Темнота (Народные суеверия)

Пятница (Рассказ старика)

Это было лет пядьдесят назад.

На одной из московских фабрик работал крестьянин Егор Иванов. Человек он был непьющий, рассудительный и поэтому после пяти лет работы сколотил себе малую толику деньжонок. Пять лет не виделся он ни с женой, ни с отцом, ни с матерью и вестей от них не получал. Наконец надоела ему Москва, фабричное житье, захотел он побывать в своей стороне, завести свое хозяйство и, если удача пойдет, то и совсем остаться в деревне. Попросил он у хозяина расчет, простился с приятелями и в самый разгар лета отправился в путь-дорогу.

Быстро докатил он по железной дороге до своей станции, слез и до деревни пошел пешком: недалеко было, всего семнадцать километров, да и давно уж очень не видал он зеленых родных полей и лугов.

Привязал Егор сумку на спину, вырезал крепкую палку — на всякий случай — и пошел. Шел он по знакомой стороне, каждая былинка ему вспоминалась, и от радости дух захватывало… Однако во время дороги Егор Иванов кое о чем и другом подумывал: думал он о своей деревне Прикобыловке, о жене, о хозяйстве.

«Какие-то, — думал он, — порядки по дому идут там, не умерли ли. Ну, как сгорели? Ну, как да грех какой случился?»

Крепко раздумался он, так раздумался, что даже жутко стало середь чистого поля степного… Целые семнадцать километров он нигде не вздохнул ни разу, в кабак не зашел, с встречным человеком в разговор не вступил. Все шел да поспешал… Вот показалось и родное село; из-за крыш завиднелась зеленая колокольня, — как есть прежде была; и стрижи с щебетанием, да галки с карканием вокруг ее креста, как и прежде, играют в хорошую погоду. Глянул Егор в тот бок, где изба его стояла, подумал;

«Вдруг — нет избы-то? Ан, изба-то, как живая, стоит..» Тут только Егор вздохнул свободно и смело вошел в сельскую улицу…

Долго ли, коротко ли протянулось время, — москвич с первого началу все гулял, да угощал, да подарки дарил: жене подарил ситцу московского на два платья да бусы стеклянные; свояченице — платок головной, а матери принес белого миткалю на повязку: в этой повязке старушки в церковь ходят на светлое воскресенье, в этой же повязке их и в гроб кладут. Шли так-то сначала радость да пирование, — однакоже пора и делу быть. Помаленьку да помаленьку начал Егор входить в хозяйство: там ворота приладит, тут вставит новое стекло; на задворках повалился весною в половодье плетень. Егор поднял его, выпрямил, новые колья забил, — стал плетень хоть куда. Целые дни принялся он вокруг дома хлопотать; то молотком стучит, то топором рубит, то пилой пилит.

Раз он этак-то мастерил разные дела с раннего утра, утомился и вошел со двора в избу отдохнуть; вошел в избу-то, ан, глядь, а бабы-то (четыре бабы у него в семье были) сидят себе по лавочкам, зевают да охорашиваются.

«Что за чудо, — подумал Егор, — ныне, кажись, пятница, будни, а бабы мои ровно бы в праздник прибрались, в наряды нарядились и бездельничают?»

— Вы бы, любезные, — говорит он бабам, — на дворе хоть маленько подсобили убрать…

— С великим бы, Егор Иваныч, удовольствием помочь тебе сделали, — отвечают бабы, — ну только никак не можем мы преступить закона.

— Какой это закон такой, позвольте у вас узнать, чтобы, например, в будний день не работать?

— А такой, что нынче на дворе-то пятница. У нас испокон веку такой закон установлен, что в пятницу, боже избави, работать — грех… Мы бы тебе, Егор Иваныч, от всего сердца угодили и сами это явственно понимаем, — ну никак не можем… Святую Прасковью-Пятницу прогневим…

Стали тут бабы наперебой ему рассказывать, какие случались несчастья с теми, кто осмелился работать в пятницу: все пожары да смерти случались, да другие страшные беды.

