Театр. Том 1

Totum muneris hoc tui est,

Quod monstror digito praetereuntium

Scenae non levis artifex:

Quod spiro et placeo, si placeo, tuum est[13].^{61}

Увы! Слабеет дух, и скорби я полна.

Оправданна в таком несчастии она:

Нет в мире мужества, которое без жалоб

Под натиском грозы подобной устояло б,

И даже тот, кто чужд всем слабостям людским,

Остаться б сердцем тут не мог неколебим.

Измученной души не скроешь потрясенья,

Но не хочу в слезах я изливать волненье.

Да, сердцу не унять тоски, гнетущей нас,

Но стойкость быть должна хозяйкой наших глаз.

Мы в силах, жалобы смиряя волей строгой,

Над женской слабостью подняться хоть немного.

Довольно твердости в тебе, наш слабый пол,

Когда ты слез не льешь, сколь жребий ни тяжел.

Довольно — для людей обыденных, быть может:

В любой опасности их смертный страх тревожит.

Но благородные не устают сердца —

И сомневаясь — ждать успешного конца.

Противники сошлись у городской твердыни,

Но поражения не ведал Рим доныне.

Не страхом — радостью исполнись наперед:

Коль начал он войну, он верх в войне возьмет.

Ты ныне римлянка, гони ж испуг напрасный,

На доблесть римскую живя надеждой страстной.

Гораций — римлянин. Увы, обычай прав!

Я стала римлянкой, его женою став.

Но мне б супружество жестоким рабством было,

Когда бы в Риме я о родине забыла.

О Альба,^{63} где очам блеснул впервые свет!

Как дорога она мне с самых юных лет!

Любой исход войны сулит мне только беды:

Не меньше, чем разгром, страшит меня победа.

Пусть на тебя, о Рим, восстанет вражий меч,

Который ненависть во мне бы мог зажечь!

Но рать альбанская с твоей сразится ратью.

В одной из них мой муж, в другой родные братья.

Так смею ль я богам бессмертным докучать,

Преступно их моля тебе победу дать?

Я знаю: молода еще твоя держава,

И укрепит ее воинственная слава,

И ей высокий рок переступить велел

Латинской вотчины^{64} завещанный предел.

Как небом суждено, господство над вселенной

Ты утвердишь войной и доблестью военной,

И не скорбя, что твой богам послушный пыл

Тебя на гордый путь отныне устремил,

Уже сегодня я провижу в изумленье

Над Пиренеями орлов твоих паренье.

Пускай до Азии дойдут твои полки,

Пускай увидит Рейн их славные значки,

До скал Геракловых^{65} веди войска походом,

Но город пощади, откуда Ромул родом:^{66}

Ты семени его царей обязан, Рим,

И мощью стен своих, и именем своим.

Рожденный Альбою, как ты не понимаешь,

Что в сердце матери двуострый меч вонзаешь?

Иди в чужой земле разить и побеждать,

И счастью сыновей возрадуется мать;

И если ты ее не оскорбишь враждою,

Она тебя поймет родительской душою.

Мне странной кажется такая речь: с тех пор,

Как с Альбою возник у Рима грозный спор,

О прежней родине ты вовсе не страдала,

Как будто римлянам родной по крови стала.

Ты ради милого в суровый этот час

От близких и родных как будто отреклась,

И ободряла я тебя в борьбе с кручиной

Так, словно только Рим служил ее причиной.

Покуда слишком мал в сраженьях был урон,

Чтоб гибелью грозить одной из двух сторон,

Пока еще на мир надежда оставалась,

Я только римлянкой всегда себе казалась.

Досаду легкую, что счастлив Рим в борьбе,

Умела подавить я тотчас же в себе,

И если иногда в игре судеб случайной

Успехи родичей приветствовала тайно,

То, приходя в себя, печалилась потом,

Что взыскан славою не мужний — отчий дом.

Теперь же близок час, назначенный судьбою:

Не Рим падет во прах, так Альбе стать рабою.

Бой всех надежд лишит того, кто побежден;

Откроет все пути пред победившим он.

В безжалостной вражде была бы я с родными,

Когда бы в эти дни скорбела лишь о Риме,

Моля богов его прославить на войне

Ценою крови той, что драгоценна мне.

К чему стремится муж — меня тревожит мало:

Я не была за Рим, за Альбу не стояла,

Сочувствую сейчас равно ему и ей,

Но завтра восскорблю о том, кто был слабей.

Кто бы ни победил сегодня в ратном споре,

От славы отвратясь, я буду там, где горе.

Среди жестоких бед, о сердце, уготовь

Повергшим — ненависть, поверженным — любовь!

Поистине, всегда в дни бедствий и несчастий

Несходные кипят в несходных душах страсти!

Подобный твоему Камилле чужд разлад.

Твой брат — ее жених, а твой супруг — ей брат;

Тот ей по сердцу друг, а этот по рожденью,

Но как ее с твоим различно поведенье!

Когда по-римски ты душой была тверда,

В ней сердце полнилось сомненьями всегда,

Любая стычка ей побоищем казалась.

Молясь, чтоб никому победа не досталась

И поражения никто не потерпел,

Скорбь вечную она взяла себе в удел.

Когда ж услышала, что обе рати скоро

Сражение начнут, исход решая спора,

Нечаянный восторг блеснул в ее очах…

Столь резкий поворот во мне рождает страх!

С Валерием она приветлива чрезмерно

И брату моему теперь не будет верной;

Тем, кто поблизости, она увлечена

И может пренебречь тем, с кем разлучена.

Не упрекай меня, что в родственном волненье

Я, думая о нем, страшусь ее решенья,

Хоть страх испытывать причин особых нет:

Кто чувствами играть дерзнет в годину бед,

Покорствовать мечтам изменчивым и праздным

И душу отдавать неведомым соблазнам?

Но быть, подобно ей, мы также не должны

Чрезмерно веселы и чересчур нежны.

Мне тоже и темно и непонятно это,

И на загадку я не нахожу ответа.

Довольно стойкости выказывает тот,

Кто неминуемой грозы без жалоб ждет.

Но радость проявлять — кому ж это под силу?

Взгляни, к нам добрый дух привел сюда Камиллу!

Вы в дружбе, от тебя ей нечего таить.

Заставь же наконец ее заговорить.

Останься с Юлией, Камилла. Не должна я

Смущать вас, мрачностью унылой докучая:

Ведь душу, что больна от тысячи невзгод,

К уединению печальному влечет.

Зачем она свести нас хочет для беседы?

Да разве мне грозят не те же злые беды?

Да разве ныне я, чей жребий так суров,

Роняю меньше слез и меньше скорбных слов?

Такой же страх несет моей душе мученье;

Обоих лагерей мне горько пораженье,

За честь своей страны мой друг падет в бою,

А если победит, то победит мою,

И от меня, увы, одно получит милый:

Иль злую ненависть, иль слезы над могилой.

С твоей бедой удел Сабины не сравним:

Возлюбленных — найдешь, супруг — незаменим,

Ответь Валерию согласьем на исканья

И связь с альбанцами порви без колебанья.

Ты нашей целиком останешься тогда,

И горем для тебя не будет их беда.

Как за такой совет не брошу я укора?

Сочувствуй горестям, не требуя позора.

Хоть лишь с трудом несу я бремя мук своих,

Мне легче их терпеть, чем стать достойной их.

Как! Называешь ты разумное постыдным?

А ты предательство считаешь безобидным?

Мы ничего врагу не можем быть должны.

От клятвы разрешать себя мы не вольны.

Зачем таиться там, где смысла в этом мало?

Ведь ты Валерия еще вчера видала

И так сердечна с ним, так ласкова была,

Что в сердце у него надежда расцвела.

Я с ним себя вела, как с самым лучшим другом,

Не из любви к нему, не по его заслугам.

Сердечности моей причиной был другой.

Послушай, Юлия, рассказ подробный мой.

Я не хочу прослыть изменницей обетам —

Мне Куриаций друг, жених пред целым светом.

Когда сестру его Горацию вручил

Счастливый Гименей, он тоже полюбил,

И мой отец, к его влеченью благосклонный,

Пообещал отдать ему Камиллу в жены.

Тот день — не помню дня отрадней и мрачней, —

Два дома сочетав, поссорил двух царей,

Зажег пожар войны и факел Гименея,

Надежду пробудил и сам покончил с нею,

Блаженство посулил и отнял в тот же час,

И, наш скрепив союз, врагами сделал нас.

О, как же сердце нам терзали сожаленья!

Какие небесам он посылал хуленья!

И не было конца рыданиям моим:

Ты видела сама, как я прощалась с ним.

С тех самых пор в душе, смятению подвластной,

Надеждою на мир любовь пылала страстно,

А слезы горькие струились из очей

О женихе моем, о родине моей.

И вот дерзнула я под гнетом ожиданья

Оракулов узнать святые предсказанья.

Я расскажу тебе, какой мне дан ответ,

А ты реши, должна терзаться я иль нет?

Тот грек, вещающий на склонах Авентина,^{67}

Какие жребии готовит нам судьбина, —

Его ль не одарил предвидением бог? —

Конец моим скорбям в таких стихах предрек:

«Спор Рима с Альбою заутра прекратится:

Врагам даруя мир, пробьет желанный час.

Твой Куриаций вновь с тобой соединится,

И больше разлучить судьба не сможет вас».

Рассеялась моя гнетущая тревога:

Ведь прорицание сулило мне так много,

Что большей радости, без меры, без конца,

Счастливые в любви не ведали сердца.

С Валерием всегда мне тяжки были встречи,

Но тут я слушала взволнованные речи,

Докучные в устах того, кто нам не мил,

Совсем не думая, кто их произносил.

Валерий не ушел, презрением гонимый:

Во всем вокруг меня мне чудился любимый;

Все, что ни скажут мне, — любимый говорит,

Что ни скажу сама — к любимому летит.

Сегодня грозный день последнего сраженья,

Вчера я эту весть узнала без волненья,

Затем что разум мой, как в самый сладкий сон,

Был в мысли о любви и мире погружен.

Но сладостный обман развеян этой ночью:

Мне ужасы во сне предстали, как воочью,

Привиделись резня и груды мертвых тел.

Забыла радость я, и страх мной овладел.

На смену чередой друг другу возникая,

Кровавых призраков бесчисленная стая

Тянулась предо мной в безвестности своей,

И каждый новый лик был прежнего страшней.

