Темное разделение

Глава 9

Мел казалось странным и удивительным, как незначительное на первый взгляд событие может сыграть роль катализатора и как именно оно в конце концов заставляет тебя перейти свой собственный и очень личный Рубикон, сделать шаг, на который ты не можешь отважиться вот уже несколько месяцев. Или может быть, она пересекла этот Рубикон давным-давно и просто не заметила?

Близнецам было четыре месяца, когда место в парламенте, на которое рассчитывал Джо, освободилось. Его кандидатура как кандидата от партии на дополнительных выборах была объявлена официально, и он сказал Мел, что они должны дать прием. Так много людей будут вовлечены в кампанию, что было бы хорошо заранее отблагодарить их за работу, которую они сделают, обеспечивая его победу.

Все это было очень разумно. Мел всегда знала, что, если Джо действительно будет официально баллотироваться в парламент, придется принимать участие в разнообразных увеселительных и других публичные мероприятиях, и думала, что это внесет разнообразие в ее жизнь и даже понравится. Но затем Джо самым обычным голосом добавил, что этот вечер должен стать дебютом близнецов. Нужно купить им новую одежду для этого случая — цена не имеет значения, конечно, в пределах разумного, — и Джо заранее сделает несколько их фотографий для рекламы. И раз уж он сейчас подумает об этом, то нужно пригласить несколько других маленьких детей в качестве компании для близнецов. Это будет потом хорошо смотреться на фотографиях, не правда ли, Мел?

Что думала Мел на самом деле — было совершенно неважно, потому что Джо сделает то, что хочет, независимо от ее мнения. Становилось очевидным, что вечеринка для членов избирательной кампании не имеет приоритетного значения и что он рассматривает прием как главное мероприятие по пиару, чтобы привлечь внимание избирателей к близнецам.

Это привело ее в смятение. Мел была уверена, что такая шумиха не пойдет на пользу близнецам и вряд ли им понравится. Казалась невыносимой сама идея, что их будут использовать, и Мел с болью представляла, как они неожиданно окажутся в гуще других детей — нормальных детей, — которые не поймут, что с ними не так, и, возможно, будут смотреть на них и показывать пальцами. И ей самой придется смотреть на всех этих детей и чувствовать возмущение и обиду, что она не смогла родить нормальных детей, как все другие женщины!

Хуже всего, что это только начало: Джо будет постоянно привлекать внимание к близнецам, если поймет, что это может быть ему на руку. «Я не могу допустить, чтобы такое случилось, — подумала Мел. — Я не могу».

Джо продолжал обсуждать свои планы на вечеринку, Несколько раз высказывая сожаление, что они так пока и Не купили большой дом, который произвел бы большее Впечатление, хотя, возможно, это и к лучшему: так он не окажется хвастуном или богатым выскочкой, это всегда отталкивает людей. Какое платье Мел купила на этот вечер? Ой, слишком экстравагантно. Довольно яркий зеленый цвет, нет? Ну, если ей нравится… И без сомнения, она потом сможет еще несколько раз надеть платье, чтобы окупить его стоимость, правда? А в чем будут близнецы? А, бледно-зеленый для Симоны и бледно-голубой для Сони? Без сомнения, Мел знает лучше, но он всегда думал, что розовый — самый красивый цвет для девочек. Чушь, их волосы совсем не рыжие, разве что слабоватый оттенок. Ярко-розовый вполне бы подошел. Нужно думать о том, как будут смотреться цвета на черно-белых фото. А не поздно еще поменять одежду в магазине?

Мартин Бреннан и педиатр охарактеризовали детей как совершенно здоровых. Прибавка веса в норме, сердце, легкие и почки работали у обеих отлично. Близнецы идеально реагировали на раздражители; уже было понятно, что Симона любит яркие цвета, а Соня — звуки, они активно и жизнерадостно смотрели на окружающий мир и радовались, когда с ними разговаривали или пели.

— Сейчас нужно стараться сделать их жизнь как можно более нормальной, — сказал Мартин Мел. — Выводите их на прогулку, понемногу закаляйте. Заворачивайте их так, чтобы они не привлекали внимания — мы не хотим, чтобы они вызывали праздное любопытство, — но приучайте их к людям, шуму магазинов и транспорта. Они не должны жить в стеклянной клетке.

