Темное разделение

Глава 24

Было уже почти семь часов вечера в понедельник, когда Анжелика проводила один из своих сеансов молниеносного преображения в крошечном офисе на верхнем этаже Блумсбери.

— Совсем нет времени пойти домой переодеться, и я думаю, блестящая идея держать здесь несколько платьев, как ты думаешь?

— Именно. — Симона склонилась над столом, колдуя над фотопленкой, рассматривая кадр за кадром.

— Ты ведь не останешься, Сим? Уже ведь так поздно.

— Я еще немного задержусь. Мне нужно поработать над этим. Или хотя бы определить, что с этим можно сделать. — Две неуловимые идеи стали связываться в ее мозгу, и если она не поймает их сегодня, то вообще потеряет. — Так что не закрывай дверь внизу, я запру се, когда буду уходить. И включу сигнализацию.

— Хорошо. Сегодня убирает миссис Уотнот, она приходит позже.

Галерея Торн не была открыта для публики по понедельникам, но если Симона отправлялась фотографировать — что Анжелика называла производственной практикой, — то она обычно появлялась здесь. Всегда было чем заняться; у Анжелики были административные дела, а Симона приходила работать со снимками или проявлять пленки. Теперь она частенько использовала цифровой фотоаппарат, но любила и старый добрый метод — снимать и проявлять в темной комнате. Это давало ей ощущение рукотворного создания собственного произведения.

С другой стороны комнаты Анжелика спросила:

— Можно посмотреть, что ты делаешь, или ты хочешь еще подержать это у себя?

— Ничего, если я пока подержу это у себя? — ответила Симона несколько резко, поскольку она не любила показывать свою работу в начале нового проекта.

— О'кей, — сказала Анжелика беззаботно. — Посмотри, не очень вульгарно, если не застегивать две пуговицы, или лучше одну застегнуть?

— Повернись, я посмотрю — да, две как-то… я бы оставила одну.

— Я тоже так думаю. — Анжелика застегнула одну из непослушных пуговиц и стала искать серьги в ящике своего стола.

— Куда ты идешь сегодня? А, в это место на Ганновер-стрит?

— Да, там очень даже неплохо. Но ты знаешь, я по-прежнему думаю, что именно тобой Гарри очень заинтересовался. Вы так долго разговаривали на открытии, разве нет?

— Просто о делах. — Симона скорее согласилась бы пройти казнь четвертованием, чем показать, что она также подумала, что Гарри Фитцглен интересуется ею. — Я не очень-то соответствовала обстановке и, если хочешь правду, не думаю, что справилась бы с ним. Он вызывает у меня какое-то тревожное чувство.

— Боже мой, не нужно никого бояться. А вот что действительно нужно — это немного стильности.

Анжелике легко так говорить. Она была отвратительно богата и, несмотря на скандалы и огромный круг знакомств, была неотразимо привлекательной, а ее шарма и стиля хватило бы на целый полк. Кроме того, Анжелике вряд ли приходилось иметь дело с темными и мрачными секретами, судя по тому, как она сообщала всем и каждому, что ее жизнь была открытой книгой, которую каждый мог прочесть.

Но никто не знал, что написано в душе у Симоны и того, что она сделала, и в этом была трудность при сближении с людьми, точнее, с мужчинами. Если сблизиться с мужчиной, можно расслабиться и выдать себя. Можно сделать это случайно, и понимание совершенной ошибки придет слишком поздно, а можно сделать это сознательно, желая рассказать ему о своей жизни и чувствах. Думая, «если ты любишь меня, тебе все равно, что я сделала или кем я была». До крайности глупо, а возможно, губительно.

Несколько раз, еще в университете, Симона оказывалась в такой ситуации, и ее охватывала паника каждый раз, когда она вдруг оказывалась почти готовой сделать такие губительные признания. Мир был судилищем, и лучше было не доверять никому, вот почему Симона разрывала отношения, если они становились слишком близкими. Ее стали считать холодной и даже чопорной — а один молодой человек обвинил ее в том, что она злоупотребляет своей сексуальной привлекательностью; но хотя эти обвинения были ненавистны, были слова и похуже. Уродец. Убийца.

