Тельняшка математика

Сборы в дорогу

Встреча с Геркой стала ярким событием, заставила вспомнить простую истину: несмотря на все неприятности и беды, жизнь продолжается. И пробудился первый интерес к тому, что происходит вокруг, к тому, что ждет меня впереди.

Возвращаясь домой из перегонной конторы, я вдруг заметил, что май вступает в полную силу. Уже лопаются почки на деревьях, по газонам тут и там вылезли желтые кругляши одуванчиков, заливаются птицы. Возникла слабая еще надежда на обновление, на перемену к лучшему.

До этого перегон судов представлялся мне чем-то абстрактным: плывет по речке теплоход, а я смотрю с палубы на убегающие назад луга, перелески, деревни. Более продуктивно мое воображение не могло сработать.

Теперь я сообразил, что и на судне буду окружен людьми, что мне предстоит осваивать матросскую работу, новый быт, новый стиль жизни. И перспектива эта вдруг показалась заманчивой.

Интересное совпадение: когда Ренч назвал меня бульдозером, он не подозревал, что повторил прозвище, которое дала мне много раньше мать. Только смысл она вкладывает совсем иной – на этот агрегат я походил, по ее мнению, душевной неповоротливостью, тугодумством, тяжеловесностью.

Действительно, характер у меня не из приятных. Я больше человек размышлений, нежели поступков. Мгновенные порывы мне несвойственны. С людьми схожусь медленно, в чужой компании чувствуя себя скованно. И хотя все это угнетало меня, хотя я всегда мечтал расстаться со своей «бульдозерностью», ничего не получалось.

Оттого я искренне завидовал людям, способным жить беззаботно, поступать необдуманно, легко настраиваться на чужую волну, быстро заводить дружбы.

Герку я сразу отнес именно к этому типу. Писатели в то время полюбили как раз таких вот веселых, лихих, динамичных парней, свободно и даже артистично играющих собственной жизнью. Я очень хотел, чтобы судьба свела меня с таким. И вот теперь есть Герка – и нам предстоит долгое плавание на одном теплоходе, а мы в первый же день знакомства, можно сказать, подружились.

Я стал размышлять, отчего это получилось, и пришел к выводу, что не такой уж я безнадежный «бульдозер». Вон ведь какой крутой вираж выписал: бросил институт, пошел в матросы. Многие ли решаются на такое? Значит, я тоже лихой малый! Герка оттого и потянулся ко мне, что почувствовал: этот свой в доску.

А теперь мы вместе. О, мы еще рванем! Еще покажем, как умеем весело жить. Мне просто не везло раньше – не попадался такой друг. Все с этих пор пойдет по-иному.

И я подумал, что глупо видеть в моем плавании только нечто вынужденное. Кто знает свою судьбу наперед? Кто знает, что будет открыто мне за эту дорогу? Может, такие духовные обретения, на какие и годы не жалко потратить?

Когда тебе двадцать пять лет, иной раз кажется, что надо только однажды понять, как жить правильно. И если ты с вечера это понял, то можешь проснуться другим человеком, способным все освоенное накануне разумом мгновенно претворить в действительность.

Именно с этим ощущением встал я на следующее утро. Сам себе я уже представлялся бесшабашным матросиком, который только из-за случайных жизненных неурядиц засиделся на берегу, а теперь рвется в долгожданное плавание.

Без четверти восемь, как договорились с Геркой накануне, я стоял на трамвайной остановке в Нагатине. Но Герка опоздал минут на десять, и эти минуты показались мне бесконечно долгими. А вдруг не приедет совсем? Идти одному искать завод, представляться незнакомым людям, что-то объяснять – как это все-таки тягостно.

Наконец, Герка, выпрыгнул из очередного трамвая и, подскочив ко мне, рявкнул:

– Здорово, расхлебай!