Мел передала все это Джо и потом, стараясь говорить обычным голосом, сказала:

— Они хотели бы начать подбирать группу хирургов для операции. Это займет некоторое время — собрать вместе нужных людей в нужное время, — но если они начнут приготовления сейчас, Мартин Бреннан думает, что разделение будет сделано перед Рождеством.

— Не самое приятное время, чтобы лежать в больнице, — сказал Джо. — Дети проводят свое первое Рождество в больничной кровати…

— На Рождество они будут уже дома.

— И все равно, я думаю, мы оставим все как есть. Уж точно до выборов.

Его тон не допускал возражений, он сводил с ума, и Мел, прежде чем ответить, пришлось унять гнев. Потом она сказала:

— Мы не можем надолго откладывать операцию после исполнения им шести месяцев. Это решительное требование врачей. Джо, я знаю, у тебя были сомнения на этот счет, но я надеялась, что ты уже смирился с этой мыслью. — Пауза. — Или все-таки нет?

— Нет. — И в этот раз никаких объяснений, никаких «это воля Божия».

— Жаль, — медленно сказала Мел. — Я надеялась, что ты передумал. Это было бы намного лучше.

Мартин Бреннан сказал, что близнецы не должны жить в стеклянной клетке, но если все будет так, как решил Джо, они будут заперты в этой клетке на всю жизнь.

Интересно, а у других матерей со сросшимися близнецами была такая дилемма? Наверняка было много родителей в восемнадцатом и девятнадцатом веках, которые продали своих детей в шоу уродов. Было ли что-нибудь общее между этим и теперешним поведением Джо? Эти аналогии были неприятными, но Мел их проводила. И все же большинство родителей, о которых она читала, были обычными, более-менее честными людьми, которые мучительно переживали положение своих детей и сделали бы все, чтобы обеспечить им нормальную жизнь.

Например, Шарлотта Квинтон, имя которой лишь кратко было указано в одной из книг про сросшихся близнецов. Близнецы Шарлотты родились в самом конце викторианской эпохи, но в книгах только называлось ее имя, так что нельзя было узнать, выжили ли ее дети, и если да, то как и где они жили. Мел часто думала о Шарлотте, может быть, потому, что о ней было всего лишь короткое дразнящее упоминание и ничего больше. Это делало ее немного загадочной, довольно романтичной фигурой.

Было вообще-то довольно странно, что про близнецов Шарлотты не написали подробнее. Странно. Возможно, они умерли, и рассказывать было не о чем. Или, возможно, было о чем рассказать, но это скрывали от публики или это было недостаточно интересно. Или, если взглянуть с другой стороны, возможно, история была такой интересной, что Шарлотта уехала из страны. Сменила имя и исчезла…

Сменила имя и исчезла…

«Спасибо, Шарлотта, — тихо сказала Мел. — Что бы ни случилось с тобой и твоими близнецами, я думаю, именно ты подсказала, что я должна делать».

Из дневника Шарлотты Квинтон

31 января 1900 г.

Завтрак с отцом и матерью всегда кажется немного странным после замужества. Часто чувствовала себя снова незамужней девушкой, словно меня волей-неволей подняли и унесли обратно в детство.

Но жизнь здесь почти не изменилась. Мама озабочена местными событиями — церковные праздники, музыкальный вечер у некой дамы, волнуется из-за здоровья королевы — хотя чего ожидать в ее возрасте, но какая жалость, если она умрет этим летом: часто устраивают садовые вечеринки, и всем придется носить черное, а это так неудобно в жаркую погоду…

Отец ворчит по поводу мировой политики — в Мафекинге и Ледисмите хорошенькая заварушка, хотя не нужно верить всему, что об этом пишут, проклятые газетчики расскажут вам все, что угодно… Англо-немецкий альянс обречен, помяните мое слово, этот фон Булов не годится для них в качестве канцлера…

Моим двум младшим сестрам уже позволяют выходить из классной комнаты и разрешают спускаться к ужину, кроме вечеров, когда приглашены гости. Они вместе хихикают над модными книгами и играют джаз на пианино, когда отца нет рядом… Каролина умеет танцевать мазурку и обещает научить меня…

Меня все это очень успокаивает.

