Театр. Том 1

Желанье пылкое великого отмщенья,

Что с дней, как пал отец, ведет свое рожденье,

Столь гневное дитя пережитых обид,

Чью боль душа моя ослепшая таит, —

Владеешь сердцем ты со страстью роковою.

Дай мне хоть миг вздохнуть, подумать, что со мною,

Спокойно рассудить в волнении моем,

На что дерзаю я, чего хочу потом.

При виде Августа, увенчанного славой,

Увы, я не могу не вспомнить день кровавый,

Когда был мой отец им дерзко умерщвлен,

И, труп переступив, тиран взошел на трон.

Передо мной встают кровавые виденья,

И ненависть моя, дойдя до исступленья,

Мной овладев, зовет час мщения скорей,

Чтобы за смерть одну он принял сто смертей.

Но к Цинне у меня любовь еще сильнее,

Чем ненависть моя к тирану и злодею.

И я страшусь того, что, мщение тая,

Могла бы погубить возлюбленного я.

О Цинна, я себя жестоко осуждаю

За то, что на тебя опасность навлекаю.

Хотя ты и готов во всем мне помогать,

Могу ль опасности тебя я подвергать?

Высокое сейчас ты занял положенье,

И мог бы каждый шаг здесь вызвать подозренье.

Исход сомнителен, а гибель ждет вокруг,

Способен донести на нас коварный друг.

Приказ не вовремя, неверное решенье

Тебя же самого раздавят, без сомненья,

И тот удар, что ты готовил для врагов,

Сам, Цинна, на тебя обрушиться готов.

Коль из любви ко мне свершишь ты дело мести

И сокрушишь врага, ты с ним погибнешь вместе.

Зачем же к гибели свои шаги стремить?

Погибнуть за меня — не значит отомстить.

Жестоки те сердца, что счастливы бывают,

Не видя, что другим мученье доставляют.

И кто б к разряду бед тягчайших не отнес

Ту вражескую смерть, что стоит многих слез!

Но можно ль слезы лить, идя дорогой верной?

Любую цену тут нельзя считать безмерной.

Убийцу поразив отмстительной рукой,

Пристойно ль рассуждать, какой он пал ценой?

Прочь, страхи ложные, пустое сожаленье,

Прочь, недостойное души моей смущенье!

Любовь, послушная лишь слабостям моим,

Долг не оспаривай, а лишь иди за ним.

Покорность долгу — честь, с ним спор — пятно позора.

Будь благородною и подчинись без спора.

Чем больше долгу дашь, тем больше он вернет,

Служи ему, но так, чтоб ждал тебя почет!

Клялась я, Фульвия, и клясться вновь хочу я.

Да, Цинну я люблю и лишь его зову я,

Но если Август жив, не быть ему со мной.

Пусть Цезаря убьет. Лишь этою ценой

Получит он меня. Вот мой закон единый.

Ты Цезаря хулить имеешь все причины,

Сумела ты себя достойною явить

Того, за чью ты кровь хотела б отомстить.

Но я прошу сейчас к речам моим вниманья:

Должна ты охладить столь пылкое желанье.

Ведь Август что ни день готов по мере сил

Сам искупить то зло, что всем он причинил.

Тебе он оказать готов благоволенье,

Он столь почтителен, столь полон уваженья,

Что многие тебя просили уж не раз

За них похлопотать, коль нужно, в должный час.

Мне эти милости отца не возвращают,

И, как у Августа меня ни почитают,

Как ни богата я, как сан мой ни почтен, —

Всегда я только дочь того, кто был казнен.

Об этих милостях твое превратно мненье,

От вражеской руки они — лишь оскорбленье;

Чем станет более к нам враг благоволить,

Тем будет в нас сильней желанье отомстить.

Пусть Цезарь добрым стал — не изменюсь душою,

Я та же, что была, и буду впредь такою.

Я те сокровища, что Август мне несет,

Употреблю на то, чтобы поднять народ.

Готова место я занять императрицы,

Чтобы на жизнь его вернее покуситься,

Мстить стану за отца любою я ценой

И ради всех даров долг не забуду свой.

Зачем же хочешь ты прослыть неблагодарной?

Иль, пряча ненависть, нельзя уж быть коварной?

Немало без тебя есть помнящих, что он

Ценой жестокостей взошел на этот трон.

Все помним римлян мы, известных и почтенных,

Что им погублены для замыслов надменных.

Их дети, в чьей душе былых обид не счесть,

Мстя за своих отцов, твою спасают честь.

Найдутся смелые отмстители позора.

Кто ненавистен всем, тот жизнь окончит скоро.

Так предоставь о том заботиться другим

И в тайных замыслах помощницей будь им.

Как? Ненависть таить в душе без проявленья,

Позволить случаю платить за оскорбленье?

Я ль неотложный долг исполненным почту,

Питая тайный гнев и скрытую мечту?

О смерти Цезаря я первой бы жалела,

Когда б он был убит другим за злое дело.

Да, буду я рыдать над гибелью его,

Коль не от мщенья он погибнет моего!

Зачем другим вверять задуманное нами,

Тот долг, который мы должны исполнить сами?

К блаженству мстить хочу прибавить славу я,

Пусть делу общему послужит месть моя,

Пусть будет подвиг мой Италии указан:

«Своей свободой Рим Эмилии обязан,

Она питала страсть, нежна была душой,

Но отдалась любви лишь этою ценой».

Любовь такой ценой — подарок незавидный,

В ней для любимого знак смерти очевидной,

Прямой опасностью ему твой план грозит, —

Был не один смельчак об этот риф разбит.

А Цинне смерть и так всечасно угрожает.

Ах! Сердце твой ответ безжалостно терзает.

Когда я думаю, что Цинну гибель ждет

И я тому виной — страх душу мне гнетет.

В смятении мой дух, понять себя стараюсь:

Хочу — и не хочу, стремлюсь — и не решаюсь.

И долг, которому мне надобно служить,

Мятежных чувств моих не в силах усмирить.

Так сильно не играй, о страсть, душой моею!

Опасность велика, но справишься ты с нею.

Рискуя, Цинна все ж не будет побежден.

Пусть Цезаря хранит надежный легион,

Все ж Цинна победит. Кто доблестью пылает,

Тот, жизнью жертвуя, всегда ее спасает.

Опасность чем грозней, тем сладостнее плод.

Отвага вдохновит, а слава вслед пойдет.

Кто — Цинна, Август ли — погибнет, я не знаю,

Но, чтоб отмстить, я всем пожертвовать желаю.

И эту месть свершить мне Цинна обещал.

Он, обнажив свой меч, меня б достойным стал.

Отказываться мне от этой мысли поздно.

Сейчас идет совет всех, ждущих мести грозной.

Пора им меч избрать, наметить место, час.

Смерть Цинны разлучить уже не сможет нас.

Но вот он сам идет.

О Цинна, как собранье?

Не дрогнуло оно пред страхом наказанья?

Сумел ли ты прочесть в чертах друзей своих,

Что исполненья клятв возможно ждать от них?

Нет, никогда еще тирана низверженье

Ждать не могло себе столь верного свершенья.

Тирана гибели никто так не желал,

Круг заговорщиков так дружен не бывал.

За дело принялись с таким одушевленьем,

Как будто и они полны любовным рвеньем.

Такой великий гнев все охватил сердца,

Как будто каждый мстил за своего отца.

Не сомневаюсь я, что для такого дела

Взял Цинна только тех, кто поступает смело,

Что слабым он рукам не вверит ничего

В судьбе Эмилии и Рима самого.

Когда б ты видела, с каким волненьем страстным

Влечется заговор к свершениям прекрасным!

Лишь «Цезарь», «Август» кто произнесет — и вмиг

Уже в очах огонь отмщения возник.

И вместе с тем друзья при мысли о злодее

От гнева, ужаса становятся бледнее.

«Друзья! — сказал я им. — Вот тот счастливый час,

Который увенчать готов успехом нас.

У нас сейчас в руках грядущий жребий Рима.

Для блага всей страны нам смерть необходима

Того, в ком ничего не назовешь людским,

Кто тигром яростным родной терзает Рим.

Чтоб кровь его пролить, он сеял здесь раздоры,

И дерзко нарушал союзы, договоры,

То друг Антонию, то злейший враг ему —

Лишь самовластью был он предан своему».

Так перечнем обид, искусными словами

О всех жестокостях, свершенных над отцами,

О зле, которого не вправе мы забыть,

Усилил в их сердцах я жажду отомстить.

Я им нарисовал картину битв ужасных,

Где собственную грудь терзает Рим несчастный,

Где бьет орла орел и с каждой стороны

Свободу губим мы в неистовстве войны,

Где лучшие вожди и лучшие солдаты

Для рабства жертвуют всем, чем душой богаты,

Где каждый, множа стыд им признанных оков,

Неволей собственной связать весь мир готов,

Народы отягчив ярмом страны великой.

Заставив их назвать предателя — владыкой.

Рим против Рима встал,^{89} и род пошел на род,

Чтобы тиранов вновь себе избрал народ.

Ужасных этих дел я дал изображенье,

Назвал захватчиков, достойных поношенья

И ненавистных нам, сказал все про сенат,

Короче говоря — про их триумвират.^{90}

Я красок не щадил и не смягчал названий

При пересказе всем известных злодеяний.

В стремленье убивать никто их не был злей,

Потоплен был весь Рим в крови своих детей.

Кто был убит в толпе, на площади шумящей,

Кого среди семьи настиг удар разящий.

Убийца поощрен был высшею ценой.

Задушен муж бывал в ночи своей женой,

Сын умертвить отца решался без пощады,

За голову его прося себе награды.

Какая б только кисть изобразить могла

Кровавый этот мир и гнусные дела!

Назвать ли ряд имен, исполненных значенья,

Чью смерть напомнил я, чтоб вызвать возмущенье,

Погубленных, чей дух равенствует богам,

Кто дерзостным клинком сражен у входа в храм?

Могу ль изобразить, к какому исступленью,

К какому трепету, к какому дерзновенью

Картиной мрачных зол, ужасных до конца,

Своих сообщников я обратил сердца?

Не тратя зря минут, я, видя гнев их ярый,

Способность все презреть и наносить удары,

Прибавил в нескольких словах: «Насилья гнет,

Потеря наших благ, имуществ и свобод,

Грабеж родных полей, расправа с городами,

Изгнание отцов и войн гражданских пламя,

Все это — лестница, которой Август сам

Взошел на этот трон, чтоб стать владыкой нам.