Я подумал, что и мне надо изобрести какое-нибудь такое же веселое словечко, но ничего в голову не пришло, поэтому я только завопил «Здорово!» и стукнул его по плечу.

– Чего дерешься? – взвизгнул Герка, потирая ушибленное место.

Я сам не знал, зачем его стукнул, но сказал многозначительно:

– Так!

– А, понятно, – съехидничал Герка, – оморячиваться решил!

Но тут мне подвернулась более выгодная мотивировка:

– В другой раз опаздывать не будешь!

Герка хмыкнул:

– Знаешь, как утром от жены трудно оторваться. Сладкая она у меня! Мед!

Я постарался издать точно такой же, видимо, богатый подтекстом хмык.

– А ты, кстати, женат? – спросил Герка.

– Нет.

– И не был ни разу?

– Нет пока.

– Ну даешь, расхлебай! – восторженно взвизгнул Герка. – Значит, гуляешь направо и налево! Еще бы: такой лось!

Предположение его мне очень не понравилось.

– Ты рассуждаешь слишком физиологично, – сказал я, забыв о том, что переродился в лихого матросика.

Но Герка стоял на своем:

– Знаем мы таких. Глаза голубые-голубые, а в каждом порту незаконные детки.

Я тем временем уже одернул себя за научное высказывание, но продолжать тему все-таки не хотелось, и я торопливо спросил:

– Слушай, а что такое «омик»?

– Увидишь! – ответил Герка небрежно. – «ОМ» значит «Озерный москвич».

Минут пятнадцать проблуждав вдоль причальной линии, мы разыскали свой «омик», симпатичный двухпалубный теплоход. Он был не очень велик, и, по сравнению с гигантскими речными лайнерами, на которых сотни спальных кают и которые ходят в дальние рейсы, выглядел совсем малышом. Зато в семействе речных трамваев, к которому я его причислил, был, наверное, самым большим. Вскоре я уже в точности знал устройство «омика», основные его характеристики: четыре салона на 250 сидячих мест, машина мощностью 300 лошадиных сил, осадка – 180 сантиметров, в корме отсек команды: каюты, камбуз, душевая.

Рядом с нашим «омиком» стоял у причала еще один его собрат, тоже почти готовый – флагман нашего каравана: командовал им караванный капитан. Под его началом по речкам кроме двух «омиков» должны были идти три «мошки» – «МО», что расшифровывалось «Москвич обыкновенный». Это уже были явные речные трамваи, суденышки совсем маленькие, но, как говорили, быстроходные и надежные.

На нашем «омике» из команды оказался только один стармех Жмельков, малорослый лысоватый человек лет сорока пяти с набрякшими красными веками. Ко мне он отнесся безо всякого интереса. Зато с Геркой, прямым своим подчиненным, говорил долго и скучно – о главном двигателе, вспомогачах, электропроводке. Герка от такого разговора присмирел, старался – и, кажется, не без успеха – проявить деловитость и сообразительность, чтобы сразу завоевать расположение начальства. Мы разговаривали со стармехом в пассажирском верхнем салоне. А мимо нас то и дело сновали рабочие-судостроители, которые тянули провода, крепили скамьи, развешивали зеркала, красили внутренние помещения. На «омике» было еще грязно и необжито.

Жмельков сказал, что капитан и старпом на судно уже назначены, что оба они ленинградцы и со дня на день должны появиться, чтобы принять судно и участвовать в ходовых испытаниях.

Сочетание слов «ходовые испытания» мне было, конечно, известно, но звучало так же абстрактно, как названия дальних звезд. И вот теперь оно обретало для меня совершенно конкретный смысл, более того, обозначало ближайшую веху на моем жизненном пути: от их результатов зависела дата нашего отплытия. Я спросил Жмелькова, разрешат ли нам присутствовать на испытаниях. Он посмотрел на меня с удивлением, будто был уверен, что я давно уже исчез, и сказал:

– Конечно.