Поэтому с таким выражением, как будто она ставит все точки над i, она твердо сказала:

— В любом случае я слишком занята, чтобы думать о мужчинах сейчас. Подготовка новой выставки…

— Какой вздор, дорогая, — сказала Анжелика, которую никто никогда не называл холодной и чопорной (и тем более использующей свою сексуальную привлекательность!). — Никто не может быть настолько занят.

Симона поднялась из-за стола, чтобы положить кофе в кофеварку.

— Я думаю, мы можем пригласить твоего журналиста на вторую выставку? — спросила она бесцеремонно. — Для рекламы.

— Он — не мой журналист. — Но кошачья улыбка быстро показалась и исчезла.

— Нет? Следы на спинке твоей кровати — дело жука-точильщика?

— Не знаю о жуках-точильщиках, но я хочу сказать, что этот твой высокомерный взгляд чертовски привлекателен. Как у Сиднея Картона[16]. Он хмуро бредет на эшафот, не заботясь ни о ком, и до него никому нет дела.

— Ты никогда не перестанешь удивлять меня, — сказала Симона, которая на мгновение задумалась о том, кто же такой Сидней Картон, — несмотря на очки в роговой оправе, никто не мог ожидать, что Анжелика ориентируется в произведениях Чарльза Диккенса.

— Да, я не то чтобы любимица мужчин, секс-символ, но нельзя меня назвать и несведущей. Высокомерие хорошо сказывается в постели. Такая энергия.

Симона сказала:

— И знать не хочу.

На этот раз улыбка Анжелики сделала ее похожей на итальянскую мадонну, знающую тайну порока. Она сказала мягко, что есть вещи, о которых ты никому никогда не рассказываешь.

Вещи, о которых никому никогда не рассказываешь…

Такие, как убийство — страшное, непреднамеренное убийство в старом темном доме с жаждущими мести призраками, шепчущимися в углах, и старым колодцем, дышащим вековым зловонием тебе в лицо.

Но ты не можешь убить призрак…

Еще целый месяц после того дня в Мортмэйне Симона внимательно смотрела новости по телевизору и слушала их по радио, потому что, несмотря на то, что сказала мама и, несмотря на второй, их совместный жуткий поход в Мортмэйн, она почти ждала услышать о том, что полиция ищет пропавшего ребенка. Она могла смотреть шестичасовые вечерние новости, если захочет, не велика беда, и мама была даже довольна тем, что она их смотрит. Хорошо быть в курсе событий в мире, даже если многие из них были печальными. Симона не все понимала, хотя кое-что было очень интересно.

Но ничего не сообщалось о пропавшем в Уэльс-Марш ребенке. Не было людей с дрожащими голосами, ищущих свою сестру, или дочь, или племянницу, и не было полицейских запросов или фотографий «Видели ли вы ребенка?». Постепенно она перестала смотреть телевизор каждый день, и понемногу страх отступал.

Но не отступали воспоминания и мысль о том, что умершая Соня продолжала жить в ней, своем близнеце. Она была по-прежнему яркой и часто встревоженной, и Симона все время думала, как это несправедливо, что дети умирают маленькими.

В последний год в школе Слейда[17] она выполнила ряд работ — серию черно-белых фотографий. В них не была передана культура какой-то определенной страны и определенного времени, но каждый снимок вызывал слабое, едва уловимое ощущение ужаса и трагедии, и каждый из них был посвящен судьбе потерянных детей и потерянного детства.

