Текучая Вода

Глава XXXI. Предложение вождя

Индейцы обыкновенно не путешествуют ночью. Нужно было случиться такому крайнему положению, в котором находился вождь, чтобы нарушить привычки краснокожих.

Действительно, бегство дона Мельхиора причиняло ему сильное беспокойство за успех предприятия, и он спешил перейти индейскую границу. Там, за рекой, в стране, где каждая рытвина была знакома ему, он находился в сравнительной безопасности от преследования, которого следовало ожидать, если дону Мельхиору, как опасался Олень, удалось бежать.

Индейцы скакали целую ночь по направлению к реке, желтоватые воды которой показались, наконец, на восходе солнца.

Не давая лошадям, утомленным таким длинным путем через едва проторенные дороги, отдохнуть, вождь приказал воинам немедленно переправиться через реку вброд.

Переправа завершилась благополучно, хотя река в этом месте была довольно широкой. Наконец команчи очутились на индейской земле.

Однако отряд не остановился: расстояние, отделявшее их от белых, не было еще достаточно велико по мнению Оленя. Он направил своих воинов в лес, отстоявший на пять или шесть миль и зеленевший на горизонте.

Во время всего пути вождь ехал впереди отряда, не занимаясь, по-видимому, совсем своими пленницами. Но его нахмуренные брови и глубокие морщины на лбу указывали, что это равнодушие было скорее показное, чем действительное, и что в его голове зрел какой-то план.

К двум часам пополудни маленький отряд достиг первых деревьев леса и скоро очутился под его прикрытием.

Передвижение стало более затруднительным. Кусты терновника и лиан на каждом шагу загораживали путь, и лошади пробивались сквозь них только с большим трудом. Между тем, Олень, не пренебрегая предосторожностями индейцев, вступивших на стезю войны, был уверен, что белые не осмелились бы блуждать среди страшной пустыни, где он находился в данный момент. Главная причина этого состояла в незнании ими топографических особенностей этой страны, последнего и грозного убежища индейцев. В силу этих соображений он продолжал двигаться почти по прямой линии.

Проехав таким образом около двух часов, пересекая лощины и холмы, они достигли совершенно печального места, где там и сям виднелись бесформенные развалины, доказывавшие, что в отдаленные времена оно было обитаемым.

Эти развалины, рассеянные на довольно большом пространстве, имели симметричный вид. Уцелевшие остатки стен свидетельствовали об их толщине и заботливости, с которой они были сооружены. По материалу построек видно было, что здесь находилась некогда не жалкая деревня, а довольно большой город.

В центре находился теокали — холм, одряхлевший от времени, на вершине которого возвышались развалины храма, обширные и массивные размеры которого свидетельствовали о прежнем, теперь навсегда исчезнувшем величии.

Было что-то мрачное и вместе с тем величественное в этих развалинах, открывающихся среди девственного леса, в этих последних следах исчезнувшего мира, настоящие обитатели которого совершенно забыты и прах которых топчут равнодушной ногой индейцы.

Олень избрал эти развалины местом для отдыха.

Итак, воины расположились в этом городе, основанном, быть может, древними поселенцами в эпоху, когда, побужденные рукой божьей, они совершали свое переселение. Во время своих таинственных остановок они строили эти грозные города, внушительные останки которых загромождали в некоторых местах почву Новой Испании.

Команчи во время своих скитаний по пустыне много раз останавливались в этом месте, представлявшем надежное убежище от нападений их многочисленных врагов, людей и диких животных, постоянно находящихся в поисках легкой добычи.

На развалинах этого храма, слышавшего крики агонии стольких человеческих жертв, принесенных неумолимому и коварному Huitzelopochtli (Htiitzilin означает колибри, opochtli — левый; этот бог изображался с перьями под левой ногой) — богу войны, вождь решил сделать привал.

Когда лошади были отведены в углубление у подножия теокали, воины, окружив пленниц, поднялись по ступеням, обросшим терновником и кактусами, и ведшим на вершину искусственной горы. Войдя в храм, они зажгли несколько костров, чтобы приготовить ужин, нарезали ветвей и накрыли ими, как крышей, одну из комнат храма. Туда по приказанию вождя отведены были женщины.

Как только донна Эмилия осталась наедине с дочерью, ее первой заботой было разместить девушку как можно удобнее на шкурах, которые вождь, очевидно из жалости, приказал разостлать у огня.

Положение, в каком находилась молодая девушка, было действительно неутешительным. За расслаблением последовала жестокая горячка, прерываемая бредом и нервными припадками, заставлявшими опасаться не только за ее ум, но даже за саму жизнь.

