоть и морозная, но тихая, безветренная и ясная. Луна на небе сияла непривычно ярко, заливая все вокруг мерцающим серебристым светом, словно кто-то пронизал и землю, и кусты, и деревья, и воздух тонкими, невидимыми глазу блестящими нитями. Даже Заповедный лес, сплошной стеной преграждающий путь, больше не казался страшной черной громадой. Видно в нем было каждый кустик, каждую тропинку. Каким образом умудрялся струящийся лунный свет проникать сквозь тесно сплетенные кроны вековых деревьев, было Танюшке неведомо, как и то, почему она видела в темноте, будто ясным днем. Как только добралась Девочка до опушки, от ствола огромного дуба отделилась тень, большая, страшная, и к ней двинулась. Испугалась Танюшка, хотела закричать, но словно кто-то невидимый ей рот закрыл, не могла она издать ни звука. А в следующий момент уже узнала в тени неведомой колдуна Данилу и еще больше испугалась. Но сказать ничего не успела, мельник ее опередил.

– Молодец, девочка, все правильно сделала, – сказал Данила мягко, одобрительно покачивая в такт словам косматой головой, которая в тени сильно смахивала на медвежью башку. Свистнул мельник, словно подзывая кого-то, и из леса медленно выступили два громадных волка, в темноте они казались черными, только глаза горели загадочным зеленым огнем. – Они тебя проводят, – негромко сказал Данила, слегка подтолкнув своей громадной лапой девочку вперед, – чтобы не заплутала. Ничего не бойся.

Сказал и тут же, сделав шаг назад, слился со стволом дерева, пропал, будто и не было его вовсе. А слова его последние, точно те же, что и братик ей на прощание сказал, как ни странно, снова девочку успокоили, сил ей прибавили. Страшно Танюшке, но и отступать уже поздно, сжала она кулачки покрепче да за волками сквозь лес двинулась. Шли они долго, тропинками путаными, чащами непролазными да болотами непроходимыми. Только с тропинок волки не сбивались, ветви да колючки, густо сплетенные, перед ними словно сами собой расступались, а на болотах светлячки-огоньки безопасную дорогу указывали. Хоть и устала девочка, но не было на ней ни царапины, даже обувка худая не промокла. Наконец, вышли они к большой поляне, со всех сторон лесом, словно стеной, окруженной. На краю поляны остановились волки как вкопанные, один из них повернулся к девочке и сказал: «Дальше мы не пойдем, дальше у тебя другой провожатый будет, выходи на поляну, он и объявится». Не успела Танюшка удивиться, что волки человеческим языком разговаривают, как повернулись они и растворились в темноте. Взглянула девочка им вслед, а лес за ними словно стеной сомкнулся, и нет у нее больше дороги, кроме как на поляну. Лес за спиной черный, а поляна вся будто изнутри светится.

Едва она шагнула на поляну, сразу увидела, что посреди нее в траве, не по-осеннему густой и зеленой, стоит человек с собакой. Сжалось у Танюшки сердце, уж очень знакомым ей этот человек показался. Обернулся он, и увидела девочка перед собой отца своего Агафона с верным Трезором. Кинулась она к отцу, на радостях обо всем забыв, потом вдруг вспомнила, отшатнулась.

– Как же так? – спрашивает. – Ведь вы же все погибли?

– Кто лес любит, – отвечает ей отец, – тот в лесу погибнуть не может. Спасли меня лесные обитатели, теперь я у них живу, за лесом присматриваю, вроде лесника. Вот только в деревню вернуться не могу.

– Почему? – удивилась Танюшка.

– Не могу я тебе, дочка, сейчас всего объяснить, да и времени на это нет. Должен я тебя проводить До места, и мы должны успеть до полуночи. Ты все сама узнаешь и на все вопросы ответы получишь, поверь. А главное, ничего не бойся. Страх, он как повязка на глазах, слепым человек становится и беспомощным.

Задумалась Танюшка над отцовскими словами, тем временем взял Агафон ее за руку, как когда-то в детстве, и повел с поляны через лес, а Трезор рядом бежит, хвостом виляет да к девочке ластится, все как в старые добрые времена. Так хорошо Танюшке стало, что забыла она, зачем в лес попала, забыла про ночь глубокую, так и бояться совсем перестала. Шел Агафон быстро, уверенно. Танюшка рядом с ним почти бежала, даже по сторонам не смотрела. Вдруг лес будто расступился, оказались они на берегу большого круглого озера. А посередине озера островок, а на нем избушка, да не избушка даже, а терем расписной, небольшой, но до того ладный да красивый – глаз не отвести. Взял Агафон на берегу лодку, усадил в нее Танюшку и перевез на островок.

