Тельняшка математика

Ловушка для Золушки

На четвертый день после отъезда Ренча в нашей лаборатории появился Большой. Раньше я ни разу не видел его вблизи. Только на общих собраниях – из зала – когда он восседал в президиумах. Начальство обычно без нужды к нам во флигелек не ездило. И уж если собиралось пожаловать, об этом все знали, по крайней мере, за несколько дней.

А тут я сидел один в комнате нашей лаборатории, когда вдруг открылась дверь и на пороге выросла высокая фигура Большого со шляпой в руках.

– Ловко устроились, – сказал Большой весело, – от начальственных глаз подальше – жить спокойнее. А где ваш шеф?

– Марк Ефимович в отпуске, – ответил я, вставая.

– Ах да, – он похлопал себя рукой по лбу. – Сам приказ подписывал и забыл. Склероз. Ну а отдохнуть у вас с дороги можно?

– Конечно, проходите, садитесь.

Он притворил за собой дверь, скинул на стул шуршащий золотистый плащ, мягкую шляпу.

– Значит, пребываете в гордом одиночестве? – спросил он, хоть и шутливо, но строго.

– Остальные работают в библиотеках, дома.

– Понятно. И как такая организация труда – эффективна?

– Да, по-моему, неплохо получается.

Он издал какой-то неопределенный звук и покивал головой, то ли соглашаясь, то ли осуждая, потом спросил:

– А ваша как фамилия?

– Булавин.

– А-а! – произнес он врастяжечку. – Наслышан, наслышан. Что ж, давайте познакомимся.

Он протянул руку широким размашистым жестом и до боли стиснул мою ладонь. Я терпеть не могу, когда в рукопожатиях демонстрируют силу – уж если начинается бравада мускулатурой, то отвечаю тем же. И в тот раз, не сообразив, что, когда имеешь дело с заместителем директора института, можно от некоторых привычек и отказаться, я крепко сдавил его пухлую ладонь. Он вырвал руку и замахал ею у лица.

– Ну, силен! – восторженно хохотнул Большой. – Могучая пошла молодая поросль!

– Простите, – сказал я, заливаясь краской.

– Да что тут простите! Приятно видеть среди нашего хилого племени таких богатырей. Присядем, что ли, Илья Муромец.

Он легко схватил стул и, подбросив его к моему маленькому столику, уселся напротив меня.

– Раз начальства нет, попробую у вас кое-что выяснить. Должен же я хоть какую-нибудь компенсацию получить за сожженный бензин и легкую травму.

Он швырнул на стол пачку «Мальборо»:

– Нарушим, что ли, правила противопожарной безопасности, Юрий Петрович? Вы как ответственный за помещение не возражаете?

– С удовольствием, – сказал я, стараясь попасть в тон. – С вами не так страшно, как бывает обычно. – И я вытащил из ящика стола припрятанную пепельницу.

– Значит, и обычно нарушаете? – погрозил пальцем Большой.

– Случается.

– Выговорок бы вам положено за это вкатить. Да уж ладно, прощу, учитывая откровенность признания.

Он щелкнул массивной зажигалкой. Поднес мне огонь, прикурил сам, потом спросил:

– Вы давно у Ренча?

– Почти три года.

– Значит, в курсе дел лаборатории! Вот какая история, Юрий Петрович. На наш институт периодически, выражаясь языком моего внука, катят баллон. Слышали такое выражение?

– Слышал.

– Ах, слышали! А я только от внука узнал. Впрочем, что ж тут удивительного, вы же с ним одного поколения. Вам сколько лет?

– Двадцать пять.

– А ему девятнадцать. Почти ровесники. Ну да я не о том. Так вот, про этот самый баллон. Катят его на нас периодически каждые несколько лет. Сперва вообще кое-кто мечтал нас закрыть. Теперь размышляют о сокращении. Только это между нами. Доверительный разговор. Вы как? Умеете держать язык?

– Да вроде не болтун.

– И прекрасно! Так вот, не нравится кое-кому наш институт. Старые недоброжелатели кибернетики еще живы. Хоть впрямую не тявкают, а исподтишка пытаются кусать. С ЭВМ они теперь смирились, но всякое направление, где к гуманитарным наукам подмешивают математику, – им нож острый. С любой глупостью лезут: «Что ж у вас вместо законов классовой борьбы – интегральные исчисления?» Но отбиваться приходится. И вот сейчас идет новая атака. В ближайшее время я должен ее отразить. Не напрямую, конечно. Но все-таки. Словом, мне поручено выступить к подходящему случаю на одном высоком форуме и вывалить разом наши «изюминки» – так сказать, товар лицом. Вот, глядите, что нами сделано! Любуйтесь! Чтоб потом, когда некий товарищ заговорит о сокращении, все только руками развели: как можно такой институт трогать. Ход простой, но безошибочный. Согласны?

Я пожал плечами:

– Честно говоря, мне с такими проблемами не приходилось сталкиваться.