Донна Эмилия не знала, как ослабить ужасное нервное возбуждение дочери: одна среди дикарей, она могла только стонать и прижимать ее с рыданием к своей груди.

Целую ночь донна Эмилия провела без сна, постоянно наблюдая за дочерью, бред которой принял ужасный характер. К концу ночи возбуждение молодой девушки мало-помалу уменьшилось, с губ ее уже не срывалось более бессвязных слов, глаза закрылись, и она погрузилась в сон, придавший бедной матери немного мужества и надежды.

На восходе солнца в помещение, служившее убежищем бедным женщинам, вошел человек и, поставив съестные припасы около донны Эмилии, удалился, не произнеся ни слова.

Так прошло несколько дней. Краснокожие, внимательно наблюдавшие за пленницами, оставляли их постоянно одних и снабжали всем необходимым.

Со времени прибытия к развалинам вождь не показывался, окружая их, однако, заботами и вниманием.

Положение донны Дианы стало заметно улучшаться, молодость и крепкое сложение молодой девушки после отчаянной борьбы восторжествовали над болезнью. Окруженная нежной заботливостью матери, она очнулась, наконец, и ступила на путь выздоровления. Но вместе со здоровьем в ее душу вошла горесть. Положение, в которое судьба поставила ее, представилось ей со всей ужасной реальностью: она не смела думать о будущем! Увы! Будущее это, может быть, — страшная смерть среди мучений, или бесчестье, что в сто раз хуже смерти.

Итак, мрачная печаль овладела молодой девушкой. Она проводила все дни на выступе стены, ее взгляды блуждали с отчаянием, в то время как горькие слезы текли медленно по бледным и худым щекам.

Мать и дочь оставались бок о бок, не смея поделиться безотрадными думами и постоянно ожидая близкой катастрофы, которую предвидеть или избежать было невозможно.

Так дни сменяли друг друга, не принося никакого изменения в их положении. Прошла уже целая неделя, а ничто не указывало на то, какую судьбу готовят им команчи. На десятый день утром индеец, приставленный специально для надзора за ними, предупредил их, что вождь, вернувшись накануне из экспедиции, просит у них позволения поговорить после завтрака.

Донна Эмилия иронично улыбнулась.

— Зачем такая учтивость с пленными? — спросила она с горечью. — Разве твой вождь не господин нам? Господин же, как мне известно, не имеет нужды извещать своих рабов!

Индеец поклонился и вышел, женщины остались одни.

— Наконец, мы узнаем свою судьбу, — сказала донна Эмилия дочери с равнодушным видом, далеко не отвечавшим ее внутреннему настроению.

— Да, — печально отвечала та. — Дай бог, чтобы чувство жалости осталось еще в сердце этого дикаря и чтобы предложения его не были такого рода, от которых необходимо отказаться!

— Дай бог, дочь моя!

Молодая девушка молчала с минуту, потом мрачная улыбка показалась на ее губах.

— Мама, — спросила она, — сохранили вы свой флакон?

— Да, — отвечала донна Эмилия, — в нем еще достаточно жидкости, чтобы принести нам смерть!

— Тогда радуйтесь, мама! — почти весело сказала молодая девушка. — Нам нечего более сомневаться. Каковы бы ни были предложения этого лукавого вождя, мы можем всегда отклонить их и прибегнуть к смерти!

— Хорошо, дочь моя! — отвечала донна Эмилия, сжимая донну Диану в своих объятиях.

Действие этого решения было таково, что обе женщины стали более спокойно ожидать прихода вождя.

Едва они окончили свой умеренный завтрак, как он явился.

Мажордом снял свой индейский костюм и оделся мексиканским охотником — campesino. Эта перемена платья указывала на то, что он определил свою участь на будущее и не остановится ни перед каким препятствием.

Узнав его, обе женщины испустили крик изумления со стороны донны Дианы и страха со стороны донны Эмилии. Оправдывалось то, что она давно подозревала: мажордом ее мужа был изменником.

Войдя, он с ироничной учтивостью поклонился дамам, его лицо улыбалось, манеры были вкрадчивы, голос тих.

— Смею надеяться, сеньоры, — сказал он, — что вы извините бедного индейца.

— О! — с горечью произнесла донна Эмилия. — Какую змею мы пригрели!

— Увы, сударыня, — отвечал он, — зачем прилагать ко мне такие эпитеты? На этом свете каждый обязан склоняться перед силою необходимости. Поверьте, я не по своей воле оставлял вас так долго в неизвестности.

— Итак, ты действительно вождь этих людей, которые нас поймали, — спросила донна Эмилия. — Вероятно, ты и приготовил нам эту гнусную западню?