Вышли из теремка две старушки, одна крепенькая, ладненькая, румяная, теремку под стать, вторая костлявая да морщинистая.

– Ваше счастье, успели до полуночи, – тоненьким визгливым голоском проворчала румяная старушка, – а то несдобровать бы девчонке, да и тебе, лесник, досталось бы на орехи.

Сказав так, она мерзко захихикала и начала пританцовывать, так ей пришлась по душе мысль кого-то наказать.

– Не обращай внимания, девочка, это она от безделья бесится, если ее в полнолуние работой не занять, у нее всегда настроение портится, – сказала худенькая старушка, – проходи в дом, детка, располагайся, а ты, охотник, – повернулась она к Агафону, – по своим делам ступай, будет еще время дочку навестить.

Поклонился Агафон старушке, Танюшке улыбнулся и ушел. А Танюшка вслед за худенькой старушкой в терем вошла, про себя удивляясь, какой у той голос приятный, мягкий, будто бархатный, на нее-то саму глядя, можно было ожидать, что она скрипеть будет, как телега несмазанная.

– Не удивляйся, красавица, – улыбнулась старуха, словно прочитав ее мысли, – здесь многое на самом деле не такое, каким кажется на первый взгляд. Но ты привыкнешь.

Прожила Танюшка в теремке неделю, другую и вправду привыкать начала. И к старушкам, и к порядкам здешним. Костлявую, похожую на старую ведьму хозяйку теремка звали Василисой. А крепкую да румяную, которая, как ни странно, ей сестрицей приходилась, Матреной. Характер у Василисы и Матрены с их внешностью совсем не совпадал: Василиса мудра была, спокойна и терпелива, говорила ласково, голос никогда не повышала, Матрена же была взбалмошной, крикливой и зловредной. День, когда не удалось кому-нибудь пакость сделать, она считала потерянным, и взяла за правило в такие дни вымещать злость на Танюшке, особенно если сестрицы старшей поблизости не было. При Василисе ей не удавалось очень уж разгуляться, та умела сестру одним взглядом урезонить.

Ко многому Танюшка привыкла. К тому, как в любое время, что белым днем, что темной ночью, приходили на берег озера то звери, то люди, то существа диковинные, приходили, но без разрешения хозяек ни один озеро не переплыл, незваным гостем в теремок не сунулся. Матрена всех гостей встречала одинаково: долго еще эхо лесное гоняло по кустам ее визгливые выкрики. Танюшке порой казалось, что разносятся они по всему лесу. Для каждого находила она меткое словцо, при этом умудрялась не повторяться. «Вот, талант пропадает», – с усмешкой качала головой Василиса. Отгоняла она легким взмахом руки сестрицу, у самой кромки воды вставала и в пришельца, на противоположном берегу стоящего, пристально вглядывалась. Иногда даже казалось Танюшке, которая исподволь за Василисой наблюдала, что о чем-то та с гостями беседует, хотя Василиса не то что не вопила на весь лес, подобно сестрице, но вообще рта не открывала. Однако часто бывало, что кланялись ей пришельцы низко, словно благодарили, и уходили, так озеро и не переплыв, в теремке не побывав.

Порой делала Василиса знак едва заметный, и гость в лодку садился и к островку плыл. Тогда оглядывалась Василиса, и как бы девочка ни пряталась, а взгляд колдуньи ее убежище без промедления находил. Стыдно становилось Танюшке, что она исподтишка подглядывает, уходила она в дом и носа оттуда не показывала, пока не позовут. Но Танюшку к посетителям не звали, только пару раз, когда Агафон ее навещал. Днем ходила она по лесу с Василисой, реже с Матреной, иногда по островку бродили, иногда через озеро переправлялись и заходили далеко в чащу. Постепенно стало понятно Танюшке, чем старушки занимаются. Собирали они травы разные да коренья, сушили, на зиму заготавливали, порой варили какие-то зелья мудреные. Василиса иногда объясняла девочке, от чего та или иная трава помогает, какой недуг лечит, от каких чар защищает. Значит, не только зелья колдовские готовили старушки в своем теремке, не одним волшебством промышляли, а учились силу матушки-природы для нужд всего живого использовать. Слушала девочка Василису внимательно, старалась не пропустить ни слова да запомнить все точь-в-точь. Многие травы ей и раньше ведомы были, только всех их свойств она не знала. И еще раз убедилась, что права была Василиса: не все то, чем кажется. Невзрачная травка может жизнь спасти, а прекрасный цветок отравит быстрее болотной гадюки. Хуже было по лесу с Матреной бродить, та ничего не объясняла, мешочек холщовый в руки сунет, траву покажет, какую собирать надобно, и трещит без умолку как сорока, ругает все вокруг. Если никто ей на глаза не попадется, достается и кустам, и деревьям, и травке безответной. Зверье же лесное подальше в норы пряталось, заслышав визгливый Матренин голос. Однако постепенно Танюшка научилась и из походов с Матреной пользу извлекать, стала к ругани ее прислушиваться, особенно когда колдунья с растениями общалась. Оказалось, ругаясь, она много интересного говорит, только за визгом ее этого сразу и не разобрать.