– Ничего, дело наживное. Выйдете в руководители – научитесь. Время еще есть. А вот сейчас мне нужны изюминки. Чем ваша лаборатория может похвастать? Ну, выкладывайте!

– Подумать надо, – сказал я, – так сходу – трудно.

– И долго собираетесь думать? – спросил Большой с подковыркой.

– Ну хоть до завтра.

– Э нет, сегодня, сейчас. Как в шахматах, часы заведены. Времени в обрез. Цейтнот – значит поражение. Словом, думайте быстро – я жду. А пока разомну старые кости.

Стариком он вовсе не выглядел, хотя был ровесником Ренча – они, кажется, даже учились на одном курсе. Высоченного роста, плотного сложения, за что и получил прозвище свое – Большой, но при этом весь легкий, размашистый, он быстро мерил комнату из угла в угол огромными шагами. Крупная голова с густой шапкой седых волос чуть покачивалась в такт движению. Он тоже, видимо, что-то обдумывал – большие глаза яркой голубизны как бы устремились внутрь, сосредоточились на работе мысли, крылья хищного носа нервно подрагивали. Во всем его облике чувствовалась масштабность, значительность. На такого стоит только взглянуть – и сразу поймешь, что перед тобой человек незаурядный, личность, руководитель, ворочающий государственными делами.

– Время! – протрубил он, взглянув на часы, и снова подсел к моему столу. – Слушаю!

Я назвал две последние статьи Ренча. Большой состроил брезгливую гримаску.

– Отработанный пар. С этой темы уже столько сливок снято, что ею никого не удивишь.

Тогда я стал подряд перечислять все работы наших сотрудников за последние годы. Он только кривился. У одной – «короткое дыхание», другой «не хватает глубины», третья – «ничего, но слишком академична».

– Выдохся! – признался я, перечислив всех. – Больше не знаю.

– Чаво? Год нонче неурожайный? – изображая мужика, спросил он. – Или Ренч начал сдавать? Может, старый конь мелко пашет?

Я поспешил его заверить, что Ренч в полном порядке.

– Защита шефа делает вам честь, – сказал Большой, улыбаясь. – Но толку от этого мало. Изюминок-то, видать, нет. А жаль. Очень надеялся. Что ж, поищу в других местах. – Он взялся за плащ.

– Вам бы все-таки с самим Марком Ефимовичем поговорить, – сказал я, оправдываясь.

– Да это вы бросьте! Информатор мне попался толковый.

Он оделся и, уже стоя со шляпой в руках, вдруг спросил:

– Да, кстати, Юрий Петрович, а почему вы мне о своих работах не рассказали?

– У меня ничего законченного нет.

– Да перестаньте жаться! Бывает, один раздел незаконченной работы стоит десяти законченных. Ну-ка выкладывайте, – он снова сел на стул против меня.

И я рассказал ему про свой «болотный вариант». Большой слушал, одобрительно кивая, в глазах был неподдельный интерес. А мне очень льстило его одобрение, особенно после недавней реакции на работы коллег, да и сам он мне все больше нравился, и это добавляло красноречия.

– Ого! – воскликнул он, когда я кончил. – И вы молчали, как красная девица? Да у вас не просто изюминка. Здесь серьезным делом пахнет! Что, сами не видите?

– Я же объяснял, это – незаконченная работа.

– Ну хватит кокетничать! – сказал он строго и встал. – Вас, Юрий Петрович, поднимать надо, вырвать из ренчевского занудства. Двигать вас надо! Честно признаюсь, мне стыдно, что я раньше об этой работе не знал. Да вот и сегодня чуть не ушел, ничего не услышав. Ну ладно, об этом позже. А сейчас вот что – изложите-ка мне на бумаге то, что рассказывали. Не только формулы, но и пояснительный текст. Я целый раздел в докладе из этого сделаю. С академической трибуны вас прославлю. Двух недель вам хватит?

– Хватит, – сказал я, с трудом подавляя чувство торжества.

– И отлично. Значит, шестнадцатого жду вас к одиннадцати. Договорились? – он протянул мне руку, но потом вдруг отдернул. – Только не ломать, сделайте скидку на возраст.

Дальше события завертелись с головокружительной быстротой. Через две недели, когда я пришел к Большому, он попросил секретаршу принести кофе, бутерброды, конфеты. Потом запер дверь и велел говорить всем, что его нет. С помощью моей бумажки он быстро усвоил суть дела, а кое-какие разъяснения, которых ему не хватало, я по его просьбе наговорил на портативный магнитофон. Потом он долго благодарил меня, а, провожая до дверей, дружески обнял.