После завтрака сказала маме, что Мэйзи думает устроиться на работу в церковный приют в Северном Лондоне, потому что хочет помогать детям. Сказала, что собираюсь пойти в Мортмэйн, чтобы она могла посмотреть там детей.

Чувствовала себя чудовищно виноватой, потому что мать, чистая душа, подумала, что это так заботливо и ответственно с моей стороны, и заметила, что девушки на кухне неизменно неблагодарны, всегда хотят уйти, как раз когда ты научил их быть достаточно полезными, хотя в случае Мэйзи никто не будет возражать против такого достойного намерения.

— И хотя я верю, что в Мортмэйне есть дети-сироты, говорят, многие другие его жители слегка придурковатые, — сказала она, понизив голос, и затем напомнила мне, что не нужно волновать Эдварда болтовней о слугах, потому что мужчины никогда не хотят слушать подобные разговоры.

Это надо запомнить, но стоит мне вернуться в тот дом, как через полдня все мамины советы вылетают из головы. «Мужчины любят говорить о своих увлечениях, их нужно слушать и не перебивать…; леди никогда не должна устраивать сцену… не отвечай и постарайся не замечать, если кто-то настолько невежлив, что делает грубое замечание в твоем присутствии…»

Я сказала маме, что Эдвард вообще никогда не интересуется слугами, а интересуется только тем, чтобы ужин подавали вовремя и дом содержали в чистоте.

(Не уверена, что это правда. Как раз перед отъездом из Лондона узнала, что Эдвард подыскал замену Мэйзи, и подозреваю, это немного нахальная девушка.)

Затем мама спросила про Эдварда и вежливо расспросила про его мать, которую она не переносит, хоть нам и приходится притворяться. Как приятно слышать, как мамочка сквозь зубы вежливо говорит про старую крысу.

Мне предложили взять повозку, чтобы съездить в Мортмэйн, и Григгса в качестве кучера: «Ведь ты все еще слаба, Шарлотта», — но я сказала, что Григгс нам не нужен. Правда, я не управляла повозкой с тех пор, как вышла за Эдварда, но вряд ли этому можно разучиться.

Надеюсь, что Мортмэйн-хаус вблизи окажется не Столь отталкивающим, как кажется с дороги.

Позже

Мортмэйн-хаус вблизи еще более отталкивающий, чем он кажется с дороги; вообще-то я думаю, что это самый уродливый и неправильно используемый дом, какой я когда-либо видела.

Нам пришлось оставить повозку у дороги, привязать пони к дереву и подниматься пешком по крутой дороге. Как хорошо для ослабленного здоровья!

Чем ближе мы подходили к зданию, тем больше я начинала испытывать серьезные сомнения в своих планах относительно ребенка Мэйзи-Дэйзи. Это совершенно не было похоже на место, где стоит оставлять беспомощного ребенка, где вообще стоит оставлять кого бы то ни было. Если бы Флой был здесь, он бы начал рассказывать мрачные фантастические сказки об этом месте и его обитателях и о старых деревьях с шишковатыми стволами, которые выглядят так, словно сквозь них проглядывают лица, но я видела только уродливые черные камни, грязные окна, неухоженные кусты и тропинки.

Однако смогла принять бодрый вид для Мэйзи (которая выглядела все более перепуганной с каждой минутой) и сказала, что очень большая ошибка — судить о чем-нибудь по внешнему виду; скорее всего, внутри дом куда более приветливый и светлый.

Она, конечно, не поверила мне, и я ее не виню. Родить ребенка без отца — это уже достаточно плохо, а потом еще и оставить бедную крошку в этом мрачном месте. Думаю, сын торговца рыбой сам заслуживал такой перспективы, но это было не в нашей воле.

Густой кустарник заслонял почти весь фасад здания и, скорее всего, создавал ужасную темень в большинстве комнат на первом этаже, хотя кто-то и подрезал часть кустарника, придав ему видимость ухоженности. По мере приближения у меня появилось зловещее ощущение, что мы где-то неправильно повернули, вышли за пределы нашего времени и попали в совершенно иное временное пространство. Помню, как я однажды пожелала, чтобы существовала тропинка в будущее, чтобы я могла предвидеть сложные ситуации и обойти их, и почти подумала, не нашла ли я сегодня днем непреднамеренно одну из таких тропинок. Это меня обеспокоило, но самое тревожное было не то, что мы, возможно, по ошибке выпали из своего времени (читала изумительную книгу мистера Уэллса в прошлом году и с радостью попутешествовала бы сквозь время, хотя, пожалуй, не так далеко, как это сделали герои «Машины времени»!). Нет, самое зловещее было то, что я не могла сказать, были ли мы в прошлом или в настоящем, когда заблудились.