Как-то утром встала Танюшка и ахнула: все вокруг покрылось белым, пушистым снегом, которого за ночь столько навалило, что даже дверь теремка не открывалась, пока Матрена, стоя у двери, не начала по обыкновению ругаться. И – Танюшка готова была в том поклясться – снег испуганно отполз от двери, словно нашкодивший пес. В этот день в лес они не пошли, Василиса весь день варила какое-то зелье и была не то чтобы хмурой, но сосредоточенной и неразговорчивой. Матрена же слонялась в безделье по терему и изводила Танюшку придирками. Девочка хотела было пойти на кухню, приготовить обед, но Василиса, прикрикнув сурово, чего с ней раньше не случалось, отправила туда Матрену, а Танюшке велела отдыхать до вечера.

– Можно я книжку тут посижу, почитаю? робко спросила девочка.

– А ты что же, грамоте обучена? – Василиса в первый раз за день посмотрела на Танюшку внимательно и с интересом. Девочка кивнула. – Ну, возьми почитай. – Колдунья протянула ей огромный черный том.

Боялась Танюшка, что не поймет она в умной колдовской книжке ни слова, да напрасно. Книжка оказалась сборником волшебных сказок, таких интересных, что просто не оторваться. Заглавные буквы горели червонным золотом, переплетались в них растения диковинные да звери невиданные. А еще были в книжке картинки чудесные: откроешь картинку, а она будто оживает, волны плещутся, теплый ветер паруса у кораблика надувает, птица огромная крыльями машет. Танюшка засмотрелась на это чудо и загрустила, братика вспомнила, вот бы Ефимку сюда, ему бы эти картинки показать да сказки волшебные почитать. Подняла девочка голову, а рядом Василиса стоит, улыбается ей, а глаза печальные-печальные. Погладила колдунья Танюшку по голове и за собой поманила. «Сейчас, – говорит, – пообедаем, да и будем в путь собираться. Дни уже короткие, темнеет рано, хоть туда засветло доберемся». Хотела девочка спросить, куда же это они собрались, но промолчала, уж больно у Матрены взгляд был довольный. Стало на душе у Танюшки не то чтобы тяжело, а как-то неспокойно. Вроде и бояться нечего, а страшно. Почти до зимы прожила она в теремке у двух старушек, а ей так и не объяснили, для чего она здесь, если правда то, что она – подменыш, то кто ее родители? И поняла она внезапно, что именно сегодня должно произойти какое-то важное событие, от которого многое зависит. А тут еще Василиса с Матреной разругались за обедом. Налила Василиса Танюшке чаю травяного, а Матрена и чай разлила, и чашку разбила вдребезги, вроде бы нечаянно, но не извинилась даже, а принялась орать что-то о нарушении правил, о каком-то договоре. Не сдержалась Василиса и накричала на сестрицу в ответ. Матрена затихла, но вся так и светилась злорадством.

Пошли они в глубь острова, шли, правда, не очень долго (да ведь и островок-то был не слишком большой), но и не быстро, потому что идти по снегу не так-то легко, глубокий он да рыхлый. Вышли наконец на поляну круглую, как тарелка. На поляне снег лежал удивительно ровным слоем, и было его словно бы меньше. К тому времени уже стемнело, в фиолетовом небе появились первые робкие звездочки. Втроем стояли они на поляне, девочка и две старушки, но отчего-то казалось Танюшке, что рядом есть еще кто-то, спиной чувствовала она чье-то присутствие.

– Посмотри, деточка, на поляну, – мягко сказала Василиса, но голос ее дрогнул, выдавая внутреннее волнение. – Что ты видишь под снегом?

– Хи-хи-хи, – мерзко захихикала рядом Матрена, – увидит она, как же, держи карман шире! Подколдовать-подмухлевать у тебя не получилось, так на что ты теперь, интересно мне, надеешься?