Месяц спустя Большой выступил на высоком форуме с докладом, который назывался: «Некоторые новые принципы математической обработки материала гуманитарных наук». Информация об этом появилась в газетах. Там говорилось о перспективности идей, выдвинутых – и дальше фамилия Большого со всеми его титулами. Впрочем, про сами идеи было сказано так общо, что я ничего не понял. Зато еще через неделю в одной из газет было напечатано интервью с Большим, где он скромно сказал: «Предложенная мною идея – начало огромной работы, которая не под силу одному человеку, и поэтому, видимо, к ней будет подключено несколько лабораторий института».

Предложенная Большим идея была близким к тексту пересказом моего «болотного варианта».

В то утро, когда вышла газета, я сидел дома и, как обычно, вкалывал. «Лесной вариант» был почти осилен. На то, чтобы довести дело до окончательной формулы, по моим прикидкам, требовалось меньше недели. Около полудня я встал немного размяться, спустился вниз за газетой и только открыл ее – наткнулся на интервью. Смысл дошел до меня не сразу. Но и когда уяснил его, никак не мог понять, что эти слова действительно напечатаны. Вся история казалась нелепой и фантастичной, будто это какой-то дурной сон, наваждение, которое должно рассеяться само собой.

Мне, конечно, приходилось слышать о плагиате, но я не представлял, что красть можно столь легко, просто и беззастенчиво.

Из столбняка меня вывел звонок в дверь. Примчался Маркин. Я никогда еще его не видел таким серьезным и таким взбудораженным.

Увидев у меня в руках газету, сходу спросил:

– Ты уже читал?

– Вот только что…

– Ума не приложу, кто мог сообщить Большому подробности?

– Да кто же, кроме меня, их знает?

– Ты? Ты сам? Но где, когда?

– Он приехал в лабораторию, хотел поговорить с Ренчем, узнал, что тот в отпуске, и стал расспрашивать меня…

– С Ренчем! – ядовито воскликнул Николай. – Он к тебе ехал! Точно выбрал время, когда ты будешь один.

– Ну, это ты загнул. Он ничего не знал о моей работе – спросил про нее случайно, когда уже собрался уходить.

– Знал! Он был на нашем совете, когда обсуждали сборник. А я там соловьем пел про твой «болотный вариант». Значит, он запомнил, выждал, когда уедет Ренч, а потом разыграл комедию. Да, в таких делах Большой – математик. Расчет безукоризненный.

– Неужели он все это заранее придумал?

– Никаких сомнений! Но ты-то, ты как мог с ним откровенничать?

– Да что тут особенного – приехал замдиректора, спрашивает…

– И ты про его делишки никогда не слышал?

– Нет.

– Вы действительно в захолустье живете! В его карьере одно только неизвестно – сам ли он диплом писал. А как университет кончил – сразу сиганул в начальство. И там уж сомнений нет: кандидатскую ему делали зависимые от него люди. Потом статей тридцать в соавторстве – он и содержания их толком не знает – и доктора получил по совокупности. Он только тем и живет, что подхватывает, где что плохо лежит.

– Если все это знают, что ж его держат?

– Ну ты совсем младенец! Кто ж его теперь скинет, при его-то степенях и регалиях? Да и потом, во всем, кроме науки, от него есть толк: пробивной, дипломат, со связями. Он такое иной раз может устроить, что и пяти директорам не под силу.

Маркин долго еще говорил о делишках Большого, о его стратегии и тактике, где тончайшие разработанные трюки сочетаются с грубым напором, как в моем случае. Способность противника к обороне он оценивает в момент и здесь лишних усилий не прилагает. Меня он вычислил сходу, понял, что с таким сложные маневры не требуются, можно действовать нахрапом.

Николай сам оборвал свой затянувшийся монолог.

– Ну ладно, психологическая подоплека понятна. А вот что же теперь-то делать? Ты об этом думал?

– Еще не успел, – признался я.

Николай погрузился ненадолго в размышления и выдал вариант в духе «Маркина университетского образца» – в ту эпоху несколько раз лишь отчаянные авантюры спасали его от исключения, казавшегося уже совершенно неминуемым.

Он уцепился за портативный магнитофон, на который я кое-что наговорил, разъясняя Большому смысл своей работы. Николай был «в добрых отношениях» с секретаршей Большого – он со всеми секретаршами имел контакты – и надеялся через нее этот самый магнитофон добыть хоть на полчаса – времени хватит, чтобы переписать кассету с моей речью. Затем можно не спеша сделать еще несколько дублей записи, потом с одним из них Николай собирался явиться к Большому и заставить его во всем признаться. А во время их разговора будет включен второй магнитофон, который Маркин спрячет в портфеле. Потом новая запись еще несколько раз перепишется. И по одному экземпляру той и другой Николай передает в ученый совет – Большой будет посрамлен, выведен на чистую воду.

Блистательная его идея произвела лишь один явно положительный эффект – заставила меня расхохотаться. И этот смех, хотя и был он почти истерикой, все же несколько снял ощущение безвыходности, отчаяния, которое меня охватило. Николай несколько секунд смотрел на меня испуганно, потом спросил:

– Не понимаю, что ты ржешь?