Но столь неласковый прием не смутил меня, и я еще спросил, что за люди капитан и старпом.

– Нормальные, – сказал Жмельков.

Тратить на ответ мне более одного слова он явно считал лишним.

Откуда-то из глубины судна вылез человек в замызганном комбинезоне, с лицом, перемазанным мазутом, тронул Жмелькова за плечо:

– Пошли-ка, дед, поглядим вспомогач. Чего ты еще от нас хочешь?

Жмельков торопливо кивнул: «Сейчас», быстро написал что-то на наших направлениях и велел идти оформлять пропуска, а завтра явиться на «омик» ровно в восемь, прихватив какую-нибудь робу. Обращаясь к одному Герке, он пояснил:

– Я ЗИП на утро закажу. Будешь с матросом растаскивать по очкурам. Пока старпома нет, он так и так в моем подчинении. Надо пользоваться моментом! – и хмыкнул.

По хлипкому трапику мы с Геркой скатились на причал. Неподалеку от его края стоял «грибок», под которым вокруг ящика с песком сгрудились десятка полтора разномастно одетых парней – кто в робе, кто в светлом костюме, кто в джинсах и рубашке, а двое в форме мореходного училища: клеши, фланелевки, галунные уголки на рукаве. Парни покуривали, пересмеивались, толкались. Герка сказал уверенно:

– Наши, флотские! Пошли представляться.

– Пошли!

– Привет, бичи! – громко воскликнул Герка, подходя к грибку. – На этих лайбах к белым медведям собрались прошвырнуться?

– Ага! – ответил за всех коротенький, крепко сбитый парень в дорогом летнем костюме. – Хозяину Арктики лапу охота пожать!

– Примите в компанию еще двух чудаков. Второй механик с того вон корвета Гарин Герка. Я то есть. А это Юрий Булавин. Великий математик. МГУ кончил. Временно практикуется по матросской части.

Я ткнул Герку кулаком в бок.

– Не убивай, лось! – заблажил он дурашливо. – Тайну твою все равно вызнали бы. Пароход – что аквариум, переборки, считай, стеклянные. Всем про всех все известно.

Ребята по очереди потянули руки, стали называть себя. Я запомнил, что коротышка, который за всех ответил Герке, – Макар Зыкин, капитан одной из трех наших «мошек». А мореходов в училищной форме звали Иваном и Василием.

Мы закурили, и пошел легкий треп о перегоне, коэффициентах к зарплате, о посадках на мель и прочих неурядицах дальнего пути. Герка явно чувствовал себя в этой компании как рыба в воде, а я, сколько ни старался, никак не мог преодолеть скованности перед незнакомыми людьми. И единственное, на что меня хватило, когда очень уж надоело молчать, – воткнулся в какую-то паузу и спросил, знает ли кто-нибудь наших капитана и старпома, что они за люди.

Из ответов запомнилось: капитан – зануда, больно осторожный, но мужик неплохой, если какая «коза» случится, начальству не жалуется, а про старпома сказали, что парень он шебутной, лихач, зато уж моряк настоящий. Характеристики не показались мне вполне ясными, но я все равно был доволен, что поучаствовал в общей беседе и что в морском обществе принят вроде хорошо, своим.

А дома, как только вернулся, как увидел свою комнату, диван с серой обивкой, стол, за которым еще недавно просиживал с утра до вечера, вновь навалилось чувство потери. И недавняя институтская история, о которой так хотелось забыть, прокрутилась в мозгу вся целиком – от начала до последней прощальной реплики.

Интуитивно я стал искать способ избавиться от этого наваждения, вернуться к только что обретенному ощущению матросика, по недоразумению засидевшегося на берегу. Тут глаз мой, случайно скользнувший по книжной полке, уперся в черный солидный переплет «Моби Дика». И я вдруг понял, что это единственная книга, которая сейчас мне просто необходима.