– Вон отсюда! – гаркнула тихая Василиса таким голосом, что с ближайших елей осыпался снег, а в небо взмыла стая перепуганных ворон.

Странный звук пронесся по лесу: то ли вздох, то ли сдавленный смех. Втянув голову в плечи, Матрена, подобрав юбки, шариком укатилась с поляны, укрылась в густом ельнике и только там, почувствовав себя в безопасности, начала причитать, но гораздо тише обычного.

Сколько Танюшка в снег под ногами ни вглядывалась, сколько по поляне ни бродила, не видит ничего, кроме снега; ветер из леса дунет, следы ее заметет, и снег на поляне снова ровный да гладкий.

– Под снегом ягода одна растет… непростая ягода, – тихо молвила Василиса, наблюдавшая за девочкой. – Ты найти ее должна, а иначе… иначе жертва твоя напрасна.

– Как же я найду ее? – крикнула девочка в отчаянии. – Под снегом ничего не видно.

– Слушай себя. Никого нет вокруг. И меня рядом нет. Только ты и ягода. Это твоя ягода. Она выросла специально для тебя. У вас с ней много общего. Позови ее мысленно, и она откликнется.

Перестала Танюшка метаться по поляне, постояла молча, закрыв глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом открыла глаза, и взгляд ее стал неторопливо, сантиметр за сантиметром обшаривать поляну. И случилось чудо: ожила поляна, стали сквозь толщу снега просвечивать слабые разноцветные огоньки: розовые, голубые, желтые, зеленые. Заметались под снегом какие-то юркие тени. «Знать бы еще, какого цвета эта ягода», – с грустью подумала девочка и вдруг заметила на самом краю поляны небольшое темное пятнышко. В отличие от ровно светящихся огоньков оно было живое, словно дышало, как свернувшийся клубком маленький зверек. Не понимая, что делает, двинулась Танюша к этому пятнышку и, как в детской игре «холодно – горячо», почувствовала исходящее от него тепло. Вокруг внезапно стало очень тихо, или она просто перестала воспринимать окружающий мир? Опустившись на колени, девочка начала разгребать руками снег, варежек у нее не было, и пальцы моментально застыли. Но она не обращала на это внимания, стремясь лишь к одному: быстрее добраться до заветной цели. Вот наконец увидела она зеленые глянцевые листочки, а среди них маленькую красную ягодку. Потянулась к ней девочка, а та вдруг сама к ней в руку и прыгнула. Глянула Танюша, а на ладони ее словно огонек разгорается, все ярче и ярче, и вот уже вся поляна залита розовым сиянием, из леса выбегают какие-то фигуры, и счастливым молодым смехом заливается Василиса, и вокруг слышатся громкие крики…

Открыла Танюшка глаза, оглядывается, понять ничего не может. Лежит она в своей комнатушке в теремке у старушек, рядом никого нет, только по стене веселые солнечные лучики прыгают. Неужели, думает, ей все это приснилось? Фиолетовое небо с бледными звездами над ночным лесом, ровная, покрытая снегом поляна, страх не найти ягоду, да и сама ягода? Приснилось?! Слезы обиды уже подступили к ее глазам, но тут сжала она кулачок и едва не вскрикнула от резкой боли. Смотрит, а на ладони ее ровное круглое пятнышко, будто след от ожога.

– Проснулась? – с улыбкой заглянула к ней Василиса. – Вот и ладненько. Я будить уж тебя не стала, сегодня отсыпайся, отдыхай, а с завтрашнего дня начнется для тебя работа, учить тебя буду.

Не обманула Василиса. Трудной работой ученье оказалось. Хоть колдунья ее за ягоду найденную и похвалила, но то было только началом. Как сказала чародейка, так и вышло. Танюша бродила за Василисой как тень, не разлучаясь с ней ни на минуту. А вот Матрена после той ночи на поляне куда-то вдруг исчезла. Тихо стало в окрестном лесу без ее визгливой ругани. «У нее свои дела есть», – уклончиво ответила Василиса на расспросы девочки и ничего не добавила. Незаметно пролетела зима, за ней весна, а потом и лето, вот и осень пожаловала. Скоро год, как Танюша в лесу живет, прежняя жизнь ей все реже вспоминается. Лес она всегда любила, и стал он ей настоящим домом, хоть и редко теперь выпадала свободная минутка, но когда такое случалось, не было большего удовольствия, чем с отцом по окрестностям побродить. Или охотник Агафон ей вовсе не отец? Так она об этом ничего и не узнала, но почему-то думала, что не так уж это и важно. Вырастил ее Агафон, благодаря ему она лес узнала и полюбила с самого детства. Вспоминала Танюшка иногда и Анфису, но все больше по братику Фимке тосковала.