Но жребий нам не столь уж тягостный достался:

Из трех тиранов он единственный остался.

Двух соправителей убрав, поддержки он,

Один несущий власть, теперь уже лишен.

Умрет — ни мстителей не будет, ни тирана,

И возродится Рим в свободе долгожданной.

Мы римлян истинных название вернем,

Едва его ярмо отважно разобьем.

Благоприятен час для нашего отмщенья:

На Капитолии ждут жертвоприношенья.

Пусть будет жертвой он — любой из нас готов

Свободу миру дать перед лицом богов.

В охрану Августа введем мы стражу нашу,

Из рук моих возьмет он жертвенную чашу,

И это будет знак, что нам пора начать.

Я в грудь ему всажу кинжал по рукоять

И докажу, сразив жестокого злодея,

Что в жилах у меня струится кровь Помпея.

А вы, мне следуя, всем показать должны,

Что все от доблестных вы предков рождены».

Едва окончил я, как были все готовы

Решенье подтвердить еще раз клятвой новой,

Которой каждый бы хотел приобрести

Удара честь, что я собрался нанести.

Но разум одержал победу над волненьем.

Одни из них пойдут Максиму в подчиненье,

Других я сам возьму, чтоб были в помощь нам,

Едва лишь я сигнал к восстанию подам.

Вот что, Эмилия, мы порешили вместе.

Жду завтра от людей иль злобы, или чести.

Преступник ли, освободитель я,

Захватчик, Цезарь сам — решит судьба моя!

Теперь от нашего зависит только рвенья,

Что ожидает нас: позор иль прославленье.

Народ признателен властителям своим:

Презренье — мертвецам и почести — живым.

И я судьбе своей предоставляю правой

На казнь меня послать или отметить славой.

Поможет ли нам Рим иль встанет против нас —

Готов и жизнью я пожертвовать в тот час!

Бояться гибели теперь уж ты не вправе,

Успех иль смерть равно твоей послужат славе.

В великом замысле, где трудностей не счесть,

Утратить можешь жизнь, но не утратишь честь.

Несчастье Кассия припомни или Брута!^{91}

Вредит ли славе их падения минута?

Иль умерли они с величием своим?

Последних римлян в них ужели мы не чтим?

Здесь в Риме, память их столь стала всем священна,

Сколь личность Цезаря позорна и презренна.

Он правит, но лишь им одним сужден почет,

От вас, подобных им, народ спасенья ждет.

Иди им смело вслед, покорен зову чести,

Но жизнь свою храни и в упоенье мести.

И помни, что сердца пылают в нас, любя,

Что честь Эмилии — награда для тебя,

Что ты мне дан судьбой, что страстно жду тебя я,

И что, пока ты жив, с тобой сама жива я.

Но для чего Эвандр подходит к нам сейчас?

Сам Цезарь требует к себе с Максимом вас.

Максима и меня? Ты слышал это ясно?

В твоем дому тебя ждал Поликлет напрасно.

Он вместе бы со мной пришел тебя искать,

Когда бы не успел его я удержать.

Хочу предупредить тревожные я вести:

Торопит Цезарь вас.

Звать вожаков — и вместе!

Обоих! В тот же час! Теперь открыты вы!

Посмотрим.

Но тебя теряю я, увы!

Нам боги в замыслах перечат беспримерно,

Среди друзей твоих доносчик был, наверно.

Сомнений больше нет. Да, Август все открыл.

Как? Вместе? И когда совет ваш все решил!

Не скрою, Цезаря приказ меня смущает,

Но он меня к себе нередко призывает.

Максим же Цезарю, как я, ближайший друг, —

И вовсе, может быть, напрасен наш испуг.

Себя ты обмануть пытаешься напрасно.

Не мучь меня — и так безмерно я несчастна.

И, если за меня ты уж не в силах мстить,

Умей хоть жизнь свою, о Цинна, сохранить

И, к Цезарю идя, страшись его угрозы.

Довольно над отцом я проливала слезы.

Нет, новою меня не отягчай тоской,

Чтоб не пришлось теперь мне плакать над тобой!

Как! Только потому, что робость одолела,

Забыть и твой завет и общее нам дело!

Ведь я себя бы стал за низость упрекать!

Покинуть все, когда приходит час дерзать!

Что сделают друзья, узнав, что все забыто?

Что станется с тобой, коль все уже раскрыто?

Чтобы предать меня, душ низких много есть,

Но изменить себе мне не позволит честь.

Я и над пропастью не подчинюсь боязни,

И дух мой будет тверд как в пытках, так и в казни.

А Цезарь, с завистью узрев мой смелый вид,

В час гибели моей от страха задрожит.

Медлительность моя внушит лишь подозренье.

Прощай же! Поддержать мое должна ты рвенье,

И коль удар судьбы узнает грудь моя,

Счастливым я умру, умру несчастным я:

Счастливым потому, что верен был я чести,

Несчастным потому, что не свершил я мести.

Иди и голоса не слушай моего,

Тверда я, не боюсь уж больше ничего.

Прости любви моей порывам недостойным.

Не мог бы, все забыв, и сам ты быть спокойным.

Коль заговор раскрыт, то Август все пути

Переградит тебе, чтоб ты не мог уйти.

Яви же перед ним отважное презренье,

Достойное любви и твоего рожденья.

Умри, коль смерть придет, как Рима гражданин,

И в смерти поднимись до мужества вершин!

Но знай, что пред своей я не смирюсь судьбою

И, коль погибнешь ты, уйду вслед за тобою.

Один и тот же рок судил нам смертный час.

Нет, даже смерть сама не разлучила б нас!

Позволь же думать мне, что подвиг этой чести

И друг твой и отец тогда увидят вместе.

Не бойся, ведь никто не знает из друзей

Ни замыслов твоих, ни чувств души моей.

О бедах Рима я им говорил немало,

Но мщенья замысел душа моя скрывала

Из страха, чтобы страсть, живущая в крови,

Не выдала им тайн столь пламенной любви.

Эвандру лишь о ней и Фульвии известно.

Я к Ливии пошла б и ей призналась честно.

Она могла б легко, чтобы тебя спасти,

Своим влиянием на помощь мне прийти.

Но если в этом мне и дружба не поможет,

Не думай, что мой век спокойно будет дожит.

Примером станет мне великий подвиг твой —

Я иль спасу тебя, иль смерть приму с тобой!

Заботься обо мне, себя не забывая.

Не забывай и ты, друг, что люблю тебя я!

Пусть все покинут нас. Одни поговорим.

Останься, Цинна, ты, а также ты, Максим.

Власть повелителя над морем и землею,

Власть обладателя державой мировою,

Власть без границ и мой великий сан,

Который мне трудом, пролитой кровью дан,

Все то, что связано с высоким положеньем,

С докучным для меня придворных восхищеньем, —

Вот благо, издали пленяющее нас

И тяжкое, едва пришел свершений час.

Приятное душе, чего мы так хотели,

Уж нас не радует, коль мы достигли цели.

И так как разум наш — таков его закон —

Всегда к чему-нибудь стремиться обречен,

Уж к самому себе желанья обращает:

Едва свершив подъем, спуститься он желает.

Стремился к власти я и вот владыкой стал,

Но, думая о ней, я все ж ее не знал.

Нашел я в ней, свершив заветные желанья,

Заботы без конца и вечные терзанья,

Сокрытую вражду и смерть на всех путях,

Отравленный покой и бесконечный страх.

Знал Сулла до меня величье этой власти,

И Цезарь, мой отец, считал ее за счастье.^{92}

Но разною они ценили власть ценой:

То, что отверг один, то крепко взял другой.

Злодей окончил жизнь во всем судьбой хранимым,

Как добрый гражданин, превознесенный Римом,

А Цезарь доблестный в сенате, ясным днем,

В кругу своих друзей пал, поражен клинком.

Примеры эти мне могли бы пригодиться,

Когда б чему-нибудь у них я мог учиться.

Один меня влечет, другой внушает страх.

Но зрим себя порой мы в ложных зеркалах.

Те испытания, что нам судьба судила,

Не часто прочитать мы можем в том, что было.

Там, где убит один, другой судьбой спасен,

Что губит одного, другой тем вознесен.

Вот почему душа сомнением объята.

Вы заменили мне Агриппу, Мецената.^{93}

Как мне теперь мои сомненья разрешить,

Могли б, подобно им, меня вы научить.

Забудьте же мой сан, и римлянам постылый

И мне уж самому давным-давно не милый.

Не повелителем, хочу быть другом вам;

И Рим и власть свою вам отдаю я сам.

Европа, Азия и Африка — пред вами:

Республика иль трон — решите это сами.

Вы мне во всем — закон, и только так, друзья,

Монарх иль гражданин, готов вас слушать я.

Хотя великого полны мы удивленья,

Тебе покорным быть хочу без возраженья;

Свою почтительность преодолев, готов

Оспаривать я смысл твоих последних слов.

Позволь тому, кто был к твоей так чуток славе,

Почувствовать себя хоть на минуту вправе

На эти доводы свободно возразить,

Коль разрешаешь ты во всем себя судить.

Нет смысла уходить от власти, столь законной,

Не преступлением, а доблестью врученной.

Чем благороднее, приятней сан для нас,

Тем подозрительней становится отказ.

Оставь же, государь, подобные сомненья,

Ведь честно своего достиг ты возвышения,

И без насилия, с открытою душой,

Правления страны переменил ты строй.

Рим покорил себе величьем бранной славы,

И вот над всей землей царит он, величавый.

Закон твой был ему по праву силы дан,

А взявший силой власть не есть еще тиран,

Когда объединил он государства части

И, справедлив в делах, по праву стал у власти.

Так Цезарь поступал, и должен ныне сам

Ты осудить его иль Цезарем стать нам.

Когда такая власть достойна осужденья,

То Цезарь — лишь тиран и заслужил паденье.

И пред богами сам ты должен отвечать

За кровь, что принужден был прежде проливать.

Но можешь ты судьбы возмездья не бояться:

Богами ты храним, и дни твои продлятся.

Грозили гибелью уже не раз тебе,

Но обнаживший меч сражен был сам в борьбе.

Все гибли замыслы, столь нужные кому-то.

Убийц немало есть, но среди них нет Брута.

Но если бы пришлось встать перед злом таким,

Все ж лучше умереть владыкой мировым.

Вот что посмел бы я сказать владыке Рима,

И то же ты бы мог услышать от Максима.

Да, я согласен с тем, что Август возведен

По праву доблести и разума на трон,

Что, щедро кровь пролив, рискуя головою,

Бесспорно властью он владеет мировою.