Я категорически отверг его вариант, сказав, что заранее против любой правды, если она пробивает себе путь такими методами.

Маркин вспылил:

– Чистоплюйство! Ты слыхал такие стихи: «Добро должно быть с кулаками»?

– Слыхал. Только не верю им.

– Это почему же?

– Потому что кулаки могут легко и незаметно превратить добро во зло. И вообще, давай без философии. Дело это касается только меня…

– Меня тоже.

– Тебя?

– Ну да! Если б я не говорил в присутствии Большого о твоей работе, он бы ничего не знал.

– Я же не виню тебя!

– А я виню и не могу бездействовать!

Решительность Николая испугала меня не на шутку.

– Вассал! – сказал я очень серьезно. – Дай мне слово, что ничего не предпримешь, не получив моего разрешения. Пойми, что это мое право!

– Твое, – неохотно согласился Николай. – Но ты-то что будешь делать?

– Говорю же тебе – не знаю пока. Скорее всего, подожду Ренча. Он со дня на день должен вернуться.

– Да, Ренч! – сказал Николай с надеждой. – Это, конечно, главный твой козырь. Кстати, учти, Ренч Большого терпеть не может. Тот, кажется, и Ренча в свое время малость пообчистил. Не слышал?

– Ты прямо ходячий набор научных детективов!

– Надо же знать, с кем имеешь дело…

Он явно собирался развить эту мысль, но его оборвал телефонный звонок.

Я поднял трубку – и в первый момент не поверил своим ушам.

– Здравствуйте, здравствуйте, Юрий Петрович! Уже небось наслышаны, какой ваше творение имело шумный успех.

Я окончательно убедился, что бархатный баритон принадлежит Большому.

– С вас, как говорится, причитается – за пропаганду! – добродушно рокотал он. – Пресса, миллионный тираж. Это не каждому ученому даже раз в жизни улыбается. Где же восторг? Где же благодарные излияния?

Он сделал паузу. Я настолько опешил, что слова не мог произнести.

– Вы что, от восторга дара речи лишились? – хохотнул Большой.

– Что-то не понимаю вас, – с трудом выдавил наконец я.

– Если плохо слышно, я перезвоню.

– Да нет, слышно хорошо, но…

– А, тогда все ясно. Не продолжайте! Всему виной эти проклятые газетчики. Выкинули в последний момент целый абзац с комплиментами в ваш адрес. Да еще перепутали: вместо «изложенная мною идея» напечатали «предложенная». Никакой культуры в работе! Вносить такие изменения уже после того, как я подписал текст! Возмутительно, правда?

– Не знаю, – сказал я хрипло.

– По вашему тону можно подумать, что вы подозреваете меня в худшем! Неужели подумали, что я в докладе не назвал вашей фамилии?

– Не знаю, – снова повторил я.

Я не верил ни одному его слову, но сказать ему то, что о нем думаю, назвать его подлецом и вором не мог. У меня никогда не получались такие объяснения. Даже иной раз в магазине – вижу, продавщица меня обвешивает, но промолчу. Не потому что трушу, а потому что стыдно. За нее стыдно. В голове не укладывается – как может человек идти на такую низость. Чувствуешь себя, будто в грязи выкупался, уже от одного того, что при этом присутствуешь. И хочется скорее подальше от этого уйти – не видеть, не слышать. Маркин бы это, конечно, назвал чистоплюйством. Но я по-другому не могу: ведь начать громкое объяснение с Большим, упрекать его – значит, вроде бы, опуститься до его уровня. Словом, я испытывал жгучее чувство стыда и только об одном мечтал – чтобы разговор поскорее кончился.

– Ну, уж это вы хватили! – обиженно рокотал Большой. – Не надо, Юрий Петрович, забываться. И сплетен слушать не надо. У меня, слава богу, за долгую жизнь в науке слишком много наработано, чтобы заниматься такими делами. Не переоценивайте свои достижения, дорогой! Советую вам, как старший товарищ – подумайте, есть ли мне смысл на старости лет из-за вашей идейки марать свое честное имя?

– Хорошо, – снова с трудом выдавил я.

– Что «хорошо»?

– Подумаю.

Большой вдруг расхохотался.

– Нравится мне ваша осмотрительность. Молодой, но очень осторожный. Это здорово! С выводами не спешите, не отдаете себя во власть эмоций. Весьма похвально. При вашем таланте холодная голова – огромное достоинство. Вы, видимо, и мне из осмотрительности работу не всю изложили?

– Что-что? – не понял я.

– Кончик работы в тайне оставили, последние преобразования. В качестве залога, должно быть? А меня дотошные старички и упрекнули на докладе: интересная, мол, идейка, но до блеска не доведена, а можно бы.