На одной из работ были изображены измученные дети — продавцы спичек — Викторианской эпохи, замерзшие в новогоднюю ночь, но там было легкое наложение современного Сентрепойнта и уголок копии «Биг Ишью»[18], — а на другом снимке было жутковатое изображение одинокой рождественской ночи — с наполовину украшенной елкой и завернутыми в веселую цветную бумагу подарками, напрасно ожидающими детей. На третьем снимке была пара обуви, в которой их хозяин принужден был до изнеможения плясать по заледенелой земле, в лесу, где ветви деревьев покрыты инеем, и была ли она просто красного цвета или стала красной от крови хозяина — должен был уже определить зритель. Но вместо классических балетных туфель из сказки Андерсена этой парой обуви были современные кроссовки с лейблом дизайнера.

Эта серия фотографий заставила содрогнуться преподавателя Симоны, который сказал, что они великолепны, но ужасно мрачны. Однако они принесли ей вожделенную премию Фокса Тэлбота[19] и привлекли внимание Анжелики Торн, которая оказалась удивительно наблюдательной и деловитой, несмотря на свою болтливость и фривольность, и которая как раз в это время решила стать на стезю покровительства искусствам.

Так, спустя год после университета, Симона попала в Блумсбери с его странно располагающей атмосферой и тайными воспоминаниями. Но казалось, что тайна этих воспоминаний могла оказаться не такой уж глубокой… Стоит только повернуть ключ и отворить нужную дверь в нужный момент, и эти воспоминания и их эхо вырвутся наружу и загудят вокруг тебя, как пчелы.

Но воспоминания нужно хранить в тайном месте, в этом ли доме или где-нибудь еще. Прошлое не должно мешать настоящему; оно ничего не значит и не должно значить.

Симона решительно прогнала воспоминания и голоса и встала из-за стола. Давно уже ушла Анжелика на встречу с Гарри Фитцгленом, и кофе давно уже был готов. Она налила себе полную чашку и на миг застыла у небольшого окна, вглядываясь в улицу. Было темно, и шел дождь, горящие автомобильные фары образовывали блестящую изгибающуюся линию; был обычный лондонский час пик.

Ей нравилось быть одной в этом доме, приятно было чувство ожидания, наполняющее комнаты в сумерки, как будто дом предвкушал начало вечера, как много лет назад, когда это был обычный частный дом и люди приходили сюда в гости. Что это были за люди? Можно ли это теперь узнать? Она вспомнила, что Гарри намеревался разузнать побольше об истории дома. Если, конечно, он не увлечется Анжеликой до такой степени, что совсем потеряет голову.

Она вернулась к столу и включила маленький CD-плеер, просматривая небольшую полку с дисками. Когда она работала, то любила слушать подходящую к разрабатываемому проекту музыку. Сегодня по настроению подойдет Прокофьев или, может быть, Малер — да, Малер. Она очень любила его музыку, она посмотрела «Смерть в Венеции» Висконти в последний год учебы в училище, и ей понравилась музыка не меньше, чем фильм, с тех пор она часто ее слушала. Она решила, что поставит Шестую симфонию; во второй части были четко различимы ритм работающих машин и звуки горнов литейных цехов конца девятнадцатого века, так что воображение легко рисовало образы самих машин, безостановочных и бездушных, будто созданных в кошмаре Сальвадора Дали.

Это прекрасно соответствовало идее Симоны о второй выставке в галерее Торн. Она собиралась вновь связать прошлое и настоящее, поскольку это было ее излюбленной темой, и она хотела сделать из этого свою торговую марку. Чтобы люди, лишь взглянув на ее работы, сразу говорили: «Это Симона Мэрриот, не так ли?»

Но сейчас она хотела сделать акцент на людях, а не только на предметах. Размытые снимки в серых и коричневых тонах, фигуры заводских и фабричных рабочих девятнадцатого века, а поверх них прозрачным наложением — новейшие компьютерные залы и операторы ЭВМ в огромных центрах связи. Да.