В ответ ихним разговорам да рассказам стал и Егор Иваныч доказывать им ихнюю глупость:

— Как же это работа может быть грехом? и кто и где это видел, чтобы в пятницу всем сидеть, сложа руки? Гулящих дней, праздников-то церковных, у нас и так девать некуда, а вы еще лишний праздник выдумали… Когда же мы работать-то будем?..

Долго говорил Егор об их глупом поступке, — бабы все слушали и под конец сказали:

— Все это ты, Егор Иваныч, справедливо говоришь, — ну, однакоже, мы никак не можем по твоим речам поступать, потому у нас так издавна установлено…

Рассердился Егор и сказал:

— Да кто это у вас такие уставы-то уставляет?

На это бабы ему отвечали:

— Мы этого не знаем. Это нам и знать не должно, а преступить, этого нам нельзя, потому — грех великий.

Поглядел на них Егор, плюнул с досады и пошел работать. А бабы так и остались сидеть, сложа руки, на лавках да зевать.

Думал Егор, что бабы авось как-нибудь образумятся. — но время шло, а бабы продолжали свои бездельничания по пятницам попрежнему. Целую неделю работают, надрываются, а чуть пятница подошла — вырядятся и сидят, пальцем не шевеля. Иная целую неделю ткет холст, к четвергу к ночи у нее всего на два пальца недоткано остается; чем бы в пятницу-то взять, да доткать, да вымочить поскорее, — она ждет до субботы, а мочить-то уж в понедельник начнет…

Видит Егор, что деревенский обычай этот много вредит ему в хозяйстве: хочет-хочет словами да примерами бабам своим глупость ихнюю доказать, — ничего не выходит: слушают, поддакивают, а работать по пятницам все же не работают. Что тут делать? Думал-думал Егор и решил, наконец, бабам пригрозить. Человек он был тихий, не буйный, но тут видит, что кроме приказу да угрозы ничем помочь горю нельзя, взял да и крепко прикрикнул на них:

— Да вы что же это, — говорит, — в самом деле? Сейчас же у меня за работу! Знать ничего не хочу.

Бабы ощетинились и сами на него:

— Как бы не так! — кричат. — Что мы, нехристи что ли какие, что будем преступать закон божий?

— Дуры! Дуры вы неописанные! Докуда вам приставы приставлять и уставы свои глупые уставлять? Когда я сказал, чтобы было, значит разговаривать тут нечего… — пригрозил им Егор.

Погрозились бабы, однакоже с горем пополам уселись за работу… Одна прядет, другая ткет, а третья чулки вяжет.

Работают и воют:

— Ох, мы, горемычные! И господу-то богу нашему послужить не дают… О-о-о!

— Ничего, ничего, — говорит Егор, — от вашей службы-то никому толку нет, а от работы-то — в хозяйстве польза…

Очень сердились на Егора бабы. Иная работает, а сама, знай, поливает его разными словами; другая с раннего пятничного утра голосить начнет… Да и вся деревня ругала Егора за его поступок.

— Что ты, аль в Москве-то бога забыл? — с укоризной говорили ему мужики.

— Зато вы, видно, его хорошо больно помните, — отвечал им на это Егор, — то-то у вас в хозяйстве-то и идет все через пень-колоду…

— Легкое дело, вздумал свои уставы устанавливать!.. Ты спроси-ка-сь у письменных людей, которые каждый божественный закон насквозь понимают, — как там сказано?.. В пятницу работать вздумал… Да ты очумел, видно!

— Отвяжитесь вы от меня, — говорил Егор с сердцем. — Уж когда-нибудь, авось, сами образумитесь…

Мужики смеялись над ним, а бабы домашние пилили и ругали.

И вот раз пришла пятница.

Сидят бабы Егоровы за работой и плачут. Плачут да побрехивают на Егора: «Чорт, мол, этакий, что вздумал». А Егора в ту пору дома не было — в город, в Рязань, по делам уходил; без него-то бабы очень смело его пробирали.

Перемывают они этак косточки-то Егора, и вдруг — кто-то стук-стук с улицы в окно.

— Эй, — кричит, — отворите, красавицы!

Отворили бабы окно и вскрикнули дружно:

— А, Юпла, чучело гороховое! Где пропадал, кого путал?