Дверного молотка не было, потому я использовала свой складной зонтик (очень полезные штуки эти складные зонтики) и энергично постучала в дверь. Мы подождали. Еще подождали. Минуты шли, а я думала, что если это будущее, то оно не очень-то приветливое, когда Мэйзи сказала:

— Из дымовых труб идет дым, мэм.

— Где? Ах да, точно. Тогда я осмелюсь сказать, что они просто не услышали наш стук. Дом ведь такой большой. Я думаю, нам нужно попытаться войти, Мэйзи, мы же пришли по совершенно законному поводу.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что слово «законный» было не вполне тактичным, учитывая обстоятельства, но Мэйзи, похоже, не заметила.

Так что я потянула за огромное железное кольцо. Дверь сначала слегка сопротивлялась, а потом сдвинулась с места и открылась.

Петли пронзительно завизжали, как тысяча привидений в муках ада, и мы вступили внутрь. Тяжелая старая дверь сама захлопнулась, со стуком встав на место, как могильный камень, который сдвигается только в день Страшного суда; и, если этот звук жители Мортмэйна слышат каждый раз, когда кто-то заходит или выходит, я не удивляюсь, что некоторые из них, как выразилась мать, слегка придурковатые.

Как только дверь закрылась, мы обе застыли, ожидая, что сразу появятся люди и спросят, с чем мы пришли, но нигде ничего не пошевелилось. Чувствовался старый запах плесени и мышей, и повсюду было довольно темно, с болезненной, удручающей мрачностью, что забило меня почувствовать себя так, словно мы попали в тоннель. Но через мгновение мои глаза привыкли, и я увидела, что мы находимся в просторном холле, стены которого были обшиты хорошими старыми панелями; жаль только, что никто не удосужился отполировать или хотя бы вытереть с них пыль. В холл выходило несколько открытых дверей, а в конце его была широкая лестница с прогнутыми невысокими ступенями и прекрасными резными перилами.

Кем бы ни был владелец Мортмэйн-хауса, он явно был человеком проницательным. Припоминаю, отец однажды говорил, что это был какой-то помещик, который принимал участие в «Пузыре южных морей»[12] и потерял все деньги, бедняга, хотя отец никогда не испытывал особой симпатии к рискованному вложению денег: «Это не пристало джентльмену, и ты должна считать, тебе повезло, Шарлотта, что Эдвард такой надежный, когда речь идет о финансовых делах».

— Мы осмотрим дом, — твердо сказала я Мэйзи.

Сейчас я понимаю, что это было не самое обдуманное решение. Теперь, когда я пишу эти строки в полном одиночестве в своей старой спальне (восхитительно хоть какое-то время не делить постель с Эдвардом!), я могу совершенно точно сказать, что это был глупый поступок.

Но мы вошли, Мэйзи и я, Безрассудство и Невинность, рука в руке, в логово льва или в дьявольскую берлогу, чем бы это ни было. Я громко спросила, есть ли там кто-нибудь («Всегда будь вежливой, Шарлотта, вне зависимости от обстоятельств…»). Пугающее эхо моего голоса вернулось к нам, как если бы дом был совершенно пустым, и бедная маленькая Мэйзи съежилась от испуга. (Рожденная в Ист-Энде в семье из четырнадцати человек, она не привыкла видеть такое количество пустого места.) И чтобы приободрить ее, не говоря уже о себе самой, я сказала, что мы пойдем и осмотрим дом.

Мортмэйн — ужасное место. Стены влажные, и повсюду отвратительно пахнет, и нам приходилось переступать через лужу на полу, где скапливался капающий конденсат. По крайней мере, я притворилась, что это конденсат — другие объяснения были бы слишком отталкивающими. Темный лабиринт промозглых коридоров заставил меня вспомнить лабиринт минотавра, высокомерно требующего девственницу раз в год (интересно, почему монстры в сказках всегда мужчины и почему они всегда требуют девственниц?).