Мощные каденции Малера заполнили комнату, и с ними пришли образы, которые искала Симона: ревущие, похожие на людей машины промышленных революций, Жужжащие прядильни хлопка, грохочущие литейные цеха и машины, похожие на роботов-драконов, дышащие раскаленной сталью… В этом была темная и дикая поэзия, если бы только она могла выразить ее…

Сосредоточься. Поищи образы в своем сознании. Старательные прядильщицы и рабочие с загрубелыми ладонями… Механические рабы в засаленных фартуках с мостами в руках; потные тела, освещенные огнем, среди пыли и лязга в однообразном монотонном движении… И швеи, работающие за жалкие гроши. «В бедности, голоде и грязи шьем сразу ниткой двойной и сорочку и саван». Где я слышала эти строки? Они будят страшные воспоминания. Швеи шьют саван. Могу я использовать этот образ где-нибудь?

Мрачные звуки музыки Малера поднимались вверх, и Симоне казалось, что она видела, как образы обретают форму, слушала безжалостные удары молота по наковальне, скрежет железа и стали. Как можно использовать эту идею? Может быть, едва заметный лейбл Армани на домашней куртке рабочего? Или ткацкий станок Аркрайта, плавно смыкающийся с очертаниями печатной платы компьютера? Да, почему бы нет? Айронбридж, Йоркшир? Она прервалась на мгновение и записала на листочке — связаться с туристическими центрами.

Она была довольна, потому что нашла то, что хотела, — она создала образы в воображении… Тонкие натруженные пальцы, ощупывающие тканое полотно… Тонкие пальцы с маникюром, выстукивающие телефонные номера в центрах связи — телекоммуникационные компании могут помочь с этим, у них могут быть старые рекламные проспекты коммутаторов сороковых годов… Возникнут ли проблемы с копирайтом?

А еще Голодный поход Джарроу и Всеобщая стачка 1926 года. Получится ли наложить кадры в сепии этих событий на кадры Олдермастонского[20] похода? Есть ли между ними прямая перекличка? Может, лучше стачка шахтеров семидесятых годов во времена, когда главой правительства был Эдвард Хит? Да, так, пожалуй, лучше.

Симфония закончилась, и наступила тишина. Симона откинулась на стуле, массируя заболевшую шею; немного кружилась голова от музыки и глубокой сосредоточенности. Она поднялась налить себе еще чашку кофе и уже выключала кофеварку, когда ей вдруг показалось, что она услышала какой-то звук. Она обернулась к полуоткрытой двери на лестницу. Там кто-то есть? Ей послышалось, что кто-то очень тихо приоткрыл внутреннюю дверь, которая вела на галерею. Она замерла, и через мгновение пол скрипнул, будто кто-то осторожно и медленно крался в комнате внизу.

Кто-то бродит по дому? Кто-то проник внутрь, пока играла музыка Малера? Она внимательно вслушивалась, но могла различить лишь шум дождя за окном и журчание воды по желобу.

Или это только дождь? Симона осторожно поставила чашку, чтобы она не звякнула, и крадучись пошла к двери. За ней была малюсенькая лестничная площадка, от которой шла лестница на средний этаж, где были выставлены фотографии Симоны, а еще ниже была более широкая лестница на первый этаж и главную галерею.

Она остановилась в нерешительности на крошечной площадке. Дождь все так же стучал в стекло, разбрызгиваясь блестящими каплями. Симона довольно ясно разглядела длинную тихую комнату: там никого не было. Но на подоконнике стояло ползучее растение, оно отбрасывало гротескную кривую тень на стены и слегка покачивалось, как было всегда, если кто-то проходил мимо… Или это был только порыв ветра из окна?

Смутное беспокойство охватило Симону, и она вспомнила, что Анжелика оставила дверь незапертой для миссис Уотнот. Совсем глупо — оставить незапертой наружную дверь — поздно вечером, в центре Лондона; так ей и надо, ничего удивительного, если кто-то этим воспользовался. Но музыка была не такая громкая; она уж точно бы услышала, если бы кто-то вошел.

