Темное разделение

Глава 30

Тэнси не представляла себе, как долго она пробудет в этом доме на улице Стрел, но думала, что долго. Раз или два она всерьез задумывалась, чтобы уйти и зарабатывать на жизнь самой, но Лондон казался столь огромным и столь суетным, что это пугало ее. С тех пор как люди-свиньи привезли ее сюда, она ни разу не выходила из дома одна и не знала, как найти другое жилье и работу. Одна из девочек постарше объяснила, что легче сказать, что ты хочешь уйти и сама зарабатывать деньги, чем сделать. Если не хочешь спать на улице, нужно найти комнату, даже если это будет, что называется, на третьем этаже с окнами во двор, а единственная работа, которую можно найти, — место прислуги в таверне. Но жалованье за такую работу жалкое, а часы, которые придется простаивать на ногах, будут тянуться убийственно долго.

Можно быть уличной торговкой — продавать цветы, шнурки для ботинок, — но нужно иметь несколько шиллингов, чтобы сначала купить товар, выходить на улицу в любую погоду, а вырученные несколько пенсов будут уходить на аренду. По крайней мере, здесь у тебя есть комната, немного хлеба и мяса, и копченая рыба на ужин, и веселая компания. Просто Тэнси немного грустно, вот и все. Может быть, немного развлечься? Они могут все стянуть несколько медяков у ночных посетителей и опять пойти в мюзик-холл в воскресенье. Они могут пойти в Данси-холл на этот раз, это рядом с Ривер.

Данси, думал Гарри, на мгновение отвлекшись от истории Флоя. Впервые он использует название действительно существующее — не считая улицы Стрел, которая могла быть где угодно. Интересно, реальное ли место мюзик-холл Данси? Один из десятков маленьких мюзик-холлов и кофеен, которые расцвели в Лондоне в те дни? Как понять, как узнать?

Для вечера в Данси-холле Тэнси надела голубой плащ — одна из девушек одолжила ей, — и ей казалось, что она выглядит привлекательной, но сам вечер ей не очень понравился. Ей понравился тот, старый мюзик-холл, пусть там было жарко и многолюдно, но у Данси все было иначе. Там было один или два номера с песнями и танцами, но вечер давался в основном ради специальных номеров. «Шоу уродов, — сказала Тэнси та девочка, которая отговаривала ее от побега с улицы Стрел. — Люди упиваются этим, но я думаю, что это жестоко по отношению к бедным созданиям. Я вряд ли бы пошла сюда, если б знала, что это в программе».

Тэнси тоже не пошла бы. Она тихо сидела на своем месте, не отводя глаз от маленьких освещенных подмостков, но старалась не видеть происходящего. Сперва были карлики — маленькие мужчины и женщины, — которые танцевали и показывали разные трюки, и их выступление было довольно забавным, поскольку карлики были оживленными и веселыми, и, когда публика что-то кричала им, они кричали ей в ответ, страшно гримасничая и делая грубые жесты руками. После этого выступала пара: мужчина, тощий как палка, и чудовищно толстая женщина, и это также не вызывало чувства горечи. Они спели песенку о Джеке — костлявом, как килька: «Не мог есть жирного Джек Спрэт, / Не ела постного жена. / Но вот вдвоем они / Слизали все до дна». Тэнси знала эту песню, иногда они пели ее с детьми.

Но затем на сцене появился человек, о котором было объявлено: «Мировые полчеловека», — у него не было ног и был очень короткий торс, так что он выглядел в самом деле только половинкой. Его фигура была гротескной и жалкой, и в представлении его «распиливали» на столе, что Тэнси нашла ужасным, хотя публика в большинстве своем хохотала и подзуживала.

После этого на сцену вышли две девочки, которые были представлены как сиамские близнецы, — их тела были соединены вместе в талии. Даже со своего дальнего места Тэнси увидела, что они совсем еще девочки, очень милые, улыбающиеся, с нежными личиками и блестящими глазами. Не разжимая своих объятий, они спели о «Мире, влюбленном в любовь», что подхватил весь зал, и под музыку этой песни хотелось танцевать; затем они спели «Три девочки из школы мы».