Повалившись на диван, я с жадностью набросился на хорошо знакомые страницы. Впрочем, теперь многие размышления Мелвилла воспринимались свежо, будто впервые их читал. «Всякий раз, как замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется холодный дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начал останавливаться перед вывесками гробовщиков и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии; в особенности всякий раз, как ипохондрия настолько овладевает мною, что только мои строгие моральные принципы не позволяют мне мерно и старательно сбивать с прохожих шляпы, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание и как можно скорее. Это заменяет мне пулю и пистолет», – читал я признания славного Измаила, и уже начинал воспринимать эти строки так остро, будто про меня написаны.

А дочитав рассуждение Мелвилла о том, насколько лучше идти матросом, чем пассажиром: не только за билет не платишь, но еще и тебе платят, не маешься от безделья, а занят работой на свежем целебном воздухе – я пришел в совершеннейший восторг.

Правда, уже вскоре одно замечание автора повергло меня в сомнение: «Переход из учителей в матросы довольно резкий, смею вас уверить, и требуется сильнодействующий отвар из Сенеки в смеси со стоиками, чтобы вы могли с улыбкой перенести это. Да и он со временем теряет силу». Однако я быстро успокоился, отнеся эту сентенцию к устаревшим, связанным с конкретными условиями давнего уже времени, когда на матросов сыпались зуботычины свирепых начальников…

На следующий день мы с Геркой, нарядившись в старые, изношенные брюки и куртки, которые притащили из дома, принялись грузить на «омик» ЗИП – запчасти для двигателя и многочисленных агрегатов нашего теплохода.

Запчасти были уложены в небольшие аккуратненькие ящички, малый размер которых создавал обманчивое представление об их легкости. На самом деле, сплошь забитые металлом, ящички оказались почти неподъемными. Наша судьба еще осложнилась тем, что кран, который должен был перебросить ЗИП на палубу, срочно понадобился какому-то другому судну. И нам его не дали. Выяснилось это, когда ящики были уже привезены и выгружены с машины на причал. И нам с Геркой ничего не оставалось, как руками заносить их на судно по трапу, затем тащить по узким палубам и коридорам до кладовок и разных других помещений, запиравшихся на ключ.

Впрочем, когда мы справились с первой машиной, вымотались еще не очень сильно, Жмельков спросил:

– Ну что, еще четыре порции одолеете или застопорить подвозку, пока кран не пригонят?

– Одолеем! – ответил я бодро.

Герка стрельнул в меня злым взглядом, но спорить при своем начальнике не стал, хотя и кивнул явно без особого энтузиазма.

Уже после третьей машины я почувствовал дрожь в коленях, когда разгружали четвертую, на трапе у меня выскользнул из рук ящик. Он неминуемо слетел бы в воду и, конечно, тут же утонул, но Герка вовремя подстраховал меня и один удержал весь груз. Когда я снова схватился за ящик, Герка устало матюкнулся:

– Так оно всегда бывает: салаги вперед рвутся, а нам достается.

У меня не было сил ему ответить.

Как мы справились с пятой машиной, до сих пор не понимаю. На перерывы у нас уже уходило втрое больше времени, чем на работу. Но все равно, каждый новый ящик казался вдвое тяжелее предыдущего.

Когда все было закончено, Герка сказал разочарованно:

– Хоть ты и лось, но сырой, нетренированный. А моряк должен быть двужильным. Да и сообразительным.

Он ушел в салон к Жмелькову, чтобы изучать какую-то техническую документацию.

Я кое-как спустился на причал и медленно добрел до «грибка». Спички долго ломались в прыгающих пальцах. Чуть не полкоробки извел, прежде чем закурил.

Только я начал приходить в себя, как подкатился Макар Зыкин. Уселся рядом на ящике и спросил:

– Слушай, твой кореш вчера лапшу на уши вешал или ты правда университет кончил?

– Правда.

– Мехмат?

– Да.