Но сны толкуются всегда в обратном смысле.

Покой могу найти я только в этой мысли,

И все же новый день, прогнавший злые сны, —

Не мирный день торжеств, а грозный день войны.

Положит ей конец последнее сраженье.

Болезни тягостней такое исцеленье!

Пусть Альба верх возьмет, пусть одолеет Рим —

Любимому, увы, уже не стать моим.

Супругом никогда не будет для Камиллы

Ни победитель наш, ни пленник римской силы.

Но кто сюда идет, но кто явился к нам?

Ты, Куриаций, ты? Не верю я глазам!

Отбрось, Камилла, страх: я тем, чем был, остался

Я Рим не победил, но Риму и не сдался,

Не бойся: рук моих не сделали красней

Ни гордых римлян кровь, ни тяжкий гнет цепей.

Ведь были бы тебе равно невыносимы

И тот, кем сломлен Рим, и жалкий пленник Рима.

Поэтому, страшась малейших перемен,

Что принесли бы мне победу или плен…

Довольно, милый друг! Теперь мне все понятно:

От битвы ты бежал, как от судьбы превратной,

И сердце, до конца предавшееся мне,

Руке твоей не даст служить родной стране.

Другие стали бы тебя хулить наверно,

Твою любовь сочтя безумной и чрезмерной,

Но я, влюбленного не смея осудить,

За этот знак любви сильней должна любить.

Чем неоплатнее твой долг стране родимой,

Чем больше грех пред ней, тем ты верней любимой.

Скажи, ты виделся уже с моим отцом?

Скажи, он разрешил тебе войти в наш дом?

Ведь пуще, чем семью, он славу Рима любит

И, чтоб ее спасти, родную дочь погубит!

Удастся ль нам с тобой навек себя связать?

Как принят ты отцом — как смертный враг иль зять?

Во мне приветствовал он будущего зятя,

Как родичу открыв отцовские объятья.

Но не изменником предстал я перед ним,

Чтоб осквернить ваш дом бесчестием своим.

Как должно, до конца родному верен краю,

Камиллу я люблю, но чести не мараю.

Достойный гражданин и любящий жених,

Покуда шла война, стоял я за своих.

Отчизну и любовь я сочетать стремился:

Я о тебе мечтал, когда за Альбу бился,

И до сих пор готов, покорствуя судьбе,

Сражаться за нее, томиться по тебе.

Да, сколь ни сладостно желаний страстных пламя,

Не прекратись война, я был бы там, с войсками;

Но, к счастью, это мир меня привел сюда,

Чтоб нас соединить, Камилла, навсегда.

Могу ль поверить я, что есть конец страданью?

Камилла, ты должна поверить предсказанью!

Но как же было нам даровано судьбой,

Что мир принес тот час, который звал на бой?

Да, кто подумал бы? Уже, готовы к бою,

Двух станов воины, равно горя враждою,

Грозя очами шли и ждали, что взметнет

Их боевой призыв и устремит вперед,

Как вдруг альбанский вождь,^{68} не начиная дела,

У вашего царя вниманья просит смело

И, выйдя, говорит пред войском: «Что творим?

И для чего должны с тобой мы биться, Рим?

Пусть разум озарит наш дух, враждой смущенный.

Соседи! Дочерей мы вам давали в жены,

И мало ли теперь — союза нет тесней! —

У вас племянников средь наших сыновей?

Один народ двумя владеет городами.

Так для чего ж пылать усобице меж нами?

Не долго ликовать тому, кто победит.

Разгром соперника бедой ему грозит:

Ведь наши недруги уже спешат по следу —

У победителя отнять его победу:

Не даст он им отпор, лишенный прежних сил

И помощи от тех, кого он сокрушил.

Пусть распри наши их не радуют. Пора нам

Подняться против них, идя единым станом.

Пускай утихнет спор, что превратить готов

В преступных родичей столь доблестных бойцов.

И если в эти дни слепая жажда власти

Внушила вам и нам убийственные страсти,

Пусть, кровью малых жертв легко утолена,

Уже не разведет, а сблизит нас она.

Назначить надо нам на поединок славный

Борцов за честь страны и блеск ее державный.

Их смертная борьба решит судьбу сторон, —

И подчинятся те, кто будет побежден;

Но войску доблестных пускай в исходе боя

Не рабство предстоит, а подданство простое:

Без унижения они пойти должны

За победителем в суровый час войны.

Да будут общими держава, рать и знамя!»

Он смолк — и вот к концу пришел раздор меж нами;

И каждый рад узнать: то не враги стоят

В рядах сомкнувшихся — то шурин, друг и брат;

И странно каждому — его ли это руки

Друзьям и родичам сулили смерть и муки?

И всех о битве мысль ужасная гнетет,

И мирный все уже приветствуют исход.

Все для себя сочли желанным предложенье,

И принято теперь согласное решенье:

Сразятся по трое от каждой стороны.

Верховные вожди назначить их должны.

Ваш царь пошел в сенат, наш вождь к себе в палатку.

О, как речам таким душа внимает сладко!

Сегодня — не пройдет еще и двух часов —

Решит судьбу племен судьба шести бойцов.

До времени того дана свобода ратям.

Рим в лагерь наш пришел, мы в Рим явились к братьям,

И все, стремясь забыть о распрях поскорей,

Спешат увидеть вновь родных или друзей.

Любовью приведен я был сюда, Камилла.

В твой дом она вошла и сразу победила:

Отец твой обещал недавнему врагу,

Что завтра я тебя женой назвать смогу.

Тебе не тягостно отцовское желанье?

Для дочери закон извечный — послушанье.

Иди же выслушать родительский приказ,

Чтоб стал еще светлей счастливый этот час.

Да, я иду с тобой: пускай родные братья

Мне тоже подтвердят, что снято с нас проклятье.

Ступайте же к отцу, а я пойду во храм

Смиренную хвалу воздать за вас богам.

Конечно, гордый Рим в ином не сыщет месте

Сынов, которые такой достойны чести.

Три брата избраны, что доблестней других:

Обрел сегодня в вас он трех бойцов своих.

Повелевает Рим, своей судьбой влекомый,

Чтобы один ваш дом сломил все наши домы.

Вся доблесть римская досталась вам сейчас,

И Альбе кажется — нет римлян, кроме вас.

Три рода бы могли гордиться величаво

На долю вашего доставшеюся славой,

Но лишь одной семье — торжественная честь,

Что сразу трем могла б бессмертие принесть.

И если мне дано любовью и судьбою,

К вам в дом введя сестру, от вас уйти с женою, —

Все, что связало нас и что должно связать,

За родичей меня заставит ликовать,

Но радости порыв неполон и непрочен,

Иной тревогою я горько озабочен:

Вы так прославлены все трое на войне,

Что в этот грозный час за Альбу страшно мне.

Раз вы идете в бой, победы ей не будет.

Вас отмечает рок и счастье вам присудит,

И вот, предчувствуя, сколь приговор суров,

Я данником себя уже считать готов.

За Альбу не страшась, жалеть о Риме надо:

Из римлян лучшие обойдены наградой.

Средь множества о ней мечтавших храбрецов

Он недостойнейших решил избрать бойцов,

Хоть тысячи других могли б стократ надежней

Отечеству служить защитой в час тревожный.

Но пусть мне даже смерть назначена в бою, —

Я, полный гордости, хвалю судьбу свою.

Уверенность во мне такою твердой стала,

Что доблесть малая дерзнет свершить немало.

Я, что бы ни судил неотвратимый рок,

Признать бы данником себя сейчас не мог.

Я должен, выбором отмеченный нежданным,

Взять в поединке верх иль пасть на поле бранном.

Кто хочет победить, тот редко побежден,

Коль за победу жизнь отдать согласен он.

Нет, не увидит Рим хозяев над собою,

Пока не рухну я, поверженный судьбою!

Увы, тогда людей меня несчастней нет!

Что благо родине, то дружбе зло и вред.

Вы одолеете — позор моей отчизне;

Она прославится — утратите вы жизни:

Ведь чтобы удалось ей восторжествовать,

Нить ваших дней должна рука судьбы прервать.

О, как мне избежать смертельного разлада,

Когда печалиться за оба стана надо,

Когда любой исход сулит одну беду!

Как! Ты скорбишь, что я за честь страны паду?

Удел высоких душ — такой кончины слава,

И горевать о них мы не имеем права.

Я сам бы встретить смерть вот так, в бою, желал,

Когда бы меньше Рим от этого терял.

Но, близких и друзей пойми же опасенья!

Сейчас они одни достойны сожаленья:

Вам — слава навсегда, им — горестные дни;

Вас обессмертит то, о чем скорбят они,

А от потерь таких не заживает рана.

Но вижу я: ко мне прислали Флавиана.

Что ж, Альба выбрала защитников своих?

Несу об этом весть.

Так назови же их.

Ты с братьями.

Кто?

Три навеки славных брата!

Но взгляд твой сумрачен, и губы крепко сжаты…

Ты недоволен?

Нет, меня смутила весть:

С моей ничтожностью несоразмерна честь.

Ужель к диктатору мне возвращаться с вестью

О том, что мало ты польщен высокой честью?

Я мрачности твоей холодной не пойму.

Ни дружба, ни любовь — так передай ему —

Трем Куриациям не помешают боле

На трех Горациев с мечами выйти в поле.

Я понял. Все сказал ответ короткий твой.

Вождю его неси и нас не беспокой.

Пускай же небеса, земля и силы ада

На нас обрушатся отныне без пощады;

Пусть люди, божества, и рок, и самый ад

Неотвратимым нас ударом поразят;

Пускай мы в эти дни добычей легкой будем

И року, и богам, и демонам, и людям;

Пусть мы забудем счет и бедам и скорбям, —

Их всех страшнее честь, оказанная нам!

О, как возвышенны судьбы предначертанья!

Чтоб твердость наших душ подвергнуть испытанью,

Чтоб меру доблести могли мы превзойти,

Рок воздвигает нам преграды на пути.

В нас необычные провидя мощь и волю,

Нам необычную он предназначил долю.

Сражаться за своих и выходить на бой,

Когда твой смертный враг тебе совсем чужой, —

Конечно, мужество, но мужество простое.

Для этого легко у нас найти героя:

Ведь за отечество так сладко умереть,

Что все конец такой согласны претерпеть.