У них были прекрасные голоса, чистые и нежные; Тэнси могла сравнить их с пением птиц по утрам. Когда они пели, то казались двумя обычными девочками, но когда они перестали петь и начали танцевать, Тэнси сжала кулаки и прикусила губы, чтобы не заплакать: было невыносимо смотреть на них, так неуклюже и криво двигались они, а все так и пялили глаза. До этого она думала, что полчеловека — это худшее, что может быть на свете, но, увидев этих двух милых девочек в безобразном, уродливом танце, она поняла, что это самое трагическое и жалостливое зрелище в мире.

Близнецы, думал Гарри, оторвавшись от страницы. Сросшиеся близнецы, которых во времена Флоя называли сиамскими. Очень странное совпадение.

Возвращаясь в дом на улице Стрел, Тэнси и другие девочки опять купили копченых угрей и моллюсков-береговичков. Девочки говорили, что хорошо провели время, но Тэнси возненавидела это шоу.

Создатель Тэнси также питал к нему ненависть. Флой, воспользовавшись персонажем подружки Тэнси, рассказал, что когда-то, даже совсем недавно, уродство принималось обществом, такие несчастные были его частью, и в каждой деревне был свой идиот, свой святой дурак. Приятие. Терпимость. Реже, но бывало — почтение. Не потому ли, что в ранние века природа ошибалась чаще? Или потому что было больше терпимости? Как бы то ни было, неопровержимо, что девятнадцатый век и славное начало двадцатого были жестокими и порочными. Общество больше не воспринимало этих созданий как свою часть, их выставляли на всеобщее обозрение, их эксплуатировали — этому нет прощения.

Гарри размышлял об этом и нашел это правдивым, хотя не совсем неопровержимым, поскольку эксплуатация всегда существовала в истории. Но вот двадцать первый век со своей блестящей высокоразвитой хирургической технологией не якшается с шоу уродов? Или?.. Да, конечно, якшается, язвительно подтвердил внутренний голос. Природа продолжает от случая к случаю выдавать такие образцы человеческой расы, и, как только это происходит, журналисты из кожи вон лезут, чтобы запечатлеть их в фотографиях и документальных фильмах. Год назад был такой случай — один американец продал права на съемку операции разделения его дочерей-близнецов, а потом потратил все деньги на наркотики.

Флой надеялся, что мир изменится к лучшему, но Гарри был в этом не уверен. Природа по-прежнему совершает ошибки, думал он. Мы всюду суем свой нос, любопытствуем и подсматриваем, а то и испытываем удовольствие от человеческой трагедии. Но эта маска самодовольства мне не подходит, потому что я ничем не лучше, и, если бы у меня была хоть толика порядочности, я послал бы Марковича и «Глашатай» туда, где они и должны быть, — то есть в задницу, и отказался бы копаться в этой истории Андерсон-Мэрриот. Потому что копать нечего. Соня умерла за границей, вот и все.

Но он будет продолжать чтение книги Флоя, потому что автор интриговал его: Флой жил в высоком узком доме в Блумсбери — доме, к которому так сильно привязана Симона Мэрриот, — и он создал это странное бездомное дитя, свою героиню, и с таким страстным негодованием писал о невообразимой жестокости в обращении с нищими детьми и об эксплуатации уродов в мюзик-холлах в поздние годы девятнадцатого и в начале двадцатого столетия.

Из дневника Шарлотты Квинтон

15 октября 1914 г.