И он сложить ее не может без того,

Чтоб не судили все за этот шаг его.

Он Цезаря тогда ославил бы тираном,

Убийство б оправдал в своем сужденье странном.

Да, Рим по праву твой, и ты хозяин в нем —

Ведь властны мы всегда в наследии своем,

Мы иль храним его, иль жаждем отказаться.

Но всяких низких чувств нам надобно чуждаться.

Ты, покоривший все, свой утвердивший дом,

Величья своего останешься ль рабом?

Так будь же сам собой, страстям не уступая,

Им не сдавайся в плен, душой их побеждая,

И подданным своим старайся доказать,

Что самого себя ты в силах побеждать.

Ты Риму славному обязан был рожденьем.

Так отплати ему свободы воскрешеньем!

А Цинна хочет счесть великою виной,

Что сделать ты хотел свободным край родной!

Он доброту твою раскаяньем считает

И добродетель тем безмерно унижает.

Подобный замысел должны мы презирать,

На нем бесчестия положена печать.

Долг пред отечеством мог выполнить ты свято,

Дав Риму больше, чем он дал тебе когда-то.

Ужель признательность столь тяжкая вина,

Когда и самый дар превысила она?

Так продолжай свой путь, одним богам внимая!

Ты славу обретешь, насилье презирая,

Потомки помянут тебя немало раз,

Но не за эту власть, — за отреченья час.

К верхам могущества вести нас может счастье,

Но доблесть высшая — отказ от этой власти.

Не многие из нас способны презирать

Все то, что может власть достигнутая дать.

Подумай и о том, что ты правитель в Риме,

А здесь, какое бы тебе ни дали имя,

Не любят тираний — к ним злобою горя,

И в императоре все видят лишь царя.

Тираном кажется он Риму непременно.

Кто предан власти — раб, кто любит — в том измена,

Кто терпит иго — слаб, его должны хулить,

И доблесть только в том, чтобы свободным слыть.

А то, что это так, не может быть сомнений —

Уж десять видел бы напрасных покушений.

Что, коль опасность ждет в одиннадцатый раз?

Ведь, может, все, о чем я говорю сейчас,

Есть только верный знак, что небо посылает.

Иных путей тебя спасти оно не знает.

Зачем ты доводам вверяешься пустым?

Прекрасно умереть владыкой мировым,

Но смерть нельзя признать достойною и правой,

Коль жизнь нас доброю не увенчала славой.

Любовь к отечеству была всегда важна,

Но благу общему должна служить она;

Свобода, будто бы желаемая Римом,

Была бы для него благодеяньем мнимым,

Несущим только вред, и не равна тому,

Что Цезарь может дать народу своему.

Тому, кто заслужил, он раздает награды,

За злодеяния карает без пощады,

Со справедливостью распределяет он

Гражданские блага, ничем не отвлечен.

В народоправстве же иначе все бывает;

Рассудка голосу народ уж не внимает,

Все честолюбием захвачены права,

Продажны почести, честь, совесть — лишь слова.

Ничтожнейший тиран, чьей власти нет и года,

Сознав, что краткий срок он нужен для народа,

Счастливых замыслов срывает ранний цвет,

Чтоб не отдать плода идущему вослед.

И коль грядущее его уж не тревожит,

Он с поля общего берет себе, что может,

И верит, что легко простит потерю тот,

Кто так же, как и он, поступит в свой черед.

Всех хуже государств то, где народ — владыка.

Однако Рим таков, от мала до велика,

И ненависть к царям, что длится пять веков,

Что с молоком всосать младенец здесь готов,

В сердцах, мне кажется, вовек неистребима.

Да, удивительно упорство злое Рима!

Оздоровительных народ не хочет мер,

В обычаях ему, не в разуме — пример,

И заблуждение, отвергнутое Цинной,

Народу кажется отрадою единой.

Питая эту мысль, стремясь к мечте своей,

Столь часто он ступал по головам царей,

Их достояние отдав на разграбленье!

Где мог бы он найти приятнее правленье?

Сказать осмелюсь я, что не всегда одно

Правленье на земле народам суждено.

Повсюду с нравами страны оно согласно,

И изменить его пытались бы напрасно.

Таков закон небес; он нам за годом год

Различие меж них разумно бережет.

Так, Македония царю была бы рада,

Свободе с давних пор привержена Эллада,

Парфяне с персами властителей хотят,

И нужен римлянам один лишь консулат.^{94}

По мудрости небес — и в этом нет сомнений —

Народу каждому присущ особый гений,

Но так же верно то, что место или век

Меняют все, что мог замыслить человек.

Рим от царей имел и стены и рожденье,

От консулов своих — и славу и значенье;

А в наши времена ты от своих щедрот

Так сделал, что сейчас счастливым стал народ.

Уже не отданы мы войнам без защиты.

Ворота Януса оружию закрыты^{95} —

То, что при консулах мы видели лишь раз,

Теперь навеки царь всех осчастливил нас.

Но волею небес смененное правленье

Не стоит крови нам и не несет мученья.

Народ — и то богов незыблемый закон —

За счастье дорого платить был обречен.

Кровь при Тарквинии^{96} нам землю обагряла.

При первых консулах сражались мы немало.

Так, значит, небу враг был предок твой, Помпей,

Когда сражался он за вольность прежних дней?

Когда бы небо нам дать рабство не решило,

Оно бы Рим рукой Помпея защитило.

Но смерть его теперь для будущих времен

Всем знак того, что Рим другой избрал закон,

Что славу он найдет в том самом человеке,

Который вольности лишил его навеки.

Он ослепил весь Рим величием своим,

Но, полный славы, сам не насладился им.

С тех пор как город стал владыкою вселенной

И множество богатств его сокрыли стены,

С тех пор как в подвигах, в величье стольких дней

Рождает граждан он, что всех царей сильней, —

Здесь, голоса скупив, патриции все время

Дают почувствовать народу власти бремя,

А тот, в златых цепях, считает, что закон,

Полученный с верхов, им снизу возглашен.

Терзаясь завистью, питая лишь интриги,

Здесь все в кровавые вступать готовы лиги:

Так Сулла — Марию,^{97} а Цезарю — мой дед,

Тебе — Антоний, все глядели злобно вслед.

Вот почему у нас немыслима свобода —

Гражданских войн она причина для народа.

Средь тяжких смут ее и горестных невзгод

Кто — равенство, а кто — властителя зовет.

Чтоб Рим сейчас спасти, пусть правит тот над нами,

Кто мир восстановить способен меж врагами.

Ты родину свою не можешь не любить,

От распрей должен ты ее освободить.

Власть Сулла захватил и, расставаясь с нею,

К насилию открыл путь Цезарю, Помпею.

Зол столько не могло б на нашу долю пасть,

Когда б семье своей он отдал эту власть.

Убийство Цезаря, потворствуя их видам,

К насилью привело Антония с Лепидом,

И римлянами Рим повержен был бы в прах,

Когда бы крепко власть ты не держал в руках.

Отрекшись от нее, ты Рим, лишенный славы,

Невольно возвратишь к несчастьям войн кровавых,

И в жилах у него оставшаяся кровь

С начавшейся войной польется вновь и вновь.

Ты любишь родину, ты сжалишься над нами!

Моими молит Рим тебя сейчас устами.

Припомни — за тебя немалою ценой

Он должен был платить, в нем кровь лилась рекой;

И коль покой ему теперь послали боги,

Подумать он уже не может без тревоги,

Что, уходя, его ты хочешь одарить

Добром, какого он не в силах сохранить.

Коль мы такой ценой должны искать другого,

Коль дорога тебе честь края, нам родного,

Коль тот печальный дар возьмет страна моя, —

Не смею высказать все, что предвижу я.

Ты должен сохранить себя, власть оставляя

Тому, кто возродил былое счастье края.

Чтоб смело мы могли довериться судьбе,

Назначь достойного преемника себе!

Нам спорить незачем, и я хочу того же.

Мне дорог мой покой, но Рим еще дороже,

И, что бы ни могло со мной произойти —

Пускай погибну я, лишь бы его спасти.

Напрасно жаждет грудь спокойствия простого.

Прав, Цинна, твой совет, и власть беру я снова.

Но в ней я помощи жду от обоих вас.

Правдивость ваших чувств мне дорога сейчас.

В советах, что вы мне давать готовы оба,

Вам родина важна, а с ней моя особа.

Одна любовь могла на спор вас вдохновить,

И оба вы должны награду получить.

Тебя в Сицилию, Максим, я посылаю,

Чтоб плодородному ты дал законы краю.

Ты именем моим в ней должен управлять,

За каждый твой приказ я буду отвечать.

Эмилию даю тебе я, Цинна, в жены.

Как Юлии,^{98} почет ей будет заслуженный.

Необходимость нас, тревоги без конца

Заставили давно казнить ее отца,

Но к милостям моим ей все открыты двери,

Что утешением послужит ей в потере.

Скажи, что мною ты сейчас был послан к ней.

Я знаю, многих ты уже ей стал милей,

Тебя обрадует она своим ответом.

Прощай же! Ливии иду сказать об этом.

Что думаешь о том, в чем убеждал ты нас?

Что думал прежде я, то мыслю и сейчас.

Вождь заговорщиков стал другом тирании!

Вождь заговорщиков простил ее впервые.

Свободным видеть Рим хочу.

Освободить

И я его хочу, но вместе с тем — отмстить.

Жестокость Августа не знает утоленья,

Разбиты алтари, разграблены именья,

Средь землепашцев страх, Рим полон мертвецов —

А он раскаяться и отдохнуть готов.

Когда от наших рук он примет наказанье,

Раскаяньем купить он сможет оправданье.

Он был жесток, провел кровавых много мер

И безнаказанность была б плохой пример.

За римлян мы отмстим. Узнав об этой доле,

Дерзнет ли кто-нибудь подумать о престоле?

Не вверит деспотам народ судьбы своей.

Будь с Суллой строже мы, стал Цезарь бы скромней!

Но гибель Цезаря, столь славного во многом,

Была для Августа жестокостей предлогом,

Свободы жаждал Брут — принес лишь гнет цепей!

Будь Цезарь не убит, стал Август бы скромней.

Поступок Кассия, страх Рима неустанный

Вновь возвращают век, где властвуют тираны.

Но это время к нам уж больше не придет,

Коль выберет себе иных вождей народ.

Хотя мы и вожди, но нам еще не ясно,

Как избежать путей, где шествовать опасно.