Но смерть нести врагу за честь родного края,

В сопернике своем себя же узнавая,

Когда защитником противной стороны —

Жених родной сестры, любимый брат жены,

И в бой идти скорбя, но восставая все же

На кровь, которая была своей дороже, —

Такая мощь души лишь нам судьбой дана:

Исполнит завистью не каждого она,

И мало есть людей, которые по праву

Столь совершенную искать могли бы славу.

Да, нашим именам вовек не отблистать,

И этот дар судьбы не должно отвергать.

Геройства редкого мы возжигаем светы,

Но в твердости твоей есть варварства приметы.

Герой — и тот найти не мог бы счастье в том,

Что к славе он идет столь роковым путем.

Нет, как ни сладостен нам дым ее чудесный,

Подобной славы все ж милей удел безвестный.

Во мне, ты видел сам, сомнений также нет:

Не колебался я, когда давал ответ.

Ни дружба, ни родство, ни даже голос страсти

Ни в чем меня своей не подчинили власти.

Мне выбор показал, что Альбою ценим

Не меньше я, чем вас надменный ценит Рим.

Я буду ей служить, как ты — своей отчизне;

Я тверд, но не могу забыть любви и жизни.

Твой долг, я знаю, в том, чтоб дни мои пресечь,

А мой — вонзить в тебя неумолимый меч.

Жених сестры пойдет на будущего брата

Во имя родины, но сердце скорбью сжато.

Исполнить страшный долг во мне достанет сил,

Но так мне тяжело, что белый свет не мил.

Жалею я себя, и думать мне завидно

О тех, что смерть в бою прияли непостыдно,

Но если б выбирать возможность я имел,

То, скорбной честью горд, избрал бы свой удел.

Мне дружбы нашей жаль, хоть дорога награда.

А если большего величья Риму надо,

То я не римлянин, и потому во мне

Все человечное угасло не вполне.

Хоть ты не римлянин, но будь достоин Рима:

Пускай увидят все, что в стойкости равны мы.

Суровым мужеством я неизменно горд,

И требует оно, чтоб сердцем был я тверд.

Нельзя созревшему для подвига герою,

Вступив на славный путь, назад глядеть с тоскою.

Постигла нас теперь горчайшая из бед.

Я это сознаю, но страха в сердце нет.

С кем биться ни велят мне за родную землю,

Я с радостью слепой такую честь приемлю:

Коль скоро дан тебе почетнейший приказ,

Все чувства прочие да смолкнут в тот же час;

А тот, кто о себе раздумывает долго,

Не слишком ревностно идет путями долга.

Нет уз, что нас могли б в священный миг связать.

Коль Рим избрал меня, о чем мне размышлять?

Супруг твоей сестры, ее сражу я брата,

Но гордой радостью душа моя объята.

Закончим разговор бесцельный и пустой:

Избранник Альбы, ты — отныне мне чужой.

А мне ты все же свой — тем горше я страдаю,

Но мрачной доблести твоей не принимаю.

Как в наших бедствиях, достигнут в ней предел,

Я чту ее, но все ж она не мой удел.

Да, мужества искать не стоит против воли.

Когда отраднее тебе стенать от боли, —

Что ж, облегчать ее ты можешь без стыда.

Вот и сестра моя рыдать идет сюда.

К Сабине мне пора: жене внушу я милой,

Чтоб запаслась она и твердостью и силой

И не кляла тебя, коль я паду в борьбе.

Пусть чувства римские всегда хранит в себе.

Сестра! Ты знаешь ли, какое порученье

Жених твой получил?

О, новые мученья!

Будь брату-воину достойною сестрой,

И если верх возьмет жених твой надо мной,

Встреть победителя не как убийцу брата —

Как мужа честного, что долг исполнил свято,

Что, родину сильней, чем жизнь свою, любя,

Для всех героем стал и заслужил тебя.

И счастья вашего я, мертвый, не разрушу!

Но если из него мой меч исторгнет душу,

Победному венцу ты должное воздай —

За гибель милого меня не упрекай.

Ты плачешь, грудь твою тоска сжимает властно;

Поддайся слабости, кляни в тревоге страстной

Богов, людей и рок, но, овладев собой,

О павшем не тужи, когда решится бой.

Останься с ней на миг, чтобы со мною вместе

Идти затем на зов неумолимой чести.

Любимый! Эта честь ужель тебе нужна,

И счастья нашего ужель важней она?

Чем бой ни кончится, но я умру, сраженный

Рукой Горация иль горем сокрушенный.

На подвиг, как на казнь, иду сегодня я,

И ненавистна мне — увы! — судьба моя.

Я то в себе кляну, что родина почтила.

До преступления доходит страсти сила:

Богов она винит, вступая в спор с судьбой.

Тебя мне жаль, себя, но я иду на бой.

Нет, удержать тебя должны мои рыданья!

Ужель любовь ко мне тебе не оправданье?

И прежней доблести достаточно твоей:

Ведь Альбе отдал ты все то, что должен ей.

Кто был в опасный час ей лучшею подмогой?

Никто у нас бойцов не истребил так много.

Славнее стать нельзя. Могуч, непобедим,

Доволен будь и дай прославиться другим.

Чтоб в этот день другой победоносный воин

Венчался лаврами, которых я достоин?

Чтоб было сказано мне родиной моей,

Что я, не выйдя в бой, победы не дал ей?

И чтоб, не одолев любовную истому,

Свершитель гордых дел пришел к стыду такому?

Нет, Альба, связана со мной судьба твоя:

Падешь иль победишь — причиной буду я.

Меня почтила ты — тебе воздам я скоро:

Вернусь — так без стыда, погибну — без позора.

Ужель не видишь ты, что изменяешь мне?

Любимой верен я, но родине — вдвойне.

На брата своего ты поднимаешь руку.

Он муж твоей сестры!

Мы примем нашу муку.

Вся нежность отнята — о, жребий наш суров! —

У слов: сестра и брат, когда-то нежных слов.

Жестокий! Думаешь, Камиллы сердце радо

За голову его тебе служить наградой?

Отныне должен я об этом позабыть.

Осталось мне одно — и без надежд любить.

Ты плачешь?

Ах, слезам противиться нет силы!

Ведь гибели моей бездушно хочет милый.

Меня ввергая в ночь, нещадно тушит он

Наш факел свадебный, что наконец зажжен;

В упорной слепоте свою невесту губит

И в грудь вонзает нож, еще твердя, что любит.

Слезам возлюбленной легко осилить нас:

Неотразим сквозь них огонь прекрасных глаз!

Они такое мне внушают сожаленье,

Что в твердости моей нет воодушевленья.

Не сокрушай мой дух страданием своим!

Молю: пускай оно умолкнет перед ним!

Слабеет мужество, и я его теряю.

Любимой верен я, себе же изменяю.

Ужели, с дружбою борьбой утомлено,

Любви и жалости не победит оно?

Но выход есть — тебя, любимая, обидеть,

Чтоб легче ты меня смогла возненавидеть.

Тогда в борьбе с собой избегну лишних мук.

Знай: ты покинута, и я тебе не друг.

Отмсти обидчику за оскорбленье это.

Ужель он не найдет достойного ответа?

Ужель, отвергнутой, тебе твой недруг мил?

Ужель поступок мой тебя не прогневил?

О горе! Мы должны идти на преступленье,

Чтоб наше мужество не ведало сомненья.

Не совершай греха иного, и тебя

За этот я прощу, сильней еще любя.

Братоубийственной не добивайся славы,

И примирюсь я с тем, кем предана лукаво.

Зачем одной стране не служим мы с тобой?

Сплетала б лавры я тебе своей рукой,

В тебя вливала бы уверенность и силу,

Как с братом собственным, с тобой бы говорила.

О, как такой слепой я нынче быть могла,

Что, за него молясь, тебе желала зла!

Он возвращается. Ужель его супруга

Бессильна перед ним, как я пред волей друга?

О боги! Для чего Сабина с ним? Увы,

Невесте помогать сестру прислали вы,

Чтоб жалобы ее мой дух поколебали

И победить она могла в своей печали.

Нет, брат, я у тебя не стану на пути.

Дай лишь тебя обнять, сказать тебе «прости».

Ты — крови доблестной, и верь в себя спокойно:

Ты не свершишь того, что храбрых недостойно.

Когда бы дрогнуть мог теперь один из вас,

Я от супруга бы, от брата отреклась.

Но мужа славного, но брата дорогого

Лишь об одном просить и умолять готова:

Хочу я, чтоб не стал преступным этот бой,

Чтоб честь пожертвовать отечеству собой

Не превратили вы в злодейство, в преступленье

И недругами стать могли без сожаленья.

Лишь я виновница священных ваших уз.

Когда исчезну я, исчезнет ваш союз.

В угоду чести пусть прервется связь меж вами,

И, чтобы ненависть вас сделала врагами,

Мой горестный конец сегодня все решит.

Рим хочет этого, и Альба так велит.

Один меня убьет, другой, возжаждав мести,

Во гневе праведном придет на поле чести

И меч свой обнажит, оправданный вполне

Иль мщеньем за сестру, иль скорбью о жене.

Нет, мой совет приняв, вы были бы не правы:

Не должно осквернять высокой вашей славы.

Всю душу отдали вы родине своей.

Чем крепче ваша связь, тем с нею вы щедрей.

На алтаре страны заклать вам должно брата,

Не медлите, завет осуществляйте свято:

Сперва в его сестру вонзите острый меч;

Сперва его жену заставьте мертвой лечь;

Сперва покончите со мною, коль отчизне

Столь дорогие мне вы отдаете жизни.

Тебе, мой брат, в бою противник нынче — Рим,

Ты, муж мой, — Альбе враг, а я обоим им!

Иль вы желаете, бездушны и суровы,

Чтоб я увидела, как тот венок лавровый,

Что принесет герой сестре или жене,

Дымится кровию, родной и близкой мне?

Как должное воздать и жертве и герою,

Быть нежною женой и любящей сестрою,

Живому радуясь, над умершим тужить?

Решенье здесь одно: нельзя Сабине жить.

Я смерть должна принять, чтоб не изведать муки.

Сама себя убью, коль слабы ваши руки.

Жестокие сердца! Что удержало вас?

Я своего добьюсь потом, коль не сейчас.

Едва сойдетесь вы с подъятыми мечами —

И, алча гибели, я брошусь между вами.