Антверпен пал, и Зеебрюгге тоже, и к нам попадают раненные под Ипром. Некоторые из их ранений чудовищны, рассудок некоторых из них также поврежден — не уверена, что доктора полностью это осознают. Но становится ясным, что эта война не будет делом смерти и славы, как говорят поэты, и по поводу которого герои мифов и литературы

Произносят зажигательные речи. Возможно, такой войны не бывало никогда, и, возможно, поэзия и литература заговорят по-другому после этой войны. Если она когда-нибудь кончится. Эдвард по-прежнему настаивает, что дело кончится к Рождеству, но даже в его голосе уже звучат нотки сомнения, и я думаю, что он уже сам не верит в это.

Моя работа в госпитале похожа на домоуправление — отчасти это наблюдение за оплатой счетов и получение средств правительственных фондов, которые не всегда попадают по назначению, но в основном я слежу за снабжением, и за записями, и счетами на кухнях. Мысль о том, что нужно накормить столько людей, немного пугает, но мы покупаем большие мясные кости и овощи, чтобы приготовить настоящие супы, и печем свой собственный хлеб (миссис Тигг дала мне несколько прекрасных рецептов, и я уговорила ее приходить помогать каждый понедельник). Мы также пытаемся доставать цыплят, чтобы готовить бульон для самых ослабленных; недалеко от Лондона находятся несколько ферм, где разводят птицу, и они помогают нам.

Но иногда я прихожу в длинную комнату, в которой теперь главная палата и которая была раньше местом увеселений и развлечений, и смотрю, чем могу помочь лежащим там раненым. Я пишу для них письма их женам и возлюбленным и читаю ответы, если они сами не могут прочесть. Письма — и ответы — всегда так грустны, что разрывается сердце.

Сегодня один из раненых, который ослеп от взрыва, ощупью нашел и крепко сжал мою руку и сказал: «У вас самый прекраснейший голос в мире, миссис Квинтон», и когда я пришла домой, то уткнулась головой в подушку и Разрыдалась от жалости.

18 октября 1914 г.

Сегодня мы услышали, что основные силы Британии выдвинулись во Фландрию, и, несмотря на это, Зеебрюгге, и Остенде все еще в руках у немцев, но британские войска удерживают Кале.

Завтра ожидаются новые раненые из-под Ипра. Кто-то сказал, что их сопровождает человек, уклоняющийся от службы по религиозным соображениям — надеюсь, что это не так, иначе солдаты будут глумиться над ним и называть трусом. Но кто-то сказал, что нет, это один из санитаров. Довольно загадочно.

20 октября 1914 г.

Ничего загадочного, и этот человек не уклоняется от службы, и если бы он был на пару лет моложе, то был бы сейчас на передовой, сражаясь с прусской армией не на жизнь, а на смерть.

Он вошел в комнату, где я обычно работаю по утрам; на нем было старое пальто, края которого волочились по земле, он был грязным, давно не стриженным и небритым.

Я не видела его почти пятнадцать лет, он стал старше, и я стала старше, но, несмотря на его усталый и запущенный вид, он не сильно изменился. Он похудел и глядел пристальнее, но он по-прежнему был человеком, бросающим вызов миру и отказывавшимся смириться с поражением.

Он остановился как вкопанный, увидев меня, и его глаза засияли, как обычно. Затем в уголках его рта показалась удивленная улыбка, как если бы он подумал: я так и знал, что ты выкинешь чего-нибудь в этом роде. Я уставилась на него, потеряв дар речи (мне пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть), и через мгновение он сказал:

— Шарлотта.

Это прозвучало как утверждение.

— Какого черта ты здесь делаешь? — Его голос был в точности тот же: глубокий и мягкий, но с памятными мне резковатыми нотками.

— То же, что и ты, Флой, — сказала я. — Сражаюсь на войне.

Двумя большими шагами он пересек комнату, и я была в его объятиях — и пятнадцать лет, прошедшие в тупых попытках быть достойной женой Эдварда, соблюдать приличия и условности, обратились в ничто.

В Лондоне было несколько театральных музеев — самый известный из них располагался на площади Ковент-Гарден, где раньше был цветочный рынок, — и было еще множество людей в телефонной книге, которые рекомендовались историками театра. Было невозможно определить, насколько правдивы эти характеристики, но нужно будет обратиться к ним всем. Вдобавок ко всему было огромное количество книжных лавок вокруг переулка Святого Мартинса, которые торговали театральными реликвиями.