Засыпав лес золотом опадающих листьев неторопливо уходил октябрь. И в самом его конце, когда ночь уже серебрила инеем мокрую траву и природа съежилась в ожидании наступающих холодов, услышала Танюша поздно вечером отчаянный крик о помощи. Почти год она о гостях ночных ничего не знала, раньше ведь ей о них Матренины вопли сообщали. Выбежала девочка из дома и видит: стоит Василиса, как обычно, у самой кромки воды, смотрит на противоположный берег, словно беседует с кем-то, а по глади озерной уже лодка к островку движется; значит, дело серьезное. Оглянулась Василиса, заметила Танюшку, но не удивилась, а кивнула довольно.

– Ступай, воды нагрей, – приказала чародейка, глядя на приближающуюся лодку, – достань настойки травяные, те, что в сундучке моем, и книгу не забудь.

Метнулась девочка приказание выполнять, едва успела все сделать, как распахнулась дверь и вошел мужик здоровый, бородой до самых глаз заросший, чем-то он ей колдуна Данилу напомнил. На руках мужик бережно нес грязно-серый комок шерсти. Присмотрелась Танюша и поняла, что это волчонок молодой, а грязь и не грязь вовсе, а кровь запекшаяся. Вихрем влетела вслед за мужиком Василиса, волчонка у него из рук взяла, на лавку бережно уложила, застонал звереныш жалобно, чародейка к нему наклонилась, руки ему на голову положила и что-то шептать начала быстро-быстро. Потом жестом подозвала Танюшку и, не убирая рук от волчонка, стала ей говорить, что делать нужно. Девочка металась по комнате, подавая чародейке необходимые снадобья, пот заливал ей глаза, а смахнуть его некогда, да и руки заняты. Василиса выглядела не лучше. Примерно через полчаса зверек задышал ровнее, а страшные раны на боку и правой лапе стали понемногу затягиваться.

– Не углядел, – виновато пробасил стоявший все это время в дверях мужик, впервые подав голос, – попал малыш в капкан. Понаставили, сволочи. Из капкана-то он выбрался, только лапу поранил, на взрослого зверя капкан поставлен, а он мал еще. Да метнулся со страху и угодил в яму с кольями, в лесу одни ловушки, порезвиться ребенку негде, думал, до опушки далеко, ан нет, уж и в глубь лесную забрались, убивцы окаянные, нешто с лесом можно так, ведь здесь каждая травинка живая…

Танюшка слушала мужика, открыв рот, и не обратила внимания, что происходит с Василисой, а когда заметила, ахнула. Старушка распрямилась, стала как будто выше ростом, лицо ее побелело, как снег на той памятной поляне, а глаза горели желтым огнем, словно у дикой кошки. Вдруг послышался раскат грома, изумленная девочка выглянула на улицу и увидела, что на озере разыгралась страшная буря, волны вздымались так высоко, что за ними не было видно леса, и, того и гляди, грозились обрушиться на теремок. Не думая, что делает, бросилась девочка к Василисе и обхватила ее обеими руками с криком: «Мы все погибнем!» Неведомая страшная сила отшвырнула ее прочь от Василисы и ударила бы со всей мочи о стену, если бы тот самый мужик не изловчился поймать ее, бросившись в последний момент между девочкой и стеной и приняв на себя основной удар. От страшного шума Василиса очнулась, повела вокруг себя непонимающим взглядом и с досадой покачала головой, пробормотав себе под нос: «Ну, надо же, опять…» – и, все еще качая головой, вышла на улицу. Девочка поднялась с пола, вслед за ней, кряхтя, с трудом встал и мужик.

– А ты отчаянная, – пробасил он, скрывая в бороде усмешку, – хорошей сменой Василисе будешь. – Тут он тоже покачал головой и пробормотал: – Ну, надо же, не испугалась, а я вот, дурак старый, побоялся, – и, видя Танюшкин растерянный взгляд, добавил: – Сила-то у Василисы великая, тебя ж убить могло, а раз не убило, значит, часть силы своей она сумела как-то и тебе передать.

Выбежала девочка снова на улицу, смотрит: волн нет и в помине, небо чистое, звездное, гладь озера зеркальная, и звезды в ней отражаются. А Василиса стоит к озеру спиной и смотрит куда-то вверх. А с вершины высокой ели под ее взглядом медленно сползает лодка, волнами громадными туда заброшенная. Лодка, как ни странно, целой оказалась. Обняла Василиса Танюшку, молча по голове погладила и в терем повела.