Только тут до меня дошло, о чем он говорит. После нашего с Большим разговора в лаборатории я все никак не мог взяться за изложение для него «болотного варианта», как раз в это время хорошо пошел «лесной» и отрываться не хотелось. Словом, принялся я за это дело, когда оставалось всего два дня до назначенного им срока, а заканчивал ночью накануне визита к Большому. Часа в три мозги совсем перестали работать. А я к тому времени довел дело уже до первичной формулы. То есть уравнение было решено, но еще не сделаны последние три особенно изящных преобразования, после которых формула обрела такой вид, при котором рельефно выступала ее общность с «горным» и «пустынным» вариантами. Записать сами преобразования ничего не стоило, но текстовые объяснения к ним пришлось бы делать очень развернутые. Я почувствовал – сил у меня на это уже нет, успокоил себя тем, что успею все доделать с утра, если пораньше встану, и завалился спать. Но проснулся я только в половине десятого и, проглядев свое сочинение, решил, что дописывать конец не обязательно. Всю работу в целом Большой все равно не успеет изложить, а для одного раздела в докладе – даже если он час мне уделит – уже того, что я подготовил, более чем достаточно.

– Так вот какое дело, Юрий Петрович, кончик этот теперь нужен, – наставительно говорил Большой. – Журнал (он назвал весьма известное издание) срочно требует статью – и туда уж надо все целиком. Вы сможете быстро подготовить статью? Прямо к понедельнику?

– Не знаю, – пролепетал я.

У меня все еще в голове не укладывалось, как он может так спокойно и даже весело вести этот совершенно невероятный для всякого нормального человека разговор.

– А надо знать! – сказал он менторским тоном. – И бросьте тревожиться о своих интересах! Ваша фамилия будет первой. Согласно алфавиту.

– А вторая?

– Вашего скромного популяризатора! – он снова хохотнул. – Неужели я, открывший вам столь широкую дорогу, не заслужил этой чести? И чтобы вы не боялись какого-нибудь подвоха, можете отвезти статью в журнал сами. Заместитель главного редактора ждет вас в понедельник к часу дня.

Он говорил обо всем этом как о деле решенном. И от его наглости, от уверенного манипулирования мною, моей судьбой, моими мыслями, от того, что он нисколько не сомневался в своем праве на откровенный грабеж, во мне поднялась такая волна возмущения, что вернулся утерянный дар речи.

– Извините, – сказал я, впервые за этот разговор нормальным своим голосом. – Извините, но мне кажется, что ваше предложение выходит за всякие границы и рамки приличий…

– Мой юный друг! – он перебил меня и заговорил жестко, тоном, не терпящим возражений, в котором уже не осталось ни юмора, ни добродушия. – Прошу вас накрепко запомнить: границы и рамки определяю я. У меня для этого есть тысяча возможностей, вам известных, и десять тысяч, о которых вы не подозреваете.

– Но послушайте…

– Нет, это вы послушайте. Если вы сейчас наговорите лишнего, потом придется об этом пожалеть, но будет поздно. Я не добрый дядюшка, грубостей не прощаю. Кроме того, советую вам помнить, что первым с докладом на эту тему выступил я. И последнее. Не советую вам надеяться на поддержку Ренча. Он явно выдохся и очень быстро станет нулем. А теперь еще затяжные болезни. В общем, вопрос о его уходе на пенсию практически решен. И значит, выбора у вас нет.

– Но ведь это…

Он перебил меня еще резче:

– У меня нет времени вас выслушивать. Разговор и так затянулся. Если в понедельник в час дня вы не будете со статьей в журнале, я найду способ доделать ее без вашей помощи. Но при таком повороте событий пощады не ждите. Все. До свидания.

И трубка заухала короткими гудками. Я бросил ее на аппарат брезгливым жестом, будто она была виновата уже в том, что транслировала его речь.

– Неужели Большой? – выдохнул Маркин, который во все время разговора сидел не шелохнувшись и пытался по моим ответам понять, о чем идет речь.

– Большой!

Я передал ему суть разговора.

– Да, – сказал он раздумчиво. – Руки выкручивает лихо! Но статья в соавторстве – это уже что-то. Может, с паршивой овцы…

Договорить я ему не дал. Все, что не удалось сказать Большому, вылилось на бедного Маркина. Только наоравшись вволю, я сообразил, как жалко выгляжу: когда надо было кричать, мямлил, а тут неистовствую перед человеком, который приехал, чтобы помочь мне.

Я подсел к Маркину на диван, обнял его:

– Коля, прости, ради бога. Ты тут ни при чем. Просто нервы.

– Да ладно, ладно! – сказал он примирительно и, вытащив пачку сигарет, затряс ею в воздухе. – Давай-ка закурим.

Я жадно затянулся.

– Действительно – история! – покачал головой Маркин. – Из раздела «нарочно не придумаешь». Ты все-таки дослушал бы меня.

– Конечно, слушаю. Обещаю больше не взрываться.