Гарри тщательно составил список и начал работать с ним. Найти мюзик-холл в Ист-Энде, в теории — пустяк, на деле оказалось сравнимым с попыткой найти святой Грааль или Белого Единорога или поиском затонувшего города Лайонесс — в общем, детская игра. Беда в том, что Данси-холл мог никогда не существовать, и, даже если существовал и организовывал музыкальные представления в лондонском Ист-Энде, он мог быть снесен и разграблен. После мародеров и строителей, не говоря уже о немецкой «Люфтваффе», остатки Данси-холла могут лежать под прочными строениями какого-нибудь уродливого офис-блока. Ланселот, сэр Гавэйн и другие члены этого сборища сказали бы, что это проще простого: им стоило только вскочить в седло и блуждать вокруг королевства Лугрского, пока облако или видение не снизойдет и не укажет верного направления. Им всего лишь на время надо было дать обет безбрачия, а может быть, и бедности и крайних лишений, и Грааль сам шел к ним в руки.

С этой мыслью Гарри прервался, чтобы проверить голосовую почту. Было два или три нужных сообщения, срочных: одно от Розамунды Раффан, которая интересовалась, как идет его расследование, и не может ли она помочь чем-либо, и, быть может, им снова стоит обсудить это. Любой вечер на неделе подойдет. Было невозможно не отметить, что любая ночь до третьего тысячелетия подойдет ей, и Гарри решил отложить звонок.

Другое сообщение было от Анжелики Торн, которая предлагала пойти сегодня вечером в театр, а потом в клуб с несколькими друзьями. Похоже, целибат не грозил ему сегодня, но обет бедности и лишения выплывал на горизонте. Гарри перезвонил Анжелике и сказал, что согласен.

Из дневника Шарлотты Квинтон

22 октября 1914 г.

Так, после всего сказанного и сделанного, я вернулась к своему статусу — шлюхи. Я грешница, и блудница, и неверная жена, война шествует по Европе, пожирая людей, а я за всю свою жизнь никогда не была счастливее.

Когда я сказала все это Флою, лежа в его комнате на верхнем этаже в доме в Блумсбери — такой милый, знакомый и гостеприимный дом! — он засмеялся и спросил: неужели я не изменяла Эдварду все пятнадцать лет?

Да, я не была верна Эдварду, конечно, но есть разница между неверностью, когда изменяешь телом (что не так важно), и неверностью в душе (что имеет глубокое значение).

И я сказала Флою, что я изменяла Эдварду однажды или дважды (на самом деле это было шесть раз, если не считать молоденького мальчика у Клары Уиверн-Смит, и то это было только раз, днем, когда все отправились на охоту, и в любом случае он был девственником, бедное дитя, и глубоко благодарным после, так что это не считается).

— Но я не думаю, — сказала я Флою, — что ты вел жизнь монаха все эти годы?

— Нет.

— Я так и думала, — сказала я немного язвительно. — Это твоя религия — соблазнять доверчивых женщин.

Флой сказал:

— Некоторые обращают молитву к Мекке, а я — к твоему ложу, Ясмин.

— О, проклятие! — сказала я. — Если ты чему-то и молишься, то книгам. Своим и других людей.

Я повернула голову на подушке, чтобы посмотреть на него. Мы лежали на широкой кровати в комнате, которая выходила на переполненные лондонские улицы, и его волосы лежали в беспорядке — черным шелком на белом белье. Кожа его слегка поблескивала от пота после наших недавних занятий любовью, и я понимала, что безумно люблю его. И я сказала мягче:

— Расскажи мне о войне.

Выражение его лица мгновенно изменилось, и свет в глазах вдруг погас.