— Где был, там уж нету, — с ужимками да с прискоками отвечал им Юпла.

Юпла был прикобыловский бобыль, не имел ни кола, ни двора, ни куриного пера. Мастерства никакого не знал, а так разными художествами пробавлялся и погуливал. Ходил он в ободранном полушубке, везде в одеже — дыры да заплаты, словно нищий; однакоже он не побирался, сумы не носил и всегда шапку на ухо заламывал, когда по улице из кабака или в кабак шел. Песни тоже он разные певал и большой был мастер на прибаутки. В селе Прикобыловке он появлялся редко, в год раз шесть, когда ему есть нечего было, а в другое время, говорю, разными разностями пробавлялся… Наши деревенские каждую масленицу видали его в городе, на гуляньи; он был наряжен в белый колпак, в белую широкую рубаху, а рожа вся была мукой вымазана, и ломался в таком виде на подмостках балагана. Здесь старший, самый главный паяц, на потеху народу, почти каждую минуту ошарашивал Юплу то палкой, то ладонью. Юпла корчился, ежился и потешал народ. Тут же при народе запирали ему рот замком, заставляли есть паклю с горящей смолой и т. д. Юпла все это исполнял со смехом и прибаутками. Когда не было балаганов, Юпла подделывался к какому-нибудь, шарманщику, раздобывал где-нибудь огромный бубен и вместе с шарманщиком ходил по улицам.

Целые дни бубен его, ровно леший в лесу, грохотал в глухих городских переулках; собаки лаяли и выли, и народ валил толпами отовсюду на это неистовое гоготанье бубна. Иногда Юпла кроме игры на бубне принимался подпевать под музыку, — впопад или нет, — ему и слушателям было почти все равно, лишь бы слова занятные выходили. Разные-разные были у него песни и присказки; народ слушал его и помирал со смеху. Юпле валились отовсюду трешники и пятаки, которые он тотчас же в кабаке пропивал: правду говорится — какова нажива, такова и прожива; через это Юпла всегда куска хлеба не имел. Если бросал его за какие-нибудь проделки шарманщик, Юпла не шел работать, а принимался играть по воскресеньям в орлянку за городской заставой, но и отсюда его скоро прогоняли, так как у него всегда были деньги с двойными фальшивыми орлами. А когда ему уж совсем трудно, то все-таки не работа выручала его, — он работать не хотел, — а что-нибудь нечестное: при случае Юпла не отказывался и стянуть, что под руку попадется.

Вот этот-то самый Юпла-проходимец и пришел к бабам в то время, когда Егор Иваныч в городе был. Всунул он свою общипанную бороду в окно и говорит:

— Ну, как живете-можете?..

— Какая наша жизнь? — закручинились бабы. — Жизнь наша самая паскудная стала…

— Что так?..

— А то, что новые порядки Егорка вздумал заводить.

— Это какие же будут порядки-то?

— А разные…

И стали тут бабы жаловаться на Егора::

— Вот по пятницам работать заставляет….

— Гмм… — мурчит Юпла.

— А разве это где видано, чтобы в пятницу работать?..

— Это точно, — сказал Юпла, — грех большой… Да вы бы его не слушали.

— Не послушай-ка-сь! У него кулачищи-то московские, граненые… Он те…

— Справедливо и то… А нет ли у вас, молодки, чего-нибудь прохожему странничку закусить, а?..

— Это кто же странник-то?

— Мы, — сказал Юпла.

Засмеялись бабы. Однако пустили Юплу в избу. Вошел он в избу и начал баб прибаутками потешать, а потом ел, пил да закусывал, да песенки затягивал. Под конец того напился, наелся, встал и заковылял к двери…

— Великий грех это вы, бабы, делаете. В пятницу работать… Что же теперь, — бормотал он, — матушка Прасковья-Пятница? Ведь она сокрушается, поди, о вашем безумии… Эх, нехорошо…

Бабы стали плакать, но работы бросить боялись: Егор очень строго пригрозил.

— Так когда Егор-то придет? — спросил Юпла, вылезая из избы в сени.