— Я не стану этого отрицать, сударыня! — отвечал он.

— Но твой поступок ужасен! Ты отплатил самой черной неблагодарностью за благодеяния, которыми осыпало тебя мое семейство.

— “Осыпало”— это пустое слово, сударыня, — сказал он с горькой улыбкой, — но чтобы прекратить бесполезные пререкания и выяснить вопрос, позвольте мне сделать вам одно признание.

— Говори, говори, какое ужасное признание хочешь ты мне сделать?

— Я, сударыня, — отвечал он, величественно выпрямляясь, — сын Текучей Воды, вождя того племени Красных Бизонов, которое ваша семья так низко и злобно преследовала!

— О! — вскричала она, заломив в отчаянии руки. — Мы погибли!

— Нет, сударыня, — отвечал он спокойным и твердым голосом, — вы не погибли. Ваше спасение в ваших руках.

— Мое спасение? — повторила она с иронией.

— Да, сударыня, ваше спасение. Вы хорошо сознаете свое положение, не так ли? Вы убеждены, что действительно вполне в моей власти, и никакая человеческая помощь не может вас спасти?

— Да, но остается бог. Бог, который видит нас и спасет! — вскричала она пылко. — Бог, который разрушит ваши гнусные замыслы.

— Бог! — сказал он с нервным смехом. — Вы забыли сударыня, что я команч и что ваш бог — не мой. Поверьте мне, склоните голову под игом судьбы. Ваш бог, если он существует, не властен надо мной. Я смеюсь над его могуществом!

— Замолчи, богохульник! Бог, которого ты осмеливаешься отрицать, может, если захочет, уничтожить тебя в одно мгновенье!

— Пусть же он это сделает, и тогда я поверю в него! — Он поднял голову и с вызовом устремил глаза на небо. — Но нет, — прибавил он через минуту, — все это ложь, выдуманная вашими священниками! Вы находитесь в моей власти. Повторяю, никакое человеческое или божественное могущество не освободит вас! Но, как я сказал, вы можете легко, если пожелаете, освободиться сами.

— После оскорбления — насмешка! — сказала она презрительным тоном.

— Я совсем не смеюсь теперь, как не оскорблял вначале. Я говорю откровенно, что предлагаю вам честную сделку, которую вы по желанию можете принять или отвергнуть.

— Сделку! — произнесла она глухим голосом.

— Да, — продолжал он, — сделку. Почему нет? Выслушайте меня. Я ненавижу вашу семью, сударыня, всей ненавистью, на какую только способно сердце человека, но вы, лично вы, никогда меня не оскорбляли. Я не имею никакого основания желать вам зла. Кроме того, есть другая причина, располагающая меня в вашу пользу. Зачем мне скрывать ее далее: я люблю вашу дочь!

— Презренный! — вскричала донна Эмилия, вскакивая и делая шаг к нему.

Донна Диана бросилась в объятия матери и спрятала голову на ее груди, вскричав с отчаянием:

— Мама! Мама! Спаси меня!

— Не бойся ничего, дочь моя, — отвечала та. — Этот человек может нас оскорблять — в его руках сила, — но никогда ему не удастся унизить нас и заставить снизойти до него.

Индеец выслушал эти слова, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Я ждал этого, — сказал он спокойно, — но вы подумаете. Повторяю, я люблю вашу дочь и хочу, чтобы она была моей.

— Никогда! — вскричали обе женщины с отчаянием.

— Только этой ценой, сударыня, — продолжал он невозмутимо, — вы получите свободу. В противном случае приготовьтесь к смерти!

— Да! Да! — сказала с силой донна Эмилия. — Да, мы умрем, но обе по собственной воле. Ты уверен был в успехе своего гнусного замысла, но ты дурно рассчитал, презренный: к смерти, которой ты нам грозишь, мы прибегаем, как к верному убежищу. Ты властен в нашей жизни, но не в смерти. Мы тебя презираем!

Индеец засмеялся.

— Взгляните на свой флакон, — сказал он спокойным и хладнокровным голосом, — в нем нет более жидкости. Вчера в вашу пищу подмешано было успокоительное снадобье, и во время сна у вас отняли это страшное оружие, на которое вы так преждевременно положились. Поверьте, сударыня, уступите. Я даю вам восемь дней на размышление. Мне было бы легко взять вашу дочь, но я хочу владеть ею только по вашей собственной воле.

И, засмеявшись, он вышел из комнаты, не дожидаясь ответа, которого две несчастные женщины и не в состоянии были дать: они были разбиты, уничтожены ужасным, только что слышанным предложением.