По мере продвижения по коридорам мы слышали непонятно откуда доносившийся стук посуды, и несколько раз мы почувствовали запах готовящейся еды. Не очень хорошей еды, судя по запаху, вообще-то это была вареная капуста и постная похлебка, насколько я поняла, но это уже было что-то домашнее, ободряющее (есть что-то обнадеживающе-земное в вареной капусте). Но на самом деле это нисколько не подбодрило нас, потому что всякий раз, когда мы пытались идти на звук, надеясь найти хотя бы какую-то кухню, мы заходили только еще глубже в темноту. Как в кошмаре, когда ты видишь место, в которое хочешь попасть, но никак не можешь к нему приблизиться. Я начала думать, не стоило ли нам взять с собой клубок ниток или хотя бы палочку угля, чтобы делать пометки на тупиковых коридорах.

Я уже подумала, что несмотря на вареную капусту Мортмэйн все же заброшен, когда мы завернули за угол, где сходились два коридора, и вдруг увидели ребенка. Сначала мне показалось, что это просто игра теней, но потом он пошевелился, и я увидела, что это был ребенок лет десяти. Как ни печально, я не смогла сразу понять, мальчик это или девочка, из-за чрезвычайной худобы, бесформенной рваной одежды и очень коротко остриженных волос.

— Незваные гости? — сказало маленькое создание. — Пришли посмотреть на нас, да?

Акцент был не вполне местный, но в нем был небольшой оттенок, который напомнил мне, что мы почти в Уэльсе и что уэльсцы создают самую прекрасную музыку. И еще я подумала, что при других обстоятельствах этот грубый, подозрительный голосок мог бы петь прекрасные уэльские баллады, и любовные песни, и военные элегии.

Я сказала так мягко, как смогла:

— Конечно, мы пришли не на вас смотреть. Просто зашли. Посмотреть, что это за место.

Ребенок рассматривал нас, наклонив голову, и мне вдруг ужасно захотелось подбежать к нему, обнять, чтобы вдохнуть тепло в его напряженное личико, взлохматить его короткие волосы и сказать, что мир за пределами этих стен — хорошее место. Конечно же, я этого не сделала. Почти слышу, как шокированный голос матери говорит: «Но у него же могут быть блохи, Шарлотта, или вши!» Меня не особо волнует, хоть были бы и те и другие, но пришлось преодолеть неожиданно нахлынувшие чувства и напомнить себе очень твердо, что, если бы Виола и Соррел выжили, их детство было бы совсем другим! Как глупо! И все же в течение нескольких минут я боролась с тем, чтобы проявить свои чувства. «Леди никогда не должна устраивать сцену, Шарлотта».

Ребенок продолжал внимательно нас рассматривать. А потом сказал:

— Но о нас вы тоже хотите что-нибудь узнать, так? Вот почему сюда приходят все взрослые. Мы знаем это.

— Возможно, будет ребенок, которого нам придется принести сюда жить. — Как только я сказала это, я уже знала, что не позволю ребенку Мэйзи остаться здесь, даже если мне придется усыновить его самой и бороться с Эдвардом и его матерью.

— А, ублюдок, — сказал ребенок неопределенным тоном — мол, вот и все. — Сюда таких много приносят.

Неожиданное использование этого слова и молчаливое осмысление его значения не должно было меня шокировать, но шокировало. Я сказала:

— Здесь живет много детей?

— Иногда больше, чем других. Многих забирают, правда.

— В новые семьи? — Ведь Мортмэйн был, в конце концов, честным и официальным приютом, где сиротам могли подобрать достойные дома…

— Семьи? — насмешливо сказал ребенок. — Нет. — Это было почти, но не вполне «не-а». — Вы откуда взялись, миссис? Когда мы становимся достаточно взрослыми, нас забирают мужчины.

— Мужчины? Я не понимаю… — Не будь наивной, Шарлотта, конечно, ты понимаешь!

Ребенок посмотрел на меня с презрительным сожалением:

— Для заведений в Лондоне. Они покупают для них детей. Вы разве ничего не знаете?

Бордели. Заведения с дурной репутацией. Но дети? Да, дети, Шарлотта. Ты же знала, что это практикуется, разве нет?

Я знала, конечно, знала. Но я с трудом повторила:

— Сюда приходят люди, чтобы забрать маленьких девочек?