— Да ранее завтрева не придет ни за что…

— Верно ли?

— Это верно. Раньше как завтра никак не придет.

— Ну, так будьте здоровы, пойти к свету… — и с этими словами Юпла вышел из избы.

Подошел вечер; зажгли лучину. Сидят бабы да работают; за печкой сверчки куют, по стенам тараканы ползают и шлепаются с потолка о лавки. Вода в рукомойнике капает, и слышно, как ребенок соску сосет. Вечер стоял непогожий, ветреный, то и дело дождь по стеклу стучал, да ветер в щели оконные шипел, словно зверь какой хищный.

— Эка непогодь-то, — толковали промежду собой бабы боязливо. — Что теперь в поле-то? Страсть!..

— Ни конному, ни пешему дороги нет…

— Пуще всего, — заговорила Егорова жена, — без мужика страшно… Ну, как лихой человек?.. Сохрани, господи, и помилуй…

Только что она это сказала, как в окошко кто-то и застучи… Бабы так и встрепенулись…

— Отворите, — кто-то глухим и жалобным этаким голосом говорит.

— Кто там?

— Отворите…

— Да кто?..

— Прасковья-Пятница.

Как стояли бабы, так на пол и грохнулись от испуга. Долго опомниться не могли, все к земле головами лежали и глаза свои поднять боялись; наконец видят, что Пятница все стучится и все жалобно просит впустить ее и плачет. Стали бабы одна другую понукать.

— Иди ты!

— Эва, А ты-то? Ты — хозяйка,

— У меня руки заняты.

— А мне что!

— Марья, иди ты!

— Что ты, очумела?

Тут Пятница не вытерпела и говорит в окно:

— Марья, отвори, приказываю!

Марья затряслась всем телом, побледнела и посоловела, как мертвец, — однакоже кое-как поплелась отворять. Слышат бабы, как она замком деревянным застучала, слышат, как калитка отворилась, — а вслед за этим Марья вскрикнула ровно сумасшедшая и наземь без памяти повалилась. Дрожат наши бабы, бога молят и молитвы творят.

Вдруг тихонько начала отворяться из сеней дверь, и вошла в комнату женщина — страшная, безобразная, в лохмотьях да клочьях. Голова вся платками рваными укутана, из-под них торчат клочья растрепанных волос; ноги были в грязи; и вся-то она с головы до ног была осыпана разной нечистью, мусором да навозом, что из свиной закуты вон выметают. Вошла эта страшная женщина в горницу, начала молиться образам и заплакала. Так горько плакала она и заливалась, что и наши бабы вслед за ней тоже разрюмились и заголосили во всю избу. Марья опомнилась, вошла в избу и тоже вместе с другими начала выть и голосить.

Наконец Пятница села на лавку и сказала:

— Вот вы, грешницы негодные, как меня обрядили. — Тут она показала на свое рубище и нечисть и грязь… — Вот как. Прежде я в светлой одежде, в цветах да в золотых ризах была, — а ваше непочтение ко мне вот до какой одежды меня довело.

И стала плакать да приговаривать. Бабы тоже рыдают без памяти.

— Нешто это дело, — продолжала Пятница, — чтобы дня моего не почитать? Громом бы и молниею могла вас разгромить и в мелкие дребезги разбросать, — да жалею вас…

— Матушка, — кричат бабы, — помилуй, пощади нас!

— Не за что миловать вас. Вы преступили закон, и за это огнь неугасаемый и тьма кромешная. До чего вы меня довели? Я через ваш проступок в такой горести состою, что целый день не пила, не ела, не спала, не почивала, все слезами обливалась… А вы, безумные, никакой жалости ко мне не имели и дня моего не почитали. Нет вам от меня прощения…

Пуще прежнего заголосили бабы:

— Матушка, — плачут, — боженька! На кого ж мы малых сирот-то оставим? Голубушка! За что ж наши душеньки-то в смоле, в огне кипеть будут? Разве мы по своей это воле? Это все демон — Егорка.

— Егор получит свое наказание после… Ему больней всех будет, — сказала Пятница. — А и вам тоже — грех даром пройти никак не может.