Чтоб одного из вас упала голова,

Сабину поразить придется вам сперва.

Жена!

Сестра!

Смелей! Они должны смягчиться!

Как! Вы вздыхаете? Бледнеют ваши лица?

Что испугало вас? И это — храбрецы,

Двух городов-врагов отважные бойцы?

Что сделал я, жена? Какие оскорбленья

Заставили тебя искать такого мщенья?

Чем провинился я? Кто право дал тебе

Мой дух испытывать в мучительной борьбе?

Ты удивить его и восхитить сумела,

Но дай мне завершить мое святое дело.

Ты мужа превзошла, но если он любим

Женою доблестной, не торжествуй над ним.

Уйди, я не хочу победы слишком спорной!

Что защищаюсь я — уже и то позорно.

Позволь мне умереть, как повелела честь.

Не бойся, у тебя теперь защитник есть.

Ужели чувства здесь возобладали властно,

И время подле жен вы тратите напрасно,

И, кровь решась пролить, слезами смущены?

Нет, дети, жен своих оставить вы должны.

Вас жалобы смягчат и, нежностью лукавой

Лишивши мужества, толкнут на путь неправый.

Лишь бегство победит противников таких.

Тебе они под стать — так не страшись за них.

Ты, вопреки слезам Камиллы и Сабины,

Добьешься своего от зятя и от сына;

И если удалось отважных нам смягчить,

Ты — здесь, и сможешь ты в них доблесть укрепить.

Не будем проливать напрасных слез, Камилла:

Пред этой твердостью ничтожна наша сила.

Лишь в безнадежности покой мы обретем.

Сражайтесь, хищники, а мы с сестрой умрем.

Отец! Не уступай неистовству такому

И женщин ни за что не выпускай из дому.

Да не смущает нас, когда польется кровь,

Слезами, воплями их горькая любовь,

Чтобы не изъявил никто поползновенье

В преступном сговоре нам бросить обвиненье;

Не в меру дорого б нам слава обошлась,

Коль заподозрили б в постыдных плутнях нас.

Все сделаю, мой сын. Ступайте к братьям, дети,

И помните: у вас один лишь долг на свете.

Как я с тобой прощусь и что могу сказать…

Не надо чувств моих отцовских пробуждать!

Мне не хватает слов, чтоб влить в тебя отвагу:

Я в помыслах нетверд, и ощущаю влагу

На старческих глазах, и сам рыдать готов.

Боец, исполни долг и жди суда богов!

Чем стану я в беде, ниспосланной судьбою, —

Женою любящей иль преданной сестрою?

Принять решение отныне надо мне

И твердо быть на той иль этой стороне.

Что ж изберет душа, унынием объята?

Кого назвать врагом — супруга или брата?

Страсть к одному влечет, с другим связует кровь.

К обоим властная живет во мне любовь.

Нет, с ними в доблести мне следует сравняться:

Супругой этому, сестрой тому остаться,

Твердить себе: их честь стократ важней всего,

И не пристало мне страшиться ничего —

Ведь коль они падут, то смертью столь прекрасной,

Что весть о ней — и та не может быть ужасной.

Покорствуя судьбе, я знать одно должна:

Не кто принес им смерть, а лишь — за что она.

Я победителей приму, гордясь той славой,

Что родичам несет их подвиг величавый,

Не думая о том, ценою крови чьей

Так высоко вознес он доблестных мужей.

С любой из двух семей торжествовать должна я,

В одной из них жена, в другой же дочь родная;

С любой столь прочная меня связала нить,

Что только близкий мне и может победить.

Какое б горе мне судьба ни слала злобно,

В нем радость обрести я все-таки способна,

Способна видеть бой, не устрашась его,

Смерть — без отчаянья, без гнева — торжество.

О обольщения, о сладкие обманы!

Огнем нечаянным, мерцавшим из тумана,

Надежду тщетную вы в сердце мне зажгли,

Но сразу он померк, мгновенно вы прошли!

Как молния во тьме мелькает, пламенея,

Чтоб стала ночь потом еще стократ темнее,

Мне в очи брызнули вы трепетным огнем,

Чтоб гуще и мрачней нависла тьма кругом.

Вы облегчили мне страданье и тревоги;

Теперь пора платить: ревнивы наши боги,

И сердце скорбное удары поразят,

Которыми сражен супруг мой или брат.

О смерти их скорбя, я думаю с тоскою,

Не для чего он пал, но — чьей сражен рукою,

И, мысля о венце прославленных мужей,

Печалюсь об одном — ценою крови чьей?

С семьею павшего рыдать теперь должна я,

В одной из них жена, в другой же дочь родная.

С одною — кровь, с другой закон связал меня.

Кто б ни был побежден, он будет мне родня.

Вот вожделенный мир! Его я так желала —

И сила вышняя моленья услыхала.

Как беспощаден ты во гневе, грозный рок,

Когда, и милости даруя, столь жесток,

И как безжалостно караешь преступленье,

Коль к неповинному не знаешь сожаленья!

Свершилось, Юлия? Так что же мне грозит?

Сражен ли милый брат? Любимый муж убит?

Иль, обе стороны победой удостоив,

Преступные мечи заклали всех героев,

Чтоб я в отчаянье не проклинала тех,

Кто победил в бою, а хоронила всех?

Того не знаешь ты, что всем известно стало?

Дивиться этому не следует нимало:

Ведь мне с Камиллою — забыла ты о том? —

На время битвы стал тюрьмою этот дом.

Нас держат взаперти: не то в тоске о братьях

И о возлюбленных мы бросимся разнять их,

Поставим и любовь и скорбь на их пути,

Чтоб жалость в лагерях обоих обрести.

Ни слез для этого не нужно, ни объятий:

Один их вид смутил враждующие рати.

Едва лишь вызвали из строя шесть бойцов,

Как ропот пробежал вдоль сомкнутых рядов.

Увидев, что друзья и родичи готовы,

Неся друг другу смерть, исполнить долг суровый,

Тот состраданием, тот ужасом объят,

А эти славят их, безумствуют, кричат,

Кто восхищается столь яростным усердьем,

Кто дерзостно зовет его жестокосердьем,

Но все в конце концов согласны меж собой,

И все хулят вождей за выбор роковой,

И, возмущенные богопротивным боем,

Бросаются вперед, не дав сойтись героям.

Какую вам хвалу, бессмертные, воздать!

Не рано ли еще, Сабина, ликовать?

Надежда ожила, слабеют опасенья,

Но есть еще, увы, причины для волненья:

Как ни стараются беду предотвратить,

Безумцев доблестных, увы, не убедить!

Им драгоценна честь высокого избранья,

Честолюбивые ласкают их мечтанья.

Мы все за них скорбим, но, гордости полны,

Подобной жалостью они оскорблены

И мнят, что ропот войск на них пятном ложится,

С той ратью и с другой они готовы биться,

И смерть от рук друзей им легче перенесть,

Чем, уступив мольбам, отвергнуть эту честь.

Как? Этих душ стальных упорство безнадежно?

Да, но войска шумят и требуют мятежно

Вести на битву всех иль, вверившись богам,

Вручить судьбу опять шести другим бойцам.

Вождей своих они открыто избегают,

Речей не слушают, приказы отвергают.

В смущенье царь. Едва надеясь на успех,

«Раздор, — он говорит, — лишил рассудка всех.

Так спросим же богов — ведь воля их священна, —

Угодна им иль нет решенья перемена?

Какой смельчак дерзнет роптать, когда о том

По внутренностям жертв смиренно мы прочтем?»

Он смолк. Его слова простые чудотворны:

Им даже шестеро избранников покорны —

Как жажда подвига ни ослепляет их,

Не могут и они не чтить богов благих.

Почтеньем ли к царю иль страхом пред богами,

Но Туллий укротил в бойцах гордыни пламя,

И, словно он уже владыка двух племен,

Двум ратям речь его звучала как закон.

Решит же суд богов и жертвоприношенье.

Богам не может быть угодно преступленье.

На них надеюсь я: уже отложен бой,

И не изменит нам их промысел благой.

Отрадной новостью хочу я поделиться.

Ее, мне кажется, я слышала, сестрица.

Когда пришли к отцу, я находилась там.

Но что хорошего она приносит нам?

Отсрочена беда — потом сильней страданья,

Томительнее страх и муки ожиданья.

Нет, только одного теперь мы вправе ждать —

Что позже час придет над павшими рыдать.

Но в ратях правый гнев зажжен веленьем божьим!

Богов, по-моему, напрасно мы тревожим.

Ведь выбор горестный был ими же внушен,

И не всегда народ богами вдохновлен.

Не снисходя к толпе, им подобает боле

Владык одушевлять своей священной волей:

Неоспоримые земных царей права,

Их власть разумная — лишь отблеск божества.

Чем обрекать себя на тщетные мученья,

Читай в оракулах небесные решенья.

Ведь если от судьбы ты доброго не ждешь,

Ответ того жреца — пустой обман и ложь.

Слова оракула всегда, увы, невнятны:

Чем кажутся ясней, тем менее понятны;

Чем больше верим мы, что в них загадки нет,

Тем многосмысленней обманчивый ответ.

Нет, верить мы должны, что боги явят милость,

Чем за надежду б нам платить ни приходилось.

Пусть это слабый луч, но он от вышних сил.

Кто не надеется — его не заслужил.

Мы милосердию небесному преграда,

Коль загодя в него уверовать не рады.

Помимо нас, увы, решают небеса,

И наши жалкие бессильны голоса.

Вас боги ввергли в страх, но сжалятся над вами.

Прощайте! Я иду за новыми вестями.

Не лейте слез. Когда увидимся мы вновь,

Я, верьте, принесу вам радость и любовь,

И весь остаток дня пройдет под знаком мира,

В приготовлениях для свадебного пира.

Надежду я храню.

Во мне она мертва.

Сама признаешь ты, что я была права.

И от меня, сестра, прими упрек нестрогий:

Не слишком ли теперь ты поддалась тревоге?

А если бы твоей была судьба моя,

И ты терзалась бы, как нынче мучусь я?

А если б ты ждала, над самой бездной стоя,

Таких же бед, как я, от рокового боя?

Должна бы ты сама о них судить трезвей:

Чужая боль не то, что боль души своей.

В назначенное мне по вышнему веленью

Вглядись, и свой удел сочтешь не мраком — тенью.