– А в литературе ты чего-нибудь сечешь?

Я пожал плечами:

– Как читатель, не более. Это же не моя профессия.

– Мне более не надо. Главное, чтоб читал много, ну чтоб про книжки мог говорить.

– Как будто могу. А к чему тебе это?

– Да вот какое дело. Супругу я с собой в плаванье беру. А она у меня филолог, литературным редактором работает, не где-нибудь – в академическом журнале. Серьезная женщина, в общем…

– Рад за тебя.

– Да это что! Я уж сам восемь лет радуюсь. Только в плаванье она идет в первый раз. А народ у нас сам видишь какой. О матросах не говорю. Но и комсостав – выше средней мореходки никто не потянул. Вот я и боюсь: скучно ей здесь будет. Ее хлебом не корми, дай только про книжки поговорить, а здесь не с кем.

– Так, может, не стоит ее брать?

– Не взять не могу. Она сама попросилась. Север, говорит, хочу увидеть. Откажу – сразу заподозрит неладное. Подумает еще, что у меня в остановочных пунктах – бабы. Она на этот счет очень строга.

– Да, трудненько тебе!

– Теперь тебя, как говорится, бог послал – все и уладится. В общем, просьба к тебе. Заходи на стоянках в гости. Ну поговоришь с ней о том о сем, она и развеется. И тебе интересно: супруга у меня женщина умная, это я не как муж, объективно говорю. Ты уж поверь мне.

– Да я верю.

– Значит, договорились?

– Не знаю, интересно ли ей будет со мной разговаривать…

– Интересно будет. Ты только пообещай! Ну, давай пять!

Я пожал его круглую и толстую, словно пышка, ладонь.

Макар радостно тискал мою трясущуюся еще руку и торопливо договаривал:

– А насчет выпить-закусить ты не беспокойся. Это у меня всегда найдется. Невелик лайнер, да я же капитан! – Макар выпустил мою руку, пригасил сигарету. – В общем, спасибо тебе, выручил! Ну, я побегу. Сейчас глаз да глаз нужен. – И он быстро засеменил своими коротенькими ножками.

Я еще не успел отсмеяться в душе по поводу странной роли, уготованной мне Зыкиным, как подошли два морехода в училищных формах, и Василий, только поздоровавшись, спросил:

– Ты сам из своей математики ушел или тебя выгнали?

– Сам! – поспешил ответить я и, вспомнив свой первый разговор с Геркой, добавил для убедительности: – Решил пока дать отдых мозгам.

– Это еще ничего, если сам, – сказал Василий раздумчиво. – А нам вот полный гон дали, по всей форме.

– Все из-за меня! – воткнулся Ваня. – Из-за дурацкой моей привычки брыкаться во сне.

– За то, что во сне брыкаешься, выгнали? – переспросил я удивленно, никогда мне прежде не приходилось слышать, чтобы за такое отчисляли из учебного заведения.

Ваня сокрушенно кивнул.

– Что они там, с ума посходили? – В то время всякая несправедливость воспринималась мною особенно остро, эта же вызвала приступ гнева.

– Нет, они в уме! – ответил Ваня. – И главное-то: все правильно, за дело.

Друзья стояли передо мной, удрученные, потерянные. Видимо, давно уже была у них потребность рассказать кому-нибудь историю своих бедствий, да не попадался подходящий слушатель. И вот теперь они молча переглядывались, как бы прикидывая, пойму ли я их, смогу ли посочувствовать.

– Да что же у вас стряслось?

– У тебя сигаретки не найдется? – спросил Ваня.

Я вытащил пачку. Они неспешно закурили, уселись на ящике напротив меня. Только теперь я разглядел, как непохожи друг на друга два морехода.