Стали бабы молить-просить Пятницу. Ноги ее грязные да мокрые целовали и слезами обливали, — никакого сначала снисхождения не видали. Наконец сжалилась Пятница и говорит:

— Вот что, жаль мне вас, бабы глупые. Не по своей воле вы мне непочтение оказали. Через это снимаю я с вас смертный час; а то бы его на вас духом наслала… За эту мою милость должны вы принести мне каждая по трубке холстины. Через вас я в рубище стала ходить, — вы меня и обрядить должны.

С великим удовольствием принесли ей бабы четыре штуки холста и все вокруг нее на коленях стоят. Затем потребовала Пятница съестного. Напилась, наелась, стала домой собираться.

— Пора, — говорит, — мне в рай итти. А вы, бабы, всегда мой день крепко почитайте! Теперь же за ваше раскаяние я вас прощаю, только вы должны целую нынешнюю ночь на коленях стоять и с места отнюдь не вставать. Что бы вам ни почудилось, или послышалось, — ни единого шага с места делать не должны, а должны ежеминутно класть земные поклоны… Слышите?

— Слышим, слышим, матушка.

— Ну, прощайте и помните мой закон…

С этими словами Пятница поплелась вон, охая и стоная, а бабы стали на колени и принялись со слезами оплакивать грехи свои…

Стоят бабы на коленях и пошевелиться боятся. Час прошел, другой прошел; на селе уже все спать улеглись, даже собачьего лая не слыхать, а в Егоровой избе все страстная свечка перед образом горит — все бабы молятся.

Вдруг послышалось им, будто кто-то в сени вошел и в чулан начал дверь толкать.

Затем будто бы другой кто подошел, и разговоры послышались.

Бабы все стояли и не шевелились…

Слышат они, будто кто-то замком у чулана громыхает, чудится им, что замок треснул и наземь полетел, заскрипела чуланная дверь. А они все стоят и пошевелиться боятся… Разговоры в сенях пошли громкие: кто-то смеялся и фыркал со смеху, кто-то песню даже затянул: «А-ах да не одна…»

«Искушение», — думали бабы и творили молитву. Слышали они, как захлопывались крышки их сундуков, как срывались двери с петлей и хлопались оземь, и все это приписывали силе нечистой.

Ночь шла; страстная свечка догорела совсем, и огонек ее чуть вспыхивал у самого края деревянной божницы… Ребенок кричал в люльке и готов был каждую минуту вывалиться оттуда, — бабы боялись помочь ему и не трогались с места.

Петухи проснулись и заорали, и первые, и вторые, и третьи; свет забрезжил, и совсем рассвело; в сенях уже не слышалось больше ни стука, ни разговоров, бабы думали, что все кончилось.

Вдруг опять кто-то вошел в сени и закричал благим матом.

Вслед за тем в избу опрометью вбежал Егор, бледный, испуганный… Смотрит — а бабы все на коленях стоят да поклоны бьют перед иконами.

— Бабы! — не помня себя, воскликнул Егор. — Да что же это такое у нас на дому творится?.. Ведь нас до ниточки обокрали. Поглядите-ка-сь, как сундуки-то разворочены!.. Вставайте! Надо за начальством скорее итти. И деньги — сто серебром — утащены… Ах, пропасть какая… Вставайте, аль оглохли?

А бабы боятся встать: ну как гром их расшибет? Однакоже кое-как уломал их Егор: встали они, пошли в сенцы, — а там все сундуки выпотрошены… Полились слезы, вой, причитанья…

Побежал Егор в волость жаловаться, потом повел с собой и баб к допросу, те все и рассказали по порядку: и как Юпла был утром и как вечером Пятница приходила.

— Надо скорей по горячему следу гнаться за Юплой — это его рук дело, — сказали в волости и в ту же минуту дали знать начальству в город.

Бабы сначала не верили, чтобы это мог быть Юпла, а не Пятница, но потом, когда мошенника схватили в городе да со связанными руками в деревню привезли, да когда он покаялся во всем, так бабы-то прямо со стыда сгорели…

С тех пор пятниц в Прикобыловке больше не праздновали.