Есть ли заслуга в том, чтоб счастья не искать,

Когда себя должны мы смерти подвергать?

А разве правы мы, вотще воображая,

Что вылечим болезнь, корней не обрезая?

Для излечения здесь мягкость не нужна,

На рану тяжкую прольет лишь яд она.

Кровь ран тебе нужна, мне нужно исцеленье.

Ты хочешь без труда добыть освобожденье.

Все средства хороши, чтоб выйти из цепей.

Мы их должны порвать лишь доблестью своей.

Всегда желанною останется свобода.

В ней — благо высшее для римского народа.

Не может благом быть то, что дается нам

Тираном, кто терзать привык свободу сам.

Рим слишком сердцем чист, чтоб встретить ликованьем

Дар деспота, чьим был он долго достоянием,

И тот, кто сохранил в душе свободы жар,

Не сможет не презреть из рук тирана дар.

Ты и Эмилию готов возненавидеть?

Тирана милостей я не хотел бы видеть.

Когда за Рим родной я отомщу сполна,

Найду ее, хотя б была в аду она!

Да, смертью Августа куплю себе я право,

Взяв за руку ее своей рукой кровавой,

Над урною его брак совершить, чтоб он

За все свои дары был кровью награжден.

Но ведь Эмилию прельстить едва ли может

Рука в крови того, кто ей отца дороже.

А силою ее ты не захочешь взять.

Довольно! Во дворце нас могут услыхать.

Мы говорим с тобой весьма неосторожно

В том месте, где легко друзей подслушать можно.

Идем — и в тишине обсудим поскорей,

Как к цели нам прийти — спокойней и верней.

Все знаю от него: судьбою горд своею,

Влюблен в Эмилию, и сам любим он ею.

Но мщенье для нее — любви прямой залог.

Вот почему и нас он в заговор вовлек.

Неудивительно теперь мне это рвенье,

С каким он Августа не принял отреченье.

Распался б заговор — и, гнев свой затая,

Все стали б Августу покорные друзья.

Мы служим все тому, кто столь неутомимо

Радеет о себе, а не о пользе Рима.

Я ж, пожелав во всем полезным Риму быть,

Несчастный, принужден сопернику служить.

Тебе соперник он?

Эмилию люблю я

И должен ото всех скрывать мечту такую.

Мой сокровенный жар, пред тем как явным стать,

Хотел бы подвигом ее завоевать.

Меж тем из рук моих ее он похищает,

И губит тем меня, и сам того не знает.

Я тороплю успех, что смертью мне грозит,

Сам меч ему даю, что грудь мне поразит.

Повержен дружбой я в ужасное несчастье!

Меж тем помочь в беде — в твоей, конечно, власти.

Порви же эту сеть — есть лишь один исход:

Донос. Лишь он тебе Эмилию вернет.

Ты жизни Августа тем принесешь спасенье,

И он Эмилию отдаст в вознагражденье.

Как! Друга мне предать!

Любовь права во всем,

Мы в истинной любви друзей не признаем.

Предать предателя нельзя считать виною,

Коль ради женщины сам низок он душою.

Забудь о дружбе с тем, кто помнит только зло.

Но подражать ему мне было б тяжело.

Ответить злом на зло — законное решенье.

Ведь преступление разить — не преступленье.

Тем преступлением свободу купит Рим!

Опасно в дружбе быть с изменником таким.

Не к родине его отвага призывает,

Не слава, а любовь его воспламеняет!

Он Цезаря бы чтил, не будь он так влюблен,

В нем благородства нет, неблагодарен он.

Иль, думаешь, всегда правдив он был с тобою?

Нет, не для родины он так пылал душою,

Он страстью, что одним друзьям своим вверял,

Лишь честолюбие искусно прикрывал.

Быть может, он хотел, сразив Октавиана,

Не вольным сделать Рим, а дать ему тирана:

Слепым участником ты был в его судьбе

И гибель, в честь свою, назначил он тебе.

Как обвинить его, других не называя?

Ведь гибелью для них была бы месть такая.

Его разоблачив, мы тем предать должны

Того, кто жизнь отдать готов был для страны.

Такую подлость сам я осуждаю строго.

Виновен он один — падет невинных много,

Готов сгубить его, боюсь губить других.

Не хочет Август сам жестокостей былых

И, казнями врагов давно уж утомленный,

Накажет главарей, щадя их подчиненных,

А если ждешь для них ты страшного конца,

Скажи, что ты к нему пришел от их лица.

Напрасен этот спор; безумие прямое —

Эмилию добыть себе такой ценою.

Едва ли человек приятен будет ей,

Который погубил того, кто всех милей.

Что мне от Августа подобная награда?

Нет, не Эмилию, ее мне сердце надо.

Какой же смысл мне в том, чтоб лишь супругом быть,

Когда она меня не хочет полюбить!

Могу ль ее привлечь тройным я оскорбленьем?

И Цинну предал я, и помешал отмщенью,

И жизнь я спас ее смертельному врагу —

Ну как же я теперь надеяться могу?

Да, в трудном ты сейчас, я вижу, положенье

И только хитростью добиться б мог решенья.

Найди его скорей, чтобы не знать забот,

А время в должный срок и помощь принесет.

Но если Цинна сам Эмилию укажет,

И, как сообщницу, ее тиран накажет,

Могу ли я просить, чтоб дал в награду он

Мне ту, которой был на гибель осужден?

Я вижу, для тебя тут, что ни шаг, преграда,

И чтоб их одолеть, пожалуй, чудо надо.

Но если взвесить все и верно рассудить…

Уйди! Успеем мы о том поговорить.

Вот Цинна. От него могу я, без сомненья,

Узнать полезное для своего решенья.

Ты так задумчив стал…

Причины есть тому.

О них поведаешь ты другу своему?

Эмилия меня и Цезарь так тревожат:

Он слишком добр. Она быть кроткою не может.

Ах, если б не таким со мной он добрым был

И сделал, чтоб его я менее любил!

Пусть доброта его Эмилию б смирила,

Пусть, как меня, его б она обворожила!

Терзанья совести ношу в груди своей,

Благодеяния теперь мне все больней,

И милость, сдержанно воспринятая мною,

Сжигает сердце мне мучительной тоскою.

Он в мыслях следует за мною по пятам

Таким, как власть свою передавал он нам,

И нас выслушивал, и сам держал к нам слово:

«О Цинна, власть свою я принимаю снова,

Затем лишь, чтоб с тобой ее мне разделить!»

И я бы мог кинжал тогда в него вонзить!

Но… Я к Эмилии стремлюсь душой своею,

Я клятвой страшною отныне связан с нею…

Враг, ненавистный ей, мной должен быть сражен,

Честь и богов равно предать я обречен.

Клятвопреступник я, убийца ли — не знаю.

Ее или его измене подвергаю?

Волнений ранее не ведал ты таких,

Казался твердым ты в намереньях своих

И не скрывал в душе упреков и сомненья.

Они пришли, когда стал близок час решенья,

И признаваться в них не хочется, пока

Для совершенья зла не поднята рука.

Душа, что цель свою преследует упорно,

Первоначальному влечению покорна,

Но не бывает ли наш ум порой смущен,

И угнетенности не чувствует ли он?

Я думаю, что Брут — когда б хотел признаться —

От замыслов своих готов был отказаться

И, прежде чем разить, испытывал душой

Упреки совести, раскаянье порой.

Он слишком честен был для этих угрызений

И не подозревал возможности сомнений;

Тирану гибели хотел он тем сильней,

Чем больше милостей дарил ему злодей.

А так как Брут тебе — пример для подражанья,

Ты должен, как и он, не ведать колебанья.

Зачем же Августу ты начал возражать

И тем к свободе путь коварно преграждать?

Ведь этим ты лишил его освобожденья.

И Брут от Цезаря принять мог отреченье,

Но риску б он не стал свободу подвергать,

Когда любовь иль месть ей могут помешать

Пусть дружеством тебя тиран не обольщает,

И тем, что власть свою с тобой делить желает;

Ты должен слушать Рим, внимать его мольбам:

«О Цинна, возврати то, что ты отнял сам!

И если предпочел ты жить своей любовью,

Не забывай, что я доныне залит кровью».

Не упрекай, Максим, несчастного ты в том,

Что к светлой цели он идет не тем путем.

Свою ошибку я пред гражданами знаю

И то, что взял у них, вернуть им обещаю.

Прости душе моей волненье чувств былых —

Спокойно не могу я видеть гибель их.

Пока с Эмилией я ожидаю встречи,

Дай мне печальным быть, забудь про эти речи, —

Ты мною огорчен, но дай мне одному

Побыть, покорствуя раздумью своему.

Ты дать себе отчет хотел бы, без сомненья,

И в доброте врага и в собственном смущенье.

Беседе любящих быть тайной надлежит.

Прощай! Я ухожу, как скромность мне велит.

Дай имя лучшее той мысли благородной,

Что добродетелью мне внушена природной;

Она преградою поставить хочет честь

Неблагодарности, давно таящей месть.

Ты мог бы эту мысль звать слабостью моею —

Перед возлюбленной душою я слабею,

И то я чувство чту, что должен погубить.

А победив его, могу ли счастлив быть?

В противоречиях таких я погибаю:

Что выбрать наконец, куда идти — не знаю.

Как тягостно душе в сомнениях блуждать!

И плод, который мне так хочется сорвать, —

Любви блаженный день, и мести завершенье,

И честь для родины добыть освобожденье, —

Не в состоянии привлечь рассудок мой,

Коль куплен этот плод предательства ценой,

Коль на властителя я направляю мщенье,

Который, знаю, полн ко мне благоволенья,

Чьим словом, добротой обласкан я вполне,

Кто в царственных делах внимает только мне.

О месть! Изменою душа моя язвима.

Нет, лучше длись вовек ты, злое рабство Рима,

Надежда, погибай, оставь меня, любовь,

Коль в низости своей готов пролить я кровь!

Он предложил мне то, чего я сам желаю,

Я ж кровью Цезаря блаженство покупаю.

Чтоб взять его дары, зачем мне убивать,

Зачем брать силой то, что сам он хочет дать?

Но я в руках у вас — о клятва страшной мести,

О гнев Эмилии, отец и голос чести!

Душа моя, рука — во власти все у вас;

Мной только вы одни владеете сейчас,

Вы направляете души моей стремленья,

Лишь ты, Эмилия, дать Августу прощенье

Могла бы — жизнь и смерть его в моих руках,

А ты мной властвуешь в желаньях и мечтах.