Ваня мал ростом и весь очень ладно скроен. Крепенький, но не коренастый, а тонкий, с фигурой столь пропорциональной – хоть отливай с него формы для статуй. Лицо бледное, а глазки умника, по ним видно, что любую мысль хватает Ваня налету. Волосы редкие, белесые, зачесаны на бок, волосок к волоску. Пробор ровный, будто по линейке проведен. Выглядит Ваня моложе своих лет. И, кажется, одень его в школьную форму, вполне сошел бы за десятиклассника, кандидата в медалисты.

Зато в Василии всего сверх меры. Роста он такого, что и я, при своих ста восьмидесяти трех сантиметрах, рядом с ним – коротышка. Но если б дело было только в росте! Это человек-глыба. Грудь не то что колесом – скорее чугуном, перевернутым своим сферическим днищем наружу, под грудью солидное пузо. Ручищи – как две гигантские клешни. Трудно представить, какая ему работа не по силам.

И беда, постигшая друзей, как понял я из их сбивчивого рассказа, тоже отчасти вызвана столь явным их физическим различием.

А случилось у них вот что. После четвертого курса ушли они на практику в дальнее плавание. И вернувшись в феврале, заработав крупную сумму денег, стали отмечать свое возвращение и начало последнего учебного года. Отмечали солидно и долго – как позволял заработок. В конце концов, вечером то ли третьего, то ли четвертого дня – они долго спорили, какого именно, но к единому выводу так и не пришли – оказались два морехода в ресторане «Север». И вот тут-то Ваня сдал.

– Все же я маленький, – извиняющимся тоном сказал Ваня. – Четыре дня за ним тянулся, а больше не смог.

– Три, – строго поправил Василий, и они снова заспорили.

Отключился Ваня без каких-нибудь грубых проявлений. Не шумел, не буянил, не производил своим организмом того физиологического акта, который друзья называли забавными эвфемизмами: «харчами хвастать» или «бросать смычку». Ничего такого не произошло. Он просто положил голову на стол и заснул. Но заснул так крепко, что, сколько Василий его ни тряс, разбудить не смог.

Перед Василием встал нелегкий вопрос: как эвакуировать друга из ресторана, где спать явно не положено. Тогда он принял роковое решение – взял Ваню на руки и понес к выходу. И вот тут-то Ваня, вися на руках друга, стал брыкаться.

– У меня с детства эта глупая привычка – брыкаться во сне, – еще раз объяснил Ваня. – Сколько ни пытался избавиться от нее – ничего не получается. Всю простыню к утру комом сбиваю.

Впрочем, поначалу и это не сулило ничего плохого – Василий и брыкающегося друга мог бы пронести не то что через ресторанный зал – через весь город. И пока Василий держал курс по широкому проходу между столиками, все шло благополучно. Но у одного столика стул был отставлен далеко в проход, отчего, как сказал Василий, «фарватер резко сузился». А стул оказался в проходе не просто так, не случайно. За длинным столом, у которого этот стул стоял, шел, как потом выяснилось, банкет – справляли юбилей одного более или менее ответственного руководителя. Пир был горой, хвалебные тосты следовали один за другим. И, видимо, как в таких случаях бывает, каждый выступающий старался перещеголять предыдущего. Ведь известно: застольный успех может содействовать и продвижению по службе.

В общем, стул оказался в проходе, потому что один из участников чествования, тоже начальник, но рангом пониже, произносил тост. Начало его было удачным – говорившего уже подбодрили смехом и хлопками. Но тут мимо юбилейного стола стал протискиваться Василий со своей ношей. И надо же было случиться, что как раз в ту секунду, когда он миновал оратора, Ваня вдруг что было сил брыкнул ногой. И рисунок, отштампованный на ребристой платформе совсем еще нового ботинка, четко отпечатался на щеке начальника, который произносил тост. Тот отлетел, испуганно зыркнул глазами. Эффектное начало было испорчено.