Маркин заговорил осторожно, видимо, еще побаиваясь, что я не сдержусь. Он объяснил мне, насколько опасны угрозы Большого: слов на ветер тот не бросает, а растоптать неугодного еще как умеет – и не таких, как я, топтал. Тем же, кого он возводит в ранг «нужных людей», бывает при нем хорошо и вольготно – и с диссертацией поможет, и зарплату повысит, и продвигать будет – конечно, до тех пор, пока ты нужен.

– В общем, избавиться от его соавторства ты уже не сможешь. А извлечь из этого кое-какой «профит» пока возможно. Пойми меня. Ты ведь все равно сторона пострадавшая. А так хоть какая-то компенсация. Ну, что скажешь?

– Не выйдет, Коля. Я себе в жизни такого не прощу. Замучаю себя, изгрызу, от самоедства умру. Это раз. А второе – представь, как я буду выглядеть в глазах Ренча. Ведь он вывел меня на «болотный вариант». Просто преподнес его на блюдечке.

– Да, – покачал головой Маркин, – о Ренче я не подумал.

– В одном Большой прав: выбора у меня нет. Только понимаем мы смысл этого выражения ортогонально.

Маркин пустился было опять в длинные рассуждения о нелепости сложившейся ситуации, но у меня уже не было сил его слушать.

– Извини меня еще раз, Коля, – перебил я его, – и не считай хамом, но мне сейчас не худо бы посидеть с глазу на глаз с собственной персоной.

Он сразу засобирался. Сказал на ходу:

– Понимаю, что ж тут обидного. – А уже в дверях, прощаясь, добавил: – Ну, если что понадобится, звони в любое время.

– Спасибо.

– Да я и сам тебе еще позвоню.

– Только не сегодня.

Проводив Маркина, я свалился на диван, уткнулся головой в подушку. В сознании словно по кругу проворачивались все события последних дней, и особенно часто память воспроизводила телефонный разговор с Большим. В ушах звучал его баритон – вся гамма интонаций, от вкрадчиво-дружественных до жестких угроз в конце. От некоторых его фраз я дергался, вскакивал, бил в бессильной злобе по диванным подушкам, извлекая оттуда легкие облачка пыли. Потом я утих, долго лежал, сосредоточившись на какой-то случайной мысли, и незаметно для себя заснул. Мне было все-таки еще двадцать пять, все в организме работало безукоризненно четко, и нервная система нашла, должно быть, единственно верный способ спасти себя от чудовищной перегрузки. В сон я провалился, как в омут. Спал без сновидений.

Разбудила меня мать, когда вернулась с работы – около семи вечера. Я удивленно пялился то на нее, то на часы, пока, наконец, не сообразил, что проспал без малого пять часов.

Однако стоило мне прийти в себя, и весь груз опять навалился, будто и не было этого спасительного отдыха.

Мать сразу заподозрила что-то недоброе. Я было попытался отшутиться, отовраться, но она ничему не поверила, пока я не выложил все как есть – до самых мелких подробностей.

Она слушала, подперев по-бабьи кулаком подбородок, и только тени, пробегавшие по ее красивому лицу, выдавали, как глубоко задевает все ее существо моя боль.

Потом она обняла меня, резко, порывисто, и вдруг сказала будничным тоном:

– А пойдем-ка, Юрка, ужинать. Ты, насколько я понимаю, из-за летаргического сна с утра не ел.

– Восхитительная идея!

В кухне, накрывая на стол экономными, удивительно точными движениями, – я давно заметил, что именно благодаря им мать управляется с хозяйством всегда поразительно быстро, – она сказала мне:

– Про то, как ты поступишь, не спрашиваю. И так знаю.

– Вот и спасибо.

– За что ж спасибо? Сама ведь воспитывала!

– Вот за то и спасибо, матушка-голубушка, – я притянул ее к себе и поцеловал в щеку.

– Не мешай хозяйничать! – отстранилась она. – И слушай. Я еще не все сказала.

– Весь внимание.

– Добром эта история вряд ли кончится. Да и бог с ним. Уж как будет, так будет. Главное, не трусь. Выживем!

– Вот именно, как в том популярном тосте: выпьем за наших врагов – пусть они сдохнут. А мы выживем! Все потери – ерунда, сказал какой-то классик, страшны только моральные потери. Впрочем, может, классик этого и не говорил – я сам выдумал. Кажется недурной афоризм. А, матушка-голубушка?

– Ей-богу, не дурной.

– А моральных потерь не будет. В этом мы оба не сомневаемся.

– Вот именно. И знаешь еще что, – сказала она, садясь за стол и пододвигая любимую мою яичницу со шкварками и розовыми кусочками ветчины, которую уже успела приготовить, – тебе ведь до вторника в институте появляться не надо, а вкалывать это время ты, пожалуй, не сможешь…

– Да попробую все-таки.

– Не строй из себя супермена! Не сможешь, будешь сидеть и изводиться. Безо всякой пользы для науки, а себе во вред. Я же знаю. Что, скажешь, не права?

– Ну конечно права. Ты всегда права. Только что ты предлагаешь?