Лишь участь милого должна тебя смущать:

Не можем братьев мы к супругу приравнять.

Нас вводят в новый дом законы Гименея,

И с отчим домом связь становится слабее.

По-разному теперь и думаешь о них,

А мужа полюбив, забудешь о родных.

Но если милого отец признал как зятя —

Хотя не муж, для нас не меньше он, чем братья.

И их по-прежнему мы любим и его,

Но предпочесть — увы! — не в силах никого.

Сабина! Можешь ты, и мучась и страдая,

Лишь одного хотеть, о прочем забывая;

Мне ж нечего желать, и все меня страшит,

Коль скоро вышний суд решенья не смягчит.

Так рассуждать нельзя. Судьба ко всем сурова,

Коль должно одному пасть от руки другого.

Хоть муж становится нам ближе всех родных,

Но, и уйдя к нему, нельзя забыть о них.

Не всё вольны стереть заветы Гименея:

Супруга любим мы, о близких сожалея.

Природа властвует над нами с детских лет,

И кровным родичам ни в ком замены нет.

Родные, как и муж, — душа твоя и тело.

Все горести равны, достигшие предела.

Но суженый, по ком ты нынче без ума, —

Он для тебя лишь то, что хочешь ты сама.

Причуды ревности, дурное настроенье —

И вот уж он забыт, забыт в одно мгновенье.

Трудней ли разуму влеченье побороть?

Но связи вечные — родная кровь и плоть.

Того, что скреплено обдуманным союзом,

Нельзя предпочитать родства священным узам.

Нет, если вышний суд решенья не смягчит,

Мне нечего желать, и все меня страшит,

А вот тебе дано, и мучась и страдая,

Лишь одного хотеть, о прочем забывая.

Поистине тебе не волновало кровь

Пустое для тебя, и чуждое — любовь.

Находим силу мы сопротивляться страсти,

Пока она своей не показала власти,

Пока, просватав нас, отец наш не возвел

Ее, захватчицу, на собственный престол.

До этого — кротка, теперь она — тиранка.

Но раз понравилась тебе ее приманка,

Преодолеть любовь душа уж не вольна

И хочет лишь того, что повелит она.

Мы крепко скованы, но сладкими цепями.

Я прихожу сюда с недобрыми вестями,

О дочери мои! Но для чего скрывать

То, что вы можете от каждого узнать?

Свершился суд богов, и бьются ваши братья.

Да, не таких вестей могла бы ожидать я.

Казалось мне всегда, что правый суд богов

К нам должен быть не так безжалостно суров.

Не утешай же нас. Так тягостно несчастье,

Что жалки все слова и ни к чему участье.

С мученьями теперь покончить мы вольны:

Кто смерти жаждет, тем несчастья не страшны.

Легко могли бы мы, храня на людях гордость,

Свое отчаянье изобразить как твердость.

Но если слабыми сейчас не стыдно быть,

К чему же пред людьми храбриться и хитрить?

Мужчинам свойственно подобное искусство,

А мы — на женские мы притязаем чувства

И вовсе не хотим, чтоб с нами клял судьбу

Суровый муж, всегда готовый на борьбу.

Встречай же не дрожа губительные грозы

И слез не проливай, на наши глядя слезы.

Итак, молю тебя: в жестокий этот час

Храни свой гордый дух, не осуждая нас.

Слезам и жалобам не нахожу упрека:

Ведь я с самим собой боролся так жестоко,

Что вряд ли в этот час сумел бы устоять,

Когда бы столько же страшился потерять.

Врагами для меня твои не стали братья.

Как прежде, всех троих я рад принять в объятья,

Но с дружбой не сравнить ни страстную любовь,

Ни ту, что вызывать должна родная кровь.

Мне не дано познать тоску, что истомила

Сабину — о родных, о женихе — Камиллу.

Я видеть в них могу врагов страны моей

И всей душой стоять за милых сыновей.

Хвала тебе, судьба! Они достойны Рима;

Их право представлять страну — неоспоримо,

А жалость отметя, что выказали им,

Они вдвойне себя прославили и Рим.

Когда б они, сробев, сочувствия искали

Иль настояниям обеих ратей вняли,

То от моей руки на них бы пала месть

За рода моего поруганную честь.

Но раз, им вопреки, других избрать хотели,

Я к той же, что и вы, тогда склонялся цели,

И если б до богов донесся голос мой,

Иных бы смельчаков послала Альба в бой,

Чтоб, кровью братскою не оскверняя славу,

Стяжали торжество Горации по праву

И чтобы не в таком неправедном бою

Родимый город наш обрел судьбу свою.

Но нет! Бессмертные судили по-иному.

Мой дух покорствует решению святому,

И жертвы он готов любые принести

И в счастье родины блаженство обрести.

Мужайтесь же, как я, — не так вам будет больно.

Вы обе римлянки — и этого довольно.

Ты — стала римлянкой, ты — остаешься ей,

И нету имени почетней и славней.

Оно по всей земле от края и до края

Пройдет, как гром с небес, в народы страх вселяя,

Чтоб утвердить везде единый свой закон

И зависть возбуждать в царях чужих племен.

Энею было так обещано богами.^{69}

Ты, Юлия, пришла с победными вестями?

Нет, горестен исход сраженья для страны,

И сыновья твои — увы! — побеждены.

Из трех остался жив один супруг Сабины.

О роковой исход, о грозная судьбина!

Отныне подчинен наш город Альбе стал.

Но неужель мой сын за родину не пал?

Нет, нет, не истину узнала ты о бое:

Иль Рим не побежден, иль сражены все трое.

Я знаю кровь мою — она свой долг блюдет.

Глядели с наших стен и я и весь народ.

Мы восхищались им. Когда же братья пали

И против одного сражаться трое стали,

Он бросился бежать, чтобы спастись от них.

И римляне его оставили в живых?

Предателя они прикрыли преступленье?

Я видеть не смогла разгрома довершенье.

О братья!

Не о всех печалиться тебе:

Двух доблестных сынов завидую судьбе.

Да будет лаврами покрыта их могила!

Меня же слава их с утратой примирила.

За верность родине сынам дано моим —

Пока дышать могли — свободным видеть Рим,

Лишь римскому царю, как должно, подчиненным,

Но не чужим вождям и не чужим законам.

Оплакивай того, кто горестным стыдом,

Неискупаемым, покрыл наш гордый дом.

Оплакивай позор Горациева рода:

Нам не стереть его из памяти народа.

Но что же должен был он сделать?

Умереть

Иль в дерзновении предсмертном — одолеть.

Он мог жестокое отсрочить пораженье,

Беду отечества — хоть на одно мгновенье,

И смертью доблестной со славой павший сын

Не опозорил бы родительских седин.

Та кровь, что в час нужды не отдана отчизне, —

Позорное пятно на всей грядущей жизни,

И каждый лишний миг — раз он еще живет —

Его и мой позор пред всеми выдает.

Суровое мое решенье непреклонно:

Старинным правом я воспользуюсь законно,

Чтоб увидали все, как власть и гнев отца

За трусость жалкую карает беглеца.

Молю тебя, отец: во гневе благородном

Несчастье общее не делай безысходным!

Да, сердцу твоему утешиться легко.

Ведь ранено оно не слишком глубоко,

И павшего на нас избегла ты проклятья:

Судьбой пощажены и твой супруг и братья.

Мы подданные — да, но града твоего,

И муж твой предал нас, но братьям — торжество.

И, видя славы их высокое сиянье,

Стыду Горациев не даришь ты вниманья.

Но так любим тобой преступный твой супруг,

Что не избегнешь ты таких же слез и мук.

Не думай страстными спасти его слезами.

Еще до вечера — я в том клянусь богами —

Отцовская рука, свершая приговор,

И кровь его прольет и смоет наш позор.

Скорей за ним! Ведь он сейчас на все способен.

Неужто лик судьбы всегда жесток и злобен?

Зачем должны мы ждать лишь горя и тоски

И вечно трепетать родительской руки?

В защиту подлеца твои напрасны речи.

Пусть, от врага бежав, с отцом страшится встречи.

Хоть жизнь ему мила, но он ее не спас,

Когда не поспешил с отцовских скрыться глаз.

Пускай жена его заботится об этом.

Я ж небесами вновь клянусь пред целым светом…

Смягчись, отец, смягчись! Ведь так неумолим

Не будет к беглецу и побежденный Рим.

Простит великий град и в самом тяжком горе

Того, кто одолеть не смог в неравном споре.

Что мне до этого? Пусть римляне простят —

Заветы старины иное мне велят.

Я знаю, как вести себя бойцу в сраженье.

В неравной схватке смерть милей, чем отступленье.

Мужчина истинный, коль в нем душа тверда,

Хотя и побежден, не сдастся никогда.

Молчи! Я знать хочу, зачем пришел Валерий.

Отцу, скорбящему о тягостной потере,

Царь утешенье шлет…

Не стоит продолжать

И незачем меня, Валерий, утешать.

Двух сыновей война скосила слишком скоро,

Но, мертвые, они не ведают позора.

Когда за родину дано погибнуть им,

Я рад.

Но третий сын — кому сравниться с ним?

Ведь он — замена всем, как лучший между ними.

Зачем не сгинул он, а с ним и наше имя!

Один лишь ты грозить решаешься ему.

И покарать его мне должно одному.

За что? За мужество, достойное героя?

Какое мужество — бежать во время боя?

За бегство ловкое он славою покрыт.

Во мне еще сильней смущение и стыд.

Поистине пример, достойный удивленья:

От боя уклонясь, достигнуть прославленья!

Чего стыдишься ты, скажи мне наконец?

Гордись! Ты нашего спасителя отец!

Он торжество и власть принес родному граду.

Какую можешь ты еще желать награду?

Что слышу от тебя? Где торжество и власть,

Коль под руку врагов нам суждено подпасть?

Об их победе речь странна и неуместна.

Возможно ль, что тебе еще не все известно?

Я знаю: он бежал и предал край родной.

Он предал бы его, на том закончив бой,

Но бой не кончился, и вскоре все узрели,

Что бегством он сумел достичь победной цели.

Как! Торжествует Рим?

Спеши теперь узнать,

Что доблестного ты не вправе осуждать.

Один вступил в борьбу с тремя. Но волей рока

Он — невредим, а те — изранены жестоко.

Слабее всех троих, но каждого сильней,

Он с честью выскользнет из роковых сетей.