О боги! Сделали ее вы столь прекрасной, —

Пусть не останется мольба моя напрасной!

И так как мне своей неволи не избыть,

Пусть благосклонною она захочет быть!

Но вот она! Ко мне пускай не будет строгой.

Терзалась, Цинна, я напрасною тревогой.

По-прежнему тебе верны твои друзья,

И за тебя просить уже не стала я.

Ведь Август Ливии при мне о всем поведал,

И к жизни вновь меня вернула их беседа.

И отказалась ты? Дар, что он мне вручил,

Ужели отклонить тебе достало сил?

Но все в твоих руках.

Твое важнее мненье.

Всегда верна себе, не изменю решенья,

Меня тебе вручить — не значит ничего.

Дар этот мог бы ты иметь и без того.

А все же ты могла б… Как выразить, не знаю.

Чего ж боишься ты?

Смущенно я вздыхаю.

Когда бы поняли друг друга мы вполне,

То это объяснять не нужно было б мне.

Боюсь, что для тебя уже не стану милым.

Мне страшно говорить, молчать же нету силы.

Мне слушать нелегко.

Обоим трудно нам —

И гнев твой на себя я навлекаю сам.

Эмилия! Люблю тебя, клянусь богами,

Лишь ты одна зажгла во мне такое пламя,

А страсть, которою горю я все сильней,

Достойна и меня и гордости твоей.

Но если получу твою я руку скоро,

То тяжкой лишь ценой блаженства и позора, —

Ведь Август был так добр…

Довольно! Ясно мне,

Что ты колеблешься, раскаялся вполне,

Тирана милости рассудок твой смутили,

И обещаний ты сдержать уже не в силе.

Твой ум доверчивый посмел вообразить,

Что Август и меня тебе бы мог вручить.

Ты хочешь, чтобы он владел моей судьбою?

Не думай взять меня подобною ценою!

Пусть землю под собой он может колебать,

Низвергнуть трон, свое правленье навязать,

Ссылать своих врагов, багрянить кровью воды,

Лик изменять земли, порабощать народы, —

Но над Эмилией нет власти у него.

Могу ль отречься я от долга своего?

Нет, верен я себе, чисты мои решенья,

Пойти я не хочу на клятвопреступленье.

Теперь покорен я во всем душе твоей.

Желания твои мне собственных важней.

Я мог бы не идти теперь на преступленье,

И ты лишилась бы желанного отмщенья.

Ведь Цезарь, становясь на отреченья путь,

Отвел бы сам клинок, разить готовый грудь.

Тогда б пришел конец решеньям благородным,

И мщение твое осталось бы бесплодным.

Я убедил его власть дальше сохранять,

Я увенчал его, чтобы тебе предать.

Ужели хочешь ты, изменник, чтоб сама я

Твой отвела удар, тирану жизнь спасая,

Добычею была, наградою тому,

Кто власть врагу хотел оставить моему!

Зачем клянешь за то, что предан был тебе я?

Я власть тебе вручил над участью злодея.

Что мне все почести? Любовь — вот мой закон!

Хочу, чтоб он погиб иль был тобой спасен.

Но с первым признаком такого подчиненья,

Признательности мне простишь ты изъявленья —

Я недостойный гнев стремился победить,

Тобой плененному любовь тебе внушить.

Душа высокая коварной не бывает,

Неблагодарности, измены избегает,

Неправый путь клянет и счастья покупать

Не хочет, коль на нем есть низости печать.

Но правы иногда намеренья такие.

Коварство — это путь к сверженью тирании.

Коль в пресеченье зла идем мы до конца,

То нам нужней всего коварные сердца.

Ты доблести полна и в увлеченье местью.

По долгу римлянки считаю это честью.

Но истый римлянин…

Осмелится убить

Тирана, что посмел его поработить.

Смирению раба он смерть предпочитает.

Быть Цезаря рабом он доблестью считает.

Цари у наших ног склонялись без венцов

И ждали помощи лишь от таких рабов.

Он поступается для нас своей короной,

Свое могущество нам дарит благосклонно,

Дань с высших он берет, чтоб нас обогатить,

И наше же ярмо на них переложить.

Напрасно лесть царей тобою столь ценима,

Что ты уже готов забыть свободу Рима!

Найдется ли гордец в любой земной стране,

Кто с римлянином стать посмел бы наравне?

На голову свою навлек наш гнев Антоний

Тем, что с царицею позор делил на троне.^{99}

Аттал,^{100} пергамский царь, что в пурпур облачен,

Мнил, что от Рима он навек освобожден;

Но, к Азии придя владыкою единым,

Не троном горд, а тем, что стал он Рима сыном.

Гордись же именем, достоинством своим,

Которое тебе принес великий Рим,

И знай, что небу так, наверное, угодно,

Чтоб свергли мы царей и жить могли свободно.

Но небо никогда убийства не простит,

Неблагодарным же оно жестоко мстит.

Какие бы питать ни смели мы стремленья,

Оно, воздвигнув трон, мстит за его паденье;

Оно хранит того, кому послало власть,

И на его убийц удар не медлит пасть;

И если наказать преступников решится,

То тотчас гром над их главою разразится.

Скажи, что и себя к ним причисляешь ты,

Боишься молнии, грозящей с высоты!

Но что мне говорить? Ступай же к тирании,

Служи ей, исполняй ее причуды злые

И, чтоб спокойствие душе своей вернуть,

Свой род и то, что я тебе сулю, забудь.

Я не воспользуюсь теперь рукой твоею,

За Рим и за отца сама отмстить сумею.

Давно тирана я пролить могла бы кровь,

Когда бы не была помехой мне любовь.

Тебе покорной быть она мне приказала,

И потому я жизнь свою оберегала.

Когда б на Цезаря я руку подняла,

То стражею его убита б я была.

Но смертью не могу порвать я чувства сети:

Лишь для тебя любовь велит мне жить на свете;

И тщетно я хочу, жизнь для тебя храня,

Внушить тебе, чтоб стал достойным ты меня.

Простите, боги, мне! Мечту свою лелея,

Я мнила, что любим был мною внук Помпея,

Но ложный образ мне явила в нем судьба, —

Я сердцем выбрала не мужа, а раба.

Я все ж тебя люблю, и в этом униженье.

И если путь ко мне лежит чрез преступленье,

Кто побоялся бы измен и клеветы,

Чтоб получить меня такой ценой, как ты?

Но знай, не обладать другим рукой моею:

Отдашь тирану жизнь — я все ж умру твоею,

Падет он — с ним моя порвется жизни нить,

Затем что не посмел меня ты заслужить.

Тирана кровь с моей смешается, я знаю,

Достоинство хранить и в смерти я желаю,

Чтобы сказать тебе, свой не кляня удел:

«Не упрекай судьбу: ты сам того хотел.

В могилу я схожу, что вырыта тобою,

Взяв славу, что тебе была дана судьбою.

Тирана власть сломив, я смерть себе нашла.

Но если б ты хотел, я б для тебя жила».

Ну что ж! Раз хочешь ты — тирану нет спасенья.

Свободы жаждет Рим и твой отец — отмщенья.

Да, должен Цезарь пасть, по праву осужден,

Но ты сама тиран — не менее, чем он.

Он может взять у нас жизнь и добро — не боле,

Но души до сих пор он не держал в неволе,

А красота твоя могуществом страшна:

Над волей, над умом владычица она.

Ты хочешь, чтобы я ценил позор ужасный

И ненавидел то, что я любил так страстно,

Чтоб кровь пролил того, кому отдать сейчас

Кровь должен бы свою — и много сотен раз.

Тебе покорен я. Сдержать я должен слово,

И, выхватив клинок, рука моя готова

Немилого тебе безжалостно сразить

И тем возмездие вослед за злом явить,

Чтоб этим действием, с другим соединенным,

Утратив славу, быть любимым и прощенным.

Прощай же!

В горе весь он погружен душой.

Забудет пусть меня иль долг исполнит свой!

Готов он слушаться, и жизни не жалея.

Ты плачешь, вижу я?

Беги за ним скорее!

Коль хочешь мне, как друг, услугу оказать,

Скажи ему, что он не должен умирать,

Что…

Ради Цинны ты шлешь Августу спасенье?

Ах, ненависть моя иного ждет решенья!

Еще что?

Пусть свершит то, что желаю я,

А после выберет: смерть иль любовь моя…

Все то, что ты сказал, Эвфорб, невероятно…

Столь ужаса полно, столь дико, непонятно…

Подобной ярости нам верится с трудом,

Приводит в ужас нас одна лишь мысль о том.

Как! Цинна! И Максим! Мои друзья, те двое,

Кому оказывал вниманье я большое,

Пред кем открыл я грудь, кого я сам избрал,

Чтобы могуществен и знатен каждый стал,

Меж тем как всю страну я дал им в управленье,

Они на жизнь мою готовят покушенье!

Максим сознал вину, — я извещен о том, —

И он не лжет душой в раскаянье своем,

Но Цинна!..

Он один упорен в гневе яром,

На вашу доброту ответствуя ударом,

Он заговорщикам стремится помешать —

Как сделал то Максим — свою вину признать.

Пытаясь одолеть их робость и сомненье,

В их души прежнее вдохнуть он хочет рвенье.

Он одобряет их, в соблазны вводит их!

О, самый дерзкий враг из всех существ земных,

О, ярость фурии и гнев неудержимый!

Предательский удар руки, мной столь любимой!

Тобою предан я, о Цинна… Поликлет!

Все будет сделано — вот, Цезарь, мой ответ.

Максима пусть найдет Эраст без промедленья.

Пусть он придет принять вины своей прощенье.

Он там себя винит в своем проступке злом.

Едва лишь из дворца он в свой вернулся дом,

Как, с ужасом в глазах, исполненный страданья,

Не в силах удержать ни вздоха, ни рыданья,

Он проклял жизнь свою и заговор. И сам,

Чтоб все я рассказал, меня отправил к вам.

Несчастье упредить он дал мне порученье:

«Скажи, что гнусное свершил я преступленье —

Не знал еще вины столь тяжкой человек!»

И к Тибру бурному он устремил свой бег.

Он бросился в поток. Но в сумраке неясном

Не мог увидеть я, что сталось с ним, несчастным.

Так преступлением он сам раздавлен был

И милости моей навек себя лишил.

Сознавшему вину дарую я прощенье,

Но, так как сам вины нашел он искупленье.

Смотрите за другим. Пусть строго стерегут

Свидетеля, что нам о том поведал тут.

О небо! Где же тот, кому теперь открою

Все помыслы души, все, что живет со мною?