Смотрит Танюшка, а на лавке, где волчонок раненый лежал, спит мальчик маленький, кулачок под голову подсунув, сладко так спит, причмокивает во сне, напомнил он ей братика Фимку. Смотрит на него девочка во все глаза, ничего понять не может.

Уже позже, когда гости поздние отправились восвояси, сели Василиса с Танюшкой у теплой печки и проговорили всю ночь. Вот тогда и открылась девочке правда.

Когда Танюшка еще совсем несмышленой была, а братец вот-вот должен был родиться, пошла как-то раз Анфиса в лес по ягоды и дочку с собой взяла. Сбились они с тропинки, куда идти, не знают. Анфиса-то никогда особо по лесу бродить не любила, далеко от опушки сроду не заходила, а тут как-то случилось, то ли леший пошутить решил, то ли сама нечаянно заблудилась. Вдруг из кустов выскочил лисенок маленький да прямо Анфисе под ноги. Танюшка эту историю хорошо помнила, только вот не знала, к сожалению, какие печальные были у нее последствия. Лисенок был рыженький, пушистый и до того хорошенький, что рука у девочки сама потянулась его погладить. И лисенок к ней бросился, видно, поиграть хотел. Испугалась Анфиса, завопила на весь лес, хотя, ну что может сделать человеку зверек крошечный? Стала глупая баба палкой его отталкивать, и Танюшке подзатыльник перепал, чтобы руки не совала, куда не следует. А лисенок решил, что с ним так играют, и ну на Анфису наскакивать. Та разозлилась, ударом отшвырнула зверька так, что он о ствол дерева шмякнулся и заскулил жалобно. А Анфиса палку над ним занесла и прибила бы непременно, если бы не дочка, повисшая у нее на руке да на весь лес заревевшая. Какой смысл был Анфисе убивать малыша? Взрослых лис охотники из-за меха красивого стреляют, а тут? От испуга или от злости? В тот же момент потемнело небо, и в лесу стало темно, словно ночью.

Сильный ветер вдруг поднялся, стал расшвыривать сухие ветки и гнуть к земле верхушки деревьев. Ударил гром, засверкали молнии. Танюшка помнила, какой ужас охватил ее тогда, мать тащила ее за руку, они бежали, не ведая куда, не видя ни зги. Потом страшный вихрь подхватил их, и очнулась девочка только на опушке, рядом с ней без сознания лежала Анфиса, но как они там оказались, никто не знал.

– Вот ты сегодня видела, как волчонок мальчиком обернулся, – тихим голосом говорила Василиса, – так все жители лесные умеют, когда нужно, каким-то зверем али птицей обернуться. И ты скоро сможешь. Некоторые могут превратиться, в кого захотят, иные – только в кого-то определенного, но у каждого из нас есть зверь, рыба или птица, которая нам всего ближе. В такого зверя мы умеем превращаться, как только на свет появляемся. Так вот лисенок тот был сыночком моим. Ты не смотри так удивленно, я ведь тебе уже говорила, здесь многое не то, чем кажется. Услышала я шум да крики, выбежала, увидела ребенка своего с разбитой головой и… Гость наш давешний правду сказал: слишком далеко в лес людишки пакостные забираются, не место им здесь. Много мы от них натерпелись. Они-то считают, что это мы им вредим, а того, что с природой делают, не видят. Таких охотников, как Агафон, отец твой, нынче мало осталось. Он-то с природой в полном согласии всегда жил, а вот остальные… В общем, разозлилась я сильно. А когда я злюсь, сама видела, что бывает. Вы с Анфисой чудом в живых остались, владыка лесной вас самолично из леса вывел. Прав он, конечно, нельзя мне гневу волю давать. Вредителей бессовестных, конечно, наказывать нужно, но не сгоряча, а так, чтобы поняли они, за что в немилость попали. Велика сила моя, а кому много дано, с того много и спрашивают. Нарушила я равновесие хрупкое между лесом и миром людей, в результате оба мира погибнуть могли, если бы владыка не вмешался. Лес наш Заповедный как раз посередине между миром людей и миром теней. С обоими мирами общается, но, как перегородка, не дает им смешаться. Я же едва эту перегородку не сломала, за что теперь и несу наказание заслуженное. Я ведь не только бурю вызвала, едва вас в лесу не погубив, я же еще и проклятие страшное на мать твою наложила. Ребенок ее, еще не рожденный, погиб, и детей ей больше иметь не суждено, и должна она потерять всех близких, доживая свой век в одиночестве, покинутая всеми. А умереть раньше времени ей не суждено, век у нее долгим будет.