— Не только девочек.

— И мальчиков тоже забирают?

— Некоторые мужчины любят мальчиков, разве вы не знали?

Я не стала отвечать.

— Но разве вы ничего не можете с этим сделать? — сказала я. — Прости, я не знаю, как тебя зовут…

— Робин.

Это было мальчишеское имя, но по тому, как она сказала это, я поняла, что это был женский вариант. Это была маленькая девочка, чьи волосы должны быть завиты в локоны и которая должна быть одета в кружева и ленты вместо этих ужасных бесцветных и бесформенных лохмотьев.

— Итак, Робин, разве здесь нет никого, кому вы могли бы сказать? Про этих мужчин, которые приходят.

— А кому можно сказать? — Снова нота презрения. — Они же все в доле. Мы никому не доверяем. Особенно незваным гостям. — Это было сказано с вызовом.

— Мне ты можешь доверять. Точно можешь. Возможно, я смогу сделать что-то, чтобы помочь вам.

Она посмотрела на меня задумчиво, словно решая, Насколько можно доверять нам. Я подумала, что она оценивает мою одежду и ее возможную стоимость, и мне стало на удивление легче, что, несмотря на то, что я все еще ношу траур по моим детям, я надела шерстяное платье темно-серого цвета с очень непритязательной шляпкой («Всегда одевайся соответственно случаю, Шарлотта, не нужно смущать тех, кому повезло не так, как тебе»).

— В любом случае, у нас есть свой способ вести дела со свиньями, — сказала Робин.

Свиньи. Обычно дети считают свинок довольно милыми созданиями — хвостик колечком, элегантные, розовые и толстенькие, как в сказках и баснях, — но когда Робин сказала это слово, оно было наполнено такой ненавистью, что я увидела этих людей ее глазами: я увидела их злые маленькие свинячьи глазки и морды. Они важно вышагивают по просторному Мортмэйну, многозначительно показывая толстыми пальцами: «Мы сегодня заберем вот этого и вот этого, а эти два останутся еще на пару лет, пока не дозреют…»

— Что ты имеешь в виду «вести дела со свиньями»? — спросила я. — Какие у вас с ними дела?

И снова оценивающий взгляд. Он был удивительно пронзительный и очень тревожный. На мгновение я подумала, что она не ответит, но потом она, видимо, пришла к какому-то решению и сказала:

— Хорошо. Я покажу вам. Но вы должны обещать, что никому не расскажете.

Я посмотрела на Мэйзи и сказала:

— Я обещаю. — Мэйзи кивнула, боясь заговорить, и я добавила: — Мы обе обещаем. Даем тебе честное слово.

— Этого недостаточно. Вы должны поклясться тем, что у вас есть самого святого в жизни. Так мы делаем здесь. Обычно это наши матери, если мы их помним, брат или сестра. Вы должны поклясться чем-то подобным.

Не задумываясь, я ответила:

— Тогда я клянусь памятью своих умерших дочерей. Я клянусь памятью Виолы и Соррел, что я никому не расскажу. — Я посмотрела на нее. — Это самая святая и дорогая клятва, какую я могу вообще дать, Робин.

— Хорошо. Я верю вам. Но сначала, — сказало странное маленькое создание, — мы должны плюнуть на руки и соединить их вместе.

Это был детский ритуал, но Робин вложила в него столько торжественности, что я, не сомневаясь ни минуты, сделала то, что она просила, и заставила Мэйзи сделать то же самое. После того как мы все плюнули на руки и пожали их друг другу, Робин сказала:

— Это означает, что ты никогда не сможешь предать меня, а я никогда не смогу предать тебя. Мы теперь друзья, и мы связаны вместе до конца нашей жизни.

Связаны вместе. Я стояла и смотрела на странного измученного ребенка с огромными напряженными глазами и подумала: теперь четыре, нет, пятеро людей, с которыми я связана в ходе своей жизни: я чуть не забыла Эдварда, конечно, я связана с Эдвардом, нас связали супружескими узами два года назад в церкви близ Мортмэйна.

И я связана с Виолой и Соррел, сложной и вечной связью, и для этого не нужны слова.

И Флой. Для этого тоже не нужны слова. Потому что если я связана хоть с кем-то на этой земле, то это Флой.