И вот твой сын бежит, чтоб хитрость боевая

Врагов запутала, в погоне разделяя.

Они спешат за ним. Кто легче ранен, тот

Преследует быстрей, а слабый отстает.

Настигнуть беглеца все трое рвутся страстно,

Но, разделенные, не действуют согласно.

А он, заметивши, что хитрость удалась,

Остановился вдруг: победы близок час.

Вот подбежал твой зять. Объятый возмущеньем,

Что враг стоит и ждет с надменным дерзновеньем,

Наносит он удар, но тщетен гордый пыл:

Ему, чтоб одолеть, уже не хватит сил.

Альбанцы в трепете: беда грозит их дому.

На помощь первому велят спешить второму.

Изнемогает он в усильях роковых,

Но видит, добежав, что брата нет в живых.

Увы!

Едва дыша, он павшего сменяет,

Но вновь Горация победа осеняет.

Без силы мужество не выиграет бой:

За брата не воздав, уже сражен второй.

От воплей небеса дрожат над полем брани:

Альбанцы в ужасе, мы полны ликованья.

Увидел наш герой, что близко торжество,

И, гордый, похвальбой приветствует его:

«Я братьям тех двоих уже заклал для тризны,

Последний — он падет на алтаре отчизны, —

Свою победу Рим на этом утвердит».

Сказал он — и уже к противнику летит.

Сомнений больше нет: твой сын у самой цели.

Враг, обескровленный, тащился еле-еле,

На жертву, к алтарю влекомую, похож.

Казалось, горло сам он подставлял под нож

И вскоре принял смерть, почти не дав отпора.

Отныне наша власть не вызывает спора.

О милый сын! О честь и слава наших дней,

Оплот негаданный для родины своей!

Достойный гражданин, достойный отпрыск рода,

Краса своей страны и лучший сын народа!

Ошибку, что меня успела ослепить,

Хочу, обняв тебя, в объятьях задушить!

О, поскорее бы счастливыми слезами

Омыть чело твое, венчанное богами!

И ласкам и слезам ты скоро волю дашь:

Сейчас его к тебе пришлет властитель наш.

Молебствие богам и жертвоприношенье

Мы завтра совершим по царскому решенью.

Сегодня же за все, что благость их дала,

Во храме им воздаст короткая хвала.

Там царь, и с ним твой сын. Меня ж сюда послали

Счастливым вестником и вестником печали.

Но мало этого для милости царя:

Он сам к тебе придет, за все благодаря.

Чтоб должное воздать прославленному роду,

Он сам придет сказать, что за свою свободу

И торжество — тебе обязана страна.

Чрезмерна эта честь — меня слепит она.

Твоими я уже вознагражден словами

За все, свершенное моими сыновьями.

Не платит полцены наш римский царь тому,

Кто подвигом своим венец вернул ему,

И чести знак любой, по мненью властелина,

Бледней заслуг отца и доблестного сына.

Я ухожу. Но царь узнает от меня,

Что ты, старинные обычаи храня,

Готов ему служить и ревностно и верно.

За это я тебе признателен безмерно.

Не время, дочь моя, струить потоки слез,

Когда такую честь нам этот день принес.

Семейные тебя да не смущают беды,

Когда для всей страны они — залог победы.

Коль торжествует Рим ценою наших ран,

Благословим удел, что нам судьбою дан.

Чрезмерно горевать о суженом не надо:

Другого ты найдешь в стенах родного града.

Счастливейшим себя теперь почтет любой,

Сестру Горация своей назвав женой.

Сабину известить я должен. Волей рока

Ей нанесен удар — и нанесен жестоко;

Убийцы родичей возлюбленных жена,

Имеет больше прав на жалобы она.

Но верю, что гроза промчится без возврата,

Что, разумом сильна и мужеством богата,

Над сердцем даст она любви возобладать,

Которой к храбрецу не может не питать.

А ты не уступай печали недостойной:

Появится герой — прими его спокойно.

Пред всеми показать тебе пришла пора,

Что подлинно ему ты кровная сестра.

О да! Я покажу, я ныне всем открою,

Что не должна любовь склониться пред судьбою,

Пред волей тех людей неправедных и злых,

Которых почитать должны мы за родных.

Мою хулишь ты скорбь. Но чем упреки строже,

Чем больше сердишься, они мне тем дороже.

Безжалостный отец! Мой рок неумолим,

И в этом скорбь моя пускай сравнится с ним.

Судьба, пред кем еще за день, за час единый

Переменяла ты столь разные личины,

То благосклонною, то грозною была,

Пока последний мне удар не нанесла?

И у кого в душе сменялись так тревожно

Печаль — веселием, а страх — надеждой ложной?

И кто была таких случайностей рабой,

Таких превратностей игрушкою пустой?

Оракул дал покой, а сон грозит и мучит;

Война ввергает в страх, а мир надежде учит.

Готовлю брачный пир, и в этот самый миг

На брата моего с мечом идет жених.

Я в смертном ужасе, два воинства в тревоге;

Вот развели бойцов, но вновь их сводят боги.

Альбанцев ждет успех, и только он, мой друг,

В моей крови еще не оскверняет рук.

Ужели было мне до Рима дела мало,

И смерть Горация легко я принимала,

И тщетно тешила надеждами себя,

Что не предам своих, противника любя?

За грех мне воздано судьбою беспощадной.

И как узнала я, что пал мой ненаглядный!

Соперник милого оповещает нас,

И, свой мучительный ведя при мне рассказ,

Открыто счастлив он, ласкаемый мечтою,

Не счастьем родины, о нет, моей бедою,

И, строя в грезах рай на бедствии чужом,

Победу празднует над милым женихом.

Но это что! Удел страшнее ждет Камиллу:

Я ликовать должна, когда гляжу в могилу,

Героя прославлять, как вся моя страна,

И руку целовать, которой сражена.

Не смею выразить я даже сожаленье:

Рыдания — позор, а вздохи — преступленье.

Рим требует: ликуй средь самых тяжких бед —

Без варварства в тебе душевной мощи нет.

Чужда я тем, кто чтит свой долг чрезмерно свято,

Не дочь и не сестра таким отцу и брату.

Напротив, я горжусь, что не скрываю мук,

Не мню бездушие заслугой из заслуг.

Надежды больше нет — чего ж теперь бояться?

Пусть торжествует скорбь — ей незачем скрываться,

Пусть победителя высокомерный вид

Во мне отважную решимость укрепит

В лицо ему хулить деянье роковое

И ярость распалить в прославленном герое.

Вот он идет сюда. Не дрогнув перед ним,

Мы прах любимого как надлежит почтим.

Сестра! Моя рука за братьев отомстила,

Враждебной нам судьбы теченье изменила

И, римский навязав противникам закон,

Одна решила спор и участь двух племен.

Взгляни же на мечи, что в битве славной взяты,

И должное сумей воздать победе брата.

Все то, что я должна, слезами ей воздам.

Ликует Рим, сестра. Зачем же слезы нам?

За братьев павших я расчелся в схватке честной.

Где кровью смыта кровь, там горевать невместно.

Когда свершилась месть, не вспоминай утрат.

Что ж, если души их иного не хотят

И если ты их смерть считаешь отомщенной,

Зачем мне из-за них казаться огорченной?

Но кто же отомстит за гибель жениха,

Чтоб и его забыть могла я без греха?

Несчастная, молчи!

О мой жених любимый!

О недостойная! О вызов нестерпимый!

Как! Имя недруга, что мной повержен в прах,

И в сердце у тебя и на твоих устах?

Неистовство твое преступно мести жаждет,

Уста о ней твердят, и сердце горько страждет?

Рассудку подчинись, желаньям ставь предел,

Чтоб за свою сестру я больше не краснел.

Ты заглушить должна любви слепое пламя,

Моими славными утешиться делами,

Чтоб от тебя иных не слышал я речей.

Дай, варвар, душу мне, подобную твоей.

Ты правды требуешь? Изволь, я крикну с болью:

Верни любимого иль дай терзаться вволю!

Всегда его судьба вершила и мою:

Мне дорог был живой, над мертвым слезы лью.

Навеки в грозный час простился ты с сестрою:

Лишь оскорбленная невеста пред тобою.

За гибель милого не перестану я

Свирепой фурией преследовать тебя.

О кровожадный тигр! А я — рыдать не смею?

Мне — смерть его принять и восхищаться ею,

Чтоб, гнусное твое прославив торжество,

Теперь уже сама убила я его?

Пусть будет жизнь твоя столь горькой, столь постыдной,

Что и моя тебе покажется завидной,

А славу, что тебе, жестокому, мила,

Твои же омрачат бесчестные дела!

О боги, злоба в ней дошла до исступленья!..

Доколе от тебя мне слушать оскорбленья,

Которыми ты наш позорить смеешь род?

Приветствуй эту смерть, что славу нам несет,

И да затмится скорбь и память о любимом

Пред римской славою в тебе, рожденной Римом!

Рим, ненавистный враг, виновник бед моих!

Рим, Рим, которому был заклан мой жених!

Рим, за который ты так счастлив был сразиться!

Кляну его за то, что он тобой гордится.

Покуда мощь его не так еще сильна,

Пускай соседние воспрянут племена,

А если устоит он все ж под их ударом,

Пусть Запад и Восток восстанут в гневе яром,

И пусть надвинутся, враждой к нему горя,

Народы всей земли чрез горы и моря!

Пусть на себя он сам свои обрушит стены,

Себе же в грудь вонзит преступный меч измены,

А небо, услыхав и пожалев меня,

Затопит этот Рим потоками огня!

О! Видеть, как его дробит небесный молот,

Как рушатся дома и твой венец расколот,

Последнего из вас последний вздох узреть

И, местью насладясь, от счастья умереть!

Позор! Мой правый гнев терпенье не смирило!

Ступай же милого оплакивать в могилу!

Злодей!

Кто о враге отчизны пожалел,

Тому конец такой — единственный удел.

О, что ты совершил!

Я поступил как надо.

Смерть за подобный грех — достойная награда.

Не слишком ли жесток твой справедливый суд?

Пускай моей сестрой Камиллу не зовут.

Она не наша кровь, не дочь отцу родному:

Кто проклял родину, тот изменяет дому.