Возьми же от меня такую власть скорей,

Коль, подданных мне дав, ты отняло друзей,

Когда лишь в том судьба властителей на троне,

Что их добро других лишь к ненависти клонит,

И если тех любить они осуждены,

Которые порой их погубить должны.

Все шатко на земле. Для власти все опасно.

Октавий, твердым будь! Колеблешься напрасно.

Пощады хочешь ты? Кого ж ты сам щадил?

Подумай, сколько сам ты в тщенье крови лил?

По Македонии она ручьем струилась,

И не хотел врагам оказывать ты милость.

А сколько пролил Секст!^{101} Припомни, сколько в ней

Топил Перузии он смелых сыновей,^{102}

Припомни всю свою жестокость при отмщенье,

Казненных, изгнанных ужасные виденья,

Когда для близких ты стал злобным палачом,

Грудь воспитателя пронзив своим мечом,

Не смей же обвинять теперь судьбы удары,

Коль все сподвижники тебе готовят кары,

Коль взять они хотят, твой повторив удел,

Права, что соблюдать совсем ты не умел.

Их дело правое, к ним небо благосклонно —

Оставь же, как и взял, свой сан, судьбой врученный,

Позволь неверности неверностью дышать —

Неблагодарность сам ты должен признавать.

Но в этот час меня рассудок покидает,

Мой ум меня винит, тебя же он прощает,

Тебя, чей заговор велит мне сохранить

Ту власть, что´ вызвала в тебе желанье мстить.

Мне ль мнить себя твоей изменой заклейменным,

Оставить навсегда трон этот незаконный

И, оправдание придав делам твоим,

Пасть от твоей руки, чтоб был счастливым Рим?

Как мог бы я принять подобное решенье?

И ты, ты будешь жить, внушив мне страх, смятенье?

Нет! Самого себя то значило б предать.

Прощающий дает возможность оскорблять.

Смерть — главарю, другим — темница! Без боязни

Тогда смогу я жить. Да, но все время — казни?

От крови я устал — а перестать нет сил.

Хотел я страх внушать, но гнев лишь пробудил.

Рим гидрой на меня восстал многоголовой:

Отрубишь голову — родятся сотни снова,

И сколько б крови я ни захотел пролить,

Лишь ненависть внушу. В покое мне не жить.

Октавий, новый Брут твои окончит беды!

Умри, но над собой не дай ему победы.

Умри! Стремленье жить и тщетно и смешно,

Коль гибели твоей ждут лучшие давно,

Коль счастья больше нет для молодежи знатной,

Как только мысль, что ты погибнешь безвозвратно

И Римом управлять уже не сможешь впредь.

Умри, коль надо все отдать иль умереть.

Не так уж жизнь важна. Добытое тобою

Не стоило бы брать столь тяжкою ценою.

Умри, но жизнь покинь, исполнен торжеством,

Свой факел погаси в крови, борясь со злом.

Ты можешь отплатить ему и умирая,

Достигнуть цели дай, но порази, карая.

Пусть видом он твоих казнится похорон;

На твой взирая труп, терзается пусть он.

Я наслажусь уж тем, что он не минет казни.

Меня не любит Рим, но полон он боязни.

О римляне, о месть, о данная мне власть!

В борьбе с самим собой душе не дайте пасть

Или отвергнуть все, к чему она влечется;

Совет несчастному пускай у вас найдется.

Какой из двух путей мне следует избрать —

Покорно встретить смерть иль властвовать опять?

Ты знаешь, предан я. Тот, кто злоумышляет,

К несчастью, всю мою уверенность смущает.

Предатель — Цинна.

Да. Эвфорб мне все раскрыл.

Я, слушая его, почти лишилась сил.

Совету женщины внимать ты в состоянье?

Ах, могут ли помочь твои мне указанья?

Без пользы для себя ты часто был жесток

И этим создавал злословия предлог.

Казнь не урок другим, не страх, а лишь обида.

Сальвидий вдохновил на мятежи Лепида,

Мурена встал ему вослед и Цепион,

И то, что каждый был в мучениях казнен,

Эгнатию в его не помешало мести —

И Цинна, не страшась, на их быть хочет месте.

Они желали все у черни быть в чести

И замыслом своим величье обрести…

И вышло так, что их ты покарал напрасно.

Над Цинной испытай, насколько милость властна!

Пускай смущение теперь его гнетет,

И заговор тебе лишь пользу принесет;

Казнь вызвать в городе способна лишь волненье,

Но славу большую тебе дало б прощенье,

И те, кого та казнь должна б ожесточить,

Великодушие оценят, может быть.

Так завоюем всех — уйдя от этой власти,

Несущей ненависть, питающей лишь страсти!

Я принял твой совет и долго размышлял.

Ни слова более: я взвешивать устал.

Так не томись, о Рим, о вольности тоскуя:

Я в цепи вверг тебя — и сам их разобью я.

Свободу, от тебя отторгнутую злом,

Я возвращу тебе, но добрым лишь путем.

Коль ненавидишь ты, не нужно притворяться,

Коль хочешь полюбить, не бойся в том признаться.

Честь и могущество, что Суллой взращены,

Готов я дать тебе для блага всей страны.

Не слишком ли его пример тебя прельщает?

Иное ведь тебя, быть может, ожидает.

То счастье, что его хранило все года,

И счастьем звать нельзя, коль есть оно всегда.

Что ж! Коль влечет меня к нему лишь заблужденье,

Я дам всю кровь свою пролить без сожаленья.

Корабль, кончая путь, приходит в порт родной.

Зову одно из двух: иль смерть, или покой.

Как! Хочешь ты презреть то, что судьба послала?

Как! Сохранить все то, что ненавистным стало?

Кто подчинить себя способен так страстям,

Пример отчаянья — не силы явит нам.

Царить и миловать предателя — конечно,

Признак не доблести, а слабости беспечной.

Но быть властителем и над душой своей —

Вот доблесть, истинно достойная царей.

Ты обещала мне помочь своим советом

И слово держишь ты — я убедился в этом.

Поправ своих врагов властительной пятой,

Я правлю двадцать лет^{103} и долг в том вижу свой.

Я новый создал строй — разумное правленье —

Вот долг властителя в подобном положенье,

А тайный заговор осудит весь народ,

Одна лишь мысль о нем — и то нам вред несет.

В нем вся страна себе признала оскорбленье.

Мне нужно или мстить, или сложить правленье.

Обманчивым страстям не должен ты служить.

Честолюбива ты, а нужно сильной быть!

Зачем пренебрегать спасительным советом?

Подскажет небо мне решенье в деле этом.

Прощай, я ухожу!

Тебя не брошу я,

Должна бы убедить тебя любовь моя.

То честолюбие. Ты в явном заблужденье.

Тебя, а не твое люблю я положенье!

Ушел. Спешу за ним. Хочу, чтоб понял он,

Что милосердием он укрепит свой трон,

Что милости к врагу есть признак несомненный

Величия царей перед лицом вселенной.

Сейчас я счастлива… Откуда же пришло,

Что мой покой смутить не в силах это зло?

За Цинной Цезарь шлет — а я не жду угрозы!

Тревоги нет в душе, я осушила слезы,

Как будто тайный я услышала намек,

Что огорчения не принесет мне рок.

Я не ошиблась, нет? Ты это мне сказала?

Да, жизнь он предпочтет, мне это ясно стало.

Добилась я того, что Цинна, присмирев,

Хотел прийти сюда, чтоб вновь смягчить твой гнев.

Спокойна я была… Как вдруг я Поликлета

Увидела в дверях, дворцового клеврета;

Тот, к Цинне подойдя, шепнул ему, что он

Немедля к Августу явиться приглашен.

А Цезарь, говорят, сейчас в большом смущенье,

И разные о том высказывают мненья:

Решили, что ему стал чем-то горек свет,

Что Цинну пригласил к себе он на совет.

Одно неясно мне, — о том сейчас сказали, —

Что двое воинов Эвандра задержали,

Что схвачен и Эвфорб без видимых причин,

Что в чем-то обвинен его был господин,

Что страшное над ним нависло подозренье,

О Тибре говорят и о каком-то мщенье.

О, сколько поводов для страха, для тоски!

Но от меня сейчас волненья далеки,

И мне спокойствие в тот миг внушают боги,

Когда терзаться я должна была б в тревоге,

И, хоть недавно страх пришлось мне испытать,

Бесстрастна я, когда должна бы трепетать.

О боги! Вижу я, вы волею благою

Хотите, чтобы я была чиста душою.

Лишили вы меня рыданий, вздохов, слез,

Чтоб стала смелой я перед лицом угроз,

Вам нужно, чтоб я смерть с тем мужеством встречала,

Которое меня на подвиг вдохновляло.

Так пусть погибну я, услышав ваш приказ,

Такой, какой меня вы видите сейчас!

О мой свободный Рим, о дух отца, мне милый!

Я совершила все, что только в силах было,

На вашего врага я подняла друзей

С отвагой, чуждою досель душе моей.

Успеха не стяжав, я все ж стяжала славу,

Не в силах отомстить, я к вам иду по праву.

Великий, грозный гнев во мне неукротим.

Я гибелью своей тебя достойна, Рим,

И ты во мне признать захочешь, без сомненья,

Героев кровь, во мне текущую с рожденья.

Как, это ты, Максим? Ты жив и невредим?

Эвфорб не так донес. Обманут Август им.

Задержанный Эвфорб, боясь разоблаченья,

Так Цезарю сказал, чтоб мне купить спасенье.

А Цинна?

Говорят, безмерно потрясен,

Узнав, что Цезарь был о тайне извещен.

Но тщетно спорил он, виновность отрицая, —

Эвандр все рассказал, хозяина спасая.

Сам Цезарь приказал тебя схватить сейчас.

Что ж медлит тот, кому был отдан сей приказ?

Идти готова я, мне тяжко ожиданье.

Он в доме ждет моем.

Как?

Все скажу заране,

Чтоб не дивилась ты. Тебя судьба хранит.

Он заговорщик наш, и с нами он бежит.

Воспользуемся тем, что нам судьба послала,

Спешим же на корабль, он ждет нас у причала.

Как смеешь мне, Максим, ты бегство предлагать?

Для Цинны я готов всего себя отдать.

Хотел бы я спасти от высшего несчастья

И ту, в ком для него заключено все счастье.

Бежим! Настанет день — и скоро, может быть, —

Когда, спасенные, мы сможем отомстить.