— Шарлотта, это чудовищно. Это ужасно, но будет еще ужаснее, еще хуже. Я не думаю, что будет еще война, подобная этой. — Он умолк, а я ждала. — Официально я прикомандирован к «Рейтерс», и еще я посылаю материалы в «Лондон газетт» и «Блэквуд мэгазин» по собственной инициативе, и это значит, что мне дозволяют быть очень близко от передовой. Иногда я был так близко, что помогал выносить раненых — эту работу делают уклоняющиеся по религиозным убеждениям, ты знаешь?

— Нет.

— Я помогал, сколько мог, — сказал он. — Особенно после того, как основные силы двинулись во Фландрию — ты ведь слышала?

— Да. — Я слежу за развитием событий, читая статьи в «Таймс», разговаривая с ранеными в центре, и даже прислушиваюсь к новостям, что приносит Эдвард из Военного министерства. Мысль о Флое, окунувшимся в это, помогающем выносить раненых или убитых отделениям Красного Креста, паническим ужасом и болью отдалась в моем теле.

— Да, я видел так много в последние месяцы, — сказал он. — И все это ужасно. Сражение под Ипром — они так невыносимо молоды, эти солдаты. Это разрывает сердце на части, их молодость и единственное слово, которое приходит на ум, — невинность. Ты знаешь, ни один из них не представляет, на что они идут. Они приезжают из дома, покинув все, до сих пор составлявшее их жизнь. Луга и проселочные дороги, своих возлюбленных. Из этого они попадают в темноту. В бой, в страх и боль. Некоторые из них тонут в грязи, густой, как зловонная болотная тина, и пули со свистом впиваются в их лица.

Он беспокойно подвинулся на кровати, как будто прогоняя ночной кошмар.

— Я все вижу этих мальчиков, Шарлотта. Я все еще вижу их на проселочной дороге с мускусными розами в полях и колокольчиками в лесах, поющих эти проклятые шовинистские песни. И ни одному из них не приходит в голову, что они направляются прямиком к братской могиле.

Когда Флой говорит так, перед глазами с ужасающей ясностью встает вся картина: грязные поля и ураганные ливни, которые превращают поля в болота. Так просто представить себе, как умирают эти мальчики в боли и страхе, под крики людские и конское ржанье вокруг, и грязь засасывает их, и кровь сочится отовсюду из тел мертвых и умирающих…

Но я слушала не перебивая и думала: однажды он напишет обо всем этом, и это будет для него очищением, почти все, что он пишет, — чистилище. Я не сказала об этом, поскольку некоторые области его сознания абсолютно недоступны — и так у каждого человека. Он говорил, я слушала, и я обнимала его, и мы вновь любили друг друга, в этот раз спокойнее, но так, что я плакала от любви и радости, и потом мы спустились вниз и съели то, что он купил на уличном рынке недалеко от госпиталя сегодня утром. Прекрасные свежие шампиньоны и сыр, и десяток яиц, и деревенское масло. Мы приготовили из всего этого омлет и поели за кухонным столиком, на котором лежал хрустящий хлеб, намазанный толстым слоем масла. Хотелось бы мне посмотреть, как Эдвард готовит омлет, да еще обедает за кухонным столом!

Пока мы ели, Флой сказал, что, возможно, продаст этот дом: правительство интересуется собственностью в Лондоне, чтобы открыть несколько военных отделов.

— Тебе ведь так не хочется расставаться с этим домом! — сказала я. — Ты любишь его. И я тоже.

— Да. Я не хочу расставаться. — Он улыбнулся. — Но я не отдам его просто так, я не настолько альтруист. А когда все закончится, будут другие дома.

Другие дома. Имел ли он в виду, что и я буду жить с ним? И когда война закончится, смогу ли я наконец оставить Эдварда?

Как хорошо, что Эдвард на севере, составляет бесконечные списки по снабжению. Не смогла бы посмотреть ему в лицо сегодня — никого вообще не хочу видеть.

Я покинула Флоя и медленно пошла домой, через сгущающиеся сумерки, и мысли мои были спутаны.