Своих же близких враг, уже не смеет он

От оскорбленных ждать ласкательных имен,

А кровных родичей тем более законны

И гнев, и скорый суд, прямой и непреклонный,

И тот навеки прав, кто сразу задушил

Столь святотатственный, хоть и бессильный пыл.

Что благородный твой порыв остановило?

Вот на руках отца кончается Камилла.

Отрадным зрелищем насытиться спеши,

А если хватит сил у доблестной души,

Последнюю пролей на алтаре народа

Еще живую кровь поверженного рода

И, вражьей не щадя, как не щадил родной,

Палач своей сестры, покончи и с женой.

Одна у нас вина, одной больны тоскою:

Я, как она, скорблю о закланных тобою.

Настолько тягостней мой грех в глазах твоих:

Ей дорог был один — я плачу о троих,

И жду бестрепетно любого наказанья!

Оставь меня сейчас иль подави стенанья.

Достойной будь женой для мужа своего

И к низкой жалости не понуждай его.

А если близостью супружеской, Сабина,

И в чувствах стали мы и в помыслах едины, —

В них до тебя не даст мне опуститься стыд,

Тебе же до меня подняться долг велит.

Да, мне понятна скорбь моей супруги милой.

Терпи, вооружись моей душевной силой.

Победный мой венок спеши признать своим

И не срывай с меня, но украшайся им.

Иль, честь мою кляня, ты так враждуешь с нею,

Что был бы мой позор тебе сейчас милее?

Женою верной стань, и меньше будь сестрой,

И возведи в закон пример, что подан мной.

Тебе ли стану я, ничтожная, подобной?

За братьев я тебя не упрекаю злобно.

Воздать им должное мне надлежит, скорбя,

И здесь враждебный рок виновнее тебя.

Но доблесть римскую отвергну я, конечно,

Когда велит она мне стать бесчеловечной,

И победителя счастливого жена

Погибшим родичам останется верна.

С народом празднуя отечества победы,

Семейные свои в семье оплачем беды,

И радость общую мы позабыть вольны

Во имя тех скорбей, что только нам даны.

Зачем не поступать, как нам велит природа?

Когда идешь сюда, свой лавр оставь у входа,

Со мною слезы лей… Как! Низменная речь

Не вынудит тебя поднять священный меч

И гневно покарать меня за преступленье?

Камилла счастлива! Ее постигло мщенье.

Ты одарил сестру лишь тем, что та ждала,

И милого она за гробом обрела.

Любимый муж! Не ты ль меня обрек терзанью?

И если гнев остыл, исполнись состраданья!

Но, как бы ни было, молю тебя, супруг:

Не хочешь покарать? Тогда избавь от мук!

Как высшей милости, как беспощадной кары,

Я жажду от тебя последнего удара

И рада смерть принять: она ведь так легка,

Когда ее несет любимая рука!

О горе! Женщинам дарована богами

Губительная власть над лучшими мужами!

И жены слабые, бессмертных теша взгляд,

Над сильными, увы, и смелыми царят!

Чтоб мужество свое спасти от пораженья,

Я в бегстве вынужден теперь искать спасенья.

Прощай! Оставь меня иль перестань рыдать.

Ни ярость, ни любовь не стали мне внимать!

Нет кары для вины, а горе безответно.

И милости прошу, молю о казни — тщетно!

Что ж, буду требовать и плакать вновь и вновь,

А нет — сама пролью тоскующую кровь.

Печальным зрелищем не дав смутиться взору,

Мы вышнему должны дивиться приговору:

Едва победы нас высоко вознесут,

Гордыню усмирить спешит небесный суд.

То горечь к радости примешивают боги,

То слабым станет вдруг и доблестный и строгий.

Не часто нам судьба дает добро свершить

Так, чтобы не пришлось при этом согрешить.

Я скорбью не воздам преступнице Камилле:

Мы жалость бо´льшую с тобою заслужили.

Я этой дочери-изменницы отец,

А ты ее сразил, позоря свой венец.

Я знаю: эта казнь совершена по праву,

Но ты сгубил, мой сын, и честь свою, и славу,

И лучше б не карать совсем вины такой,

Чем за нее воздать твоей, мой сын, рукой.

Достоин казни я — назначь же мне любую.

Я пролил кровь сестры, о родине ревнуя,

Но если решено, что это тяжкий грех,

И должно слушать мне укоры ото всех,

И опозорен я, — тебе дано по праву

Изречь свой приговор и совершить расправу.

Возьми же кровь мою — ведь я содеял зло,

И на нее теперь бесчестие легло.

Я не стерпел вины, судом ответив скорым, —

Мириться ли, отец, тебе с моим позором?

Когда поступками задета наша честь,

Такой отец, как ты, считает долгом месть.

Да замолчит любовь, где нету оправданья!

Мягкосердечный сам достоин наказанья,

И славе собственной цены не знает он,

Когда щадит того, кто им же осужден.

Но быть суровыми порою мы не в силах

И для самих себя детей прощаем милых,

В преклонном возрасте еще сильней любя.

Мы не караем их, чтоб не карать себя.

Не то, что видишь ты, мой взор в тебе находит.

Я знаю… Здесь наш царь! В покои стража входит.

Я честью вознесен превыше всех людей,

Мой государь — у нас, под кровлею моей!

И вот, у ног царя…

Нет, встань, отец мой, смело!

Ведь за высокое и доблестное дело

Обязан я как царь — мое служенье в том —

Высокой почестью отметить славный дом.

Отправлен был к тебе он сразу после боя,

Но сам я захотел увидеться с тобою.

Кто удивился бы, когда поведал он,

Что гибелью сынов ты не был сокрушен?

Твоей ли твердости, прекрасной и суровой,

Могло поддержкой быть сочувственное слово?

Но мне приносят весть — внезапно сам герой

Злодейством омрачил свой подвиг боевой:

О чести родины безудержно ревнуя,

Он дочь твою сгубил, сразив сестру родную.

Для самых сильных душ такой удар жесток, —

Не сломит ли тебя неумолимый рок?

Мне тяжко, государь, но есть в душе терпенье.

Да, опыт жизненный приносит утешенье.

Хотя мы все, увы, нередко узнаем,

Что бедственные дни идут за светлым днем,

Но мало у кого настолько хватит воли,

Чтоб мужество хранить в безмерно тяжкой доле.

И если бы тебе, утратившему дочь,

Сочувствие мое могло теперь помочь,

То знай, что с жалостью, такой же бесконечной,

Как скорбь твоя, мой друг, люблю тебя сердечно.

Владыками небес дано земным царям

Вершить над нами суд, законы ставить нам,

И, родине служа, их власть, для всех святая,

За грех должна казнить, за подвиг награждая.

Позволь, мой царь, слуге смиренному сказать:

Ты сострадаешь там, где следует карать.

Позволь мне…

Как! Умрет стране стяжавший славу?

Пусть он окончит речь. Я рассужу по праву.

Всегда, везде, для всех да будет правый суд —

Ведь только за него царей без лести чтут.

Ужасный грех свершил твой сын, и воздаянья

Здесь можно требовать, забыв его деянья.

Внемли же, государь всеправедный! Пора

Возвысить голос свой защитникам добра.

Не злобу доблестный в нас вызывает воин,

Приявший почести: он почестей достоин.

Стократ щедрей его не бойся наградить —

Ведь сами римляне хотят его почтить.

Но коль он отнял жизнь у родственницы кровной,

То, славясь как герой, пусть гибнет как виновный.

Ты, царь, — отечества надежда и оплот,

От ярости его спаси же свой народ,

Когда не хочешь ты господствовать в пустыне:

Так много близких нам война скосила ныне,

И оба племени соединял тесней

Во дни счастливые так часто Гименей,

Что мало римлян есть, не потерявших зятя

Иль родича жены в рядах альбанской рати

И не оплакавших своих семейных бед

Под шум одержанных родной страной побед.

Но если мы, скорбя, преступны против Рима

И может нас герой карать неумолимо,

Кто будет варваром жестоким пощажен,

Когда родной сестре пощады не дал он?

Он не сумел простить отчаянья и гнева,

Что смерть любимого вселила в сердце девы:

Ей факел свадебный мелькал в дыму войны,

Но с милым навсегда мечты погребены.

Рим возвеличился и стал рабом нежданно:

Ведь наша жизнь и смерть уже в руках тирана,

И дни бесславные еще мы можем длить,

Пока изволит он преступников щадить.

О Риме я сказал; теперь добавлю смело:

Для мужа доблести позорно это дело.

Я умолять бы мог царя взглянуть сейчас

На то, что совершил отважнейший из нас.

Тогда б увидел царь, как, местью пламенея,

Из раны хлынет кровь перед лицом злодея.

Он содрогнулся бы в ужасный этот миг,

Взглянув на хладный труп, на нежный юный лик.

Но мерзостно давать такие представленья.

Назавтра выбран час для жертвоприношенья.

О царь! Подумал ты, угодно ли богам

Принять воскуренный убийцей фимиам?

Он им, бессмертным, враг. За святотатство это

И у тебя они потребуют ответа.

Нет, не рука его решила бранный спор —

Помог отечеству бессмертных приговор.

Велением богов свое возвысив имя,

Он славу запятнал, дарованную ими;

Всех доблестно затмив, по воле вышних сил

Он сразу и венец и плаху заслужил.

Мы государеву услышать жаждем волю.

Злодейства мерзостней не видел Рим дотоле,

И, чтоб небесный гнев не поразил всех нас,

Убийце отомсти, благих богов страшась.

Гораций, говори!

Мне не нужна защита!

Ведь то, что сделал я, ни от кого не скрыто,

И если для царя вопрос уже решен,

То слово царское — для подданных закон.

Невинный может стать достоин осужденья,

Когда властитель наш о нем дурного мненья,

И за себя стоять нельзя нам потому,

Что наша кровь сполна принадлежит ему.

Пусть роковым для нас его решенье будет —

Наш долг святой считать, что он по праву судит.

Тебе достаточно, о царь мой, приказать.

Иные любят жизнь, я ж рад ее отдать.

Законная нужна Валерию расплата:

Он полюбил сестру и обвиняет брата.

Одну мольбу я с ним к престолу возношу:

Он смерти требует, и я о ней прошу.

Одна лишь разница: хочу законной мести,

Чтобы ничто моей не запятнало чести,

И вот стремимся мы по одному пути,

Он — чтоб ее сгубить, я — чтоб ее спасти.

Бывает редко так, чтоб сразу проявила

Все качества свои души высокой сила.