Но Цинна и в беде достоин восхищенья,

Нам пережить его нельзя и для отмщенья.

Кто остается жить, когда погублен он,

Тот низостью души навеки заклеймен.

Впадать в отчаянье с такою слепотою!

О боги! Слабой быть тебе, с твоей душою!

А ты, не чувствуя желания борьбы,

Готова тотчас пасть под натиском судьбы!

Нет, доблесть высшая в душе моей хранима,

Раскрой глаза, вглядись внимательно в Максима:

Ведь Цинну нового должна ты и нем открыть,

Любимого тебе он может заменить,

А так как дружба нас в одно соединила,

То, полюбив меня, его б ты полюбила.

Ведь тем же пламенем способен я пылать!

Я…

Смеешь ты любить, не смея жизнь отдать!

Ты хочешь многого. Но, высказав признанье,

По крайней мере будь достойным и желанья,

Иль славной гибели не думай убегать,

Иль сердце низкое не смей мне предлагать.

Исполнив твердо долг, достойный восхищенья,

Ты, если не любовь, внушишь мне уваженье.

Будь истый римлянин с отвагою в крови —

И мил мне станешь ты, хотя и без любви.

Нет! Если с Цинной ты воистину был дружен,

Не думай, что его возлюбленной ты нужен.

Пора о долге здесь договориться нам;

Дай в этом мне пример или внимай мне сам.

Ты горю предалась безмерно, слишком страстно!

Ты хитрость скрыть свою стараешься напрасно

И возвращенье мне счастливое сулишь,

И в горестях таких о страсти говоришь!

Едва начав любить, томлюсь я, пламенея:

Ведь друга своего люблю сейчас в тебе я,

И если б так же ты, как некогда пред ним…

Не думай, что совсем уж я проста, Максим!

Полна утратой я, но разум сохранила,

Мое отчаянье меня не ослепило.

Высокой доблести полна душа моя,

И знаю то, что знать так не хотела б я.

Меня в предательстве подозревать ты стала?

Да, если хочешь ты, чтоб правду я сказала,

Настолько хорошо продуман бегства план,

Что вправе я считать, это все — обман.

И много б милости нам оказали боги,

Когда бы без тебя рассеяли тревоги.

Беги один! Любовь мне тягостна твоя.

Ах! Ты безжалостна!

Сказала б больше я.

Не бойся, что тебя теперь хулить я стану,

Но и не жди, чтоб я поверила обману.

Коль думаешь — с тобой несправедлива я,

Иди со мной на смерть, чтоб оправдать себя.

О нет! Ты жить должна, и знай, что я повсюду…

Лишь пред Октавием тебе внимать я буду.

Идем же, Фульвия!

О горечь свыше сил!

По справедливости отказ я получил.

На что ж решиться мне? Я казни столь ужасной

Сам этой хитростью обрек себя напрасной.

Надежды нет, Максим, теперь душе твоей.

Она расскажет все пред гибелью своей,

И тот же эшафот всем явит в смерти близкой

Ее величие и твой поступок низкий.

Навек останется в потомстве с этих пор

Твое предательство, заслуженный позор.

В один и тот же день ты погубил, несчастный,

Владыку, друга, ту, кого ты любишь страстно,

И оттого, что сам ты в низости своей

Тирану в руки мог отдать своих друзей,

В награду получил ты стыд, и раздраженье,

Да гнев, который жжет тебя без сожаленья.

Эвфорб! Причиною всему был твой совет,^{104}

Но доблести в рабах еще не видел свет.

Вольноотпущенник всегда рабом бывает:

Жизнь изменяя, он души не изменяет.

Хотя свободою и был отмечен ты,

Но благородства в ней не мог явить черты.

Неправой власти ты принес мне обольщенье,

Заставил запятнать честь моего рожденья.

Боролся я с тобой, но ты меня сломил,

И сердце ты мое обманом очернил.

И жизнь теряю я, и доблестное имя —

Так слепо обольщен советами твоими.

Но, видя зло твое, позволят боги мне

За любящих, Эвфорб, тебе отмстить вдвойне.

Пусть тягостно мое пред ними преступленье —

Я кровь готов свою пролить для искупленья,

И в состоянии отмстить рука моя

За то, что некогда тебя мог слушать я!

Сюда, о Цинна, сядь и трезвою душою

Взвесь то, что выскажу сейчас я пред тобою;

Не возражая мне, словам моим внимай

И речь мою ничем пока не прерывай.

Будь нем; но коль тебя внимание такое

Лишит хотя б на миг душевного покоя,

Когда окончу я, ты можешь возразить.

Хочу лишь этого я у тебя просить.

Я повинуюсь.

Но условия такого

Держись — тогда и сам свое сдержу я слово.

Воспитан, Цинна, был ты средь врагов моих,

И мой отец и я зло видели от них.

Средь чуждых мне людей ты получил рожденье,

Ты, перейдя ко мне позднее в подчиненье,

Их ненависть посмел в душе своей сберечь

И на меня теперь свой обращаешь меч.

Еще с рождения врагом ты мне считался,

Потом, узнав меня, ты все же им остался.

И злоба у тебя в крови; в душе своей

Ты держишь сторону враждебных мне людей

И с ними ненависть ко мне питаешь злую.

Но я, любя тебя, мщу, жизнь тебе даруя.

Я сделал пленником тебя, дружа с тобой,

И в милостях моих стал двор тебе тюрьмой.

Сперва я возвратил тебе твои именья,

Потом Антония дал земли во владенье.

Ты помнишь, я всегда с тобою ласков был,

Благоволение и почести дарил.

Блага, которые тебе так милы были,

Ты тотчас получал, не ведая усилий.

Ты стал знатнее тех, кто при дворе моем

Заслугами бы мог гордиться и родством,

Кто мне могущество купил своею кровью,

Кто охранял меня столь преданной любовью.

Я так был добр к тебе, что победитель мог

Завидовать тому, кто побежденным лег.

Когда же небом был лишен я Мецената

И горе пережил, томившее когда-то,

Его высокий сан тебе я передал,

Чтоб ты советником моим первейшим стал.

Еще не так давно, душой изнемогая,

От власти Цезаря уйти навек желая,

С Максимом и с тобой советовался я,

И только за тобой пошла душа моя.

На брак с Эмилией я дал тебе согласье,

Чтоб все здесь твоему завидовали счастью.

Я так тебя взыскал, что, отличен во всем,

Ты б меньше счастлив был, когда бы стал царем.

Ты знаешь это сам; такую честь и славу

Столь скоро позабыть ты не имел бы права.

Так как же можешь ты, все в памяти храня.

Стать заговорщиком, чтобы убить меня?

Как, государь! Чтоб я бесчестное желанье

Таил в душе…

Но ты не держишь обещанья.

Молчи! Ведь я не все успел тебе сказать.

Я кончу — и тогда пытайся отрицать.

Теперь же мне внимай, не прерывая боле:

Ты смерть готовил мне у входа в Капитолий,

При приношенье жертв хотел своей рукой

Над чашей нанести удар мне роковой,

И часть твоих друзей мне б выход заслонила,

Другая бы тебе помочь успела силой.

Как видишь, обо всем я извещен сполна.

Ты хочешь, чтоб убийц назвал я имена?

То Прокул, Глабирьон, Виргиниан, Рутилий,

Помпоний, Плавт, Ленас, Альбин, Марцелл, Ицилий,^{105}

Максим, которого я другом мог считать,

А прочих, право же, не стоит называть.

Вот кучка тех людей, погрязших в преступленье,

Которым тяжело законов проявленье,

Которые, тая бесчестность дел своих,

Законов не любя, стремились свергнуть их.

Вот ты теперь молчишь, но вызвано молчанье

Смущеньем у тебя, в нем нету послушанья.

Чего же ты хотел, о чем же ты мечтал,

Когда б, поверженный, у ног твоих я пал?

Свободу дать стране от слишком тяжкой власти?

Коль мысли я твои понять мог хоть отчасти,

Спасение ее зависит от того,

Кто крепко держит жезл правленья своего.

А если замышлял ты родины спасенье,

Зачем мешал ты мне дать ей освобожденье!

Из рук моих ты б мог свободу эту взять —

И было б незачем к убийству прибегать.

Так в чем же цель твоя? Сменить меня? Народу

Опасную тогда приносишь ты свободу.

И странно, что, в душе стремленье к ней храня,

Одно препятствие находишь ты — меня!

Коль тяжкой родину я награждал судьбою,

То легче ль будет ей, забыв меня, с тобою?

Когда я буду мертв, ужель, чтоб Рим спасти,

Власть к одному тебе достойна перейти?

Подумай: вправе ль ты довериться расчетам?

Ты в Риме так любим, ты окружен почетом,

Тебя боятся все, готовы угождать,

И у тебя есть все, что мог бы ты желать,

Но и врагам своим внушал бы ты лишь жалость,

Когда бы власть тебе, ничтожному, досталась.

Осмелься возразить, скажи, чем славен ты,

Какой в достоинствах достиг ты высоты,

Чем похвалиться бы ты мог передо мною

И чем возвыситься по праву над толпою?

Тебе могущество, тебе дал славу я,

Тебе опорою была лишь власть моя.

Всеобщее не сам стяжал ты поклоненье,

В тебе моих щедрот все видят отраженье,

И если б я хотел, чтобы ты пал скорей,

Поддержки стоило б лишить тебя моей.

Но уступить хочу я твоему желанью.

Бери отныне власть, предав меня закланью.

Ужель Сервилия, Метелла славный род,^{106}

Потомки Фабия, которых чтит народ,

Потомки тех мужей, какими Рим гордится,

В чьих жилах пламенных героев кровь струится,

Забудут хоть на миг о прадедах своих

И примирятся с тем, что ты стал выше их?

Ну, говори теперь!

Я чувствую смущенье.

Не гнев твой страшен мне, не смерти приближенье.

Я в думы погружен. Я кем-то предан был

И не могу понять, кто делу изменил.

Но мысль о том хочу я отогнать скорее.

Я все же римлянин, потомок я Помпея.

Что деда моего осмелились убить —

И гибель Цезаря не может искупить.

Я предан цели был высокой, благородной.

Коль низостью тебе считать ее угодно,

Не жди, что я себя готовлюсь упрекать,

Бесплодно сожалеть и слезы проливать!

Тебя судьба спасла, меня же погубила.

Мы оба сделали, что сделать нужно было.

Ты славу приобрел для будущих времен

И гибелью моей в опасностях спасен.

Опять упорствуешь ты в дерзости признаний,

Не каешься в вине, не ищешь оправданий.