Видимо, из-за этого-то скандал получился ураганный. Все тут было: милиция, протокол, вытрезвитель, штраф, а главное – грозное письмо в училище. И сколько потом ни ходили друзья за начальственным лицом, сколько униженно ни выжидали его у дверей не очень высокого учреждения, сколько ни клянчили о пощаде, ударенное лицо было непреклонным. Не помогли и звонки из училища, и коллективные явки однокурсников. Исключать их никто не хотел – ведь последний курс, всего полгода до выпуска. Но ударенное лицо требовало только исключения.

И дали мореходам «полный гон», да с такой формулировкой, что матросами ни в торговый, ни в рыбацкий флот их не взяли. Лишь к концу третьего месяца блужданий по разным организациям с трудом, после долгих просьб и клятвенных обещаний удалось пробиться в перегонщики.

Одна теперь надежда – доплавать бы до осени, а потом принести в училище добрые характеристики: чтоб было написано про старательность и ударную работу, про скромное поведение в быту и моральную устойчивость. Вот положить бы на стол училищному начальству такие характеристики, тогда, может, сжалятся, возьмут обратно. Уверенности, правда, нет. Но вроде бы должны дать доучиться. Виноваты они, конечно, но ведь это тоже не совсем правильно, в конце концов, один раз брыкнулся человек – и себе и другу всю жизнь испортил.

Закончив эту историю, Ваня, видимо, чтобы сгладить неприятное впечатление, добавил:

– Вообще-то, ты не удивляйся, здесь почти у каждого какая-нибудь «коза» случилась. Матросы принимаются только временно – на одну навигацию. Сам понимаешь, у кого все в порядке, дела свои не бросит, чтоб перегонять речные посудины, тем более Северным морским путем – среди льдов.

Я только успел произнести первые сочувственные фразы, только выразил уверенность, что характеристики непременно должны помочь, и собирался уже привести аналогичный пример из университетской жизни, как на палубе нашего судна появился Герка и крикнул мне:

– Хватит курить, расхлебай! Работа ждет.

Мы еще с час прокрутились с ним, наводя порядок в нижнем салоне. Потом Жмельков отпустил нас по домам.

А на следующее утро прибыли капитан и старпом.

Капитан – седенький, сухонький человек лет пятидесяти, с тихим скрипучим голосом, мягкими неторопливыми движениями, походил больше на детского доктора, чем на моряка. Знакомясь, он сказал:

– Фамилия моя Пожалостин. Запомнить легко: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – вот и вся фамилия.

Старпом же, пожимая руку, рубанул, словно отдал команду:

– Халин!

Мне старпом сунул потертый блокнот – велел следовать за ним и записывать все замечания. Он легко лазил по трапам, заглядывал в узкие лючки. И по его хозяйской манере чувствовалось, что суда такого типа он знает как свои пять пальцев. Отрывисто и четко диктовал он мне, что писать, и я торопливо пристраивался с блокнотом где попало, боясь что-нибудь упустить. Половина слов была мне непонятна, но когда я спросил Халина, как пишется «ахтерпик», он рявкнул в ответ:

– Не знаю. Запиши как хочешь. Разберусь.

Все остальное я писал «как хотел». Список получился длинный. И когда мы вылезли на палубу, настроение у меня совсем испортилось. Я думал: чтоб устранить столько недоделок, понадобится, пожалуй, месяц. Но старпом был настроен оптимистически, капитану сказал:

– Работы здесь дня на три, если, конечно, не будут табанить.

И я запомнил новое слово, общий смысл которого понял из контекста.

Старпом снял фуражку, вытер грязным платком лицо. Лоб у него оказался узким – густая шевелюра начинала расти чуть ли не от самых бровей. Одет Халин был небрежно – из-под обшарпанного синего плаща виднелся зеленоватый, изрядно засаленный костюм, темная, давно уже потерявшая цвет рубаха. Зато флотская фуражка была почти новой, и не вызывало сомнений, что это творение рук настоящего мастера: все в ней было продумано – и мягкие линии тульи, и форма большого козырька, и плетеная черная ткань околыша, и «краб» был вышит золотом удивительно тонко…

С приездом начальства работа стала продвигаться куда быстрее, времени на перекуры под грибком оставалось теперь совсем мало. С восьми утра до пяти вечера Герка, Жмельков, Халин и я безостановочно таскали на свой «омик» всю положенную для дальнего похода амуницию – троса, пиротехнику, буйки, спасательные жилеты, ящики с приборами, а также дрова и уголь для камбуза.