И уж точно бы она услышала миссис Уотнот, которая всегда так громко стучала и хлопала дверьми, оповещая о своем прибытии, если свет горел, спрашивала, сделать ли кому-нибудь чашечку чаю. Восклицала радостно, если что-то было вывешено после ее последнего прихода. Симона ждала, в надежде услышать веселый шум пылесоса или скрип дверцы кладовой под лестницей, где хранились принадлежности для уборки и которую Анжелика называла «маленьким адом», поскольку петли ее скрипели, и внутри она напоминала темную пещеру. Ничего. Но ведь она слышала мягкие шаги, она была уверена, что это Не игра воображения.

Она начала спускаться по лестнице. Нигде не было и намека на какое-либо движение, и средний этаж, этаж, который она всегда считала своим, был погружен в немую тьму. Симона остановилась на мгновение, рассматривая тени, но все казалось спокойным и мирным — как всегда. Она прошла последний пролет, который был шире и удобнее, и оказалась на первом этаже. В свете фар проезжающих по улице машин выставочный зал был пустым и спокойным. Симона проверила наружную дверь: она действительно оказалась незапертой, но плотно закрытой. Однако любой бродяга или возможный грабитель тоже закрыл бы ее, чтобы не вызвать подозрений.

Кладовка — «маленький ад» Анжелики — располагалась под лестницей. Она была глубокой и узкой, но там можно было спрятаться. Симона задумалась. Дверь была приоткрыта — ее нижний край отбрасывал черную тень. Грабитель прячется в кладовке для швабр? Боже мой, это смешно! Но вдруг ее пробрал страх — она ясно представила руки, протягивающиеся из глубины кладовки с ее ведрами, тряпками и швабрами, и злые глаза, сверкающие в темноте… Чтобы прогнать этот образ, она быстро подошла к дверце и распахнула ее. Петли протестующе заскрипели, но внутри ничего не было, кроме принадлежностей для уборки. Видишь. Ты все это придумала.

И все же…

Она прошла к задней части дома, к крохотному вестибюлю позади главной галереи, где была кухонька размером со шкаф, маленький туалет и ее собственная темная комната. Везде было тихо и спокойно. Все как всегда, ничего не изменилось. Значит, простое воображение.

И тем не менее…

Она заперла уличную дверь. Миссис Уотнот легко может нажать на кнопку звонка, он зазвонит в офисе наверху, и Симона спустится и впустит ее. Она медленно стала подниматься вверх по лестнице, зажигая свет и разгоняя тени. И вот теплая дружелюбность дома снова обхватила ее со всех сторон. Глупо быть такой нервной. Вот ее собственный этаж со знакомыми фотографиями в рамках. Здание Национального треста и заколоченные уродливые двери брошенных домов. Старая мельница, которую она нашла в Саффолке, и осыпающиеся остатки прекрасной средневековой башенки возле автострады. И Мортмэйн, молчаливо сверкающий из угла. Мортмэйн…

Что-то привлекло внимание Симоны. Мортмэйн. Что-то было не так со снимком Мортмэйна. Стекло разбито? Нет. Но что-то… что-то красное на черном фоне, что-то на темном фасаде…

И вдруг она поняла, и волны страха стали накатываться на нее одна за другой.

На стеклянной раме красными кровавыми буквами было написано: «Дом убийства». И под этим, как подпись, — «Соня».

«Я» в слове «Соня» спустилось вниз, в свете ярко горящих ламп казалось, что буквы написаны кровью: кое-где она растеклась до того, как высохла.

Конечно, это была помада, нет ничего отвратительнее яркой помады, но прошло несколько ужасных минут, прежде чем Симона поняла это. Еще три минуты ушло на то, чтобы сбегать за салфетками и стереть страшные слова. Но и тогда грязные пятна оставались на стекле, и Симоне пришлось вооружиться тряпками и спреями из «маленького ада», чтобы стереть последние следы букв.

Пока она чистила и мыла стекло, стирая угрожающую надпись, в ярко освещенной галерее проснулись старые кошмары, и старое эхо пронеслось в ее мозгу.

Бесполезно, от меня не убежишь, Симона… Даже если я призрак, бесполезно бежать от меня… Потому что я знаю, что ты сделала тогда, Симона… Я знаю, что есть и что было, помнишь, Симона?..