Посмотрим, до конца ль отважен ты душой,

Ты свой исполнил долг, и я исполню свой.

Суди же сам себя, возмездье избирая.

О заговорщиках все рассказать пришла я.

Эмилия средь них — сейчас узнала я.

О боги! То она!

Ты тоже, дочь моя?

В том, что он совершил, себя винить мне надо!

Ведь я всех дел его причина и награда.

Как! Лишь сегодня ты успела полюбить —

И жизни для него порвать готова нить?

С какой поспешностью ты жертвуешь собою

Тому, кто только что тебе вручен был мною!

Любовь, с которой я пришла сюда сейчас, —

Не долг покорности, не отклик на приказ,

И ты не властен в том, чтобы сердца пылали.

Четыре года мы любовь от всех скрывали.

Любила Цинну я, и мне был предан он,

Но ненавистью был союз наш вдохновлен.

Надежду светлую ему я подавала,

За моего отца пусть отомстит сначала,

И он поклялся мне, собрал своих друзей…

Все ж сбыться не было дано мечте моей.

Нет, не с покорностью стою я пред тобою,

Я Цинну не спасу своею головою.

Он за вину свою достойно осужден,

И справедлива казнь презревшего закон.

Но смерть с ним разделить, с отцом соединиться —

Вот то, чего хочу я от тебя добиться.

Так вот какую мысль тая в душе своей,

Ты мне желала зла под крышею моей!

Я Юлию изгнал,^{107} хоть мне и тяжко было,

Эмилия ее мне в сердце заменила.

Но недостойная не ценит свой почет!

Та честь мою взяла, а эта смерть несет.

В обеих страсть горит и горе мне готовит:

Одной был мил разврат, другая жаждет крови.

Так платишь ты за то, что я тебя любил?

За доброту отца так сам ты заплатил.

Усердно я твоим был занят воспитаньем…

С таким же он тебя воспитывал стараньем,

Но воспитателя убил ты своего

И путь тем указал для мщенья моего.

Виновны оба мы, в одном лишь расхожденье:

Тобой был мой отец казнен без преступленья, —

Мой справедливый гнев не уставал пылать,

Чтоб за невинного тебе сполна воздать.

Постой, Эмилия! Исполненный вниманья,

Тебе он оплатил отца благодеянья.

Смерть, за которую ты хочешь мстить сполна,

Вина Октавия — не Цезаря вина.

Пойми: в борьбе за власть губительные страсти

Прощаются тому, кто достигает власти.

Тот, кто высокою удачей вознесен,

Перед грядущим прав, перед былым прощен,

Достигший своего не отягчен виною:

Он сделал только то, что суждено судьбою.

Имеет все права над нашей жизнью он;

Предписывать ему нельзя нам свой закон.

В том, что вы слышали, — души моей признанье.

Не о защите речь — о грозном воздаянье.

Карай же, Цезарь, тех, чей полный злобой пыл

За милости твои коварством отплатил,

И жизнь мою прерви, чтобы не быть в тревоге!

Мной Цинна соблазнен, вновь соблазню я многих.

Тебе опасной быть должна я до конца:

Мстя за любовь свою, я мщу и за отца!

Я соблазнен тобой и горько я страдаю,

Тебя, принесшую бесчестье, обожаю.

Но, Цезарь, истину открыть я должен здесь:

Я, не любив еще, задумал эту месть.

Эмилия моим моленьям не внимала,

И я решил иным занять ее сначала, —

Твердил, что за отца ей надо отомстить,

Хоть этим я хотел ее к себе склонить.

Для сердца женщины всегда приятно мщенье!

Мне сердце отдала она в вознагражденье.

Коль по достоинствам своим я не был мил,

Как мститель я ее вниманье заслужил,

И в заговор она вошла тогда за мною,

Но лишь сообщницей — там, где я был главою.

Как смеешь, Цинна, ты! Иль в том любовь твоя,

Что опозоренной должна погибнуть я?

Умри, но тем вредить моей не думай славе!

Пред Цезарем меня позорить ты не вправе!

И мне — позор, когда лишаешь ты себя

Величья подвига, наш замысел губя.

Будь славен им, но я имею тоже право

На подвиг, и с твоей моя померкнет слава.

Ведь слава, радости мученья, гнет вины

Для любящих всегда быть общими должны.

Мы, Цезарь, римляне, и мы отныне вместе

Должны соединить любовь и чувство мести.

Ведь каждый потерял любимого отца,

И вместе доведем мы мщенье до конца;

Друг с другом рядом шли мы к цели благородной,

Мы оба приняли ее душой свободной,

Дана нам вместе честь свой встретить смертный час.

Ты нас соединил, не разлучай же нас!

Я вас соединю — хоть мне горька обида,

Хоть вы враждебней мне Антония, Лепида, —

Я вас соединю, свое согласье дам.

Есть уважение во мне к таким страстям.

Пускай узнает мир души моей волненье,

Пусть удивят его и казнь и преступленье.

Любим богами я. Мне рок удачу шлет.

Спасенный из пучин, Максим еще живет.

Приблизься, друг, скорей! Ты мне остался верным.

Не нужно доверять друзьям столь лицемерным.

Не будем говорить мы о вине сейчас —

Раскаявшийся, ты меня от смерти спас.

Тебе обязан я своею жизнью, властью.

Я из твоих врагов — опаснейший, к несчастью,

И коль тебе судьба продлила радость дней,

Обязан этому ты зависти моей.

Нет, не раскаянье душой моей владело:

Губя соперника, раскрыл я злое дело.

Солгал Эвфорб, сказав, что был я взят волной.

Боялся он, что ты скорей пошлешь за мной.

Найти к Эмилии хотел я путь обманный:

Внушить ей тайный страх, увлечь в чужие страны;

О бегстве говоря, не уставал твердить,

Что, возвратясь, она сумеет отомстить.

Но, отклонив душой все эти обольщенья,

Удвоила она своей отваги рвенье.

Она все поняла. И все ты знаешь сам,

Зачем бы прибегать я к лишним стал словам?

Так хитрость низкая успеха не добилась.

Но если ты и мне явить хотел бы милость,

Пусть кончит жизнь Эвфорб среди мучений злых,

И пусть умру я сам, но на глазах у них.

Честь, друга, родину, тебя пред целым светом

Я предал. Мне Эвфорб помог своим советом,

И был бы счастьем я безмерным награжден,

Когда б пред смертью знал, что он уже казнен.

О небо, неужель мне суждено судьбою

Еще изменников увидеть пред собою?

Пусть злобный рок зовет сам ад в громах, в огне,

Собой владею я, и мир покорен мне.

Я крепко власть держу. В грядущем сохранится

Моей победы день. Я вправе им гордиться.

Свой справедливый гнев я превозмог сейчас,

Пусть весть о том дойдет, потомки, и до вас.

Дай руку, Цинна, мне! Останемся друзьями!

Врагу я жизнь дарю. Нет злобы между нами.

Пусть низким замыслом чернишь ты мысль свою,

Убийце своему я снова жизнь даю.

Начнем мы спор иной. Пусть каждый в нем узнает,

Кто лучше: кто дает иль тот, кто получает.

Ты милости презрел — я их удвою сам,

Ты много их имел — тебе их больше дам.

С прекрасной девушкой, тебе врученной мною,

Прими власть консула над целою страною.

Отдай же, дочь моя, ты Цинне всю любовь,

Пусть пурпур консула тебе заменит кровь.

Как я, смири свой гнев. Даря тебе супруга,

Дарю я большее, чем жизнь отца иль друга.

О Цезарь, предаюсь твоей я доброте —

Она как свет в моей душевной темноте!

Быть больше не хочу в преступном ослепленье.

Что казнь мне? Совести ужасны мне мученья.

Одно раскаянье живет в душе моей,

В своей неправоте признаться надо ей.

Богами одарен ты высшей добротою.

Как я хотела бы склониться пред тобою!

И смею думать я — ты будешь добр ко мне,

Ты жизнь мне возвратил, дал счастье всей стране.

Пусть ненависть свою бессмертной я считала —

Она уже мертва, тебе я верной стала.

О мести мысль теперь душе моей страшна,

Желанием тебе служить душа полна.

Что я могу сказать, когда всем преступленьям

Ответить захотел ты благостным прощеньем?

О величайший дух! О милость без границ!

О, как ты вознесен! Как я повержен ниц!

Не стоит повторять то, что забыть решили.

Хочу я, чтоб со мной Максима вы простили,

Он предал нас троих, но дерзостью своей

Невинность вам вернул, мне сохранил друзей.

Со мною рядом встань и будь на прежнем месте,

Вновь славой облечен, достоин прежней чести.

Эвфорба же пора простить вам всем троим.

Мы браком любящих теперь соединим.

Их счастью суждено стать казнию твоею.

Ты слишком справедлив, и я роптать не смею.

Смущен тем более я милостью такой,

Что честолюбию теперь я чужд душой.

Дай добродетели, отныне возрожденной,

Служить тебе, забудь, что я попрал законы.

Пусть небо рушится — она теперь тверда

И колебаться уж не станет никогда.

Пусть тот, чьей волею все на земле вершится,

Отнимет жизнь у нас, чтоб дням твоим продлиться,

Пусть я, которому завидуют сейчас,

Стократ тебе верну все, чем ты даришь нас!

О Цезарь! Твоего величия светило

Пророческим лучом мне душу озарило,

И боги говорят сейчас через меня,

Что счастьем с этого ты насладишься дня.

Теперь уж нечего тебе врагов бояться —

Народ готов тебе без спора покоряться,

И тот, кто больше всех был властью отягчен,

От всей души теперь признает твой закон.

Бесчестный замысел иль заговор ужасный

Уже не омрачат твой жребий, столь прекрасный.

Нет более убийц и злобы без конца —

Постиг искусство ты, как привлекать сердца.

Рим, что не чувствует себя отныне сирым,

Тебе готов отдать владычество над миром,

И доброта твоя свидетельство ему,

Что должен быть тебе он верен одному.

От долгих смут ему дано освобожденье —

К единовластию имеет он влеченье,

Он ставит алтари тебе, готовит храм,

К бессмертным хочет он причесть тебя богам,

А твой благой пример в потомстве отдаленном

Пребудет как завет властителям и тронам.

Пророческим словам поверить я готов.

Внимайте же всегда велению богов.

Пускай умножатся им жертвоприношенья

В дни, полные для нас особого значенья,

И заговорщикам желал бы я внушить,

Что Август все узнал и хочет все забыть.