У соседних судов тоже постоянно копошились матросы, штурманы, механики, и становилось все более заметно, что наши теплоходы собираются в дальнюю дорогу. А в короткие перекуры под грибком я уже со знанием дела перекидывался морскими словами с товарищами по плаванью, и от этого начинало казаться, что всерьез и основательно врастаю в морскую жизнь.

Судовые начальники между тем с утра до вечера осаждали заводских руководителей, требуя скорейшего завершения работ, перехватывая друг у друга бригады дефицитных отделочников, электриков, плотников.

Наконец, те доделали свое, и к нам явились конвертовщики, которым предстояло закрыть все широкие иллюминаторы специальными щитами – деревянными, с прокладками из ткани и войлока, чтобы во время морского перехода стекла не были выбиты волнами. В этой деревянной обшивке «омик» потерял свой только что обретенный франтоватый, праздничный вид, будто надел прямо поверх сверкающего белого костюма замызганную телогрейку. Зато приобрел уже совсем походное обличие, и все в округе теперь знали, какое долгое и трудное плавание – не только по речкам, но и по ледовитым морям – нам предстоит. Рабочие с уважением расспрашивали нас, куда именно погоним мы «омик», и, узнав, что на Обь, качали головами, говорили: «Во куда!» или «Да уж, не близко».

К началу июня все было закончено. Ходовые испытания, которые я так ждал, прошли буднично, бледно, без ожидаемой торжественности. В рубку ввалились пятеро представителей завода. Один из них стал за штурвал. Мы часа два покрутились по затону и вернулись на свое место у пирса. Пожалостин и Жмельков дали десяток мелких замечаний. Заводские их приняли и пообещали к вечеру устранить.

Команде было приказано наутро явиться с вещами – теперь «омик» мог отойти в любую минуту. Но простояли мы еще пять дней, поджидая другие теплоходы. Я уже изнывал от нетерпения. Каждое утро прощался с матерью, которая все рвалась меня провожать и никак не могла поверить, что ее попросту не пустят без пропуска на завод, а вечером, смущаясь от нелепости ситуации, я снова являлся домой.

Капитаны в эти дни с утра до вечера толкались в экспедиции, пытаясь выбить еще людей, чтобы доукомплектовать экипажи. Но народу не хватало. И было решено, что речную часть проводки суда пройдут с теми, кто есть на борту, а в Архангельск, где мы должны были простоять недели три, ожидая, пока разрядится ледовая обстановка на трассе Северного морского пути, дошлют остальных. Перераспределять же наличные кадры не стали. Потому вышло, что на «мошке» Зыкина оказалось два матроса – Ваня и Василий, а на нашем «омике» я так и остался единственным представителем этой самой распространенной морской профессии.

Наконец, когда уже начинало казаться, что нам так и суждено вечно болтаться у причала, был отдан приказ к отходу. Теплоходики выстроились в ряд, погудели создавшему их заводу, прощаясь с ним навсегда.

Еще почти сутки крутились мы по Москве – сперва зашли в Южный порт за продуктами, потом основным руслом Москвы-реки, извилистыми каналами и шлюзами долго шли до Северного порта – Химок.

Но вот и золоченый шпиль речного вокзала скрылся в голубоватом асфальтовом мареве. Позади остался родной мой город, мать, приятели, враги. И вся смута последних нерадостных месяцев, казалось, тоже стала растворяться и таять за кормой судна.