Вздохнула Василиса, помолчала немного, собираясь с силами, и, наконец, продолжила.

– А наказание мое в том, что должна я была ребенка своего Анфисе на воспитание отдать на семь лет. Так что «подменыш», как у вас, у людей говорят, не ты вовсе, а братец твой. Мой сынок Ефимушка. Через год тот срок истекает, но есть еще одно условие. Перед тобой я особо виновата, ты и тогда в лесу сына моего от смерти спасла, и за те пять лет, что он братиком твоим был, еще два раза спасала, помнишь? Однажды он в колодец загляделся да и свалился, ты никого на помощь звать не стала, сама справилась. И когда от свечки упавшей рубашонка на мальчишке загорелась, ты огонь быстро потушила. Правда, сгореть Ефимушка не мог, огонь его не берет, да и в колодце утонуть ему не грозило, отец-то его царь морской, под водой Ефимка у себя дома. Но ты-то ведь этого знать не могла, жизнью своей рисковала, чтобы братика спасти. Так вот, если бы ты с Анфисой осталась, на тебя бы тоже проклятие пало. Уж очень зла я тогда была, забыла, что за каждое слово, в сердцах сказанное, ответ держать нужно.

Чтобы справедливость сохранить и не нарушать равновесия, и без того неустойчивого, должна я тебя от проклятия избавить. Заклятие мое слишком сильным было, не отменить его. Потому и осталась мне единственная возможность: силы колдовские в тебе пробудить. В каждом человеке они есть, в одних больше, в других совсем капелька, но только дремлют, потому что неразумны люди, а от неразумия часто злы и коварны бывают, им большую силу давать нельзя. История много примеров знает, когда сила великая и власть даже хороших людей разума лишала. Начинали они губить все живое и в конце концов сами погибали, контроль над способностями своими потеряв. Я все это тебе для того рассказываю, чтобы ты решение приняла. Сила в тебе есть. Что сегодня зов о помощи услышала, верное тому свидетельство. Пока ты еще остановиться можешь, назад вернуться, знания твои только врачевания касаются, но если останешься, год еще учиться будешь, дорога к людям тебе заказана. Так что думай!

– Хватит ли сил у меня науку твою постичь? – засомневалась Танюша.

– Сестрица моя, Матрена, хоть и ехидничала, а сама-то ягодку чародейскую на поляне заветной только на третий год нашла, а ты с первого раза, – усмехнулась Василиса.

До самого рассвета проговорили они, а к утру твердо сказала Таня, что останется она в лесу, негоже от таланта своего отказываться. Да и задумка тайная у нее появилась. Мужик-то ляпнул нечаянно, что Василиса смену себе готовит. Так, если девочка выучится, может, сумеет она снять с Анфисы проклятие страшное? И жителей деревенских спасет. И жуткие морозы, и нашествие волков, и голод тогда приключаются, когда среди людей кто-то проклятый живет, иногда и сам о том не знает, и другие не догадываются.

Почти три года минуло, как пропал в лесу муж, ровно два года, как ушла в лес дочь Танюшка. Сынок Ефимка – вот все, что осталось у Анфисы. Жизнь ей тяжким сном кажется: и страшно во сне, и проснуться не можешь. Даже не помнит, как дочку в лес проводила, вроде бы спала, а вроде и нет. Но вдруг как-то темным осенним вечером подошел Ефимка к матери, запахивая кафтанчик старенький, от Агафона оставшийся. Велик был пареньку кафтан, да что делать, другого-то нет. Смотрит Анфиса на серьезное детское личико, понять ничего не может. А сын ей до земли поклонился да и говорит:

– Пора мне домой возвращаться. Спасибо тебе, Анфиса, что все эти семь лет мне матерью была, прости, если что не так, зла на меня не держи. Счастья тебе. Прощай.

Сказал так, выскочил из избы и по тропинке к лесу побежал. С Анфисы оцепенение сонное вмиг слетело, кинулась она вслед, в чем была, даже платок не набросила, бежит, зовет на ходу Ефимушку, но словно не слышит ее мальчик, смеется счастливым смехом, заливается, смех у него звонкий, будто колокольчики серебряные звенят, переливаются. Бежит Анфиса из последних сил, задыхается, вот впереди уже и опушка лесная показалась. Стоят на опушке две женщины в дорогих одеждах, одна высокая, вторая пониже. Та, что повыше, Ефимке навстречу руки распахнула, словно обнять его хочет. Анфиса с Ефимки глаз не сводит и не видит, как вылетел из леса темный вихрь да в ее сторону двинулся.