– Давай на эти три дня куда-нибудь умотаем.

– Неконструктивно. Во-первых, тебе в понедельник на работу. Во-вторых, уматывать некуда: весна нынче дождливая.

– Конструктивно. Во-первых, сейчас же позвоню начальству и возьму понедельник за свой счет. Во-вторых, мы уже тысячу лет собирались с тобой по маленьким городкам. Куда хочешь. Ну, выбирай!

– Но ведь дождь все время.

– А плевать. У нас есть туристические ботинки, плащи. Даже хорошо, что дождь. Мало будет людей – легче с автобусами, с гостиницами. Ну, Юра, соображай скорее – едем?

– Едем! – закричал я, только в ту секунду поняв, как прекрасно она это придумала. – Ура, матушка-голубушка! Не знаю, что бы я делал без тебя.

– Делал бы то же самое, – сказала она спокойно, но с затаенной гордостью, – только жил бы скучнее и радовался бы меньше.

Остаток вечера мы провели в сборах, а ранним утром следующего дня уже мчались на автовокзал.

Это были три восхитительные дня. Мы успели поглядеть Юрьев-Польский, Суздаль и Владимир. Лазили по колокольням, забирались на замшелые галереи, идущие вдоль крепостных стен, месили грязь на оплывших земляных валах. Рябило в глазах от великолепия икон, фресок, резьбы по камню. Чувствовали мы себя легко и свободно, будто странники, бросившие привычный уклад жизни и пустившиеся в неведомую дорогу, про которую никто не знает, когда она кончится.

О моих институтских делах мать не заговорила ни разу. Поначалу мне был тяжел такой заговор молчания, но самому начинать разработку этой темы не хотелось. Однако к концу первого дня я уже втянулся в жизнь странника и к своим делам все реже возвращался мыслью. Волна новых впечатлений, сплошь веселых, радостных (а мать все умела сделать веселым, даже короткие посещения третьеразрядных дорожных забегаловок) перешибала мысли о свалившейся беде. Лишь вечером, когда укладывался спать в гостинице, снова накатывали мысли о том, что мне вскоре предстояло. Но и то недолго: умотавшись от дневной беготни, засыпал я быстро.

Из Владимира мы вернулись электричкой в понедельник в двенадцатом часу ночи. Только и хватило времени распихать дорожные вещи, помыться, поесть.

Во вторник за завтраком мать вспоминала о нашем путешествии. Но, когда уже прощались, поцеловав меня в лоб, сказала:

– Ну, Юра, держись! Впрочем, может, еще и проскочит. Ведь сегодня вторник. Помнишь английскую примету: «Tuesday child» – дитя вторника. Кто родился во вторник – счастливый. Потому что вторник – счастливый день.

По вторникам в нашей лаборатории – явочный день для всех. И я заранее представлял – малоприятных разговоров с коллегами избежать не удастся. Но я никак не ожидал, что именно в этот день впервые появится Ренч. По моим расчетам, он должен был вернуться из Башкирии только в конце недели.

Голос Ренча я услышал еще из коридора и очень ему обрадовался. Может, действительно сегодня – день удач. Ведь вот как вовремя приехал шеф. Он-то защитит, не даст в обиду. Ну были у нас мелкие глупые размолвки, ну сдавать он стал. Разве в этом дело? Ведь я же действительно его ученик. На кого же еще, если не на него, могу положиться? Да и знает он, как все было с самого начала, «болотный вариант» возникал прямо на его глазах. И, поддавшись этому обнадеживающему настроению, я не услышал, что в голосе Ренча звучала крайняя степень раздражения, не заметил, как с моим появлением в разговоре повисла неловкая пауза. Кинув на ходу общее «здрасте», я направился к Ренчу и, улыбаясь, сказал:

– Здравствуйте, Марк Ефимович! Господи, как же хорошо, что вы приехали! Как я вам рад!

Но он не встал мне навстречу, и рука моя, протянутая к нему, зависла в воздухе без ответного пожатия.

– А я не рад! – выкрикнул он. – Совсем не рад. И уж если речь пошла об эмоциях, то я – более того – совсем бы не хотел вас видеть.

По инерции я еще улыбался, а он орал прямо в лицо.

– Я отмечал ваше моральное падение. Сколько раз предупреждал, пытался удержать, но вас так и тянуло в грязь, словно магнитом. Вы, вы… – взвизгнул, он вскочил: – Как вы можете в глаза мне смотреть!

Я почувствовал, как кровь бросилась в лицо.

– Марк Ефимович, – сказал я как можно спокойнее. – Есть слова, которые невозможно забыть. Их не спишешь потом ни на какое возбуждение. Прошу вас: остановитесь, выслушайте меня. Я не знаю, какой вы располагаете информацией. Подумайте, ведь она может быть ложной!

Ренч саданул со всей силой кулаком по столу.