Здесь ярче вспыхнуть ей удастся, там — слабей,

И судят оттого по-разному о ней.

Народу внешние понятней впечатленья,

И внешнего ее он жаждет проявленья:

Пусть изменить она не думает лица

И подвиги свои свершает без конца.

Плененный доблестным, высоким и нежданным,

Он все обычное готов считать обманом:

Всегда, везде, герой, ты должен быть велик,

Хотя бы подвиг был немыслим в этот миг.

Не думает народ, когда не видит чуда:

«Здесь той же доблести судьба служила худо».

Вчерашних дел твоих уже не помнит он,

Уничтожая блеск прославленных имен.

И если высшая дана тебе награда, —

Чтоб сохранить ее, почить на лаврах надо.

Хвалиться, государь, да не осмелюсь я:

Все ныне видели мой смертный бой с тремя.

Возможно ль, чтоб еще подобное случилось,

И новым подвигом свершенное затмилось,

И доблесть, гордые творившая дела,

Подобный же успех еще стяжать могла?

Чтоб доброй памяти себе желать по праву,

Я должен умереть, свою спасая славу.

Как жаль, что я не пал, победу завершив:

Я осквернил ее, когда остался жив!

Тому, кто жил, себя для славы не жалея,

Перенести позор — стократ всего страшнее.

Спасенье верное мне дал бы верный меч,

Но не дерзает кровь из жил моих истечь.

Над нею властен ты. Я знаю: преступленье —

Без царского ее пролить соизволенья.

Но, царь мой, храбрыми великий Рим богат:

Владычество твое другие укрепят.

Меня ж от ратных дел теперь уволить можно,

И, если милости достоин я ничтожной,

Позволь мне, государь, мечом пронзить себя,

Не за сестру казнясь, а только честь любя.

Супруга и сестра у ног твоих — Сабина.

Двойная, государь, в душе моей кручина,

И внять речам моим, о царь, молю тебя,

За милого страшась, о родичах скорбя!

Стремленья нет во мне слезой своей лукавой

Того, кто виноват, спасти от казни правой.

И чем бы он сейчас ни услужил стране, —

Карай, но пусть вину он искупит во мне,

Но пусть за кровь его прольется кровь Сабины.

Свершится та же казнь: мы оба с ним едины,

И ты отнимешь то, не пощадив его,

Что он в самом себе любил сильней всего.

Столь тесно связаны мы цепью Гименея,

Что он живет во мне и ярче и полнее,

И если дней моих сейчас прервется нить,

Его ничем иным нельзя верней казнить.

Молю и требую смертельного удара:

В нем — избавленье мне, ему же — злая кара.

Пусть ныне видит царь, как жизнь моя страшна

И на какой разлад душа обречена!

Смогу ли, скорбная сестра, теперь обнять я

Того, от чьей руки мои погибли братья?

Но и посмею ли кощунственно проклясть

Того, кто сохранил твою над Римом власть?

Убийцу родичей любить неколебимо!

Отвергнуть милого, что дал победу Риму!

Мне избавленье — смерть: любя его иль нет,

Священный все равно нарушу я завет.

Свой смертный приговор приму я, торжествуя:

Да, то, о чем прошу, сама свершить могу я,

Но сладко было б мне, разящий встретив меч,

Супруга милого от казни уберечь;

Разгневанных его суровостью чрезмерной,

Бессмертных утолить вот этой кровью верной

И жалостную тень сестры его младой,

Чтоб до конца служил отечеству герой.

С Валерием, увы, мои согласны дети,

И отповедь в моем получит он ответе.

Стараются они, безумцы, об одном:

Пусть обескровленный совсем угаснет дом!

О ты, которую неправая обида

За братьями влечет к обителям Аида!

Их тени славные тебе дадут совет:

Кто пал за родину — для тех обиды нет.

Богами приговор назначен их отчизне;

Но если чувства есть не только в этой жизни,

Победу римскую им легче перенесть,

Когда своя родня стяжала эту честь.

Твое жестокое они осудят горе,

И вздохи тяжкие и скорбь во влажном взоре,

И ненависть к тому, что славно кончил бой.

Сабина, будь же им достойною сестрой!

Пускай Валерия остынет пыл напрасный:

Не преступление — порыв слепой и страстный;

И если правый гнев его одушевлял,

Не кары этот пыл достоин, а похвал.

Врагов родной страны любить до исступленья,

Отечество хулить за их уничтоженье,

Кощунственно ему сулить лихой удел —

Вот грех, которого Гораций не стерпел.

Когда бы родину любил он с меньшей силой,

Его деяния ничто б не омрачило.

А если бы вина уж так была тяжка,

Его настигла бы отцовская рука.

Я совершил бы суд. Моя душа готова

Немедля власть отца здесь проявить сурово.

Я честью, государь, безмерно дорожу:

Коль сын мой виноват, его не пощажу.

Свидетелем беру Валерия: он видел,

Как страстно я дитя свое возненавидел,

Когда уверен был, что бой пришел к концу

И бегством сын нанес бесчестие отцу.

Но не чрезмерно ли Валерия вниманье

К моей семье? Зачем он просит воздаянья

За гибель дочери, когда такой конец

Заслуженным готов считать ее отец?

Он говорит — мой сын для всех угрозой станет.

Но нашей гордости чужой позор не ранит,

И, как бы низменно ни поступал другой,

Мы не должны краснеть: ведь он для нас — чужой.

Рыдай, Валерий, плачь: пусть жалобы греховны

В глазах Горация, но ты ему не кровный.

Не близких, не своих и вопль и гневный взгляд

Его бессмертного венца не оскорбят.

О лавры славные, сомнут ли вас бесчестно?

Вы голову его от молнии небесной

Сумели уберечь. Ужель склониться ей

Под оскверняющим железом палачей?

И это, римляне, ваш дар непобедимым?

Ведь Рим, не будь его, быть перестал бы Римом.

Как может римлянин хулить и гнать того,

Кто всех прославил нас и дал нам торжество?

Скажи, Валерий, ты, который жаждешь мести!

Казнить Горация в каком прикажешь месте?

В стенах ли города — там, где еще жива

Тысячеустая о подвиге молва?

Иль за воротами, на славной той равнине,

Где трех альбанцев кровь земля впитала ныне,

Где их могильные насыпаны холмы,

Где победил герой и ликовали мы?

В стенах, за стенами — где б ни вершить расправу,

Защитницей его мы встретим эту славу.

Твоя неправая осуждена любовь,

Что хочет в этот день пролить такую кровь.

Ведь это зрелище и Альбе нестерпимо,

И не смириться с ним взволнованному Риму.

Но рассуди же сам, о государь: страна

Того, что нужно ей, лишаться не должна.

То, что свершил мой сын, он снова сделать может

И новую опять угрозу уничтожит.

Не сжалиться прошу над слабым стариком:

Я четырех детей счастливым был отцом;

Во славу родины погибли нынче трое.

Но сохрани же ей четвертого — героя,

Чтоб стены римские и впредь он мог стеречь!

А я, воззвав к нему, свою закончу речь.

Не у толпы, мой сын, искать опоры надо;

Ее хвалебный гул — непрочная награда.

Мы часто слушаем весь этот шум и крик,

Но затихает он внезапно, как возник,

И слава громкая, которой столь горды мы,

Пройдет, как облако рассеянное дыма,

Лишь верный суд царя, вождя иль мудреца

И в мелочах ценить умеет храбреца.

От них мы подлинной украсимся хвалою,

И память вечную они дают герою.

Живи, как должен жить Гораций: никогда

Не отгремит она, блистательна, горда,

Хотя бы жалкого, ничтожного невежды

И были в некий миг обмануты надежды.

Не требуй смерти, сын, но, мужеством горя,

Живи для нас — отца, и Рима, и царя.

Прости, о государь, меня за многословье.

Но это Рим вещал отеческой любовью.

Дозволь мне, государь…

Не нужно лишних слов.

Все то, что ты сказал, одобрить я готов.

Речей твоих ничьи мольбы не заглушили,

И доводы твои остались в прежней силе:

Да, преступление, столь мерзостное нам,

Есть вызов и самой природе и богам.

Внезапный, искренний порыв негодованья

Для дела страшного — плохое оправданье.

Убийцу никакой не охранит закон,

И казни, по суду, заслуживает он.

Но если пристальней вглядеться, кто виновный,

Придется нам признать: чудовищный, греховный

Поступок той рукой безумно совершен,

Что сделала меня владыкой двух племен.

Двойной венец на мне: альбанцы — слуги Рима!

Все это за него встает необоримо.

Он утвердил меня в господстве, он один:

Я был бы подданным, где дважды властелин.

Есть много верных слуг, но в миги роковые

Дарят они царям лишь помыслы благие.

Не всем дано свершать высокие дела,

В которых бы страна опору обрела.

Искусство славное крепить основы трона

Немногим небеса даруют благосклонно.

Те, кто царей оплот в решительные дни, —

Закону общему подвластны ли они?

Сокроем, римляне, высокой ради цели

То, что впервые мы при Ромуле узрели.^{70}

Тому, кто спас тебя, простишь ты, славный Рим,

Первостроителем свершенное твоим.

Живи, герой, живи! Ты заслужил прощенье.

В лучах твоих побед бледнеет преступленье.

Причины доблестной последствие, оно

Священной ревностью твоей порождено.

Живи, но другом будь Валерию. Вы оба

Должны забыть, что вас разъединяла злоба.

Любви он верен был иль долгу своему,

Но чувства горького ты не питай к нему.

Сабина! И в самой безмерности страданья

Пускай твой сильный дух не сломят испытанья:

Не лей напрасных слез, и подлинной сестрой

Ты будешь воинам, оплаканным тобой.

Мы жертвы принесем богам, чуть ночь промчится.

Жрецы же, чтобы гнев небес успел смягчиться,

Очистить от греха Горация должны,

Пока на алтарях огни не зажжены.

В священном деле им отец его поможет.

Он душу дочери умилостивить может.

Мне жаль ее. Пускай свершится в этот час

Все то, к чему она, влюбленная, влеклась.

И если властная одна и та же сила

В один и тот же день любовников сгубила,

Да примет их тела в один и тот же день

Могильного холма торжественная сень.

…servetur ad imum

Qualis ab incepto processerit, et sibi constet[15].

…tantum series juncturaque pollet…[16].^{80}