Вдруг, откуда ни возьмись, появилась перед Анфисой белая сова, мечется перед лицом, крыльями по голове бьет, с тропинки сталкивает, точно прочь гонит. Отмахивается от совы Анфиса, да упорно вперед идет, вот уже и ветер страшный поднялся, свищет, деревья гнет. Поняла тут сова, что не прогнать ей Анфису назад, развернулась, крылья расправила и застыла в воздухе, собой Анфису от вихря надвигающегося прикрыв. Тут и Анфиса опасность увидала, застыла столбом посреди тропинки, ни рукой, ни ногой двинуть не может, только одна мысль жилкой в виске бьется: выходит, сова не помешать ей, а спасти ее хотела? Почему?

Смотрит Анфиса, как закрутил белую сову страшный вихрь, сложились крылья совиные, полетели по ветру белые перья, одно перышко ветер прямо Анфисе в руку швырнул. «Вот ведь, противная девчонка!» – сказал кто-то в сердцах. Слова совсем рядом прозвучали, но сколько Анфиса головой ни вертела, никого не заметила. Да и как заметишь, когда ветер завывает голодным волком, листья осенние шуршат, кружась в бешеной пляске, а тьма вокруг все сгущается. Вдруг видит Анфиса, еще одна сова в вихрь с разгону влетела, молоденькая совсем, не сова, а совенок пестренький. Раздался страшный крик, и третья сова перед глазами испуганной женщины мелькнула, громадная с горящими желтыми глазами, из которых струился мощный поток света, словно два огромных фонаря кто-то неведомый внезапно зажег в черном осеннем небе. Не успела Анфиса обрадоваться свету, как померк он перед ее глазами.

Ярко светило солнышко, пригревая даже в морозный осенний денек. Воздух был прозрачным, будто хрустальным. Небо не по-осеннему голубело, и на нем ни облачка. Далекий лес чернел голыми ветвями деревьев и зеленел громадными развесистыми лапами елей на фоне золотого ковра опавших листьев. А по золотому ковру к лесу медленно шла богато одетая женщина, обняв за плечи девочку постарше и маленького мальчика. Дети тоже были в дорогой одежде, и даже со спины все трое казались такими счастливыми, что у Анфисы защемило сердце. Впервые она подумала, что с ней никто не был так безмятежно счастлив. Обернулись путники, и в детях Анфиса узнала Танюшу и Ефимку. А женщина, обнимавшая их за плечи, молодая и удивительно прекрасная, была Анфисе незнакома. Все трое улыбнулись ей и помахали на прощание. Хотела было она вскочить, кинуться за ними, расспросить их обо всем, но ей почему-то никак не удавалось двинуться с места и произнести хотя бы слово. Медленно все трое дошли до леса и пропали среди деревьев.

Анфиса открыла глаза. Все было как во сне. И день морозный, и солнце яркое уже высоко поднялось. Лежала она на куче опавших листьев под большим дубом, что стоял поодаль от леса, словно одинокий путник, залюбовавшийся открывшимся видом. Под головой у Анфисы был платок теплый, пуховый, а сама она была заботливо укрыта меховым полушубком. Только дорога до самого леса была пуста, ни женщины незнакомой, ни детей ее не было видно. И вокруг было как-то непривычно тихо. Сон это был или явь? И сейчас спит она или уже проснулась? Вдруг рядом раздалось громкое фырканье, повернула Анфиса голову и увидела ежика, деловито копошащегося в осенней листве. Хотела она руку протянуть, чтобы убедиться, что ежик ей тоже не приснился, глядь, а в кулаке у нее что-то зажато крепко-крепко. Вспомнила тут Анфиса ночь черную, вихрь страшный, белую сову, что собой ее заслонила, вспомнила, как перышко совиное в кулаке зажала. Разжала руку, а на ладони ее вместо белого совиного перышка лежит обрывок синей ленточки, которую она сама когда-то в косу Танюшке вплела.

Рассказывают старики, что после тех событий ушла Анфиса жить в лес, а когда к людям вернулась, то стала первой в округе знахаркой, травами людей лечила и многим жизнь спасла. И не только людей лечила, но и домашних животных. Зверье лесное, в помощи нуждающееся, к ней дорогу знало. И всегда говорила, чтобы не причиняли люди вреда тварям бессловесным и безобидным, потому что зло к ним же обратно и воротится. Жители окрестные Анфису очень уважали. Дожила она до глубокой старости, вот только семьи у нее больше так и не было, но сама она так не считала. Вот что мне дед рассказывал, а он историю эту от своего деда слышал.