– Он еще выворачивается! Мне не нужны ваши оправдания. Информация у меня самая точная. Своими ушами слышал. Только что звонили из уважаемого журнала. Заместитель редактора. Там очень ждут статьи – вашей с высокопоставленным соавтором. Вы обещали ее вчера. Они крайне встревожены. Статья идет в уже сверстанный номер. Вот какая спешка! Какой почет! Все, чего вы так жаждали! Вот вам информация!

– Это ерунда, Марк Ефимович!

– Замолчите! Хватит! Я скорее пойму женщин, которые торгуют своим телом, чем ученых, торгующих своими мыслями. Вы хуже шлюхи. Вам все было дано. А вы вместо того, чтобы работать, искали в мое отсутствие себе покровителя. И нашли. Ну уж нашли…

Ренч задохнулся и замолк, судорожно ловя ртом воздух.

– Марк Ефимович! – сказал я четко. – После того, что здесь было произнесено, я ни при каких условиях не смогу остаться в вашей лаборатории.

– Ах, он еще делает благородные жесты! Не сомневаюсь – ваш соавтор уже подыскал тепленькое местечко. Не задерживаю. Можете считать себя свободным…

Он что-то еще кричал, но я его уже не слушал. Сел за свой стол, достал лист чистой бумаги и тут же написал заявление об уходе. Ренч еще продолжал фонтанировать, когда я подошел к нему со своим заявлением:

– Подпишите.

– Пожалуйста!

Он отстранил мою ручку, достал свой фломастер и вывел с необычной для него четкостью: «Согласен освободиться от Булавина немедленно». Расписался и поставил число.

– Прошу! – сказал он, швыряя заявление. – Человек аморальный не может быть ученым.

Я подхватил листок и, не прощаясь, вышел. Вопли Ренча были слышны даже в дальнем конце коридора.

Больше ни волнения, ни раздвоенности я не испытывал. Мне было совершенно ясно: надеяться не на что, и только одним я был озабочен – довести поскорее эту тошную процедуру до конца.

Взяв такси, я быстро добрался до основного здания института и пошел сразу к Большому.

Молоденькая его секретарша, увидев меня, вскочила с радостным трепетанием:

– Вас давно ждут. Просили немедленно доложить, если появитесь. Сейчас ученый совет, но мне сказано, чтоб вызвала для вас. Посидите, пожалуйста, я мигом.

Большой, и правда, не заставил себя о ждать. Даже запыхался, так спешил.

– А, молодая поросль, – прохрипел он, улыбаясь. – Проходите, проходите.

Когда закрылась дверь кабинета, он, резко изменив тон, рыкнул:

– Ну что, одумались? Так-то оно лучше.

Я сел на стул возле его стола, расстегнул портфель и вытащил заявление:

– Подпишите!

– Что это?

– Там все написано.

Он надел очки, прочитал внимательно текст и вдруг хихикнул:

– Судя по этой бумажке, вы здорово поцапались с Ренчем. Лихо же вы перерабатываете информацию. Правильно! Смена ставок.

– Я прошу освободить меня от работы в институте. Неужели не ясно?

– Что? Очередной донкихотский трюк?

– Подпишите заявление!

– Где вы хотите работать? Назовите лабораторию, должность. Как только статья будет в журнале, все получите.

– Я хочу уволиться по собственному желанию.

– Хватит идиотничать! – заорал он. – Меня трудно вывести из терпения, но вам это удалось. Говорите, в конце концов, что вам надо?

– Подпишите заявление!

– А дальше? Что дальше?

– Это уже мое дело.

– А если не подпишу?

– Подпишете!

– Почему вы так уверены?

– Потому что если вы откажетесь подписать, я пойду ко второму заму или к директору. Меня начнут расспрашивать – и я могу сказать кое-что вам невыгодное.

– А если подпишу – делу конец?

– Естественно!

– Нет, конца не будет. Тут вы заблуждаетесь. Вы знаете, что своим уходом мне здорово насолите. А я мстительный. Я вас с таким хвостом из института выпущу, что вам трудно придется. Конечно, математики сейчас в дефиците, но вам от этого легче не будет. Такой звон будет устроен, что вас в самый занюханный институтишко не возьмут. А уж о кандидатской и думать забудьте, пока я жив.

– И все-таки подпишите!

– Хорошо! – сказал он со зловещей расстановочкой. – Уговаривать не люблю! Но помните: я слов на ветер не бросаю.

Он взял ручку, занес ее над заявлением:

– Ну, может, одумаетесь?

– Подписывайте!

Большой вывел несколько букв и швырнул заявление мне через стол.

– Любопытный эксперимент! Даже интересно посмотреть, как будет складываться ваша жизнь.

– Поздравляю! – воскликнул я, уже стоя в дверях. – На старости лет в вас проснулся ученый! К эксперименту потянуло. Может быть, хоть о его результате напишете, наконец, сами – без соавтора?

– Проваливайте! – закричал Большой.

Это было последнее напутственное слово, которым меня проводил родной институт.